Текст книги "Свежо предание"
Автор книги: И. Грекова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
– Юра, эта формулировка...
– А, разве в ней дело? Читай дальше.
"...В статье нет ни одной ссылки на работы русских и советских ученых, зато иностранные источники цитируются неоднократно..."
"Матерый идеалист, гангстер от науки Норберт Винер со своей так называемой "кибернетикой", которую он объявляет панацеей от всех бед..."
И конец:
"...Редакция журнала должна нести полную ответственность за опубликование насквозь порочной статьи К-Левина и Ю. Нестерова "К вопросу о моделировании некоторых сторон поведения живого организма".
– Ну, как? – спросил Юра. – Насладился? Костя помолчал. Надо осмыслить размер удара и последствия...
– Что же теперь будет? – спросил он.
– Что будет? Сечево.
– Какое сечево?
– От слова "сечь". От "печь" – "печево". От "сечь" – "сечево". Неологизм вполне в духе языка.
– Мы можем доказать свою правоту...
– Ха! Правота! Кого она интересует? Вошел Николай Прокофьевич.
– Читал, – весело сказал он. – Все было, все было.
– Когда? – мрачновато спросил Юра.
– А в средние века. Ведь это – типичные ведьмовские процессы. Ась? Недавно попалась мне книжечка: "История средних веков". Там прелюбопытные эпизоды приводятся. Судили, например, одну старушку за то, что она, дескать, со змеем сожительствовала. Змей по ночам к ней в трубу летал. Очень удобно. Так вот, старушонка не только во всем созналась, но и от себя кой-чего присочинила. Развернула, как теперь говорят, самокритику своих ошибок. Призналась, что даже понесла от змея-то, родила младенца мужеска пола и закопала во дворе, в навозной куче. Разрыли кучу – хвать-похвать, нет младенца. В червя обратился, объясняет старушка. Поверили. И сожгли честь честью. Так-то...
* * *
– Товарищи, объявляю открытое партийное собрание институтской парторганизации открытым. Слово для доклада на тему "Состояние идеологической работы в институте и задачи партийной организации в борьбе за идейную чистоту наших кадров" имеет заместитель директора кандидат технических наук товарищ Харитонов.
Докладчик вышел на кафедру, разложил бумажки, постукал по микрофону (в ответ металлически зачихали громкоговорители в разных углах зала) и значительно произнес:
– Товарищи...
Костя разглядывал Харитонова. В институте это был человек новый. "Новая метла чисто метет". На кафедре стояла метла, приготовившаяся мести без пощады.
Небольшое, нюхающее обезьянье лицо. Гладкая, желтоватая лысина с оборкой мочальных волос, туго натянутая на череп, как тесная шапочка. Время от времени он подергивал, словно мигал, кожей головы, и тогда шапочка сдвигалась на лоб.
Доклад начался заурядно. Харитонов пересказывал статью "На Шипке", даже не своими словами – рабски. Шло пока что трескучее "за здравие".
Нет, это был все же не совсем обычный докладчик. Поражало, с каким искусством он, несомненно читая по бумажке, делал вид, что не читает, а говорит. То и дело он поднимал глаза, жестикулировал свободной рукой и въедливо, мелко кивал своей шапочкой.
От его певучих, скаредных интонаций шла одуряющая, подлая скука. В тоске Костя разглядывал затылки и уши впереди сидящих. Обычная, скучающая толпа, слышащая в сотый раз одно и тоже. В зале стоял слабый, безличный шумок, маленький гомон дыханий, переброшенных друг другу слов, скрипа стульев... Словно мельница какая-то молола.
Уши насторожились и шумок переменил тембр, когда докладчик сказал "однако". На этом слове он патетически повысил голос.
Ничего нового. Все еще пересказ газетной статьи. Намертво припаянные эпитеты: "фашиствующие лакеи империализма", "оголтелые мракобесы"...
А сколько славянизмов! Удивительно, как у нас любят ругать торжественными, церковнославянскими оборотами: "иже с ними", "ничтоже сумняшеся"... Предполагается, что так создается особая, сверхъядовитая ирония, убивающая на месте. Мертвые слова, воскрешенные, чтобы убивать.
Да, большая сила – слово. Человек, на которого направлен поток слов достаточно высокой концентрации, – погибает.
Докладчик дошел до кибернетики.
