Текст книги "Конец Желтого Дива"

Автор книги: Худайберды Тухтабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Одиннадцать тысяч помощников

Таким образом, дело закипело вовсю. На тридцать тысяч анкет мы получили четырнадцать тысяч ответов и письма продолжают поступать по триста-четыреста штук в день. Читать их, раскладывать по содержанию в разные ящики поручили шести учителям, изъявившим желание помогать нам. Специально изготовили тринадцать ящиков с надписями: «Предложения», «Критика», «Благодарности», «Жалобы» и так далее.

Поступили письма от продавцов и работников общепита с благодарностями милиции. Некий директор склада стройматериалов прислал любовное стихотворение, посвященное начальнику милиции и завотделом БХСС; правда, в конце он сделал приписку, в которой просил сократить число проверок и ревизий. Все продавцы двадцать четвертого мясного магазина поклялись записаться в дружинники. В конце письма они предлагали ввести в торговлю мясом новшество: не делить говядину и баранину на сорта, а продавать гуртом. Видать, они это «рацпредложение» давно внедрили и хотели, чтобы мы выдали патент на это их «изобретение». Еще они просили провести среди покупателей разъяснительную работу, убедить, что мясо в этом году уродилось очень костистое и жилистое. Воспитательница детского сада предложила упечь в тюрьму каждого выпивающего мужчину. Один гражданин клятвенно обещал никогда не нарушать общественного порядка, если мы сумеем немножко укоротить язык его жене.

Среди таких нелепых корреспонденции попадалось и много деловых, очень даже серьезных. Например, рабочие вагоноремонтного депо писали: «Мы совершенно недовольны методами борьбы с пьянством и алкоголизмом. Какой толк в том, что вы привозите пьянгчугу, валяющегося в грязи, подобно свинье, в вытрезвитель, отмываете под душем, укладываете в чистую постель, как дорогого гостя?! Да мы и сами виноваты – у себя на работе не прищемляем их как следует. Таких людей надо сажать на осла задом наперед, обвешать пустыми бутылками и, пригнав на самую многолюдную городскую площадь, позорить всенародно…» Работницы шелкоткацкой артели предложили избирать дружинников на общих собраниях предприятий, в махаллинских советах на определенный срок и регулярно заслушивать их отчеты.

Поток таких хороших и подобных им писем не убывал, а увеличивался. Зря я, кажется, беспокоился, что Салимджан-ака стареет, сдает понемногу. Силам и энергии его мог позавидовать любой молодой человек. Бывало, он работал по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки. Целыми днями знакомился с почтой, распределял корреспонденции по отделам, выспрашивал мнения сотрудников, а Лиляхон заставил вести в особой книге запись самых ценных предложений. Дней десять вообще не являлся домой, спал на диване в своем кабинете, ужинал и завтракал с дежурными, массу дел провернул. Например, при шести отделах управления было создано двадцать четыре общественных отдела; кандидатуры их руководителей утвердил райисполком. Начали работать группы активистов по борьбе с нарушителями порядка в общественных местах, автоинспекции, группы по выявлению малолетних правонарушителей и воспитанию подростков, ломающих телефоны-автоматы, автоматы газированной воды…

Лиляхон поймала меня в коридоре и сказала, что Салимджан-ака просил зайти к нему. Я поспешил в кабинет. Полковник по-прежнему сидел за письмами, кое-какие строки подчеркивал красным карандашом.

– А, Хашимджан, заходи, заходи. Как твои дела? – поднял он голову.

– Плохи дела, – отозвался я, садясь на диван.

– Плохи? Чем же они плохи?

Я был обижен на полковника за вчерашнее. Он забраковал учетный листок Муслима-бобо, которого я решил назначить внештатным завотделом БХСС, велел переделать его.

– Плохи потому, что вы не утвердили завотделом человека, которого я считаю вполне достойным.

Салимджан-ака откинулся на спинку кресла, поглядел на меня прищуренными глазами.

