Текст книги "«Шпионы Ватикана…» (О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел)"

Автор книги: И. Осипова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Одна история

Тем не менее хватало и зависти, и всяких козней. Например, однажды вечером, когда Володя отправился в пекарню, я, усталый, прилег на его тюфяк в каморке, смежной с раздаточной. Раздаточная была заперта, и я заснул. Внезапно я проснулся и увидел перед собой типа с огромным ножом, которым мы резали хлеб. Он показал мне нож, сказал: «Только пикни у меня!» – вышел и запер дверь снаружи. В раздаточной что-то зашуршало, потом восстановилась полная тишина.

Возвратившись, Володя начал стучать и звать, но помочь я был бессилен. Внешнюю дверь я мог бы открыть изнутри, но сам я был заперт в каморке. Пришлось закричать. Тогда Володя решил пролезть через окошко в раздаточной – оно было открыто. Вор влез и вылез через него, передав хлеб сообщнику.

Проверив раздаточную, Володя обнаружил, что не хватает двух буханок хлеба, около пяти кило.

После этого меня вызвали к оперуполномоченному:

– Вы опознаете вора, если увидите?

– Думаю, да.

Мне показали двух-трех, и я опознал того самого типа.

– Вот он. Это был он.

Вора отвели в штрафной изолятор. Может, лучше было сделать вид, что я никого не узнал. С другой стороны, необходимо было снять с себя подозрение в соучастии. Горячев потом сказал, что с теми типами лучше не знаться. Ну, опознал так опознал. Отделался я легко. Выйдя из штрафного изолятора, вор дал мне в столовой по физиономии и сбил с лица очки.

Я полагал, что тем и кончится. Но вдруг меня вызвали к следователю. Новая история с раздаточной. Следователь протянул мне протокол, где стояли имя и фамилия вора. Я запротестовал, говоря, что вора знаю, а имя и фамилию нет.

– Ладно, – ответил он. – А можете подтвердить, что вор угрожал вам ножом?

– Это да.

– Ну, и достаточно, – заключил следователь.

Прошло несколько недель. Меня вызвали в суд в качестве свидетеля. К своему удивлению, на скамье подсудимых я увидел другого типа, совершенно не похожего на вора. Я подтвердил свои прежние показания, но сказал, что это другой человек. Мое заявление ничего не дало. Обвиняемому увеличили срок: лет, кажется, на пять.

Это, скорее всего, устроили сами блатные. Видно, сыграли в чет-нечет или в карты на козла отпущения, если запахнет жареным. Таков обычай советских воров. Нечем расплатиться – взломай дверь магазина или убей, на кого укажут.

Порой в лагерях и тюрьмах блатные играли на свое скорое освобождение. Терять было нечего. Например, блатной говорил товарищу по игре, которому предстояло отсидеть еще лет пятнадцать: «Проиграю – выйдешь вместо меня». Сказано – сделано. Если он проигрывал, то, будучи Иваном Петровичем Маленковым, отныне становился Петром Ивановичем Хрущевым, и вместе с именем менял все анкетные данные: дату рождения, факты биографии, совершенное преступление, статью, по которой осужден, и, самое интересное, дату окончания срока.

Главное, обмануть начальство и избежать проверки отпечатков пальцев. Но, в общем, тюремным властям важна не суть, а форма. Их интересовало только количество заключенных. Я даже слышал, что покойника, который должен был выйти на свободу, лагерным врачам удавалось похоронить под фамилией другого зека с тем, чтобы похоронить заодно и память о нем, его преступления и огромный срок.

Загадки

Работа в раздаточной была хороша тем, что я часто оставался один и занимался делами благочестия. Я хотел было заняться и апостольской деятельностью, но хлеборез запретил принимать людей в его отсутствие.

То и дело я пытался обратить в веру самого хлебореза и его помощника. И тот, и другой казались достаточно открытыми. Сашу Сураева, парня средних умственных способностей, не особенно увлекали ни мои наставления в религиозных истинах, ни призывы быть честным. Все же он казался человеком спокойным и добросердечным, к тому же умел вкалывать. Саша некоторое время слушал, а потом уходил. Иногда иронично улыбался, что я приписывал его простоте.

