Текст книги "Цирк"

Автор книги: Хуан Гойтисоло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Сцепив узловатые руки, виновники торжества неподвижно ждали. Мало-помалу тишина завоевывала великодушную благосклонность публики. Еще слышались отдельные выкрики, отдельные голоса. Затем наступило напряженное молчание, все словно замерло. Точно из какой-то невероятной дали заговорил микрофон:

– Всего несколько слов – таков обычай наших собраний. Несколько слов, но горячих. Горячих, но не напыщенных…

* * *

– Хотите закурить?

– Нет, спасибо.

– А выпить?

– Тоже нет, большое спасибо.

– Тогда налейте мне еще рюмку коньяку.

– Хватит, хватит, вы уже достаточно выпили.

– Достаточно?

– Да, достаточно.

– Но я ведь выпил только…

– Двенадцать рюмок.

– Двенадцать?

– Да, я сосчитала.

– Какая вы серьезная.

– Подите выпейте кофе. Послушайтесь меня.

– Невозможно. У меня нервная система не в порядке.

– Раньше вы мне говорили, что у вас печень не в порядке.

– Совершенно верно: нервная система печени.

– У вас на все найдется ответ…

– Это моя профессия. Я…

– Ладно, ладно, сейчас спустятся ваши приятели.

– Какие приятели?

– Сдается мне, вы сюда не пешком пришли.

– Нет, по-моему, нет.

– Вы приехали в автомобиле.

– Ах да, конечно, в автомобиле.

– И остались тут выпить, пока они отдыхали.

– Да, Джонни, я и забыл. И другой…

– Видите, я права. Послушайтесь меня. Они вот-вот должны спуститься. Выпейте кофе покрепче…

* * *

Публика встретила заключительные слова речи дружными рукоплесканиями. Элиса словно очнулась от сновидения и ошеломленно огляделась вокруг. Старики по-прежнему стояли неподвижно, лицом к трибуне. Напротив них подруги доньи Кармен поздравляли сеньора уполномоченного. Рядом с Элисой маленький мальчик, засунув палец в рот, пристально смотрел на нее своими темными глазами. Мать дернула его за рукав, но он не сдвинулся с места и, как загипнотизированный, продолжал смотреть на Элису.

– Мама, она спала.

– Тш-ш-ш. Молчи.

Уполномоченный спустился с трибуны. Толпа напряженно ждала. Капитан скомандовал старикам «смирно». Человек в синем поставил у помоста столик. На столик положил серые футляры. Уполномоченный вытащил из кармана бумагу и молча протянул ее секретарю.

– Хасинто Абад.

– Здесь.

Уполномоченный раскрыл серый футляр. Внутри лежала медаль.

Старик выступил из рядов. Уполномоченный приколол медаль к лацкану его пиджака.

– Хосе Аранда.

– Здесь.

По мере того как называли их имена, старики подходили к столу. Здесь, точно прилежные школьники в последний день занятий, они получали награду. Затем обнимались с сеньором уполномоченным, а секретарь тем временем продолжал вызывать по списку:

– Хавьер Аулес.

– Здесь.

– Фидель Бетансос…

Внезапно в разгар церемонии произошел неприятный инцидент. В тот момент, когда тесть Элпидио, хозяина «Убежища», выступил вперед, чтобы получить медаль, поднялась суматоха: Канарец, спившийся врач, пробиваясь сквозь толпу, угрожающе потрясал кулаками.

– Мокрая курица!.. Вот ты кто! – кричал он. – Мокрая курица в штанах.

Изумленная Элиса продвинулась вперед, чтобы лучше видеть происходящее. Костюм Канарца был залит вином, рубашка изодрана, глаза его сверкали яростью, лоб был в синяках, словно он бился головой о стенку.

– Ты хорошо меня слышишь? – повторил он, – Мокрая курица в штанах!

Когда публика оправилась от минутного оцепенения, ее обуяла ярость. На Канарца обрушился град ударов. Продолжая размахивать руками, точно одержимый, он был наконец выволочен из толпы.

…Не обращая никакого внимания на эту досадную помеху, уполномоченный продолжал навешивать медали,

* * *

Когда Селия вернулась к обеду домой, в комнате на туалетном столике ее ожидал букет гладиолусов и тубероз. Он был завернут в целлофан, как и букет, присланный накануне, и не было никакой нужды распечатывать конверт, чтобы выяснить, кто его прислал. Хотя Селия, входя, громко хлопнула дверью, ни Сантьяго, ни Матильде не подали виду, что заметили ее приход. Оставив букет в ее комнате, они, верно, решили отложить расспросы до того момента, когда все сядут за стол. Пока что Матильде возилась вместе со служанкой на кухне, а Сантьяго в своем кабинете, усевшись в кресло, притворялся, будто читает газету.

