Текст книги "Свежо предание"

Автор книги: И. Грекова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– За нашего товарища. За моего друга. За нового кандидата наук Константина Левина. И пусть ему всегда будет так хорошо, как сегодня.

Костя встал. Другие тоже встали, потянулись к нему рюмками. Кто прямо через стол, кто с обходом. Фу-ты черт, глупый обычай, а трогает до слез. Юра взял его за отворот пиджака и поцеловал:

– Кажется, первый раз в жизни.

Подошел Володя. Вино в розовой рюмке вздрагивало.

– Константин Исаакович! Вы даже не знаете, что вы для меня сделали!

– Глупости, Володя! Что я такого для тебя сделал?

– Вы смотрели на меня как на человека.

Николай Прокофьевич тоже подошел – нарядный, но нестриженый. Крахмальная манишка – горбом на груди.

– Странный обычай – чокаться, не правда ли? Откуда он возник? Никогда не встречал в литературе.

– Не знаю, Николай Прокофьевич. Не все ли равно? Чокнемся!

– Ну, ученого из вас не выйдет. Ученому не может быть все равно.

– Что поделаешь? Видно, не быть мне ученым. Останусь так. Чокнемся, Николай Прокофьевич! Можно вам налить?

– Да уж налейте.

Костя взялся за бутылку. Николай Прокофьевич взвизгнул:

– Ах, что вы делаете?

– А что? – спросил Костя.

– Вы наливаете через руку. Как это можно?

– А почему нельзя?

– Юноша, вы очень необразованны. Надо бы знать, что через руку наливают только палачу.

– Вот не знал. Откуда бы мне это знать?

– А я откуда знаю? Читать надо, книжечки надо читать, молодой человек. Эх, поколение! Так и быть, чокнемся.

Вот и еще кто-то подошел с рюмкой: Надюша. Костя увидел сверху ее чистый, девичий пробор и поднятые к нему спокойные глаза.

– За ваше счастье, – сказала она.

– За ваше, – ответил Костя.

На минуту эти два счастья соединились. Тут слово взял Иван Михайлович.

– Разрешите мне от лица, так сказать, соседей и жилуправления. От лица актива. За прелестную хозяйку этого дома!

Юра кинул вопросительный взгляд. Костя покраснел, замотал головой: "нет, нет". Гости зашуршали: "как? мы и не знали! давно?" Надюша встала.

– Это ошибка, – сказала она без тени смущения. – Я не хозяйка. Меня попросил Константин Исаакович похозяйничать здесь только один день. И я охотно согласилась.

– Тем более! – заревел Иван Михайлович. – Тем более надо за нее выпить!

Все захлопали, заулыбались, стали пить за Надюшу.

...Звонок. Все насторожились, словно ветерком подуло. Кто бы это, так поздно?..

Нет, это Анна Игнатьевна. Вошла, роскошно декольтированная, в парчовом платье, щедро показывая мощные окорока рук.

– Купала внука! Это явление! Нет, товарищи, я знаю: все бабушки так говорят, но не могу удержаться: мой внук – необыкновенный! Какое развитие для пяти месяцев! Костя, дорогой! Дайте я вас поцелую.

Ей налили рюмку.

– Милый мальчик, милый, – сказала она и прослезилась.

– Я или внук?

– Оба.

Она чмокнула его в щеку, стерла отпечаток помады своим носовым платком и пролила вино ему на брюки.

– Ничего, это к счастью.

– Все к счастью сегодня, Анна Игнатьевна.

И правда, все было к одному – все было к счастью! Какие-то, один за другим, говорились тосты самые обыкновенные, но сегодня они звучали иначе. За науку! За будущее! Вес тянулись друг к другу, чокались и пили. За науку! За будущее, черт возьми!

Первым собрался домой директор. Снова жал Костину руку. Его уговаривали остаться – всем казалось, что без него никак нельзя, но он ушел – и стало еще веселее.

Средоточием вечера явно был Юра. Возле него все время бурлило веселье. Словно из него бил источник смеха. Бог знает, что он говорил, – а все смеялись. Может быть, тут дело было в голосе. Когда Юра говорил таким голосом – чуть зажатым, горловым, с запиночкой, – не смеяться было невозможно. Он рассказывал в лицах, как он сдавал заказчику договорную тему. Тему он представлял почему-то в виде арбуза, который заказчик должен был проглотить. И проглотил. Подумаешь, сюжет, – а все дохли со смеху. Анна Игнатьевна стонала, размазывая по лицу ресницы. Даже Николай Прокофьевич сказал:

– Вы бы могли сделать карьеру. В вас погиб замечательный клоун.