Горячева понять было труднее. Он осуждал блатных, но общался с ними. «Лучше не раздражать их», – говорил он себе в оправдание; ругал их, но тайком давал им хлеб. У него, как и у них, вся грудь была в татуировке: орел держит в когтях обнаженную женщину. Выражался Горячев высокопарно, как на сцене, но мне казалось, что это от избытка чувств. Он не матерился, выказывал уважение к вере других людей, восхищался добродетелью и возмущался несправедливостью, творимой советской властью.

Однако сам хлеборез был не всегда честен. Например, старался украсть несколько граммов хлеба при раздаче. Пускался на хитрости, о которых честный человек и помыслить не мог: например, ставил гири ближе к точке опоры весов, чтобы, как говорил, наварить. Казалось, он ненавидит опера и стукачей, но при встрече беседовал с ними весьма дружески, а те отвечали с уважением. И беседы, и уважение я приписывал его офицерскому званию.

Я пытался оправдать его изъяны, надеясь, что со временем вера его преобразит; казалось, в душе он добр и честен. Иногда, конечно, он возбуждал во мне недоверие. Например, он сказал: «У вас Христос Спаситель, а у нас Сталин». Я, возмутившись, заявил по-русски, что плюю на его «спасителя», и даже отошел. Тут он от всего сердца рассмеялся, и я решил, что он просто меня поддразнивает, до конца не понимая недопустимости своих слов.

Итак, Горячев был отчасти загадкой, но я считал, что каковы бы ни были его мысли, мне нечего бояться. Говоря с ним о вере и осуждая коммунизм, я пытался спасти его душу и не скрывал это. Однажды, когда он удивился бесстрашию моих слов, я сказал: «А чего мне страшиться? Я и следователям говорил также, отстаивая истину и клеймя коммунизм. Не хватало мне бояться теперь, когда терять уже нечего. Десять лет мне сидеть, а то и всю жизнь, потому что, пока существует большевизм, я наверняка не увижу свободы. Так чего мне бояться открыто говорить? Одно из двух: вы или против них, или вы за. Если вы против, то, надеюсь, мои слова пойдут вам на пользу; а если – за, самое большее, вы передадите им то, что они уже и так прекрасно знают: я – непримиримый враг безбожного коммунизма».

Крещение

Рядом с раздаточной была кипятильня, то есть комната, где кипятилась вода. Кипятить воду было поручено одному калмыку из Астрахани, пожилому человеку с монгольским лицом. Так вот, однажды хлеборез Горячев сказал мне, что этот его друг хотел поговорить со мной о крещении, хотя сам из буддистской семьи. «Возражений не имею, – ответил я. – Прямо не верится, что такое возможно. Но сначала ему нужно понять основы христианской веры».

Я принялся за дело, однако оказалось оно не из легких. Подготовка к крещению еще не закончилась, когда Горячев и сам калмык стали требовать, чтобы крещение состоялось немедленно: кипятильню, дескать, вот-вот переведут в другое место. Я согласился, взяв с калмыка обещание: продолжать, по возможности, изучать основы христианства. В присутствии хлебореза и его помощника я крестил калмыка. Крестным отцом стал один очень хороший молодой католик, по профессии учитель, родом из Восточной Польши.

Принципы советской морали

Однажды я убеждал Володю, что отбирать хлеб у голодающих недостойно.

– А как же тогда жить? – возразил он. – Ведь у нас все воруют. В Советском Союзе иначе нельзя. Попробуй-ка поживи честно.

– Ладно, я это слышал много раз. Кстати, я и сам, живя в СССР, убедился, что вам трудно жить, не воруя. Пожалуй, красть у государства-кровососа не так уж и грешно, а вот у его граждан, особенно, доведенных до нищеты – преступно.

– Тогда и ты преступник: раз ешь больше хлеба, чем другие зеки, значит, крадешь у них.

– Как краду?! Вы же мне говорили, что получаете в пекарне больше хлеба с учетом потерь на раздаче. Потому я и брал у вас остатки!