– Старик этот, несомненно, честный и замечательный. Но ведь не только в этом дело. Внештатный руководитель ОБХСС прежде всего должен иметь знания, быть юристом. А Муслим-бобо – человек, как ты понимаешь, далекий от юриспруденции… Лучше ознакомься вот с этим письмом, чем без толку дуться на меня.

Это оказалась анкета, заполненная неким Мамаразыком Мамараимовым, желающим помогать работе ОБХСС. Он сообщал, что ему пятьдесят восемь лет, участник Великой Отечественной войны, лишился обеих ног в боях под самым Берлином, затем проработал в областном управлении милиции двадцать восемь лет, ныне находится на пенсии. Салимджан-ака хорошо знал его. Как начал расхваливать, так не мог остановиться. По его словам, этот человек в свое время окончил Московский юридический институт с отличием, может вести судебные заседания на пяти языках, частенько участвовал в разных совещаниях и симпозиумах, удивляя красноречием и логикой прославленнейших юристов и криминалистов. Если я поработаю с ним год или два, – о лучшей школе и мечтать нечего.

– Иди возьми машину и привези сюда этого человека, – приказал полковник.

Я послушно вытянулся, но все же попытался возразить :

– Однако жалко, что он безногий… А если нам придется с заданием куда выезжать, прикажете на руках его нести?

– В милиции важнее иметь толковую голову, чем быстрые ноги! – рассердился Салимджан-ака. – Не рассуждай много, отправляйся!

Пенсионера нашего я насилу отыскал: он жил за городом. Едва я объяснил, зачем приехал, он вдруг спросил:

– Машхурды хотите?

– С удовольствием. А если у вас еще найдется и немного творога…

Я, видно, здорово проголодался, пока разыскивал Мамаразыка-ака, – умял две порции.

– Если не ошибаюсь, вы лейтенант Кузыев? – спросил пенсионер, когда мы тронулись.

– Да, а как вы узнали? – поразился я.

– Очень просто. Не отказываетесь от еды, – улыбнулся мой спутник. – Мне вас именно таким и описали.

– Правильно описали. Люблю поесть, – согласился я.

– Признаться, сынок, я давно хотел познакомиться с вами.

– Не может быть… – смутился я.

– Да, да, после того, как вы взяли группу Адыла Аббасова.

– Правда?

– Еще бы, вы показали немалую сообразительность и храбрость, Хашимджан. Но и это дело ваше не менее важно.

– Какое дело?

– Да это самое – широкое привлечение общественности к работе милиции.

– Не я это придумал, а Салимджан-ака.

– Нет, сынок, это время придумало.

– Некоторые сомневаются, говорят, ничего не получится.

– Они еще поймут, что ошибались.

Война хапугам!

Атаджанов и Мамаразык-ака долго сидели на диване, пили чай и предавались воспоминаниям: о том, кто из общих знакомых умер, кто еще жив; что некий Романовский, с которым они двадцать лет назад занимались в одном семинаре, нынче работает в Тамбове, а Пальмин, отлично владеющий узбекским языком, ушел из милиции и служит теперь в областной прокуратуре. В конце концов Салимджан-ака перешел к делу.

– Разык, ты должен помочь Хашиму: научишь его работать, опыт свой передашь, а коли нужно будет, можешь закрыть кабинет изнутри и отстегать его ремнем по мягкому месту. С сегодняшнего дня ты – внештатный руководитель отдела БХСС. Сейчас поедешь в райисполком на утверждение. Тебя ждет товарищ Умаров…

Мамаразык-ака недолго пробыл в кабинете председателя: через считанные минуты вышел обратно, чем, признаться, слегка озадачил меня. А вдруг не утвердили его? Вот будет дело, если лишусь такого опытного помощника! Умаров ведь мог спровадить пенсионера, дескать, надоели мне эти общественники хуже горькой редьки!

– Не утвердили?

Мамаразык-ака улыбнулся.

