Текст книги "«Шпионы Ватикана…» (О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел)"

Автор книги: И. Осипова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

Освобождение

На следующий день вечером меня вновь вызвали к начальнику, но на этот раз я пошел в малую зону с другим опером, по-моему, с лейтенантом Пономаревым. Начальник начал с шутки:

– Ну, что, устроим исповедь?

– Это было бы неплохо, – ответил я.

– Но у меня нет грехов.

– Не верю.

– Ну, один грех есть – матерюсь.

– Вот видите! А это большой грех, признак невоспитанности. Надо исправляться.

– Ладно, перейдем к сути, у нас много дел на сегодня. Итак, Леони, мы отправляем тебя снова в общую зону, но с условием: ты не будешь больше заниматься пропагандой среди заключенных. Больше никаких крещений, ни исповедей, ни проповедей, никаких таких дел.

– Что касается таких дел, – сказал я, – то мне нужно слушаться не вас, а Иисуса Христа.

– Хватит об Иисусе Христе, он никогда не существовал.

– Никогда не существовал? Но мы живем в 1951 году от Рождества Христова.

– Ну, это условности. Папа Григорий приказал считать так, вот все так и считают.

– История – не самая сильная ваша сторона, гражданин начальник. Вы путаете реформу календаря, проведенную Папой Григорием XIII, с современным летоисчислением, которое было введено в VI веке. А все цивилизованные народы приняли его, настолько исторически важно было пришествие в мир Христа.

– Брось эти глупости, – сказал начальник, – возвращайся в лагерь и постарайся работать честно.

– И смотри, еще раз увидим, что ты занимаешься религиозной пропагандой, – уточнил опер, – накажем еще строже. Попробуешь смирительную рубашку.

– Делайте как хотите, но я не откажусь от своего долга.

– Твой долг – работа, – заявил начальник. – Иди отсюда.

Я стал дневальным в нескольких бараках, а потом попал на работу во вторую кипятильню.

Другие горести

Я работал в кипятильне около месяца, когда на работу ко мне наведался молодой опер, с которым мы познакомились во время той перепалки. «О-о, ты здесь? – сказал он, входя, потом продолжил с сарказмом. – Ты знаешь, как устроиться на теплое местечко». Я ответил ему язвительно: «Не я устроился, меня устроили».

– Кто?

– Мой прямой начальник.

– Ты должен работать в шахте, ведь так?

– Не знаю, – сказал я сухо и, чтобы успокоиться, стал кочергой ворошить уголь в печке.

Опер тут же вышел. В то время у меня отобрали при личном обыске алюминиевую чашу и жестяной дискос[110]110
  Впоследствии один венгр выточил мне чашу и дискос, и я увез их в Италию.


[Закрыть], а потом и вовсе выгнали из бойлерной. Это была последняя «ласка» чекистов в 1951 году. В следующем году меня постоянно преследовали: надзиратель тридцать второго барака, в котором я жил, а потом и начальник по труду.

Первым был младший сержант Калинин, он с самого начала стал показывать особую ненависть ко мне, видимо, кто-то донес ему о моей религиозной деятельности. Однажды, вернувшись с работы, я увидел полный беспорядок на своем месте; сначала я подумал, что был общий обыск, но мне сказали, что сержант вошел в барак, глянул туда-сюда, подошел именно к моим нарам и перевернул доски. Он нашел кое-какие записи и среди них маленький самодельный служебник, который я сделал в будке два года назад, – все это пропало.

В тот же вечер после поверки он приказал мне следовать за ним к начальству, добавив: «Узнаешь, как заниматься пропагандой в бараке». По дороге я успел проглотить Святые Дары, которые носил на себе. В конторе младший сержант приказал мне написать заявление: как я вел религиозную пропаганду среди заключенных и намерен ли вести впредь. Я без колебаний написал, что исполнял долг священника и исполнять буду. Тогда он повел меня в ШИЗО, видно, рассчитывая угодить начальникам, которых по случаю воскресенья не было на месте. Но охранники малой зоны, слегка поглумившись надо мной, послали меня в кипятильню за водой, я натаскал им несколько ведер, и к ночи они отправили меня назад в барак.