– Как же, остатки! Думаешь, мы лопаем сверх пайки жалкую пекарскую добавку? Да она уходит в припек и крошки.

– Если это так, позвольте мне уйти из раздаточной; больше не хочу здесь работать. Предпочитаю голодать со всеми, чем украсть у них хоть крошку хлеба.

Увидев, что я говорю серьезно (поскольку я расстроился почти до слез), Володя пошел на попятную.

– Надо же, какие вы, западные люди, простаки. Верите всему, что вам говорят. Да нет же, я и правда получаю хлеба больше, на работников раздаточной тоже. Не сомневайтесь.

По поводу западной простоты Саша однажды сказал Володе:

– Нам обмануть западного человека – раз плюнуть. На Западе люди привыкли верить на слово, их легче водить за нос. Я видел это, когда сидел в тюрьме.

– А у нас, – добавил Володя, обращаясь ко мне, – слово существует для того, чтобы скрывать мысль. Потому и доверяют только самим себе.

– Вот, – заключил я, – чем все кончается без Бога! Что это за общество, в котором слово всего лишь орудие обмана? Это не общество, а зверинец: человек человеку волк! Так жили язычники или кто похуже. Надо вернуться к Богу и жить честно.

– Честно не получится! – закричали они. – У нас честному человеку смерть от голода или от пули! У нас по пословице: «С волками жить, по-волчьи выть».

– Нет, лично я лучше умру христианином, чем стану жить по-волчьи. А ваше общество надо лечить, не то оно прогниет. Вы молодые, вам и начинать. И не страшно, если придется пожертвовать собой! Божие вознаграждение вечно.

Заговор

К середине февраля 1947 года в раздаточную начал заглядывать один молодой поляк по фамилии Вуек-Коханский[80]80
  Справка о нем приведена в Приложении V. – Прим. сост.


[Закрыть], капитан Армии Крайовой. Горячев очень хотел познакомить нас.

По его словам, это был интересный тип: католик, да и человек боевой. Поляк прибыл несколько дней назад с девятнадцатого отдельного лагпункта, то есть из зоны строгого режима, куда был отправлен за попытку побега. Мы познакомились. Действительно, он был таким, как говорил Володя. С тех пор мы виделись почти каждый день, но нам никогда не удавалось поговорить наедине: наоборот, хлеборез, назначая ему встречу в раздаточной, предпочитал, чтобы я оставлял их одних. По всему, они обсуждали нечто секретное.

В конце февраля меня направили в бригаду, которая работала за пределами лагеря, и пришлось мне уйти из раздаточной. Уход в лес в самый разгар зимы был тяжек. Выше я говорил о тяготах работ и зимой, и в оттепель, когда ты возвращаешься из железнодорожных канав с совершенно промокшими ногами, как минимум. По приглашению хлебореза я после работы заходил в раздаточную; Володя явно жалел меня, видя мою усталость. С другой стороны, он и сам, казалось, перегружен работой, так как я ему больше не помогал; втихую он злился на начальство. Он предлагал мне кусок хлеба, и это было великим искушением после холода и тяжкого труда. Но я не мог есть хлеб бесплатно, я хотел отработать его и пару часов вечером помогал хлеборезу, как прежде.

Пережитые испытания упрочили нашу дружбу; Горячев решил, что пора посвятить меня в его давние секреты с поляком. На тех самых переговорах бывал и Саша Сураев, он оказался уже в курсе всего. Хлеборез обратился ко мне с речью.

– Отец Пьетро, мы знакомы с тобой достаточно и знаем, о чем другой думает и мечтает. Настало время подвести итоги и скрепить нашу дружбу. Поэтому я хотел бы посвятить тебя в один наш план. Это план нашего освобождения; только обещай хранить все в тайне.

– Обещаю, – ответил я. – Во мне можете не сомневаться; и я готов выйти с вами из заключения, если у вас есть конкретный способ.