– Утвердил, обнял и пожелал успехов. – Проскрипел протезами к машине, протиснулся в кабину, добавил не без гордости:

– Умаров меня хорошо знает и помнит.

Вернувшись в райотдел, он прошел за стол, который ему выделили, прочно уселся на стуле, будто проверяя, долго ли он сможет его выдержать, потом неожиданно заговорил таким сухим официальным тоном, что я удивленно вскинулся.

– Товарищ Кузыев, у меня есть к вам три просьбы.

– Я вас слушаю, товарищ Мамараимов, – в тон ему ответил я.

– Первая моя просьба заключается в том, товарищ Кузыев, что я сам хотел бы подобрать добровольцев, которые войдут в мой отдел.

– Это можно. Только я должен утвердить ваш список.

– Конечно. Без этого никак невозможно, товарищ Кузыев.

– Так, а в чем заключается ваша вторая просьба, товарищ Мамараимов?

– Вторая моя просьба заключается в том, товарищ Кузыев, что я хотел бы ознакомиться со всеми жалобами, которые попали в отдел в течение пяти лет. Мне бы хотелось детально ознакомиться с ними.

– Вот и прекрасно! – воскликнул я, не в силах более выносить этого официального языка.

– Третья моя просьба, товарищ Кузыев: мне хотелось бы получить список всех предприятий района.

– Товарищ Мамараимов, будет исполнена и эта ваша просьба.

– Ну вот и прекрасно! – официальности Мамаразыка-ака как не бывало. – Простите за мой бюрократический тон: я просто хотел проверить, сработаемся ли мы с вами.

Ну конечно, сработаемся!..

Контрольно-ревизионное управление проводило недавно ревизию в техучилище, обнаружило крупную недостачу. Только я потянулся к телефону затребовать акты ревизии, как дверь открылась и в комнату вошла своей танцующей походкой Лиляхон.

– Товарищ Кузыев, вам письмо! – Она метнула конверт на стол, плюхнулась на диван, заложила ногу на ногу. Да, поведение этой девушки здорово изменилось с того самого дня, как ко мне приходила Фарида. Она будто следит за каждым моим шагом, по поводу и без повода врывается в кабинет, при этом ведет себя довольно странно… Вот как сейчас, например. Небрежно облокотилась на валик дивана, обмахивается какими-то бумагами, узкая юбка достигла опасной высоты…

На конверте было выведено неуверенным почерком: «Передать лично полковнику Атаджанову или младшему лейтенанту Кузыеву». Вскрыв письмо, я углубился было в чтение, но Лиля тут же прервала меня:

– О чем она пишет?

– «Она» пишет, что в магазин привезли перламутровую губную помаду.

– Все шутки шутите, – кокетливо улыбнулась Лиляхон. – А еще какие новости?

– С мая месяца ожидается повышение цен на карандаши «Живопись», которыми женщины подрисовывают глаза.

– Правда? – округлила глаза Лиля. На этот раз, кажется, она клюнула. Спросила заинтересованно: – Еще что?

– Еще… еще пишут, что нехорошо портить свое красивее лицо всякими там белилами, красками, карандашами…

Лиля разозлилась, вскочила с места.

– Никогда не видела такого легкомысленного человека! – Хлопнула дверью и ушла.

Это я-то легкомысленный, а не она! Что верно, то верно: жить не могу без шуток. Не люблю чрезмерно серьезных людей. Но письмо, которое я держал в руке, как раз было очень серьезным, и я перечитал его несколько раз.

«Уважаемый Салимджан-ака, дорогой друг Хашимджан! Тысячу раз спасибо вам за то, что доверились мне и прислали свою анкету. Вы спрашиваете у меня, доволен ли я работой милиции? Отвечаю вам от своего имени, от имени престарелого отца, любимой матушки и жены Мубарак: благодарны милиции до конца дней своих. Дорогой Салимджан-ака, вы вырзали меня из лап страшного дракона – Адыла Аббасова и наставили на путь истинный. Вы простили мою вину, по-отечески позаботились обо мне. Матушка моя, женщина верующая, каждый день свою молитву завершает обращением к всевышнему: «Всемогущий создатель, ниспошли заступнику моего сына Салимджану, сыну Атаджана, доброго здоровья, продли его дни, обереги от напастей и козней злых людей!» Отец мой простой, неграмотный человек. Когда я впутался в эти грязные дела, он позабыл, что такое сон и еда. Когда я рассказал ему о нашей с вами встрече, умолял меня: «Сын мой, тебе повстречался святой покровитель бедных и сирых, заблудших и ослепленных, держись за него покрепче!»