Младший сержант Калинин, однако, донимал и донимал меня. Однажды летом, около девяти вечера, когда в бараках почти никого не было, я вышел в скверик и, сев на скамейку, стал про себя читать молитвы. Посреди скверика, под небольшим навесом, обсуждала свои дела группа пятидесятников, неподалеку зеки играли в футбол, и до меня доносились крики игроков и болельщиков. Казалось бы, я имел полное право сидеть на скамейке и молиться, тем не менее Калинин подошел и спросил, чем я занят. Отвечаю: «Молюсь». – «Под открытым небом?» Отвечаю: «А что? Бог повсюду. И чем плохо молиться под сводом, который Он Сам сотворил!» Тут Калинин в крик: «Вон отсюда со своим Богом! А ну, пошел в барак!» Я заметил, что еще нет десяти часов, отбоя не было. Он продолжал орать. «Видно, для меня особый закон», – сказал я и пошел восвояси. Пятидесятники тоже разошлись, наверное, как и я, подумали, что от молитвы одинокого католика дьяволу хуже, чем от всех их словес о Библии.

Помощником по труду в пятьдесят втором и позднее был некто Заводской, известный изверг: у него на совести гибель многих заключенных, которых он, несмотря на категорию «инвалидность», слал на общие работы. С этим самодуром я познакомился, работая на стройке при Геологоразведочном управлении. Появившись на стройке, он вызвал меня в контору начальника строительства, тоже кровопийцы (о нем я рассказал), и начал: «Ваша фамилия? Национальность? Профессия на воле?» Услышав – «священник», строго спросил: «Остаетесь священником в лагере?»

– Стараюсь.

– А вам неизвестно, что в лагере это запрещено?

– Мне известно одно: я был и останусь священником, пока жив.

– В таком случае с завтрашнего дня вы в бригаде Ефимова, на земляных работах на железной дороге, там норму выполняют на сто двадцать процентов. Восемь часов подолбаете киркой мерзлый грунт и камни, посмотрим, что запоете.

– Посмотрим. Я и там постараюсь не забыть своего долга.

На следующий день меня приписали к штрафной бригаде, недавно созданной для нарушителей дисциплины. Я оставался в ней четыре месяца: от ноябрьских праздников до упразднения бригады в начале марта 1953 года. Однако штрафная бригада оказалась не суровее перевалки, где было так же тяжело, особенно на земляных работах, о чем я рассказывал[111]111
  В главе XXI. – Прим. сост.


[Закрыть]. Штрафная почти не отличалась от десяти обычных бригад, занятых на тех же работах.

Господь сильно облегчил мне тяготы, дважды послав болезни (везение, о котором особенно мечталось зимой). В первый раз я пробыл в санчасти около двух недель под Рождество, во второй, с желтухой, – дней сорок в январе-феврале 1953 года. Чекисты и впоследствии оказывали мне особое предпочтение, но об этом – в следующих главах.

Глава XXVII. Люди-номера

Любопытные типы и происшествия

В 1948 году лагерь в Воркуте был разделен на два – Воркутлаг, где содержались и политзаключенные, и уголовники, и Речлаг, где содержались только «самые опасные» государственные преступники.

В Речлаге, как следовало из самого его названия – режимный чрезвычайный лагерь[112]112
  На самом деле Речлаг, или Речной лагерь, был Особым лагерем № 6, организован 27 августа 1948 года. На 15 октября 1949 года там содержалось 10 766 заключенных. – Прим. сост.


[Закрыть], более отгороженном от внешнего мира, был установлен особый режим: с более жесткой дисциплиной, более строгим контролем во время поверок, с ограничениями в переписке (только два письма или открытки в год в пределах СССР), одежда с номерами и так далее.

В нашем лагере режим в окончательном виде был введен с середины 1950 года.

Перевод людей в другие лагеря осуществлялся постепенно: например, в нашем лаготделении больше не мог находиться священник из Галиции, мой друг, приговоренный всего к пяти годам заключения; тогда же, по-моему, появился у нас русский подросток, его приговорили как террориста за то, что он пырнул ножом портрет Сталина.

Сколько интересных людей можно встретить в нашем лагере, если обходить барак за бараком! Тут немало людей, похищенных агентами НКВД в разных странах Европы, включая Италию. Среди них, если не ошибаюсь, – австриец Скорцени; вся его вина в том, что он брат летчика, освободившего Муссолини из заключения на горе Гран-Сассо. Не помню, как именно его арестовали, но наверняка по произволу, потому что он был далек от политики. Рассказывали, что его использовали как приманку, надеясь, что летчик Скорцени повторит свою авантюру, чтобы вызволить брата; другие утверждали, что причина ареста проще – у австрийца была хорошая машина и ее присвоили, посадив хозяина.