– Меня можно рассматривать как братскую могилу целого ряда специальностей, – серьезно ответил Юра.

Костя сидел рядом с Надюшей и все время чувствовал ее присутствие. Он мало пил и не был пьян – только уравновешен и счастлив. Он смеялся вместе со всеми, но не терял своего чудесного равновесия. Надюша спокойно поворачивала туда и сюда гладкую голову, наблюдала – едят ли гости, у всех ли есть хлеб, не пора ли заменить тарелку. Никакой хлопотливости. На все у нее было времени ровно столько, сколько нужно. Время от времени она вставала, подходила к кому-нибудь, наклонялась над ним с радушной улыбкой, что-то ему предлагала, передвигала тарелки, и Костя неуютно ощущал рядом с собой пустой стул и не мог дождаться, когда она сядет. Каждый раз, как она садилась, он вздыхал облегченно. Что-то было в этом от детского ощущения: "мама рядом".

Всех удивил Васильев. Вдруг он попросил слова: "Хочу поднять тост".

– Не тост, а бокал, – крикнули ему. – Тост не поднимают, а пьют.

– Неверно, – перебил кто-то, – не пьют, а предлагают...

– Ну, кажется, здесь никто толком не знает, что делают с тостом.

– Произносят, – сказал Николай Прокофьевич.

– Хочу поднять бокал, – сказал Васильев, – и произнести тост.

– Валяй.

Васильев встал, поднял рюмку и прищурился.

– Пью за то, чтобы никто из здесь сидящих не сел. Вот так тост! Гости частью засмеялись, частью были шокированы. В общем, смутились. Кто-то выпил рюмку, кто-то отодвинул свою.

– Ай да дурак, – шепнул Юра Косте. – Как ты думаешь, это он по наивности или нет?

– Черт его знает. Ничего нет загадочней души дурака. Разве что душа подлеца.

– Ну тут-то уж нет никакой загадки.

– Нет, как раз загадка глубокая. Ведь каждый подлец внутри себя прав. Не может же он жить, сознавая, что подлец?

– Это ты прав, пожалуй.

* * *

Гости ушли, последним – сосед Иван Михайлович. Он был пьян и целовал Надюше руку – раз за разом, не мог прекратить.

– Да я за вас... Да я за вас на тот свет пойду. Только скажите.

– Дорогой Иван Михайлович, зачем мне посылать вас на тот свет?

– А вдруг понадобится?

– Хорошо, я учту.

– Посуда! Я не то что посуду, я жизни для вас не пожалею. А вы за него замуж не выходите. Не стоит он вас.

– Да я и не думаю за него выходить.

– А то выходите, черт с ним. Посуду в приданое отдам.

– Посуду я перемою, Иван Михайлович, а Костя вам завтра отнесет. Ладно?

С трудом удалось переправить Ивана Михайловича через площадку. Стоя одной ногой в своей квартире, другой – на лестничной клетке, он все продолжал объясняться в любви. Наконец дверь за ним закрылась. Костя и Надюша вернулись к притихшему, разоренному столу.

– Правда, весело было? – сказала она. – Я так смеялась. А теперь вымою посуду.

– И я с вами.

Они убрали все со стола и снесли на кухню. Поставили греться воду.

– Кота нет? – спросила Надюша.

– Какого кота?

– Домашнего. Или кошки.

– Нет. А зачем вам?

– Чтобы остатки не пропадали.

– Нет. У меня пропадают.

– А на лестнице кошки есть?

– Должно быть, есть. Никогда не интересовался.

Она собрала все остатки в бумагу и открыла черный ход. Костя вышел за ней.

– Кис, кис, кис, – звала Надюша.

В полутьме лестничной клетки, под закопченной лампочкой в десять ватт, волосы у нее светились золотыми паутинками.

Откуда-то появилась пара голенастых, ободранных котов. Воинственные, бойцовые коты, крышеходы. Они с жадностью набросились на еду. Каждый ел и рычал на другого.

"...Как в сказке, – думал Костя, – девочка, ученица феи, и при ней коты..."

Вернулись на кухню. Вода уже согрелась.

– А передник у вас есть?

"Нет у меня ни передника, ни кота", – подумал Костя.

– Чего нет, того нет. Старый пиджак годится?

– Давайте.

Надюша надела пиджак задом наперед, и он оказался ей почти до колен. Костя застегнул пуговицы у нее на спине. Она загнула рукава и стала мыть посуду. Костя вытирал.