– Конкретного плана пока нет, но нужно найти. Найти не только для нас четверых или даже для группки, но и для всех этих рабов, – Горячев широко развел рукой. – А когда мы освободим миллионы заключенных, то составим из них мощную армию. И она поможет завоевать свободу для всего народа, который только называется свободным, а на самом деле стонет под гнетом Сталина и коммунизма.

– Цель прекрасна, – отозвался я. – Но как ее достичь?

– Конкретного способа, говорю, пока нет. Но это не значит, что и плана нет. План есть, а теперь мы должны обсудить, как осуществлять его поэтапно. Первый этап представляется следующим образом: сперва привлечь надежных людей, готовых действовать в нужный момент, например, в случае, если Советский Союз вступит в конфликт с Западом.

– Хорошо, но что я могу сделать? Я никогда не носил и не намерен носить никакого оружия, кроме распятия.

– Все равно ты можешь многое. Ты с помощью религии можешь проникать в души людей, можешь вызнать мысли; и, значит, можешь указать нам тех, к кому можно обратиться. А когда они войдут в нашу организацию, будешь внушать им готовность пожертвовать собой.

– Ну, это я, пожалуй, смогу. Правда, я не привык смешивать религию с политикой, но ради благого дела я постараюсь. Но только моей главной задачей все же останется религиозное воспитание.

– Религиозное, религиозное, – подхватил Горячев и продолжил. – Теперь насчет связи. Мне кажется, заговорщик должен знать только свою группу: трех-четырех человек. Но каждый будет помнить, что он – член огромной организации, имеющей центр. Этот центр управляет всем; и этого достаточно. Но с центром необходимо быть связанным каждому, потому пусть каждый даст клятву верности письменно и непременно подпишется.

– Предлагаю подписываться кровью! – добавил капитан Вуек.

– Правильно! – одобрил Горячев.

Я же не одобрил не столько подпись кровью – это было не столь важно, – сколько саму подпись.

– Это лучший способ сдать всю организацию в руки НКВД. Достаточно одного обыска, чтобы обнаружить фамилии всех заговорщиков, – заметил я.

Хлеборез настаивал на своем; его решительно поддерживал поляк и не очень – Сураев; я же добавил:

– Не только не нужна подписанная клятва, но даже список сторонников хранить не следует.

Возражения мои были втуне. Пришлось мне на другой день во время работы на железной дороге высказать поляку сомнения в искренности Горячева.

– Уж не подлавливает ли он нас? – сказал я.

Поляк только отмахнулся.

– Нет, – успокоил он. – Мы с ним обсуждаем это уже давно. Он искренний человек.

Между прочим, я знал Горячева уже давно, но он до сих пор оставался загадкой; а после вчерашнего вечера у меня и вовсе явились подозрения. Вчера я дал это полу-согласие ввиду внезапности дела и, главное, из-за присутствия польского капитана. И вот сейчас, когда он и я, разгребая снег, обсуждали поведение хлебореза, неожиданно появился сам Горячев. Он сердечно поздоровался с нами и дал нам кусок хлеба, чтобы мы поделили его по-братски. Он сказал, что идет на двенадцатый отдельный лагпункт, не помню уж, по какому делу.

Все знали, что хлеборезу разрешено выходить из лагеря без сопровождения, но сейчас, увидев его совершенно свободным, в отличие от нас, постоянно бывших под прицелом, я вдруг осознал, насколько ему доверяли лагерные начальники. И когда он сказал, что идет в тот лагпункт, где находится начальство всего Темлага, мои подозрения переросли в уверенность. Поляк же продолжал упорно разубеждать меня.

Вечером мы оба вернулись в раздаточную, заговорили о возможных кандидатах. Предлагались разные зеки, каждого обсуждали по очереди; одного-двух одобрил и я. А потом умолк, пораженный поведением Горячева: уже история с клятвой казалась сомнительной; теперь меня поразили две вещи. Во– первых, Горячев заявил, что надеется привлечь к делу самого коменданта нашего отдельного лагпункта; позднее выяснилось, что этак Горячев прощупывал и начальника; но в тот момент я счел, что Горячев просто смеется над нами. Во-вторых, подозрительно настойчиво Горячев требовал от меня информацию о литовском враче, которого я в то время уважал. Уверившись, что это ловушка, я молчал о враче и вообще решил держаться подальше от всей этой аферы.