Словом, вся наша семья бесконечно благодарна Вам.

Вы спрашиваете меня, какую я могу оказать помощь милиции. Я уже ее оказываю, как умею. Если хотите, могу регулярно сообщать обо всех происшествиях – хороших и неприглядных – в нашей столовой. Но по сравнению с теми точками общепита, которые как-то оказались под влиянием Адыла Аббасова, здесь, можно утверждать, почти нет воровства. Случается, конечно, что кое-кто втайне от директора уносит с собой мяса, там, масла. Но директор наш собрал недавно весь коллектив и заявил, что по всему городу нынче объявлена беспощадная борьба с хулиганами и ворами. И если он заметит, что кто-либо из нас позарился на дармовщину, повырывает всем зубы. И он это может сделать – твердого слова человек.

Дорогой Салимджан-ака, уважаемый Хашимджан! Я человек общительный, вечерами частенько наведываюсь в чайхану, побалакать о том о сем с друзьями. Как вы знаете, чайхана – одна из самых массовых культурных точек, здесь всегда бывает уйма народа. И тут у нас идет такой разговор: все посетители чайханы должны вам помогать. Здесь уже не встретишь любителей напиваться. А те самые частные лепешечники, шашлычники, торговки семечками и дефицитными сигаретами, в общем, всякие мелкие спекулянтишки, попрятались по норам. Вот за все это-то и благодарны вам люди. Короче говоря, я хотел бы всячески помогать вам, а вы уж выхлопочите для меня красную книжицу.

Шлю вам пламенный привет, повар рабочей столовой Ураз».

Перечитав письмо, я решил поделиться с полковником радостью по поводу исправления нашего старого знакомца, взял письмо и отправился к Салимджану-ака. В кабинете его не было. Я оставил конверт на столе и вышел в коридор. Время уже перевалило за шесть и я решил последовать совету нашего брандмейстера Самада-ака, из которого вытекало, что излишняя озабоченность делами не на пользу ни делу, ни человеку, – быстренько собрался и помчался встречать Фариду. Авось сегодня повезет, перехвачу ее по дороге и мы наконец объяснимся…

Вот так уважили влюбленного!

Жажда встретить Фариду (заявиться в больницу я все-таки не осмеливался) и на сей раз привела меня к ее дому. Я стал прятаться за толстые стволы чинар, росших перед калиткой. Фариду опять не встретил, зато увидел отца девушки. Видно, и он давно заприметил меня, поэтому, выходя из калитки, стал методически проверять, нахожусь я на своем посту или нет… Пришлось на всякий случай ретироваться.

Я уже отчаялся увидеть Фариду, когда вдруг однажды она сама позвонила мне на работу. Можете себе представить, как я обрадовался.

– Фарида, это вы? – заорал я что есть мочи.

– Да, я.

– Значит, вы меня не забыли!

– Хашим-ака, я хотела спросить у вас…

– Спрашивайте. Спрашивайте, сколько хотите, Фарида!

– Только не по телефону.

– Тогда я приеду к вам.

– Встретимся у кинотеатра «Марс».

– Сейчас прилечу.

– Прилетайте, только не в форме.

– Почему?

– Придете, объясню.

– Ладно.