Рюмки она перетерла сама. Дышала в каждую, протирала и глядела на свет.

– Кажется, все.

Она оглядела строй розовых рюмочек, стопки тарелок.

– Завтра отнесете это все Ивану Михайловичу. Расстегните пуговицы. А теперь я пойду домой.

– Надюша, только не подумайте ничего плохого, но зачем вам уходить? Ведь поздняя ночь, ни автобусов, ни трамваев. Я, конечно, вас проводил бы, но дело не в этом. Вам далеко?

– На Петроградскую.

– Ну вот, а вы устали. Оставайтесь-ка. Я вас уложу у соседей, я знаю, где они оставляют ключи.

– Я боюсь.

– Ну, знаете, я не пошляк.

– Да не вас я боюсь, вот смешной. Боюсь, что соседи будут недовольны, что без их ведома кто-то ночевал.

– А они не узнают.

– Как сказать? Вдруг утром приедут неожиданно, и на тебе – жилица.

– Вот и хорошо. Я вижу, вы уже согласны, вы очень мило улыбнулись. Сейчас достану ключи.

На обычном месте, на кромке дверной рамы, ключей не оказалось. Где они могут быть? Он обыскал все возможные места...

– Нету ключей.

– Ну что же, не вышло, значит.

– Надюша, будет очень глупо, если из-за каких-то дурацких ключей... Ночуйте у меня. Я могу пойти на кухню.

– Нет, зачем на кухню? Я вообще не вижу здесь ничего особенного. Ведь спим же мы в одном купе с посторонними? Я даже охотнее переночую у вас, чем у соседей.

– Умница! Вот уж не думал, что вы такой молодец. Только вот горе: у меня нет простынь.

– Это ничего. Я ведь не из неженок.

– Я тоже. Это будет очень нахально, если я вам положу скатерть?

– Ту, на которой мы сегодня пили? Ну, нет. От нее, верно, пахнет селедкой. И красным вином. Целые лужи налили и солью засыпали.

– А еще говорите: не из неженок. Нет, не бойтесь, я вам не эту предлагаю, а другую. Девственно чистую.

– Прекрасно.

Костя вытащил скатерть и стал стелить Надюше на тахте.

– А вы?

– Я на сундуке. Видите сундук? Я на нем половину жизни спал.

– Вам же коротко.

– Стул приставлю.

– Смотрите, вам будет неудобно.

– Мне – неудобно? Мне не может быть неудобно.

– Мне тоже.

– Ну, ложитесь, Надюша. Я выйду в коридор, а вы пока ляжете. Потом я войду, вы отвернетесь к стенке, и я лягу.

– Нет, мне надо сначала помыться.

– Мойтесь, пожалуйста. Вот полотенце, чистое. Мыло на полочке справа.

– Пойду, а вы пока ложитесь. Или, может быть, вам тоже надо помыться?

– Зачем? Я уже сегодня мылся.

– Я так и знала. Мужчины вообще редко моются по собственному желанию больше раза в день.

– Иногда моемся, но мы не фанатики. Можно иной раз лечь и не помывшись. Особенно в день защиты диссертации. Сегодня я и без мытья хорош.

– Так и быть, не мойтесь, а я пойду.

Костя постелил себе на сундуке и лег. Ого, как он, оказывается, вырос с тех пор, как последний раз спал на сундуке! Ноги свисали на добрых полметра. Он повозился-повозился и переложил тюфяк на пол. Получилось прекрасное ложе. Вытянулся – здорово!

Вошла Надюша.

– Уже на полу, – спокойно сказала она.

– Да, вырос из сундука.

– Ну, отворачивайтесь.

Костя отвернулся. Она ходила, поскрипывала, чем-то шелестела, наконец, легла. Жестко заскрипела крахмальная скатерть.

– Вам удобно?

– Великолепно.

– Свет потушить?

– Пожалуйста.

Свет погас. В комнате постепенно заголубело Белая ночь. Голубая.

– Надюша, вы не спите?

– Нет, Костя.

– Можно вам задать один вопрос?

– Пожалуйста.

– Вас никто не ждет дома? Не беспокоится?

– Нет, я одна, как Иван Михайлович.

– И раньше были одна?

– Нет, я была замужем.

– А ваш муж...

– Его нет. Он погиб на войне.

– Простите, что я спрашиваю. Это нельзя?

– Нет, кажется, можно. Вы ведь по-хорошему спрашиваете.

– А детей у вас не было?