– Приверженцы этой, с позволения сказать, науки из кожи лезут вон, чтобы показать отсутствие принципиальной разницы между машиной и живым организмом. Игнорируя качественное своеобразие жизни, этой высшей формы существования материи, они рассматривают живой организм как своего рода вычислительную машину...
Костя обернулся к Юре. Тот не смотрел – ковырял обивку стула.
– Товарищи! – вдруг возопил докладчик так, что все вздрогнули. – Но ведь эти домыслы отбрасывают науку на двести лет назад! Да, да, на двести лет назад, к идеям французского буржуазного материалиста Ламетри, написавшего трактат "Человек-машина"! Такова новизна "новых идей" господ кибернетиков!
(Этого пассажа в газете не было. Сам, видно, придумал, сукин сын. Он опаснее, чем казался: не только исполнитель – творец...)
А Харитонов разошелся. Вот что значит оторваться от чужого текста! Он импровизировал. В голосе появились надрывные, кликушеские ноты... Кого он напоминал? Камлающего шамана? Гитлера? Вообще творческое зло?
– Мы должны сорвать с них маску, показать, кому на деле служит кибернетика! Самой оголтелой реакции, заклятым врагам человеческого рода, вот кому служит кибернетика!
Нет, это было жутко. Не пользуясь готовым текстом, докладчик извергал все такие же готовые, злобные, ходульные фразы. Казалось, каждую из них нужно было долго вынашивать, питать ядом... А тут они рождались на ходу:
– Только панический страх идеологов империализма перед пролетарской революцией мог породить такое ублюдочное создание псевдонауки, как кибернетика!
Главный принцип создания таких фраз – многоэтажность. Как виртуозный мат.
"Скорее бы о нас", – думал Костя. Тоска его душила – смертная, страшная...
– Товарищи, вам всем, вероятно, известно, что недавно в центральной печати были разоблачены идейно порочные работы группки сотрудников нашего института...
Вот оно. Зал зарокотал. По рядам ветерком прошло движение.
– Излишне называть их имена. Но я все-таки назову. Это, с позволения сказать, сотрудники восьмой лаборатории: Левин Константин Исаакович и Нестеров Юрий Борисович...
Докладчик сделал эффектную паузу и устремил туда, где сидели виновные, кривой указующий перст.
– Палец Вия, – сказал Юра шепотом. Костя молча сжал ему руку.
– Я, представитель дирекции, – кричал тем временем докладчик, – тоже несу ответственность за то, что мы проглядели вредную, антипатриотическую деятельность этой группки. Я говорю "группки", ибо Левин и Нестеров были не одиноки! Их активно поддерживал профессор Поспелов!
Николай Прокофьевич громко чихнул.
– Не кто иной, как профессор Поспелов, поддержал этих раболепствующих перед иностранщиной космополитов и помог им протащить в план новую тему: "Человек как элемент динамической системы"! Вы только вслушайтесь! Это – не что иное, как попытка математическими уравнениями описать человека наиболее совершенное создание природы! Дальше, как говорится, идти некуда! И этот порочный план был утвержден дирекцией!
Зал неопределенно забурчал.
Костя уже не слушал, он следил только за интонациями: выше, ниже... По опыту он знал, что перед самым концом в речи подует ветерком, интонация изменится... Голос поднимется, станет торжественным... Похоже, скоро конец... И точно:
– Да здравствует величайший гений человечества, корифей науки, наш дорогой друг, отец и учитель – товарищ Сталин!!!
Аплодисменты. Хлопали все.
В перерыве Костя и Юра вышли покурить. Они шли по незримому, но четко обозначенному проходу. И в курилке они стояли вдвоем, другие – отступя, словно стесняясь.
– Как на бойнях, – усмехнулся Юра. – Живые коровы шарахаются, увидев мясо...
К ним протискался Николай Прокофьевич. Старик просто сиял.
– Ну и доклад! И это – ученый! Паяц на веревке. А экспрессия-то какова! Царевококшайские подмостки. Ну-ну, молодые люди, бодрее!
Перерыв кончился. Начались прения.
Костя слушал с пятого на десятое. Мертвая скука ползла из зала, выползала на кафедру, плела мутные, пустые речи, кое-как склеенные из газетных фраз:
– Товарищи! Сейчас, как никогда...