По правде говоря, эти истории я слышал не от австрийца, но они вполне правдоподобны: чекисты и не такое творили. В 1954 году я познакомился с одним беднягой, мусульманином по фамилии Малаев. Целыми днями он сидел на нарах, грустный и убитый, оживляясь только при виде офицеров МВД, тут он приходил в бешенство. Знавшие его историю рассказывали, что он свихнулся в тюрьме: ему сообщили, что прокурор посадил его, рассчитывая заполучить его жену; и в самом деле, почти сразу после посадки она потребовала развод и сошлась с прокурором.

Обходя наше лаготделение, мы встретимся с десятками военнопленных, которых англо-американские союзники освободили из немецких лагерей, а потом сдали советским властям. Многих Советы заманили обманом на родину; эти могли бы рассказать, как НКВД сначала встречало их с почестями и фанфарами, потом, на территории, подконтрольной советским войскам, подвергало издевательствам, а затем отправляло в лагеря. Подобные же вещи могли бы рассказать и многочисленные эмигранты, бежавшие от революции, но потом решившие вернуться на родину, «все забывшую и простившую».

В нашем лагере есть два любопытных типа. Один – финн, он хорошо слышит, все понимает, но не говорит, объясняется жестами и записочками, даже с друзьями и земляками не произносит ни слова. Таков его протест против советского произвола или же уклонение от признаний, желательных властям. Но говорить молчун может, это я знаю. Знает это и лагерное начальство: однажды ему устроили электрошок, чтобы лишить самоконтроля, и он разразился ругательствами и проклятиями по адресу советской власти.

Другой любопытный тип – некто Краснов, еврей, приехавший из США и, видимо, взявший эту фамилию из преданности коммунистической идее. В Америке он стал убежденным коммунистом, настолько, что, несмотря на миллионное состояние, после войны захотел жить в СССР и попросил советского гражданства. Ввиду миллионов его приняли в «рай» с распростертыми объятиями, и он жил-поживал в Москве. Потом советская власть сочла, что его образ жизни не вполне созвучен большевистской морали, что своей роскошью он задевает чувства пролетариата, и решила спровадить его в лагерь на перевоспитание, не глядя на преклонный возраст.

В тюрьме у него допытывались, какие антисоветские задания ему дали в США, и объявили приговор, – кажется, десять лет с конфискацией имущества: один миллион он за несколько лет поистратил, но и осталось немало. В заключении марксистская вера Краснова пошатнулась, и он даже стал задумываться о Боге, существование которого прежде решительно отрицал. После приговора и конфискации имущества он окончательно избавился от веры в марксизм и надежд на Сталина. К 1952 или 1953 году, когда Краснов появился в нашем лаготделении, у него уже не было иллюзий насчет коммунизма. Теперь он доказывал существование Бога какими-то своими философскими доводами.

Можно бы рассказать и о третьем типе – священнике, который мне признался, что учился в Риме в «Руссикуме» и Папской Григорианской академии, но от остальных скрывал свой сан. Родом он был из Литвы, хотя носил русскую фамилию; он, как полагали, оказал много услуг большевикам, однако взамен не получил ничего, кроме десяти лет заключения. Суеверный человек винил бы во всем его фамилию Б., но, по-моему, его трагедия лишний раз доказывает, что у дьявола другой награды нет.

Впрочем, хватит о личностях, поговорим, как устроена жизнь.

Режим

С введением режима и разделением лагерей наше лаготделение избавилось от лагерной чумы – воров и убийц, зато оставалось немало стукачей. Строгости же дошли до того, что обычный барак практически не отличался от штрафного изолятора. С осени 1950 года, помнится, ввели номера на одежду. Каждому зеку нашивался лоскут с личным номером на левую руку и правую ногу; мой номер был 1С973. Говорили, что номера нужны стукачам, чтобы сразу отличить опасных государственных преступников, не спрашивая фамилии; безусловно, номерами хотели затруднить побеги с мест работы за пределами лагеря. Одновременно ограничили хранение денег и переписку: деньги, полученные переводом или в посылке, приказали сдавать с тем, чтобы они хранились на именных счетах заключенных.

Это распоряжение действовало полтора года, в 1952 году ввели систему оплаты труда: раньше за выработку нормы вознаграждали добавочным питанием, а с 1952 года труд и содержание заключенного стали оценивать в деньгах. Я имею в виду работу на производстве, потому что большая часть работ, выполняемых «инвалидами», не учитывалась при оплате, как и вспомогательные работы, выполняемые бригадами так называемой индивидуальной категории трудоспособности. С появлением денег, хотя и в мизерных количествах[113]113
  Запрещалось держать при себе более ста рублей, чтобы затруднить побеги.