– Был один. Он умер. Во время блокады.

– Простите, Надюша, милая.

– Ничего, Костя.

– Вы плачете?

– Ничего, Костя. Это хорошо – иногда поплакать. Не думайте, что вы мне напомнили. Это всегда со мной.

– Костя, вы спите?

– Нет, Надюша, не сплю.

– Я вам все про себя рассказала, а вы мне – ничего.

– Это верно. Я расскажу. У меня была жена, Рора, Аврора. И сестра Циля. Перед самой войной я их отправил к тетке, под Житомир. Когда немцы заняли Житомир...

– Не надо, молчите, Костя. Я все поняла.

– Костя, вы еще не спите?

– Нет, дорогая.

– Вы плачете?

– Совсем немножко.

– Костя, вы очень любили Рору?

– Очень.

– Это плохо, что мы сейчас о ней разговариваем?

– Нет. Я сам об этом себя спрашивал и решил, что не плохо.

– Почему-то считается, что нужно молчать о самом важном. Верно это?

– Отчасти верно. Нет. Все зависит оттого, как говорить.

– Но трудно же всю жизнь молчать.

– Говорите, Надюша.

– Ну вот, я тоже очень любила Сережу, мужа. Но маленького я любила больше. Он ведь совсем недолго жил, а я его больше всех любила. Главное, это было почти одновременно. Накануне получила извещение, а на другой день мальчик умер. Я думала – так не бывает. Не верила. У меня все спуталось. Я виновата перед Сережей: из-за маленького я ему почти не уделила горя.

– Я это понимаю.

– Ну, спите, Костя.

– Надюша, я вас расстроил, вы не спите и все вздыхаете. Экий я болван.

– Нет, милый, не упрекайте себя. Напротив, я рада, что все вам рассказала.

– Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

– Давайте.

– Знаете, сегодня я себя чувствовал невероятно, колоссально счастливым. За все нормы!

– Как: это хорошо!

– И знаете, не только из-за диссертации. Ну, конечно, и из-за нее тоже. Но не только. Во-первых, я очень почувствовал, как-то по-особенному, что у меня много друзей. Кроме того, мне показалось, что и в науке у меня кое-что получается.

– А раньше вы в этом не были уверены?

– Нет. В сущности, я не ученый. Пожалуй, мне не надо было заниматься техникой. Скорее, мне надо было стать врачом. Как мой дедушка. Он прекрасный врач, до сих пор работает, несмотря на годы.

– А кто еще у вас есть, кроме дедушки?

– Сестра его, тетя Роза. Я вас как-нибудь туда сведу. Любопытная пара.

– А ваши родители?

– Оба умерли. Мама умерла, когда мне было тринадцать лет. А отца посадили в тридцать седьмом году. Он умер в тюрьме.

– Как страшно.

– Да. Я с отцом не был особенно близок, но все-таки был уверен, что он ни в чем не виноват. До сих пор уверен. Если бы он не умер, я убежден, его бы выпустили.

– Костя, всех невинных выпускают?

– Хочу думать так, Надюша, милая.

– И я хочу. Но иногда не удается. Страшнее всего, что никто никому не верит. Все про себя что-то думают и молчат.

– Говорим же мы с вами сейчас...

– Это так редко бывает. Вы меня не боитесь?

– Нет, не боюсь.

– И я вас. Как это хорошо.

– Надюша, у вас никого не сажали?

– Из близких – нет.

– А кто у вас есть из близких? Хочу все про вас знать.

– Очень мало, почти никого. Отца я плохо помню, он умер, когда я была совсем маленькой. Мама долго болела и умерла незадолго перед войной. Мы остались с братом, он работал на заводе, а я поступила на курсы...

– А брат где теперь?

– В Новосибирске. Мы иногда переписываемся, но редко. У него семья, ему не до меня. А у вас кто самый близкий?

– Юра Нестеров. Вы его знаете.

– Юрий Борисович? Знаю.

– Это мой самый близкий друг. Ближе брата. А что, он вам не нравится?

– Откуда вы взяли?

– Чувствую: он вам не нравится.

– Он очень несчастный.

– Почему вы так думаете?

– По глазам.

– Кто знает, может быть, вы и правы. Я всегда думал, что кто-кто, а он создан для счастья. Помните: "Человек создан для счастья, как птица для полета".

– Я не люблю такие фразы. Они слишком законченные.

– Я тоже не люблю, но эту фразу говорит у Короленко безрукий человек...

– Костя.

– А?