– Несмотря на тревожные сигналы, в институте продолжает царить атмосфера благодушия, самоуспокоенности...
– Имели место многочисленные факты политической бесхребетности...
Пока – в общем плане. О них с Юрой – ни слова. И вдруг он понял: этими мутными речами товарищи спасали – его! Их с Юрой. Они должны были говорить и говорили – ни о чем, в пространство. Старались отвести удар в пустоту...
"Эх, милые, – думал Костя, – спасибо вам, но это ни к чему. Прямой удар все равно будет".
И точно. Вышел Алексеев – тусклый, вихляющийся тип из лаборатории Поспелова.
– Не знаю насчет Левина, не наблюдал. А насчет Нестерова могу сказать. На семинарах всегда выступал с прохладцем. Верно я говорю? И вот последствия. У Энгельса ясно сказано: "Жизнь есть форма существования белковых тел". Белковых! А, глядя на эту нестеровскую машинку, сразу скажешь, что это – не белок...
– А желток, – довольно громко подсказал кто-то с места. Раздались смешки, шиканье, крики: "Глупо, товарищи".
Алексеев, растерянный, стоял на кафедре.
– Человек – это звучит гордо, – нерешительно сказал он.
– Алексеев, сядьте, – негромко приказал Николай Прокофьевич. Алексеев свернулся и бочком-бочком неловко сполз с кафедры.
Слово взял Нечипоренко, по прозвищу Сука, – черноглазый, жесткошерстый. "Метя выменем по земле, вошел Нечипоренко", – как-то сказал про него Юра. Возможно, ему передали. Он начал свою речь, не дойдя до кафедры, – так торопился.
– Га! – крикнул он. – Это не называется критика. Это не называется самокритика. Мы должны прямо, по-большевистски, заклеймить эту продажную сволочь. Низкопоклонник Нестеров... "С прохладцем выступал", – говорит Алексеев. Тут, товарищи, не прохладец. Тут попытка ревизовать Маркса! Забыли? Уравненьица? Штучки-мучки! Условные рефлексы! Тут не рефлексами пахнет! А почему он так хорошо знает английский? Это не случайно, товарищи! А Левин? Засоренец, сын врага народа, безродный космополит, который не постеснялся замарать священное для нас имя толстовского героя...
В зале зашумели. Кто-то крикнул: "Долой суку!" Председатель постучал по графину.
– Я думаю, не стоит сейчас говорить об именах. Ближе к делу, товарищ Нечипоренко.
– Я кончил, – надувшись, сказал Нечипоренко и сошел в зал.
Следующим вышел Васильев. Сидящие оживились: Васильев всегда скажет что-нибудь такое...
– Как пес в церкви, помнишь, в "Томе Сойере"? – шепнул Юра.
Васильев долго влезал на кафедру, приготовлялся, надел очки...
– Товарищи! Вопрос с низкопоклонством волнует нас уже давно. Меня он тоже волнует.
В рядах охотно засмеялись.
– Я много думал и пришел к выводу. Петр Великий – то есть, конечно, не великий, это только так говорится "Великий" – был родоначальником нашего объективизма...
В зале захохотали.
– Как известно, он интенсивно преклонялся перед иностранщиной. Но заслуженно ли он перед ней преклонялся? Это еше большой вопрос!.. Серьезно, товарищи. У нас часто неправильно понимают слово "культура". Под культурой разумеют автострады, ванны, холодильники, автоматические уборные...
Зал помирал со смеху. Васильев спокойно ждал.
– Культура не в этом! – крикнул он и удалился. (Божественный смех! Как становятся людьми те, кто смеется, даже в самой глубине человеческого падения!)
Вышла Анна Игнатьевна. Зал как-то обрадовался. Ее любили.
– Знаете что? По-моему, все это довольно глупо. Ну, поговорили, указали мальчикам на ошибки, на неправильные формулировки. С кем не бывает ошибешься, не то скажешь. А тут выдумали: "антипартийный" да "антинародный"... Скучно даже слушать. Ничего в них антинародного нет. Хорошие мальчики, работящие.
Ей похлопали.
Тут слова попросил Николай Прокофьевич. Вышел он не на кафедру, а к черной доске. Пошарил по желобку – мела не оказалось.
– Мелу, – сказал он в пространство. Кто-то принес кусок мела.
