Текст книги "Желтый лоскут"

Автор книги: Ицхак (Ицхокас) Мерас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

САПОЖКИ

С той поры, как я сбежал с хутора Суткене, где промаялся со стадом от снега до снега, прошло две-три недели, однако Диникис так и не пошел к ней за моим заработком.

– Все равно не отдаст, подлюга. Ничего, дай срок, придет день – иначе с ней поговорим, – погрозил он.

Я хорошо знал, какой это день, знал и то, что Диникис свое слово сдержит. Правда, он частенько выпивал и под хмельком нес несусветную околесицу. Но трезвый, если что скажет – баста, как топором отрубил.

Так и остался мой заработок у Суткене. Подумать только: два центнера ржи, два – картофеля, штаны и куртка. Я и во сне видел теплое, мягкое домотканое сукно, добротной валки с ворсинками. А ведь глубоко-глубоко таилась надежда, что на часть заработка мои названые родители Диникисы справят мне сапожки. Это было моей давнишней мечтой, хотя, в сущности, я не смел и надеяться. Вот почему едва тлевшую искорку надежды я изо дня в день заглушал пригоршнями пепла.

Теперь на досуге я мог целыми часами стоять у окна и глядеть на пепельно-серое, мглистое небо, на низкие свинцовые тучи, из косматых краев которых изредка змеилась запоздалая молния. Но думал я совсем о другом. Зима на носу, опять не хватит нашей большой семье хлеба, а я удрал от хозяйки, и мои заработки пропали. Разве меня обязательно отдали бы полиции, разве обязательно расстреляли бы?

В такие минуты где там мечтать о сапожках! Мне стыдно было смотреть Диникисам в глаза. При их малом достатке, я не только ничем не помогаю, а еще и объедаю их.

Однако мало-помалу я успокоился. Ведь Диникисы любили меня, как родного, и я чувствовал себя у них в безопасности. Соседи батраки не подозревали, что я приемыш, еврейский мальчик. Они меня считали младшим сыном Диникисов и даже находили сходство с ними – нос совсем отцовский, а вот подбородок – ну вылитый материнский… И мечта, несбыточная мечта о сапожках нет-нет да и вспыхивала, манила с новой силой.

Однажды вечером, кажется, самым дождливым, какой бывает на свете, отелилась корова Диникисов. За время своей службы подпаском я успел узнать, что коровы обычно телятся по весне. А вот корова Диникисов возьми и отелись поздней осенью. Она вообще была горазда выкидывать самые неожиданные штуки. Бывало, получим, как положено, ординарию[8]8
  Часть заработка натурой, продуктами.


[Закрыть] или так вдруг жизнь чуть полегчает – наша Буренка сразу прибавит молока. А как дома ни корки, ни шкварки – хоть плачь, перестает доиться, и всё. Ну прямо не животина, а сущее наказание!

Вот и на этот раз Диникене вбежала в избу с радостью:

– Слава богу… Отелилась.

Все повскакали – и в хлев. Там мы увидели пегого бархатистого теленочка с мокрой, слюнявой мордой и плотно прижатыми ушами.

Детвора сразу полюбила теленка. Мы решили вырастить его большим и страшным быком с длинными и крепкими рогами, чтоб мог он ими забодать всех злодеев и обидчиков. Нас же, ясное дело, он должен любить, как и мы его. А когда Диникене надоила и принесла из хлева молозива да напекла блинов, мы совсем были на седьмом небе от блаженства.

Но спустя всего неделю мы почувствовали, как далеко от нас это седьмое небо, и жизнь наша опять стала серой и безотрадной, как поздняя осень. Диникис зарезал нашего пегого любимца. Из головы и ножек Диникене наварила холодца, а мясо почти все куда-то отнесли за долги.

Однако нет худа без добра. Так, по крайней мере, говаривал Диникис. За телячью шкурку он раздобыл кусок кожи. Засовывая ее за спинку кровати, он мигнул мне:

– Завтра пойдем к сапожнику.

Ожила затаенная в глубине сердца надежда. Я переспросил:

– К сапожнику?

– Сапожонки тебе подберем, – ответил Диникис.