– Я еще хочу спросить у вас одну вещь. Можно? Только это очень личная вещь.

– Спросите. Если слишком личная, я просто не отвечу.

– Костя... у вас после Роры были другие женщины?

– Были. Немного.

– Ну и как это было?

– Сначала меня тянуло к ним, а потом казалось, что наелся мыла.

– Я это понимаю, А у меня никого не было. Не то чтобы никто не хотел. Я не могла.

– Понимаю, Надюша.

– Надюша, вы спите?

– Кажется, сплю.

– Ну, спите, родная. Спокойной ночи. Хотя, пожалуй, правильно будет: спокойного утра.

– Спокойного утра, Костя.

* * *

Он заснул, обнимая подушку, чувствуя костями бедер сквозь тюфяк благословенную жесткость пола. Он заснул совершенно счастливый. Ему снились хорошие сны. Ветер какой-то дул над морем, летела сиреневая пыль. Он проснулся свежий и трезвый, не понимая, почему он на полу и который час. Потом он увидел спящую женщину. Утренний солнечный луч, жиденький, отраженный от какого-то стекла, лег ей налицо, но она спала, совсем спокойно.

Он потихоньку оделся, подошел к ней и сел рядом с нею на пол. Пол был прохладный и гладкий. Он сидел и смотрел в ее лицо, спокойное и простое. Светлое лицо с бровями, позолоченными солнцем.

Она, должно быть, почувствовала, что на нее смотрят, и проснулась. Удивительно просто она проснулась. Только что ее не было здесь и вдруг стала здесь, вся сразу.

– Надюша, вы только не подумайте, что я пошляк. Я полюбил вас.

Синеватые глаза дрогнули, но только на мгновение. Они снова стали спокойными и ответили ему, и выходило, что да.

* * *

– Юра. Я должен сказать тебе одну вещь. Я женюсь, даже, можно сказать, женился.

– Вот как! А на ком, если не секрет?

– На Надюше Пустовойтовой.

– Ага! Напророчил-таки старик.

– Какой старик?

– У тебя на защите, неужели не помнишь?

– А, Иван Михайлович. Он, знаешь, в нее просто влюблен.

– Что и говорить, опасный соперник.

– А ты что скажешь? Про Надюшу.

– Ну, что же... Женись, если так нужно. Она славная, – Юра улыбнулся, этаким яичком.

Дело в том, что они начали вдвоем одну большую работу. "Кормили свою обезьяну сахаром", – как выражался Юра. Только для души, никаких выгод эта работа им не сулила. В дневное время работать для души не удавалось заедала текучка, заказные, договорные темы. Они оставались в лаборатории по вечерам. Собирали некое устройство, или машину, или модель – называй как хочешь. Им самим еще не все было ясно. Машину они окрестили "Пантелеевна". По замыслу, она должна была реагировать на свет, на звук, выполнять команды. Собирали они ее из подручных материалов.

– Хороша, канашка! – говорил Юра. – Бред шизофреника.

И в самом деле, Пантелеевна была на редкость уродлива. Приземистая, кургузая, размером с домашнюю черепаху, и обликом, пожалуй, напоминала черепаху – в грубом панцире, тупорылая, с единственным глазом на морде.

Пантелеевна еще ни разу не бегала. Чаще всего ее электрические кишочки лежали отдельно от корпуса на лабораторном столе. Юра копался в проводниках, время от времени чертыхаясь, а Костя проверял схему, писал уравнения. Он был уверен, что искать ошибку вслепую, пробами – ползучий эмпиризм. Но и он-то не больно успешно искал ошибки. Беда в том, что он не мог ограничить свои идеи. Стоило ему сесть за работу, как уже появлялась новая идея.

– Недержание идей, – ругался Юра. – А как это осуществить – ты подумал?

– Ты же знаешь лучше меня. Ну, сообрази.

– Словом, "бензин ваш, идеи наши". Запомни, дурень, что в технике одна идея, без "как осуществить", – голый нуль.

– Это я знаю. Знаю, что и я без тебя – нуль.

– Подхалим чертов.

А Пантелеевна тем временем лежала на столе с развороченным брюхом... Удастся ли ее хоть собрать-то?

Костя уходил домой, ночью думал о машине, и ему становилось кое-что ясно. На работу он приходил с совершенно новым принципом. Все, что они до сих пор делали, – чушь.

– Можешь ли ты хоть раз прийти в институт без новой идиотской идеи? кричал Юра. – Очень тебя прошу: держи свои озарения в тайне!

Он сердито брал инструмент и, положив перед собой схему, начинал копаться в Пантелеевне.