– Благодарствую, – сказал Николай Прокофьевич и прочистил горло.
– Итак, товарищи, я хочу с вами говорить. Должен вам сказать, что я сидел тут и мне было стыдно! Да, стыдно! Стыдно потому, что мы как-никак научно-исследовательский институт, обсуждается научный вопрос, а о науке-то ни слова сказано не было.
Так вот, я предлагаю вам вспомнить, что вы – научные работники, а не скопище попугаев, и прослушать мое научное сообщение...
Шум...
– Я полностью в курсе работ Левина и Нестерова и даже нахожу их довольно интересными. Это не значит, что их не надо критиковать. Критиковать их можно и нужно. Размаха им не хватает, вот что! Они ограничились моделированием самых элементарных функций живого организма. Подумаешь, реакция на свет, на звук! Детски элементарно, ниже уровня даже наших ограниченных возможностей. Я тогда же посоветовал им пойти дальше, выработать реакцию на слово. Заставить машину выполнять словесные приказы. Есть к этому возможность? Есть! Не вняли, пропустили мимо ушей. Что ж? Пришлось мне самому заняться, хотя я стар и иной раз недееспособен...
Идея, в сущности, очень проста. Благоволите выслушать меня внимательно.
Возьмем какой-нибудь звук речи – для простоты главный звук "а". Чем он отличается от других? Спектральным составом. Можно проанализировать спектр? Можно. Можно сделать это автоматически и достаточно быстро? При современных технических средствах – трудно. При технических средствах завтрашнего дня можно. Но сегодня есть сегодня – приходится выкручиваться.
Теперь я предлагаю вашему вниманию схему прибора, который преобразовывает этот спектр в последовательность импульсов...
Николай Прокофьевич застучал подоске. Брызгая мелом, подскакивая, издавая петушиные междометия, он пояснял схему преобразователя. Зал слушал, как загипнотизированный. Как умеет слушать толпа, когда ей интересно. Впрочем, когда ей интересно, она уже и не совсем толпа...
– Вот таким манером. Последовательность импульсов – сиречь слово передается на исполнительное устройство, и машина выполняет словесное приказание...
– Здорово! – ахнул кто-то.
– Мерси, – поклонился Николай Прокофьевич. – Между прочим, в моей лаборатории уже сделан работающий макет прибора. Реагирует на звуки "а" и "у". Небогато, но ведь это только начало.
Зал густо зашумел. Председатель снова призвал к порядку.
– Сведения, сообщенные вами, Николай Прокофьевич, очень интересны, но не имеют прямого отношения к теме собрания. Мы обсуждаем политический вопрос...
– Вот тебе и на! А это разве не политика? Самая политика и есть! А если вы думаете, что все, что здесь сегодня говорилось, – политика, то пребываете в заблуждении. Это не политика, а коровья жвачка. Срыгнул, пожевал, опять срыгнул...
– Регламент, Николай Прокофьевич.
– Я не кончил. Есть еще политический вопрос. Вы знаете, что в боксе удар ниже пояса запрещен. Сегодня мы видели несколько таких ударов. Позорно! Теперь все.
По залу перекинулись недружные хлопки. Николай Прокофьевич шел на место гоголем. Заговорил председатель:
– Мы обменялись мнениями... Желательно было бы выслушать самих товарищей Левина и Нестерова. Несомненно, ими были допущены некоторые ошибки, возможно, внешние...
– Не некоторые и не внешние, а составляющие самое содержание деятельности, – жестко поправил Харитонов.
Юра поднял руку: "Прошу слова". Он взошел на кафедру, бледный, как зола.
– Критику, высказанную в мой адрес и в адрес Левина, признаю правильной. Заверяю собрание, что постараюсь в моей дальнейшей деятельности... если она окажется возможной... исправить эти ошибки.
Костя обмер. Он закусил губу и кричал глазами: Юра! Ты меня не предашь!
Мысли кружились. Один раз так уже было! Юра начал с того, что меня ударил, а потом – подал руку, вытянул. Вот и сейчас будет так же. Говори же! Юра!
Поздно. Юра уже сходил с кафедры. Все.
У Кости что-то поползло по шее, как муха. Он потрогал: мокро. Пот. Юра сел где-то в другом конце зала... Проклятый! Не смеет сесть рядом!