Сапожки! Сапожки… Кому не приходилось топать в деревянных клумпес, тому никогда не понять, что такое сапожки. Ну, а я за них пошел бы еще раз пасти скот от снега до снега. Ведь они ничем не отличаются от настоящих сапог. Разве что подошва у них деревянная. Но если она сделана, скажем, из хорошей осины да еще головки хорошо натянуты на округлую колодку, ладно пригнаны и обиты прочной кожаной полоской, а голенища, добротной кожи, гармошкой набегают ряда в три, нет тогда лучшей обуви в мире!

Где там равнять с той, что мне приходилось носить последнее время.

К вечеру следующего дня дождь лил как из ведра. Вернувшись с работы, Диникис глянул на меня чуть прищуренными, улыбчивыми глазами. Его смуглое лицо от дождя влажно блестело.

– Собирайся, Бенюк, пойдем… – кивнул он мне.

– И куда ты тащишь ребенка в такую непогодь, промокнете до костей! – послышался из боковушки озабоченный голос Диникене.

– Ничего, мать, не сахарные, не растаем.

– Иду, иду, – обрадовался я.

Действительно, что значит мелкий осенний дождик, пронизывающий ветер и слякоть! Самая сильная буря, метель и то не удержали бы меня, раз такое дело. Шутка ли – сапожки!

Диникис достал из-за спинки кровати кожу, завернул в тряпицу оставшуюся единственную ляжку телятины, и мы двинулись.

Городок от имения – рукой подать. Вскоре началась и первая улица предместья, с обеих сторон утыканная приземистыми деревянными домишками. Диникис остановился, надвинул мне пониже на глаза козырек картуза, приподнял повыше воротник куртки.

– Втяни голову в плечи поглубже, – шепнул он и погромче добавил: – Не так сильно промокнешь.

– А не узнают тут меня? – спросил я.

– Нет, не узнают, – для бодрости похлопал он меня по плечу.

Я посмотрел на Диникиса. По его лицу струились ручейки воды, стекая на грубошерстную латаную-перелатанную куртку, которая от сырости и влаги стала как дубленая, покоробилась и, верно, как и мне, здорово натирала кисти рук затвердевшими краями рукавов. Но из-под старого, тоже насквозь промокшего картуза на меня с отеческой теплотой глядели добрые глаза и сильная рука держала за плечо. Я прекрасно понимал: если меня кто опознает и донесет, что я у Диникисов, – всем конец. А Диникис только улыбался, как давеча дома, сверкая своими белыми, крепкими зубами. И этот простой мужественный человек с его отцовской добротой стал мне еще ближе, еще дороже. Я любил Диникиса, его смуглое, худое лицо с угловатым подбородком и чуть розоватым носом с торчащей из ноздрей щетинкой. Я крепче схватил его руку, и мы зашагали дальше.

Дождь хлестал не переставая. Разбрызгивая грязь, промчалась машина с немцами. Прохожие, к счастью, в эту пору не попадались.

А вот и домик сапожника. Мастер помял принесенную кожу, понюхал телятину, потом глянул на мою обувку и достал из угла пару сапожек.

– Эти подойдут.

Я схватил сапожки, и сердце у меня забилось… Такой красоты я и не представлял себе. Вмиг переобулся, и Диникис осмотрел их с одной и другой стороны, потрогал головки, голенища. Все как раз, впору. Будто – для меня стачали. Вот повезло.

– Так что, сосед, ставь магарыч, вспрыснуть надо, – недвусмысленно щелкнул себя по шее двумя пальцами сапожник.

Диникис жалобно покосился в мою сторону.

– Беги домой. Враз и я вернусь.

Я снял сапожки.

– А зачем разулся? – спросил Диникис.

– Больно мокро, загрязнятся, – ответил я, засунул сапожки за пазуху и помчался домой.

Дождь перестал. Даже не моросило. Сноп последних лучей, прорвавшись из темной громады туч, испещрил бликами грязные потоки воды. На ухабистых обочинах улицы в лужах зыбилась и морщилась вода, переливаясь и светясь всеми цветами радуги. Шел я не разбирая, прямо по лужам. Не беда, что в моих старых деревяшках хлюпала жидкая грязь! Ведь под оттопыренной полой курточки новые сапожки… Меня охватило желание еще раз взглянуть на них, потрогать блестящую кожу голенищ. Я остановился, вытащил один, за ним другой.