– Ну-ка, покажи, что там у тебя? – говорил он спустя полчаса. Воображаю, какой это перл изобретательской мысли!

Костя скромно клал перед ним набросок схемы с формулами и начинал объяснять.

– Очередной бред. Парижская академия, если не ошибаюсь, еще в 1700 году запретила принимать на рассмотрение проекты вечного двигателя.

– Это не вечный двигатель.

– Столь же идиотично.

– Нет, ты не ругайся, а вдумайся.

Юра фыркал. Иногда листок с формулами отправлялся с корзину. ("Ну, чего ты достиг? Все равно, я помню", – говорил Костя.)

Но бывало и так, что, приглядевшись, Юра начинал понимать, принимать. Сам того не желая. И тогда кричал еще громче:

– Это что у тебя? Производная? Кто же так пишет производную? Курица лапой. Ну и почерк, черт тебя возьми совсем.

Почерк у Кости действительно был так себе. И всегда-то, а теперь, после ранения, и вовсе. Зато он умел писать правой и левой рукой примерно одинаково. И вообще, дело не в почерке: Юра начал придираться по мелочам, значит, по существу заинтересовался, принял.

– Кто так рисует сумматор? А это что? Сопротивление или индуктивность? – орал Юра. Костя был доволен. – Ну что ж, – говорил наконец Юра, – давай попробуем. Опять три месяца работы – псу под хвост.

...И теперь он думает, что с работой кончено! Из-за Надюши! Нет, он не знает, какая у меня Надюша.

* * *

Костя и сам-то не до конца знал, какая у него Надюша, – узнавал и дивился.

Дома теперь стало совсем по-другому. Светло стало дома. В больших окнах – кристально чистые стекла, до того чистые, как будто их и нет. Надюша повесила занавески, завела кота. Книги прибраны, пыль вытерта... Эх, да разве в этом дело? Кот и передник... Все это было частью чего-то другого.

Он любил сидеть рядом с ней. Как он любил сидеть рядом с ней, положив голову на ее полную, туго обтянутую грудь! Он клал туда свою тяжелую голову и закрывал глаза. Она дышала ему в лоб и тихонько целовала корни волос. Ему было спокойно, твердо.

Мужья, говорят, ссорятся с женами. У них это было невозможно. Надюша и ссора! Просто смешно.

Она все о нем знала. Про работу, про Пантелеевну. Не то чтобы он ей все рассказывал. Нет, связных рассказов не было. Часто он удивлялся: ничего не рассказывал, а она знает.

– Откуда ты знаешь? – допытывался он.

– Господи, разве ты не помнишь? В среду на прошлой неделе ты сказал: "черт возьми", и я, конечно, все поняла.

Она помнила все – когда что было, где шли, что видели, о чем говорили. Он – не так. Он забывал.

С соседями она жила душа в душу. Странно, раньше ему казалось, что у него довольно противные соседи.

Они въехали после капитального ремонта на освободившуюся, выморочную площадь. Ту самую, на которой раньше жили тетя Дуня, Настя, Шура, Алеша Попович... Маленький Валерик. Из них никого не осталось. Одни умерли, другие пропали. Алешу Поповича, верно, убили на войне. Во всяком случае, он не вернулся. Был бы жив – вернулся бы. Не бросил бы площадь.

Когда явился с ордером новый жилец, Костя встретил его в штыки:

– Это комната фронтовика. Ее не имеют права занимать.

– Я на законном основании. Вот документы.

– Ключа я не отдам, – сказал Костя. Жилец ушел и вернулся с милиционером.

– Ну что вы, гражданин, бузуете, – сказал милиционер, – скучно даже.

Костя устыдился и отдал ключ. Ему-то что, в конце концов?

Жильцы въехали и сразу начали скандалить. Их было трое: муж, Иван Филимонович, белобрысенький бухгалтер лет сорока; жена, Ольга Федоровна, пышная, атлетическая дама, на голову выше его ростом, и дочь Виолетта, очень вертлявая, подросток.

Скандал обыкновенно начинался рано утром.

Ольга Федоровна начинала рыдать басом:

– Ох, не могу! Опять ты разбил мое сердце! И это уже в который раз. Ну, говори, что у тебя с этой мерзавкой? Какие фигли-мигли, потаскун?

– Оля, успокойся, – смиренно отвечал Иван Филимонович. – Тебе ничто не грозит.