– Кто еще желает выступить?
Костя поднял руку. Усилием воли он собрал себя и вышел к кафедре. Мокрый воротничок мешал ему, он поправил его пальцем и успокоился. Он заговорил – негромко, но отчетливо, прямо глядя залу в глаза:
– Направление моей работы, основные принципы которой изложены в опубликованной статье, считаю в общих чертах правильным. Критику профессора Поспелова принимаю с благодарностью и признаю справедливой.
В газетной статье, критикующей мою работу, допущена фактическая неточность. Приведенная у меня цитата, названная в статье идеалистаческой, буквально взята из "Философских тетрадей" Ленина. Признаю свою вину в том, что, цитируя, я не указал точно источник и номер страницы. Для научного работника такая небрежность непростительна.
Кроме того, я думал и продолжаю думать, что истинная борьба за приоритет советской науки состоит не в том, чтобы спорить об открытиях, уже совершенных, а в том, чтобы по мере своих сил открывать новые факты.
Ответственность за статью в журнале "Вопросы автоматики", со всеми ее недостатками, готов нести единолично, не разделяя ее с Нестеровым. Пользуюсь случаем заявить, что основные научные идеи, легшие в основу статьи, и принципиальная схема моделирующего устройства принадлежат мне. Нестеров был только техническим исполнителем.
В полной тишине он прошел на свое место. Больше он уже ничего не слушал. Он думал: "После собрания он подойдет ко мне. Что сказать ему, чтобы он понял, что произошло? Что все между нами кончено? Нет у меня таких слов".
Он перебирал в воображении все слова, которые знал: грубые, презрительные, грязные, матерные, даже церковнославянские. Нет, не было таких слов.
Когда собрание кончилось, подошел Нестеров:
– Костя, послушай...
– Уйди, – сказал ему Костя. – Тебя нет.
* * *
Надя кормила ребенка. Кости не было дома. Его вызвали в партбюро.
Тикали часы. Юрка заснул у груди, но некрепко. Как только она пыталась отнять сосок, он сердился, хмурил лысые места для бровей и начинал посасывать. Маленькая рука с растопыренными пальцами лежала у нее на груди, сжимаясь и разжимаясь.
"Доит, – подумала она, – сердится, что мало..."
Тревога внутри была, как мешок со льдом, положенный прямо на сердце. Костя! Как там у него?
Мальчик заснул спокойнее и отпустил грудь. Она осторожно положила его в кровать. Одеяльце с зайчиками... Красная погремушка у изголовья. Любит красное...
Звонок в дверь. Кто бы это? Пошла, открыла – Юра. Сперва ей показалось, что он смеется. Нет, это он так оскалил зубы – криво, нехорошо.
– Кости нет дома.
– Я знаю. Я к вам.
– Заходите.
Вошли. Юра остановился у кроватки и довольно долго смотрел на спящего мальчика.
– Здоров?
– Беспокоится.
Мальчик сосал во сне и морщился, кривя губы. Юра усмехнулся:
– Понимает, что не все ладно.
– Он все понимает. Садитесь, Юра. Сели.
– Надя, вы, наверно, уже знаете...
– Я все знаю.
– Я пришел к вам, чтобы... чтобы понять, насколько это окончательно. Он не хочет меня выслушать. Может быть, если бы выслушал... А?
– Не знаю... Я пробовала говорить с ним – не вышло. Он не желает о вас слышать. Пожалуй, еще рано... Может быть, потом...
– "Потом" может быть поздно.
– Юра, что вы хотите сказать?
– То, что сказал.
– Объясните мне так, чтобы я поняла.
– Не могу. Не хочу на вас переваливать свои беды.
– А беды есть?
– Есть.
Юра взял книгу и полистал ее, нахмурив брови. Отбросил.
– Скажите, как он? Очень ему тяжело? Конечно, вопрос глупый.
– Очень. Сегодня его вызвали в партбюро, но, думаю, не в этом дело. Он попросту сбит с ног.
– Да, из-за меня, Надюша, и поверьте мне, не спрашивая. Может быть, я поступил глупо, но не подло. Я не подлец. Верите?
– Верю.
– Я знал, что вы поверите. За этим и пришел. Но он, он...
– Он такой. Его все очень сильно затрагивает. Больше, чем других.
– Как вы думаете, отчего он такой?