И тогда я почувствовал на себе чей-то взгляд. Поднял голову. Передо мной стоял пожилой мужчина, без шапки, в поношенном пальто. Лицо его было очень знакомо.

– Это ты, Бенюк?! – удивленно спросил он.

Услыхав свое имя, я вздрогнул и шарахнулся в сторону. Обойдя бочком мужчину, я стремглав бросился прочь. Неужто узнал меня?.. Не увязался бы за мной… Сейчас сцапает и передаст полиции или немцам. Меня прикончат, как шелудивого щенка, и зароют в землю где-нибудь у дороги, а может, и зарывать не станут. Теперь люди такие плохие. Только Диникисы хорошие, добрые…

И я припустил не оборачиваясь. Уже и батрацкая близко, осталось только перебежать деревянный мостик через речку. Мне казалось, что стоит очутиться дома, и я спасен.

Задыхаясь, ворвался я в избу и прямо в охапку к Диникене.

– Ради господа, что стряслось? – встревожилась она.

– Опознали меня…

– Кто? Где? Иисусе, Мария!

– Мужчина… Какой-то мужчина.

– А отец где?

– У сапожника. Магарыч распить собираются, – лязгая зубами, еле выговорил я.

– Полно, успокойся, никто тебя не тронет, никому в обиду не дадим. – Она гладила меня по голове, целовала лицо, глаза. Потом сердито заворчала: – И надо же было отпустить ребенка одного… Магарыч, еще чего…

И тогда я вспомнил про свои сапожки. Раскрыл полы курточки и вытащил один… А второй где? Второго сапога не было. Я его, видно, обронил по дороге, удирая от того человека. Мне стало так жалко потерянного сапога, так обидно за себя, вынужденного от всех прятаться, что я уткнулся Диникене в колени и горько заплакал.

Вдруг послышался стук, а следом жалобный скрип отворяемой двери. Я поднял голову и… о ужас! – в проеме дверей стоял тот мужчина.

Я схватил руку Диникене и судорожно выдохнул:

– Он…

Губы Диникене задрожали, она крепче обхватила меня.

Мужчина с виноватой улыбкой посмотрел на меня.

– Ваш сын потерял сапожок. Вот я принес его.

Он положил на лавку сапожок, мой сапожок с пятнышками рыжеватой грязи на голенище.

– Прощайте. Извините, что потревожил, – поклонился он и вышел.

Опять жалобно скрипнула дверь.

Я высвободился из рук Диникене и подбежал к окну.

По дороге в город неторопливо шел мужчина без шапки, запахнув полы пальто. Шел не оглядываясь, но мне казалось, что с его лица не сошла еще виноватая, добрая улыбка. Тогда я подумал, что, кроме Диникисов, есть и еще хорошие люди на белом свете.

ПОХОРОНЫ

Хозяевами поместья были барон фон Венцель и его овчарка Рекс.

Баронессы никто никогда в глаза не видел. Она вечно торчала в своих хоромах и на белый свет не показывалась. Только иногда поздно вечером на занавешенном окне барской спальни мельтешила острая треугольная тень – голова баронессы в ночном колпаке.

Допоздна набегавшись по отдаленным аллеям помещичьего парка, мы с Алексюкасом пробирались домой, прижавшись друг к дружке, стараясь не смотреть на серую тень. Так и мерещилось, что это страшное привидение возьмет выскочит из окна усадьбы и вцепится в нас своими острыми когтями.

Среди батраков одни поговаривали, будто баронесса ежевечерне молится своему немецкому богу, чтобы ниспослал ей наследника, которого не дождалась за тридцать лет… Другие утверждали, что баронесса уже давно с ума спятила и не только ударилась в молитвы, но, как вечер, Рекса спать на пуховые подушки укладывает… сыночком зовет. А утром глядит – это пес, и лупит его кожаной плеткой. Ну он оттого еще злей становится и весь день бешено воет.

Старый Вайткус дивился:

– Да кто знает, как это… Неужто правда?.. Даром, что немка.