[Закрыть], в лагере открыли ларьки: много месяцев туда не завозили ничего полезного, кроме ржаного хлеба, но к концу 1952 года стали появляться конфеты и маргарин (сахар и масло редко).

Тогда же открылось что-то вроде кафе, особенно выгодное лагерному начальству: там зек мог поесть, имея деньги, но денег было мало; в среднем работник получал около пятидесяти рублей, а часто всего тридцать! Один раз (всего один!) в кафе появились апельсины, и я решился на необычную трату: купил апельсин за пять рублей – мой пятидневный заработок. Зато получил двойное удовольствие: во-первых, после стольких лет снова ощутил вкус апельсина, а во-вторых, вдохнул запах родины – апельсин был завернут в бумажку с надписью «Catania». В общем, с питанием в 1952 году почти наладилось: ведь никто не заставлял нас баловать себя сицилийскими апельсинами, а на заработанные за месяц тридцать рублей можно было купить при желании тридцать килограмм ржаного хлеба; верно гласит украинская пословица: «е хлiб i вода, немае голода».

Что до свободы перемещения по лагерю, то между 1952 и 1953 годами с этим стало хуже: на ночь бараки запирали снаружи. А днем приходилось прятаться от надзирателей, чтобы они не застали нас в чужом бараке, иначе могли на несколько часов отправить в холодный карцер или на тяжелые работы в малую зону. Кроме этих ограничений, было много других, отравлявших жизнь: достаточно было, например, даже не лечь, а сесть в одежде на тюфяк; или не по правилам застелить его одеялом; или не сложить полосой единственную простыню и не закрыть ею край тюфяка, – и нарушителя ничего не стоило отправить в ШИЗО.

С фотографом

В советских тюрьмах и лагерях брать отпечатки пальцев – обычное дело, но нигде не делали это так часто, как в Речлаге: тут снимали отпечатки пальцев ежегодно, называлось рояль.

Часто фотографировали, но со мной был один особенный случай после октябрьских праздников в 1952 году[114]114
  На запрос МИДа Италии в МИД СССР из Москвы была направлена секретная шифротелеграмма начальнику Речлага, в ней предписывалось срочно выслать «заключение медицинской комиссии о состоянии здоровья осужденного итальянского гражданина Леони Петра Ангелевича», а также две его фотографии. Причем относительно фотографий в шифротелеграмме была пометка, что «фотографирование необходимо произвести с особой тщательностью, во вполне приличной одежде и в опрятном виде», а «негатив следует подвергнуть ретушерной поправке». – Прим. сост.


[Закрыть]. Меня вызвали в кабинет начальника отдела кадров лагеря; там же находился и какой-то гражданский с фотоаппаратом. Он велел мне раздеться до пояса и надеть рубашку с воротничком; на диване лежали два пиджака, два галстука и шляпа. Я спросил, зачем это переодевание.

– Не знаю, – ответил фотограф. – У меня приказ сфотографировать вас в гражданской одежде.

– Я на это не гожусь. Потому что делается это наверняка для обмана.

– Почему для обмана? Может, наоборот, это вам на пользу.

– Слабо верится. Уже не в первый раз меня обманывают.

– Обманывают? Кто? – спросил начальник.

– Советская власть.

Тот проглотил пилюлю и промолчал. Фотограф спокойно предложил мне не смотреть на вещи пессимистично, пока я не знаю всех обстоятельств. Решив, что фотография нужна для итальянского посольства в Москве, я надел рубашку. «Они сами поймут, что это монтаж», – подумал я. И еще больше уверился в этом, когда фотограф принялся завязывать мне галстук, который я надевал лишь раз в жизни, когда поступал на военную службу. «Они поймут, что это не моя одежда», – думал я. Надев на меня пиджак, фотограф, сама любезность, пригласил меня сесть и, дважды щелкнув, сказал «спасибо».

Я решил, что сеанс окончен, и поднялся, но тут он берет шляпу, делает залом посередине и надевает ее на меня слегка набекрень и надвинув на глаза. Поправляю шляпу, он снова сдвигает ее на лоб так, чтобы поля прикрывали глаза, а я – опять к затылку. «Пусть видят лицо, – говорю. – Уловки бесполезны, все равно поймут, что это комедия». И с оскорбленным видом опускаю глаза, не внимая просьбам фотографа смотреть прямо и чуть в сторону. Тем не менее фотограф делает третий снимок, снова благодарит и просит снять шляпу, пиджак и галстук[115]115
  В личном деле есть двенадцать фотографий заключенного Речлага Пьетро Леони – в темном костюме и светлом галстуке, в светлом костюме и темном галстуке, в пальто и шляпе, в пальто, но без шляпы, – хорошо отретушированных изображений человека в хорошей одежде. Не ясно, какая фотография была предъявлена посольству, но очевидно, что по любой невозможно было догадаться об истинном физическом состоянии заключенного, да еще каторжника. – Прим. сост.