– Я думаю... только, может быть, это глупое соображение...
– Ну, скажите.
– Мне кажется, у него было слишком хорошее детство. Он вышел оттуда... незакаленный.
– Это не глупо, даже очень умно. Вполне возможно!.. Вот у меня не было хорошего детства.
– Расскажите про себя, если вам хочется.
– Что тут рассказывать? Подлое было детство. Отец с матерью не ладили. Я мать любил ужасно. Потом он бросил ее, ушел... Она стала странная, меня почти не замечала. Я бы погиб, если б не няня. Няня была великой души человек. Я стал бы поганцем, если б не она. Когда она умерла, я чуть с ума не сошел. Еле выкарабкался...
– А потом?
– Потом был Костя. Помолчали.
– Вы понимаете, чем он для меня был... и есть.
– Понимаю. Юра резко встал:
– Пора идти.
– Юра, дайте я вас поцелую. Она поцеловала его. Он ушел.
* * *
Секретарь партбюро, не старый, массивный человек, с бровями, как две толстые пиявки, пристально разглядывал Костю.
– Товарищ Левин, Константин Исаакович. Ну, садитесь, товарищ Левин.
Костя сел.
– Начудил ты, брат. Костя молчал.
– Я тебя нарочно вызвал, чтобы поговорить один на один. Как человек с человеком.
"Всегда так начинают", – думал Костя.
– Какое у тебя семейное положение?
– Женат. Есть ребенок.
– Мальчик? А как зовут?
– Юра.
– Вот и у меня внучок – тоже Юра. Отличный пацан! Два года. Глазенки шустрые, так и бегают: зырк, зырк! Давеча говорит: "Деда, купи шоколадку!" Купил и думаю: мы-то без шоколадок росли...
Костя молчал.
Секретарь наклонил голову, как бы прислушиваясь.
– Да, без шоколадок... У меня с брательником одна пара сапог на двоих была. Мыс ним другой раз по одному сапогу наденем – и во двор. Прыгаем там на одной ножке... Ничего, выросли.
– Я тоже без шоколадок рос, – резко сказал Костя.
– Ты с какого года?
– Семнадцатого.
– Октябрю, выходит, ровесник. А я этот самый Октябрь своими руками делал. Брат мой – тот еще в Февральскую погиб. Лежит там, в братской могиле, на Марсовом поле... Серые камни Марсова поля... Давно он туда не ходил. Костя поднял голову посмотрел на секретаря. Глаза под толстыми черными бровями глядели добро, понимающе... Кто его знает, может, и не сволочь? Костя его мало знал, сначала по бровям подумал: сволочь. Не суди по бровям...
– Закурим, – сказал секретарь. Закурили.
– Что у вас там с человеком-то? Неужто и правда уравнениями описать его можно? Мудрено.
– Мудрено, но в принципе возможно.
– Сомневаюсь я что-то. Неужто всего человека? Со всеми потрохами? С ненавистью, к примеру? Стой самой, с которой на Зимний ходили?
– До этого еще далеко. Мы ведь за такую задачу и не беремся. Наша гораздо проще. Представьте себе систему управления с обратной связью, одним из элементов которой является человек... Можно я бумагу возьму? Костя взял лист бумаги и вынул ручку.
– Ну уж ты мне уравнений-то не пиши. Не в коня корм. Скажу тебе по секрету: я эти самые дифференциалы и интегралы и раньше-то не больно шибко знал, а теперь и вовсе забыл. Работа не та.
– Илья Устинович, вы же кандидат?
– Хреновый я кандидат. Жинка пристала: защищай да защищай, да и сверху нажали... Защитил. Работенка была – дрянь. Оппоненты-то больше на мою автобиографию нажимали. Мол, из самой гущи народной произошел, в шестнадцать лет только читать-писать научился. А как я мог раньше научиться, коли сапог не было? Ваш-то профессор, Поспелов, так и сказал про меня: "Защитил автобиографию на степень кандидата технических наук". Острый старик, дай бог ему здоровья. Язык – шило. Я на него не обижался и теперь не обижен. Хорошо ли это– в шестнадцать лет в первый раз книжку взять? Нехорошо. До сих пор это чувствую. Скажу тебе как на духу: не мое это дело! Читаю, а сам губами так и шевелю. Ты, между прочим, заметь: если кто про себя читает да при этом губами шевелит – верный знак, что не его это дело.