На другой день я сообщил о своем решении Вуеку и призвал и его сделать то же самое; он отказался. В тот же вечер я распрощался с хлеборезом, сказав, что не хочу ничего знать о заговоре, который связан с кровопролитием, как выяснилось при последнем обсуждении плана. С тех пор я как мог мешал горячевским козням; постоянно говорил людям, что это скорее всего ловушка; и прежде всего предупредил всех, кого уже скомпрометировал, когда на первом обсуждении предложил их как надежных. Впоследствии отрадно было думать, что никто из них не пострадал из-за меня, а другие, вняв мне, спаслись.

А вот те, кто не послушал совета, попались: попался и польский майор, и молодой латышский католик. Более того, латыш попортил мне кровь изрядно; он сообщил хлеборезу, что я советовал не ввязываться в заговор. И вот однажды вечером Горячев позвал меня и в присутствии Сураева и Вуека демонстративно отругал. Он кричал, что я выдал тайну, что оклеветал их, что продолжать теперь крайне опасно, потому что могут донести. Обвинения я отрицал; тогда он устроил мне очную ставку с латышом, и тот подтвердил обвинения. Пришлось мне оправдываться перед ними, как перед судом; изо всех сил я убеждал их, что говорил о деле только надежным людям и строго секретно.

– Значит, – закончил я, – опасности доноса нет. Прав я в своих подозрениях или не прав, не вам меня упрекать и запугивать! Если я прав, то вам, Володя, надо бы устыдиться своего предательства и исчезнуть из лагеря. А вы, – сказал я Саше и Вуеку, – должны благодарить меня. Если же не прав, все равно у нас с вами один враг, коммунизм. Ну, а прав я или нет, время покажет.

– Во всяком случае, – ответил Горячев, – если не доверяешь, отойди и не мешай. Держи недоверие при себе, нечего народ будоражить. Не знаешь, что ли, что в лагере такое добром не кончается? Короче, не болтай.

– Хорошо, буду молчать. Все равно, рано или поздно, все выяснится.

С тех пор я воздерживался от разговоров с непосвященными; слава Богу, близкие друзья предупреждены. И наконец я настолько отдалился от раздаточной, что совершенно не знал, есть ли еще заговор вообще; однако, оказалось, я разбил яйца в горячевской корзине. Прошло несколько недель, и Горячева перевели на строгий режим, на девятнадцатый отдельный лагпункт, но не в виде наказания, а с целью спасения репутации. Должность хлебореза унаследовал Александр Сураев, помощником у него стал польский капитан. Сураев, как увидим, должен был продолжать дело Горячева, а поляк – заманивать жертвы: обоим, однако, не слишком повезло.

Глава XVIII. На полную катушку

На 21-м лагпункте

Между маем и июнем 1947 года распространилась и дошла даже до лагеря новость, что в Италии незабвенный Альчиде де Гаспери, а за ним и другие вознесли к небу горячие молитвы об итальянцах, находящихся в рабстве на советской земле. С той минуты и я присоединился к этому крестовому походу за освобождение соотечественников из лап большевизма: я обращался к Богу, к Пресвятой Деве Марии, но особенно к ев. Михаилу Архангелу, моля его препроводить на родину всех моих земляков, которые терпят испытания, подобные моим.

За свое освобождение я не молился, но такова наша инстинктивная любовь к свободе, что, когда 15 июня или чуть позже мне велели собираться в дорогу, в душе вспыхнула надежда, что близок мой день, о чем я сообщал друзьям и знакомым, обходя на прощание бараки. Они тоже желали мне отъезда на родину.

Само начальство дало мне повод надеяться: никогда или почти никогда заключенному не сообщают, куда его отправляют, а мне было ясно сказано и даже подчеркнуто, что я покину пределы Темлага. Скоро выяснилось, что это была советская хитрость, чтобы отвлечь мое внимание от настоящего места назначения. Не поездка на родину меня ожидала, а отсидка на полную катушку.