Но Бернотас, мастак рассказывать разные байки, тут же находил ответ:

– Да ведь, кум, как ни говори, а чуть не каждый немец аккурат к вечеру дуреет. Чего же Венцелене другой быть. Рекс, сам видишь, какой бешеный.

Я не знал, кто из них прав, зато знал, что Рекс – страшная собака. Стоило ему показаться, как кидались врассыпную куры, гуси, кошки и мы, дети батраков.

Барона, собственно, в лицо мы тоже не знали. Видели только его ноги в коротких, чуть ниже колен, брюках-гольф, в длинных клетчатых чулках, плотно облегавших тощие икры, и его пса Рекса, который либо терся об эти ноги, либо несся далеко впереди своего хозяина.

Каждый день, с утра до ночи, то здесь, то там, появлялись они, хозяева поместья, – эти поджарые ноги в коротких широких штанах и огромная овчарка. Мне даже казалось, что и ходят-то они не по земле, как все мы, а плывут, возносясь над людьми, над всеми угодьями, эти высохшие клетчатые икры ног и Рекс, а с ними и серое треугольное привидение в окнах барских покоев.

Иногда Рекс принимался выть. Выл протяжно, яростно, и этот вой жутью отдавался в сердце, разносясь по всему обширному поместью и эхом возвращаясь от леса, высокая стена которого начиналась тут же за крайним батрацким жильем.

Однажды ранней весной мы с Верике, дочкой Кветкусов, взапуски бежали домой с охапками ивовых веток в руках.

– Погляди, Бенюкас, – сказала она, трогая мягкие шелковистые вербные барашки, – деревья-то проснулись, ожили, правда?

– Конечно, весна ведь. Скоро все зазеленеет.

Верике с нежностью касалась распустившихся почек пальчиками, губами.

– Совсем как только что вылупившиеся цыплята, такие же пушистые… Увидишь, скоро наша клушка высидит их много-много.

И она вприпрыжку пустилась вперед, но потом вернулась.

– Как цыплята подрастут, мама их продаст и мне ботиночки купит!

Я посмотрел на потрескавшиеся красные ноги Верике.

– Бенюкас, а тебе тоже купят?

– Нет, у нас семья большая… И ни одной наседки нет. Да и босиком лучше. Совсем не холодно.

– Холодно… Я попрошу маму, чтоб и тебе купила. Ладно?

Она взглянула своими большими ясными глазами, озарявшими ее милое худое личико. Ее непокорная светлая косичка так весело развевалась на ветру, будто мы уже оба обуты в новенькие башмаки.

– Ладно, Бенюкас?

– Мне не надо. У меня сапожки совсем целые.

Верике еще что-то хотела сказать, но тут порыв ветра донес и кинул нам в лицо яростный вой, от которого похолодело сердце. Верике в страхе кинулась ко мне, взметнулись ветки и серебристые барашки посыпались к ее ногам. Лес повторил страшный вой овчарки, будто желая его отбросить назад к усадьбе.

– Рекс! – простонала девочка.

– Бежим!

Я схватил ее за руку, и мы бросились домой.

Рекс еще раз-другой взвыл, но мы уже были дома, в кухне у Кветкусов, и успели даже прийти в себя, хотя с перепугу мурашки все еще бегали по спине. В ту минуту прибежал и Алексюкас.

– Так вот вы где, а я все задворки обыскал. Небось Рекса испугались? Зря! – хорохорился Алексюкас и шепотом добавил: – Слыхали? Бернотас собирается Рекса прикончить, а то он всех кур передавит да и детей пугает. Только молчок…

Мы с Верике очень обрадовались и принялись кружить Алексюкаса.

– А я нисколечко его не боюсь, – хвастался он. – Лучше идемте во двор играть или давайте клушку дразнить.

Наседка сидела в коробе у плиты, распластав крылья. Алексюкас щелкнул ее по клюву, курица закудахтала, взъерошила перья, стала подкатывать под себя яйца и, наконец, клюнула Алексюкаса в палец. Он отскочил, разозлился и еще раз щелкнул наседку. Она не на шутку всполошилась, нахохлилась и еще громче заквохтала.