Костя слушал, помимо воли заинтересованный.
– Тебе этого не понять, ты еще во каким, на горшке сидя, книжку листал. Вот Юрка, мой внучок, таким же будет. Два года мальцу, а он уже буквы знает: "а", "о"... Шустер! Отец-то твой из каких был?
– Из революционеров. Тоже Октябрь своими руками делал, – криво усмехнулся Костя.
– Ну, ну, ты это зря с подковыркой. В каком его посадили?
– В тридцать седьмом.
– Счастье твое, что ты с ним не жил. Зря не посадят. Ты эти усмешечки брось.
Костя молчал.
– Умер отец-то?
– Умер. В тюрьме.
– Жалко людей, – неожиданно вздохнул Илья Устинович. – Ну, да что поделаешь. Нечисти этой тоже немало было. Мы с тобой давай теперь по делу поговорим. Придется тебе, товарищ Левин, признать свои ошибки.
Это прозвучало как-то внезапно. Костя опешил и ответил не сразу:
– Не могу.
– Те-те-те, ты не торопись, а меня послушай. Ты меня ученее, а я тебя умнее. Видел больше. Ох и много же я видел на своем веку, не дай бог...
Слушай меня, товарищ Левин. Ты тогда на собрании речу сказал и думаешь: "я герой". А никакой ты не герой, просто глупый человек. До седых волос дожил, а разума нет.
– Я выступал не по разуму, а по совести.
– Пышно говоришь, как по книжке. А на деле-то прав я, а не ты. Ну, какое ты дело сделал, что выступил? Кому помог? Себе? Себе хуже сделал. Делу своему, если уж так в него веришь? Тоже хуже. Товарищам? Им-то совсем плохо сделал. Не дай бог, за тобой потянутся, наговорят пустяков, шеи себе сломают... На такую удочку легко люди попадаются. Вот и выходит, что всем ты навредил.
– Я говорил, что думал.
– Не всегда это нужно, брат. Сейчас всего важнее людей беречь. Время-то какое, видишь? Против рожна не попрешь...
– Сами же вы, Илья Установим, в семнадцатом году против рожна перли. И ведь сломали его, рожон-то!
– И, батенька, это ты и сравнивать не думай. Тогда было ясно, против кого переть. А теперь? Против своих переть? Против него ты, что ли, переть задумал?
Илья Устинович подбородком показал на портрет Сталина.
– Нет, – сказал Костя. – Против него не пойду.
– То-то и есть. Никто против него не пойдет. Он всю страну в один кулак собрал. А теперь самое главное – единство. Не так думаешь – держи про себя свои думы. Твой-то дружок, Нестеров, умней тебя оказался.
Костя встал.
– О Нестерове я говорить отказываюсь. И вообще, вы меня не убедите. Отпустите меня, Илья Устинович.
– Жаль, жаль, – сказал секретарь, тоже вставая. – Сломаешь себе голову ни за грош. А нам такие, лобастые, нужны...
Он повертел в руках карандаш.
– Придется нам, товарищ Левин, ставить вопрос о твоем пребывании в партии.
– Ставьте...
* * *
Он пришел домой зеленый, еле держась на ногах.
– Костя, ну как?
– Бюро не было. Говорил со мной один секретарь. Уговаривал.
– Ну и...
– Не уговорил.
– Костя, родной, я тебе налью чаю.
– Не хочу ничего.
– Пожалуйста, выпей. Для меня. Очень прошу.
– Ну, давай, смешная.
И правда, крепкий чай, горячий, помогает... За чаем Надюша сказала:
– Заходил Юра.
– Это зачем еще?
– Костя, может быть, он не так виноват...
Костя стукнул кулаком, стакан подскочил, опрокинулся.
– Надя, я тебе говорил русским языком, чтобы я никогда не слышал об этом... об этом...
Он вскочил из-за стола и стал ходить взад и вперед. Надя убрала на столе, налила новый стакан чаю:
– Садись, милый, пей.
– Надюша, прости меня.
– Боже мой, за что? Ведь это я виновата.
* * *
Перед ним сидел майор – нет, теперь уже не майор, а подполковник Авдеенко. Две звезды блистали на новеньких погонах. И весь он был какой-то новый, очень умытый, и смотрел холодно, обоими глазами.