Я опустил трубку и задумался. Это хорошо, что Фарида захотела повидаться со мной и поговорить. Но почему она потребовала приехать в штатском? Та ли это Фарида, которая восторженно признавалась, что форма мне очень к лицу? Нет, тут что-то не то… С Фаридой я не так уж много говорил по телефону, чтобы сразу признать ее голос. А что если опять ловушка? Ведь когда устроили побег Аббасову, то и тогда были какие-то телефонные звонки… Да, возможно, здесь есть какая-то тайна. Во всяком случае, дело нечисто… Идти без формы – это то же самое, что идти без оружия. Достойно ли пасть бесполезной жертвой, когда во всем городе идет настоящая битва между правдой и кривдой, честностью и воровством? Нет, не выйдет! Хашимджан не раззява какой-нибудь, водить себя за нос никому не позволит, ведь не зря же назначили его районным главой ОБХСС! На встречу я, конечно, поеду, только в форме и при оружии!

Я вызвал дежурную машину и помчался к кинотеатру «Марс». Фарида стояла в очереди у билетных касс. Она была бледна, чем-то озабочена, а может, и напугана: часто оглядывалась, нервно открывала и закрывала сумочку.

– Почему вы приехали в форме? – был первый ее, вопрос.

– Я… просто… я не успел… переодеться, – нашелся я.

– Не приближайтесь ко мне, – прошептала девушка чуть не плача. – Нас заметят…

– Заметят… Кто заметит?

– Заметят – всему конец!..

За кинотеатром густо росли деревья. Прошли туда, держась друг от друга подальше.

– Вы не приходили к нам? – продолжала Фарида свой допрос на ходу.

– Как не приходил?! Еще как приходил. Такую площадку вытоптал за чинарами перед вашей калиткой, что вертолет может садиться. Подумывал с раскладушкой заявиться…

– Ах, так это были вы… вы!

– Ну конечно, я!

Несчастный я влюбленный! Опять испортил все дело. Отец Фариды, оказывается, засек меня в первый же мой визит вечером, а мать – с утра, так что старики переполошились не на шутку. Вот какой произошел между ними разговор.

О т е ц. Мать, что-то, видно, случилось: этот милиционер следит за нашим домом.

М а т ь. Я его заметила еще утром.

О т е ц. На нас, наверное, возвели какой-нибудь поклеп, вот он и старается, ищет улики.

М а т ь. Уверена, это дело рук Хакима-пекаря…

О т е ц. Точно. У самого рыльце в муке…

М а т ь. Помните, в прошлом году за домом Хакима-завмага тоже так же следила милиция, а потом в один прекрасный день нагрянули с обыском и добра увезли на трех грузовиках. (Рыдания.)

О т е ц. Ну, ну, не плачь. Ворованного у нас дома нет. Все нажито честным трудом. Но сидеть, ждать, когда они нагрянут, тоже не имеет смысла…

Короче говоря, в течение дня они вынесли к соседям все мало-мальски стоящее барахло, оставили дома разве лишь зубные щетки и мыльницу. Отец сейчас носится по городу, пытаясь перевести свою машину на чужое имя. Все это порядком развеселилo меня.

– Пусть мой -будущий тесть переводит машину на мое имя, ведь так и так мне на ней ездить! – засмеялся я.

Фарида, однако, не разделяла моего оптимизма.

– Не дай бог, отец узнает… – заплакала она, затем сорвалась с места, побежала и крикнула мне, даже не обернувшись: – Забудьте мое имя и шагу не делайте в нашу махаллю!

В паршивейшем настроении я вернулся в отделение. Сел за стол, обхватил голову руками и погрузился в мрачные размышления о капризах судьбы. Тут же вспомнился бедняга Закир, перенесший столько мук и страданий ради своей любви.

– Хватит вздыхать, она ведь осталась жива, – раздался вдруг спокойный голос Сурата-ака. Занятый своими мыслями, я и не заметил, как он вошел в комнату.

– А? Кто осталась жива? – вздрогнул я. – О ком вы говорите?

– Да о Шарифе той самой!

– О какой Шарифе?

– Вы разве ничего не слышали?

– Нет.