– Отстань, Алексюкас, не надо! – просила встревоженно Верике. – Еще яйца раздавит…

– Так чего она клюется! – проворчал он, надув губы.

– Все равно не надо… Она высидит цыпляток, желтеньких таких, пушистых.

Алексюкас опустил голову и принялся сосать исклеванный палец. Верике стала гладить, целовать серый заскорузлый клюв своей хохлатки, но ей так и не удалось успокоить потревоженную наседку. Курица поднялась и, словно шар из перьев, покатилась к двери.

Мы с Алексюкасом кинулись со всех ног и кубарем выскочили в сени. Наседка шумно перемахнула через нас прямехонько во двор.

Стоя в дверях сеней, мы видели, как хохлатка стала разминать свои лапки, поднимая и опуская их. Бедняжка их, видимо, здорово отсидела. Нет уж, если бы меня так засадили на целый день, пожалуй, я не выдержал бы и совсем скапутился.

Вдруг кто-то длинный, серый с рычанием ринулся туда, где все еще тревожно квохтала наседка, и схватил ее. Она затрепыхалась, раз-другой прокудахтала не своим голосом. Оторопев от неожиданности, мы увидели, как взметнулся ворох перьев, как в воздух полетел пух бедной клушки.

Рекс.

Верике успела крикнуть:

– Хохлатка, моя хохлатка! – И ее светлая тонкая косичка промелькнула мимо нас.

– Верике, воротись, воротись! – крикнули мы вдогонку.

Но она нас не послушала, а может, и не расслышала.

– Верике!

Миг, и девочка исчезла в коловороте перьев, пуха и пыли.

Мы стояли, будто пораженные громом, с выпученными глазами, не соображая, что делать. Подлая собака прыгнула и мертвой хваткой вцепилась в горло Верике, опрокинула ее.

– Мама, ма… – прохрипела она.

Овчарка оставила девочку и, снова схватив курицу, потащила ее в сторону и стала раздирать.

Только тогда мы пришли в чувство, и к нам вернулся голос.

– Спасите! Спасите Верике!

Мы кинулись, крича изо всех сил, и наклонились к ней.

– Рекс, иди сюда! – послышалось рядом.

Овчарка повернулась на зов, ощерив свои страшные клыки, и нехотя затрусила. Опустившись у ног в клетчатых чулках, она принялась облизывать красную от крови морду.

Повернулись брюки-гольф. Собака взвизгнула, завиляла хвостом. Мы впервые отважились поднять глаза на барона. Но и на сей раз не удалось увидеть его лица. Едва успели глянуть на морщинистую шею, жидкие рыжеватые волосы.

Оба хозяина поместья удалились со двора.

А посередине его, истекая кровью, лежала маленькая Верике, раскинув руки, с расширенными от ужаса глазами. И рядом – клушка.

Сбежались люди, стали хлопотать вокруг, но растерзанную Верике вернуть к жизни уже никто не смог.

Со стороны хлева несся душераздирающий вопль. Это мать Верике мчалась к своей единственной дочке.

Только тогда я заметил, что надвинулись сумерки, обычные весенние сумерки. Однако казалось, что это уже не весенний вечер, а глубокая осень. Вот-вот завоет злой вихрь, жутко загудит в трубе, и холод проникнет в самое сердце. Казалось, что это батраки, бежавшие со всех концов усадьбы, несут с собой и осеннюю сутемь, и пронизывающий холод, что даже нежная травка там, возле светлой головки Верике, поникла, словно побитая первыми заморозками.

Назавтра к Кветкусу явился управляющий и сообщил, что барон оказал большую милость – позволил ему один день не выходить на работу. Еще посулил центнер ржи за понесенную утрату. Кветкус сжал кулаки и таким взглядом окинул управляющего, что тот вмиг попятился, для пущего куража звонко стегнув хлыстом по голенищу своего сапога.

Мой отец Диникис, видно успевший где-то опрокинуть стаканчик, выкатил белки своих темных глаз и взревел:

– Ну и гад! А еще, с позволения сказать, литовец. Да у этого холуя, поди, от литовской-то крови ничего не осталось, пока своему фрицу пятки лизал.