– Мы недовольны вами, Нестеров. На партсобрании девятнадцатого числа вы выступили неудачно. Кто вас просил каяться, признавать свои ошибки? Только оттолкнули от себя людей. Вам дали ясную инструкцию: говорите как можно свободнее, провоцируя также свободные высказывания. Не бойтесь. Свою работу вы сохраните при любых условиях – мы это гарантируем.
– Авдеенко, – сказал Юра, – я пришел сюда, чтобы заявить, что я не работал с вами и работать не буду. Что я пришел сюда впоследний раз. Не вызывайте меня больше – я не приду.
Авдеенко встал.
– Трудный вы человек, – сказал он очень просто.
– К сожалению, я потерял слишком много времени, прежде чем вы это поняли.
– Трудный человек, – повторил Авдеенко, глядя вниз и, видимо, размышляя. Поднял голову и прикрыл один глаз.
– Ваш приятель Левин оказался не таким трудным.
И тут Юра ударил его кулаком в лицо. Он успел увидеть, как исказилось страхом это ненавистное, благообразное лицо. Он ударил прямо в страх и больше уже ничего не видел. Словно шторка задернулась.
* * *
В Ленинграде поздней осенью по утрам почти совсем темно. Костя ушел на работу, Надя, проводив его, села за шитье. Утренняя темнота тяжела, как ртуть. Зазвонил телефон.
– Надя? Это Лиля говорит. Да Лиля же. Вы можете разговаривать?
– Могу. Что случилось?
– Юру, по-видимому, арестовали. Надя ахнула:
– Почему вы так думаете?
– Вчера вечером он ушел и не вернулся. А ночью был обыск.
– Я сейчас приду к вам.
– Приходите, – сказал бодрый голос.
"Боже мой, боже мой", – приговаривала Надя, собирая свое рукоделье. Иголка впилась в палец и повисла. Она выдернула острие и стала высасывать кровь.
...Пойду. Юрку с собой? Не стоит. Попрошу Ольгу Федоровну.
У Судаковых еще спали. Надя постучала. Ольга Федоровна, в халате и шлепанцах, открыла дверь.
– Ольга Федоровна, милая, послушайте Юрку. Я скоро приду.
– Что с вами, Надежда Алексеевна? На вас лица нет.
– Вы только никому не говорите. Юрия Борисовича арестовали.
– Боже, какое несчастие! Вы туда?
– Туда.
– Я бы вам не советовала. Как искренний друг. У Ивана Филимоновича дядю арестовали, он и то не пошел. Собой рисковать – это еще туда-сюда, но ради детей мы не имеем права...
– Ольга Федоровна, я вес равно пойду.
– Ну, идите. Ах, какое горе! Я всегда говорила: он слишком неосторожен. Я даже как-то сказала Ивану Филимоновичу: "Ваня, мне кажется, этого человека арестуют". Я чувствовала... У него всегда было такое самостоятельное лицо...
Надя уже бежала по лестнице.
Говорят, после обыска всегда беспорядок: раскиданные вещи, кучи бумаг. Ничего этого не было. Лиля, видно, все убрала. Нарядно одетая, с широко раскрытыми светлыми глазами, она была красива и совершенно спокойна.
На кровати у окна лежала Наташа, лицо у нее было закрыто платком. Надя схватила Лилю за руку:
– Наташа?
– Нет, с ней ничего, – шепотом ответила Лиля. – Когда обыск делали, она попросила закрыть ей лицо, чтобы не видеть. Так и заснула.
Разговор продолжался шепотом,
– Что же вы думаете делать?
– Сегодня наводить справки нет смысла. Слишком рано. Завтра-послезавтра пойду узнавать.
– Они ничего не сказали?
– Разве они говорят?
– Нашли что-нибудь?
– Чертежи какие-то взяли.
– Может быть, выяснится, что это недоразумение.
– Маловероятно. Я готова к худшему.
– Лиля, может быть, вам что-нибудь нужно? Могу я чем-нибудь вам помочь?
– Надя, мне хотелось бы говорить вам "ты".
– Пожалуйста, Лиля, милая!
– Говори мне тоже "ты".
– Постараюсь.
– Ну, скажи один раз.
– Я люблю тебя, Лиля. Я очень тебя люблю.