Вместе со мной из тринадцатого отдельного лагпункта переводили и моего новообращенного калмыка. Мы прибыли ночью в Потьму на двадцать первый лагпункт, который одновременно был и производственным, и пересыльным. К моему удивлению, через несколько дней после прибытия я был направлен в бригаду по изготовлению сетей. Я воспротивился, заявил, что не обязан работать, поскольку здесь я временно; мне ответили, что ничего об этом не знают. Я смирился: работать пришлось около двенадцати часов в день, выполняя норму, которую здесь не снижали, то есть делать по шесть тысяч ячеек, чтобы получать шестьсот пятьдесят грамм хлеба. Так проходили дни и недели, и о моем переводе больше не говорилось.

Монотонность жизни нарушил случай. Однажды вечером, когда я молился, прогуливаясь по небольшому участку, отделявшему наш барак от запретной зоны, ко мне подошел охранник и велел следовать за ним. Чуть раньше я услышал гонг с ближней вышки; звучал он странно, но мне и в голову не пришло, что объектом тревоги являюсь я. Охранник привел меня к оперуполномоченному.

Лагерный опер назначается органами; у него самая большая власть, даже больше, чем у начальника лагеря. Словом, опер командует парадом; я оказался перед столь властной персоной впервые, но о степени его власти узнал после беседы с ним. Выяснив у меня анкетные данные и профессию, он продолжил допрос:

– Что вы делали около запретной зоны?

– Гулял и молился.

– Разве вы не знаете, что заключенным запрещено приближаться к колючей проволоке?

– А я и не приближался, я гулял в трех метрах от предзонника. Этого не достаточно?

– Но зачем гулять именно там? Гуляйте в других местах.

Я объяснил, что ищу уединения, чтобы молиться.

– Молиться? Это еще зачем? Ведь Бога нет.

– Для вас нет, для других есть.

– Есть для невежд. А все образованные люди – неверующие.

– Довольно смело считать всех образованных людей неверующими, а всех верующих невеждами. Этак у вас в невеждах окажутся и Данте, и Ньютон, и Пастер, и ваш Павлов, и Маркони, и знаменитый врач Филатов, и многие другие гении!

– Они были заражены капиталистическими предрассудками. Посмотрите лучше на истинных гениев: Карла Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина! Разве они верят в Бога?

– Да кто они такие? Они не авторитет ученым; разве что увлекут за собой совсем неграмотных. Впрочем, ваши религиозные гонения подтверждают, что коммунизм псевдонаучен; если бы вы уважали науку, то боролись бы с религией не насилием, а разумом.

– Советская конституция, – сказал опер, – гарантирует свободу совести. Церкви и у нас открыты.

– Открыты! Сколько? А если и открыты, священники, как видите, под замком.

– Но вы-то сами виноваты, что находитесь в заключении. Вы не подчинились законной власти. В Библии написано, что всякая власть от Бога, значит, если Он существует, вы виновны и перед Ним.

– Обо мне не беспокойтесь. Бог с лихвой вознаградит меня за неподчинение власти, нарушившей Его заповеди.

И я пояснил оперу, что от Бога – законная власть, а узурпаторская – по попущению Божьему. Опер осведомился, что такое «узурпаторская»; я объяснил, что это значит применительно к советской власти. Он сказал с раздражением:

– Советская власть существует по воле народа. Потому она единственная власть, которой подчиняются, если хотят жить. А вы говорите Бог! Да если бы Он был, то не допустил бы того, что вы здесь.

– Почему не допустил бы? Да пострадать за Него – великая честь! И я, если претерплю до конца, конечно, буду вознагражден.

– Ничего не будете. Бога нет.

– Бог был, есть и будет. А вот советская власть…

– Советская власть, – перебил он меня, – была, есть и…

– И не будет, – заключил я, перебив его в свой черед.

Конвойный, слышавший последние реплики, поразился моей смелости и спросил опера, не отвести ли меня в штрафной изолятор. Но опер оказался великодушным, он лишь велел мне не гулять у запретной зоны.