– Шарифа, которую вы тогда спасли от смерти, сегодня тяжело ранена ножом!

– Что вы говорите?! – вскочил я с места.

– За ней, видно, давно охотились. Удар нанесен сзади, в область сердца, острым колющим предметом. Скорее всего, финкой…

Сурат-ака еще о чем-то говорил, но я ничего не слышал.

Разговор в гробнице

Немало неприятностей принесло нашему отделению бегство Адыла-баттала. Городское управление милиции выразило недоверие Халикову, взяло дознание по делу группы Аббасова в свои руки. Если добавить ко всему этому покушение на убийство Шарифы, попросту говоря, дальше ехать было некуда.

Шарифа Усманова с нашей помощью устроилась работать на чулочной фабрике, получила комнатку в общежитии и старалась наладить честную жизнь. И вот теперь это происшествие. Одни говорили, что покушение – дело рук Аббасова, другие утверждали, что это могли сделать и старые ее дружки. Во всяком случае, Шарифа лежала в больнице в бессознательном состоянии, помочь следствию пока не могла. Несмотря на это, убийц разыскивал весь город: милиция, дружинники, даже товарищи Шарифы по общежитию, но пока что безрезультатно.

Мне было жаль ее. Перед глазами так и стояла картина: перепуганная насмерть, взлохмаченная женщина прижимает к груди малыша, рыдает и твердит, будто заклинает: «Буду жить, как все люди! Буду жить, как все люди!»

– Ох, шапочка моя, опять я нуждаюсь в твоей помощи, – молвил я, вспомнив свою давнюю подругу.

– Я всегда к твоим услугам, Хашимджан, – ответствовала она.

– Я должен наконец найти Адыла-подлеца.

– Что ж, надевай меня – и за дело!

– Слушаюсь, моя советчица! – Я разгладил складки на шапочке, образовавшиеся от долгого лежания, поцеловал ее кисточку, надел.

– Ну, веди меня, дорогая.

– Гони к мечети, Хашимджан.

– Ты что, помолиться хочешь?

– Повидаемся с Адылом-батталом.

Для начала я заглянул в стеклянный павильон с вывеской «Манты», подсел прямо к печи, обжигаясь, съел штук десять пахучих манты; потом перешел в чайхану на противоположной стороне улицы, осушил целый чайник зеленого чая. Вечерело. Я поднялся и отправился в мечеть Ходжа Ахрару Вали. Как раз кончилась вечерняя молитва и десятка два старцев расходились по домам, помогая друг другу переходить через дорогу. Они обсуждали достоинства и недостатки молодого муллы, прибывшего из Бухары прочесть проповедь.

– Мы на месте, – объявил я шапочке, кивнув в сторону темнеющей громады мечети.

– Терпение, мой друг, терпение.

Ушел последний молящийся, всячески понося человека, по ошибке или нарочно надевшего его новенькие галоши. Здоровенный хмурый дядька пожилых уже лет – хромой на одну ногу, без одного уха и одет в белый яхтак – запер изнутри массивные ворота мечети. Затем замер на некоторое время, прислушиваясь, убедился, что все разошлись, и прихрамывая, но беззвучно направился к гробнице. Я кое-что знал об этом человеке. Его звали Могильщиком Суфи. Он появился здесь еще задолго до моего рождения. Поначалу работал могильщиком, потом, так сказать, получил повышение: стал суфи[16]16
  Служитель мечети


[Закрыть]. Сейчас он выполнял сразу обе свои обязанности.

Могильщик открыл дверь гробницы, прошептал: «Бисмилляху рахману рахим» и осторожно шагнул внутрь. Засветив свечу, занавесил дверь гробницы. Пахло затхлым запахом могилы. В центре помещения стоял новенький гроб, чуть в глубине, у стены – два гроба, один на другом, причем верхний был перевернут и закрывал нижний. Могильщик снял верхний гроб. Из нияшего стала медленно подниматься голова… мертвеца. Я вздрогнул. Чуть отступив назад, все-таки еще раз взглянул на гроб: из него вылезал, охая и ахая, не мертвец… а мой дорогой «несчастный» Адыл-баттал! Да, да, он самый, широколобый, похожий на жабу, изготовившуюся к прыжку, Желтый Див! Сердце застучало сильнее, ладони вспотели от волнения.