Но вдруг управляющий вернулся. Выставив вперед ногу и постегивая хлыстом, он с яростью добавил:

– Я еще не все сказал, Кветкус. Ты только не вздумай поднимать шум из-за девчонки и, чур, не трезвонить по городу. Похорони ее здесь, и чтоб ни одна собака не гавкнула. Понял? Так наказал барон.

Кветкус двинулся вперед, словно готовясь к смертельной схватке, но управляющий, подавшись назад, продолжал:

– Раз барон сказал – свято. Так что ты не очень, имей в виду… – И он показал на усадьбу.

Кветкус заскрежетал зубами, метнулся было, но Диникис схватил его в обнимку и крепко сжал. Кветкус рванулся еще раз, другой.

– Пусти, Диникис, пусти… – взмолился он. – Не то они нас растопчут, как слизняков.

– Да ты погляди туда…

Мы повернули голову. Возле усадьбы стояли два грузовика, и с них, словно зеленые жабы, соскакивали фрицы. Я в испуге подбежал к Алексюкасу.

Управляющего уже и след простыл. Сникшего Кветкуса отец отвел к нам. Здесь они, никого не впуская, долго о чем-то говорили.

Верике недолго оплакивали и наскоро отпели. Четыре тоненькие восковые свечки, купленные в городе, очень быстро догорели, как ни старалась Кветкене примять к фитилькам оплывший воск. В черном платке, с распухшим лицом, по морщинкам которого все время текли слезы, она все старалась, чтобы не погасли, только бы продолжали гореть эти четыре трепетных огонька у гроба Верике. Пусть еще немножко побудет дома доченька, хоть еще часочек… А то вынесут гроб, уйдет Верике навсегда, навеки. И никогда больше ее не увидеть…

Пришли какие-то бобылки, помолились, пропели заупокойную. Их протяжные и монотонные голоса наполняли сердце жутью. Мне стало до того невмоготу, что я выбежал вон.

Потом, когда песнопение смолкло, я опять вернулся к покойнице. Алексюкас все еще стоял на коленях и часто тер тыльной стороной ладошек глаза и нос. Я опустился рядом с ним.

Под окном густой куст едва распустившейся сирени, покачиваясь на ветру, то пропускал в комнату свет, то заслонял его.

Верике хоронили вечером, когда батраки пришли с работы. Впереди небольшой похоронной процессии шагал Алексюкас с деревянным свежевыструганным крестом. Не было ни ксендза, ни причетника, ни звонаря. Люди шли мрачные, суровые, шли к песчаным ямам, где расстреливали евреев. Вот уже и две сосенки на юру…

Возле этих песчаных ям Кветкус вырыл могилу для своей девочки.

– Господи, отчего ты от нас отвернулся? Могилку единственной доченьки освятить не дали, в яме хороним! – рыдала Кветкене.

– Молчи, мать! Земля эта кровью освящена… – унимал ее Кветкус.

Я тоже думал: чего это, вправду, бог от нас отвернулся? Верно, времени нет заниматься батраками да евреями. У него теперь одни фрицы в голове. Не зря на ремнях у них выведено: «С нами бог».

Вообще-то говоря, перемешались у меня все боги. Единый бог евреев, седовласый, длиннобородый, и христианский – в трех лицах. Я уже не мог толком разобраться, не знал, с кем дело иметь, к какому богу обращаться. До сих пор доброй отеческой руки нам не протянул ни один из них – ни тот, седой, длиннобородый, ни этот, в трех лицах…

Мы стояли на краю песчаной ямы. Там, внизу, крича своей пронзительной зеленью, поднялась высокая трава. Под ней – сотни людей. Там и моя мама. А тут, наверху, в простом белом гробике Верике, маленькая Верике…

Когда могилу засыпали, Кветкус сровнял ее края выщербленной ржавой лопатой. В головах вставил свежевыструганный крест, который нес Алексюкас.

– Как же так?.. – выломившись в низком поклоне и крестясь, прошамкал старый Вайткус. – Как-никак из католиков она, а рядом с нехристями…

– Пускай и для них земля будет пухом, пускай и возле них святой крест стоит… – ответила Кветкене и, рыдая, опустилась на свежую могилку дочери.