[Закрыть]. Облегченно вздыхаю, думая, что спектакль окончен, но меня просят еще немного потерпеть.

Фотографу, оказывается, был известен мой сан: завязывая узел на галстуке, он выразил сожаление, что не может меня сфотографировать в одежде священника. Тем временем мне пришло в голову, что я могу так сложить пальцы, что по фотографии легко будет догадаться о моем состоянии. «Если я сложу пальцами рога, то всякий итальянец поймет, что меня силой заставили позировать». И я сунул в кулак левой руки три пальца правой, выставив указательный и мизинец, и прижал руки к груди, чтобы рога попали в объектив. После этого фотограф захотел еще фото без очков. Я снова показал рога и меня отпустили[116]116
  Уловка не удалась, на фотографиях его рук не было видно. – Прим. сост.


[Закрыть].

Когда я вышел после сеанса в коридор, то на вопрос заключенного, что я делал там так долго, ответил: «Эти дьяволы фотографировали меня в роскошном костюме, чтобы на воле поверили, что мы здесь купаемся в роскоши». Позднее меня мучило, что я помог советской пропаганде в Италии, а то и в ООН; я долго упрекал себя, что проявил слабость перед врагами истины.

Исчезновение тиранов

Мой дорогой друг, отец Иулий 3., рассказал мне, какой сон приснился ему пару дней назад. «Вижу грандиозный клуб в форме пятиконечной звезды. Котлован вырыт, и вся советская аристократия собралась на закладку первого камня. Сталин залезает на пьедестал и только начинает речь, как вдруг падает на дно котлована. Подбегают поднять, но тот уже не дышит. Раздается крик: „Умер! Умер!“ Дальше пышные похороны, Сталин в золотом или позолоченном гробу, народ отовсюду, гром оркестров». Так рассказывал отец Иулий примерно второго марта 1953 года, за два или три дня до того, как московское радио сообщило о тяжелой болезни вождя.

Сон сбылся, и советские лагеря и тюрьмы вздохнули с облегчением. Однако во время похорон пришлось и нам, по приказу начальства, прервать работу на пять минут молчания. Всем хотелось веселиться, а не плакать, но мы охотно выполнили приказ: тиран, при жизни не дававший покоя, хотя бы смертью дал пять минут отдыха. Надежда проснулась со смертью Сталина и укрепилась, когда, глядя на новых правителей, мы заключили, что умереть ему помогли.

Первым признаком явились скорые перестановки в министерствах и серьезные замены в Президиуме Верховного Совета. Вторым признаком, более значительным, стало прекращение дела врачей-евреев, обвиненных в покушении на жизнь Старой Лисы. Последовала первая речь Маленкова – из одних цифр, показавших народную нищету; он словно хотел разрушить всю ложь по поводу роста благосостояния от пятилетки к пятилетке. Складывалось впечатление, что под красным знаменем умело затевается переворот и что коммунистическая система рухнет не сегодня, завтра.

Объявили амнистию для уголовников, и поползли слухи, что грядут послабления для политических. Надежды укрепились в середине июня того же 1953 года, когда стали приходить известия об отправке на родину значительного числа немцев и других иностранцев; но главной надеждой стал арест Берии, правой руки Сталина. Уже празднование Первого мая показало, что дела Берии плохи: зеки, ходившие на работу за зону через поселок Рудник, рассказали, что с фасада поселкового клуба исчез его портрет. Правда, потом портрет вернулся, и вроде все успокоилось, но в одно прекрасное утро, как раз когда мы выстроились в бараке на поверку, московское радио вместо обычных газетных новостей сообщило, что меры, принятые Президиумом Верховного Совета, позволили сорвать личину с негодяя и «предателя Родины» Берии.

В этот момент в барак входил надзиратель, чтобы пересчитать нас; услышав радио, он остолбенел, словно ему саданули по шее. Бывших подчиненных Берии точно подменили: вчерашние сатрапы стали овечками; особенно присмирели они, когда та же судьба постигла Абакумова, Игнатова и прочих начальников МВД. Потрясение длилось несколько недель, пока чекисты пребывали в растерянности, а зеки осмелели. Охранник или офицер, рискнув сделать нам замечание, в ответ слышал: «Эй, потише, прошли бериевские времена».