– О я несчастная! Зачем я связала себя с этим Казановой? Только подумать, какие люди меня любили! И я всеми пренебрегла ради ничтожества! Ради белобрысой болонки! Ты слышишь? Тебе я говорю или нет?

– Я слышу...

– Ты что же, ко мне никаких чувств не питаешь?

– Я питаю...

– Где же они? Говори, негодяй!

– Спать не дают, – хныкала Виолетта. – Ну и родители... Когда это очень уж надоедало, Костя стучал кулаком в стену, и ненадолго становилось тише.

А вот Надюша сразу подружилась с Ольгой Федоровной. Та приходила к ней изливать горе, плакала и говорила:

– Золотой вы человек. Надежда Алексеевна, редкое сердце!

Костя посмеивался над этой дружбой, а Надюша говорила:

– Ты не понимаешь, она неплохая. Она очень добрая. Виолетта тоже часто приходила к Надюше.

– Как вы думаете, тетя Надя, пойдут мне высокие каблуки?

– Наверно, пойдут. Ты будешь очень хорошенькая девушка.

– Да, но как долго ждать... Пока вырастешь, с ума можно сойти. Тетя Надя, а у вас есть туфли с каблуками?

– Есть.

– Можно примерить?

– Пожалуйста, вот они.

Виолетта взгромождалась на каблуки и, жеманничая, прохаживалась туда-сюда.

– Красиво?

– Очень.

– Тетя Надя, а есть у вас губная помада?

– Чего нет, того нет.

Однажды Костя, вернувшись с работы, застал у себя Ольгу Федоровну. Она лежала в истерике, а Надюша поила ее водой.

– О, не могу, не могу, – выла Ольга Федоровна между двумя глотками, расплескивая воду по груди. – Сегодня этот негодяй сказал мне, что любит другую. Нет, я этого не переживу. Я отравлюсь. Пошлите телеграмму моему любовнику в Гдове. Пусть знает, я умерла!

– Ольга Федоровна, успокойтесь, воды выпейте.

– Нет, я справлюсь. Дайте мне не воды, а яду! Яду мне! Нет. Пошлите телеграмму моему любовнику в Гдове!

– Хорошо, я пошлю.

– А где адрес? Я даже адреса не помню. Любовь была мимолетна. Нет! Яду мне! Нет, я передумала. Назло ему останусь жива. Дайте мне пальто, я пойду на улицу отдаваться первому встречному!

– Успокойтесь, лягте, Ольга Федоровна.

– Пальто мое, пальто! Пустите меня, я иду на улицу.

– Ольга Федоровна, ну как же вы пойдете?

– Ногами...

В конце концов ее успокоили, напоили валерьянкой, и она заснула.

Костя даже взмок от усилий (это он держал Ольгу Федоровну, не пускал отдаваться). Вытирая лоб платком, косясь на Ольгу Федоровну, кулем лежавшую на тахте, он подмигнул Надюше, но та не откликнулась. Только серьезная жалость на лице – ни тени улыбки.

Скандалы продолжались, и снова Ольга Федоровна приходила отчаиваться, а Надюша серьезно ее утешала.

– Ты не понимаешь, Костя, – сказала она однажды, – нет смешного горя.

Нет, он уже начинал понимать... А больше всего он понял, когда Надюша сказала ему:

– Знаешь, Костя, у нас с тобой будет маленький.

* * *

Дома все было хорошо, а на работе последнее время не ладилось.

Во-первых, Пантелеевна капризничала. Кроме того, Володя, их единственный помощник, который раньше охотно оставался по вечерам мотать сопротивления, взял да и влюбился. Сразу после конца рабочего дня убегал невменяемый, с горячими красными ушами.

Начальство начало коситься. Однажды в лабораторию зашел сам Сергей Петрович.

– Слышал я, слышал о ваших опытах. Целые вечера сидите. Институт пустой – а у вас свет. Покажите-ка мне, что вы тут изобретаете?

– Нечего еще показывать, Сергей Петрович.

– Не бойтесь, не украду.

– Что вы, разве об этом может идти речь?

– А что, приоритет в наше время – дело серьезное. Я бы вам все-таки советовал обсудить. Вынести, так сказать, на суд общественности...

Директор ушел.

– Пришли, понюхали и ушли, – сказал Юра.

– Чего ради он явился? – спросил Костя.

– Этого я не знаю. Знаю только, что нам надо торопиться. Спокойно работать нам не дадут.

– Кому мы мешаем?