– А, Могильщик, явился? – спросил Аббасов, широко зевнув.

– Как вам отдохнулось, мой благодетель? – Могильщик протянул Аббасову сверток, который держал в руке.

– Погаси свечку!

– Я занавесил дверь, бог даст…

– Погаси, говорят тебе!

Вы только полюбуйтесь на этого «покойничка!» Спит в гробу, скрывается от милиции, а приказывает, что твой шах. Голос властный, взгляд острый, пронизывающий. Обращается с Могильщиком, как со своим рабом.

Свеча погасла, в гробнице стало темно… точно в гробнице. Хорошо, что со мной моя верная подруга – волшебная шапочка, а то не знаю, как бы я себя чувствовал.

– В свертке самса… – пролепетал Могильщик.

– Болван, не мог найти ничего другого. Самса, самса, – каждый день самса! – рявкнул Адыл-баттал. Затем начал есть, чавкая, хлюпая носом; изредка прихлебывал чай прямо из термоса. Адыл-наглец при каждом глотке, видно, открывал и закрывал глаза, в темном углу, где он сидел, вспыхивали два зловещих огонька.

– Рассказывай! – приказал он наконец.

– О чем рассказать, мой благодетель?

– Что в городе происходит?

– Слава аллаху, все в порядке… Но Шарифа еще жива, – сообщил с сожалением Могильщик.

– Подохнет… – заверил Адыл-баттал. – Я ударил ее прямо в сердце. Так, что там еще нового?

– Все те же разговоры, благодетель. С ног сбились – вас разыскивают. Бог сохранит, я думаю, не найдут. Улицы наводнены этими… С красными повязками. Хотят порядок навести.

– Шиш им, а не порядок. Ну, а то наше дело как?

– Плохо, мой благодетель! Боюсь вам даже говорить.

– Как, плохо?!

– Сначала я поехал к старшей вашей жене.

– Ну, ну…

– Я сказал ей, что вы больны и надо приютить вас, пока не наберетесь сил. Услышав сию весть, ваша половина, мой благодетель, казалось, сошла с ума – совсем онемела. Потом аллах вернул ей дар речи и она изрекла слова, недостойные ваших ушей. Имея меня супругой, сказала сия женщина, он каждый год брал новую жену, и так длилось тридцать лет. Опозорил меня перед родными и знакомыми, перед всем белым светом. И теперь, значит, когда провинился и скрывается от властей, я опять понадобилась ему? Нет, пусть идет к тем своим женушкам, которых любил и холил… Не сердитесь, мой благодетель, такова вообще эта женская порода. Ведь из-за этого-то и зарезал ваш раб несчастный свою жену и дочку. Тысячу благодарностей аллаху, что тогда вы повстречались мне и спасли от неминуемого расстрела… Да, черную неблагодарность проявила ваша половина, велела и носа не казать.

– О, ведьма, неужто так и сказала? – Мне показалось впотьмах, что Адыл-убийца вскочил на ноги.

– Именно так, благодетель.

– И ты не зарезал ее, как барана?

– Нет, мой благодетель, не зарезал. Я ведь поклялся, что никогда не возьму в руки нож.

– Ну, а что потом?

– Потом, мой благодетель, точно так, как вы велели, отыскал вашу другую, самую младшую жену. Особняк, который вы построили для нее, она сдала государству. Там сейчас разместился детский сад, где и работает воспитательницей эта ваша самая молодая половина. Поначалу, увидев ее среди детишек, я ошалел, подумав, что все эти сорок отроков – ваши. Потом, когда суть дела прояснилась, я обратился к женщине так, как вы учили сами: «Доченька, я приехал к вам за пятьсот верст, от вашего супруга. Он болен. Примете ли вы его, если приедет, дадите ли ему приют?» После этого ваша женушка – очень горячая особа, оказывается, побежала к телефону вызывать милицию.