– Разве не видишь? Он пришел разнюхать, по какой линии он может за наш счет поставить очередную галочку. Либо "за здравие" – выдающееся изобретение, честь для института. Либо "за упокой" – разоблачение лжеученых. Ему совершенно все равно. Лишь бы галочку поставить.

– Ну, Юра, ты слишком мрачно смотришь на вещи.

– К сожалению, наоборот. До сих пор всегда оказывалось, что я смотрю на вещи недостаточно мрачно.

...Пантелеевна лежала на столе, как обычно, колесиками вверх, из растерзанного брюха торчали спутанные разноцветные провода. Юра копался в этой путанице.

– Кто последний ее собирал?

– Я, – сказал Костя.

– Черт тебя возьми, руки у тебя или...

– Если ты имеешь в виду мою правую руку, то она действительно "или". Пора бы знать.

– Ну, не лезь в бутылку. Ты знаешь, о чем речь. Какой дурак паяет, не отметив на схеме?

– Тут все отмечено.

– Черт возьми, – взорвался Юра, – надо быть окончательным идиотом...

– Ну, знаешь, так можно и терпение потерять.

– Успокойся, это я идиот, я.

– Дай я попробую.

– Отойди, неполноценный.

...Дружба дружбой, а всему есть предел. Костя отошел, поглядел в окно. До чего же там сине! Опять вечер. Надюша ждет, наверно. Позвоню-ка ей.

– Слушаю, – сказал доверчивый голос. У него сразу отлегло от сердца.

– Надюша, это я.

– Как там у тебя?

– Не клеится. Ты ложись спать, ладно?

– Нет, подожду. Я сделала пирог. У меня в гостях Иван Михайлович. Была Ольга Федоровна.

– Ну, как она?

– Ничего. Выкрасилась в блондинку. Довольно красиво.

– А ты как?

– Хорошо.

– Ну, ладно, не скучай, родная.

– Я не скучаю.

– Целую.

– Тоже.

Костя вернулся к лабораторному столу.

– Ну, нашел?

– Не отвлекай. Впрочем, дай паяльник! Вот оно! Нашел-таки!

Костя включил паяльник. Запахло канифолью.

– Ну-ка, давай! Пусть попробует еще раз взбрыкнуть!

...Все! Пантелеевна стояла на ногах, на всех пяти колесиках. Если на этот раз схема не откажет – должно выйти.

– Испытаем?

– Ладно. Только я уже ни во что не верю. Туши свет. Костя погасил свет, Юра зажег карманный фонарь и скользнул лучом по столу, по стене. Луч был яркий, серебряный.

– Включай Пантелеевну.

Костя щелкнул тумблером на выпуклой спинке. В Пантелеевне что-то загудело.

– Есть. Даю сигнал.

Луч света, прямой, как лезвие, упал на тупое рыльце с одним глазом. Пантелеевна колебнулась, словно раздумывая, и медленно, нерешительно двинулась к свету...

– Так. Дай запрет.

Юра свистнул в милицейский свисток. Пантелеевна остановилась. Слушается!

– Отсчитываю время. Так. Пятнадцать, двадцать... тридцать секунд. Запрет снят.

Пантелеевна, скрипя всеми частями, поплелась к свету.

– Отлично! Запрет!

Опять свисток. Пантелеевна ползет дальше.

– Черт тебя возьми! Запрет же, запрет!!

Два свиста подряд. Пантелеевна испугалась, качнулась и рухнула набок, скребя воздух колесиками. Поставили – опять завалилась.

– фу-ты дьявол, центровка! А все ты.

– Надо сместить центр тяжести книзу.

– Надо, надо! А о чем раньше думали? Давай свет. Костя включил свет. Пахло паленой резиной. Колесики вертелись все медленнее и остановились.

– Сдохла, – мрачно сказал Юра.

– Но ведь ходила же она, ходила!

– Ну, знаешь что, на сегодня хватит. Я больше не хочу эмоций. Техника на грани фантастики – стыдно глядеть!

* * *

– Юра. Я всю ночь не спал, думал о Пантелеевне.

– Нечего тебе было больше делать?

– Нет. Ты послушай, что я надумал. Давай попробуем выработать у нее условный рефлекс.

– Темновато.

– Сейчас она знает один рефлекс – безусловный. Свет – идет. Звук останавливается. А что, если давать ей свет (безусловный раздражитель) и подкреплять звуком? И тогда на звук у нее выработается условный рефлекс.

– То есть?

– Она будет идти по одному звуку, хотя света и нет.

– Гм... забавная идейка.

– А я думал, ты будешь ругаться, как всегда.

– А я и буду. Только потом.