– Гадина!

– Простите, мой благодетель! – испугался Могильщик Суфи.

– Не о тебе речь! Рассказывай побыстрее! – заскрипел зубами Аббасов.

– Слава богу, отговорил я ее кое-как. «Не слушайте нашептыванья шайтана, – сказал я. – Это он мутит ваш разум». Тогда она начала лить слезы, – женщина, сами понимаете, – рвать на себе волосы, бить в грудь. Я, мол, несчастная, такая-сякая. Молодость свою погубила, спутавшись со стариком, а что я могла поделать, была молода, всего шестнадцати лет пришла официанткой в его столовую – он и заморочил мне голову…

– Дура!

– Простите?..

– Что потом?

– Потом, мой благодетель, перестала плакать и велела мне немедленно исчезнуть. Не то, пригрозила, и вас передам милиции.

– Денег ты у нее не попросил?

– Попросил, мой благодетель, как же! Но неблагодарная женушка ваша заявила, что все ваши грязные деньги сдала в милицию.

– Ложь!

Адыл-хитрец не на шутку рассвирепел, начал метаться по склепу, пиная и опрокидывая все, что ни попадется: гробы, термос; видно, саданул по животу и Могильщика Суфи.

– Я, я это, благодетель мой! – завопил тот, забиваясь в угол.

Адыл Аббасов бушевал в темноте еще минут десять, потом опустился на краешек гроба, перевел дух. Совсем недавно, когда потушили свечу, я не видел ничего. Теперь, то ли глаза привыкли к темноте, то ли нежелание тоже получить тумака, как Могильщик, сделало зрение зорче, но я уже видел все, что происходило в гробнице.

Адыл-негодяй некоторое время молча глядел в угол, потом налил в кружку остатки чая из разбитого термоса, жадно выпил.

– Дай папиросу.

– Я употребляю насвай[17]17
  Особо приготовленный табак, закладываемый под язык.


[Закрыть], мой благодетель.

– Насыпь. – Аббасов протянул Могильщику ладонь, потом отправил насвай под язык и прошепелявил:

– Не обизяйся, Могильщик, поголячился я.

– Чего мне обижаться, благодетель мой, из-за одного какого-то пинка, – хихикнул Суфи. – Пинки ваши я снесу с удовольствием. Ведь благодаря вам я живой, не то бы давно расстреляли или сгнил в тюрьме.

– Один у меня велный длуг остался, и тот могильщик, – ухмыльнулся Адыл-баттал.

– До самой смерти я ваш верный пес. – Суфи тоже бросил под язык щепотку насвая. – Бог дашт, и на том сфете путу вашим лабом.

Потом они разом выплюнули насвай, растерли ногами, вытерли рукавом рот и продолжали прерванный разговор. Могильщик рассказал, что он побывал также дома у юрисконсульта, которого мы с Аббасовым посетили некогда и который с великой застенчивостью принял от Адыла-лиса золотое кольцо с изумрудным глазком и три мешка муки. Шакир просил в два часа ночи быть на кладбище, в склепе шейха Адыла, только непременно на сей раз принести обещанное, так как он опасается впредь встречаться с «дорогим другом».

– Я… я не смогу передать ему сегодня золото, – пробормотал баттал, как бы размышляя вслух. – Он, конечно, вызволил меня из лап милиции, но коли сейчас отдам ему золотишко, он постарается запродать меня. Я этого Шакира хорошо знаю. Он всегда был плохим другом и впредь останется таким же.

Потом Аббасов попросил Могильщика приготовить шурпы, и тот заторопился к выходу.

– Если не найду чего покрепче, вина что ли брать? – словно прочитав мысли «благодетеля», поинтересовался он, откидывая завесу на двери.

– Нет, только коньяк, а если не найдешь, бери тогда водку, – напутствовал его Аббасов.