Селия бросила пальто на спинку стула и остановилась у зеркала. По контрасту с лихорадочно горящими темными глазами щеки ее казались бледными и даже впалыми. Лежавшее на уголке стола препроводительное письмо дона Хулио настоятельно требовало к себе внимания. Селия резко протянула руку и сделала движение, чтобы порвать его. Но, передумав, она вытащила карточку из конверта и бросилась на постель, решив прочесть ее лежа.

«В знак неизменного чувства, – гласила надпись, – от вашего друга, который умеет ждать, – Хулио Альвареса».

Селия положила карточку на столик и лениво смежила веки. Сквозь дремоту до нее доносились звяканье кухонной посуды, шаги Матильде, которые нельзя было спутать ни с чьими другими, шумные вздохи прислуги, беготня детей, игравших в коридоре в прятки, и приглушенная музыка по радио.

Когда Селия пришла в себя, Матильде уже была в ее комнате, радио громовым голосом передавало последние известия, свет, проникавший сквозь жалюзи, испещрял ковер желтыми полосками.

– Что с тобой? – спросила Матильде. – Ты плохо себя чувствуешь?

– Плохо? – переспросила Селия. – Почему я должна плохо себя чувствовать?

– Ты лежала на кровати с закрытыми глазами, и я подумала…

– Я только что с прогулки и немного устала.

Наводящие вопросы сестры всегда приводили ее в бешенство. Селия приподнялась на постели, как бы давая понять, что разговор окончен, но Матильде не двинулась с места и продолжала ее разглядывать.

– Ты мало спишь, – сказала она наконец. – Сегодня ты могла бы отдохнуть… Не понимаю, почему ты так рано встала.

– Мне не спалось. Вчера у меня кончились таблетки.

– Брось ты эти таблетки, – воскликнула Матильде. – Сколько раз нужно говорить тебе, что они только причиняют вред?

– Сеньора Ровира принимает их и спит очень спокойно…

– Сеньоре Ровире шестьдесят лет.

– Не понимаю, какое это имеет отношение к тому, о чем я говорю.

– А я понимаю… Нелепо, когда девушка твоего возраста вынуждена принимать пилюли перед сном.

Просто удивительное упорство! В жизни Селия не встречала ничего подобного. У нее невольно вырвались слова:

– Не моя вина, что я не могу спать.

Она тут же поняла, что совершила ошибку. Глаза Матильде заблестели.

– Заблуждаешься, – сказала она. – Если бы, вместо того чтобы вести такую жизнь, какую ты ведешь, ты хорошенько поразмыслила над своим будущим, все немедленно изменилось бы.

– Изменилось? – хрипло спросила Селия. – Это каким же образом?

– Посмотри на меня. С тех пор как я вышла за Сантьяго, все представляется мне в другом свете. Я стала другая. Совершенно другая женщина.

– Ради бога, – сказала Селия, расстегивая блузку. – Я хочу переодеться.

С явной досадой Матильде повернулась на каблуках. Раздеваясь, Селия услышала, как она сказала:

– Поторапливайся. Обед на столе.

Когда спустя некоторое время она вошла в столовую, Сантьяго и Матильде, глядя в окно, сидели на софе и ждали ее.

Селия заняла свое место во главе стола. Зять промямлил молитву. Затем Матильде потрясла колокольчиком, призывая служанку:

– Эулохия!..

Начали есть. Как обычно, на обед было гороховое пюре. Пюре, свиная колбаса и филей были любимыми блюдами Сантьяго. И хотя Матильде заставляла готовить их каждый день, незаметно было, чтобы муж пресытился ими. Обычно он даже съедал несколько добавочных порций. Матильде торопливо жевала и зорко следила за мужем. Едва его тарелка пустела, она сразу же наполняла ее снова.

– Ешь, золотко, – говорила она ему. – Вот тебе еще горошку.

Сантьяго позволял заботиться о себе, Он жевал медленно и почти не утруждал себя словами. Когда он хотел пить, он ограничивался тем, что протягивал свой стакан. Матильде тотчас же наливала ему воды. По правде сказать, она, казалось, для того только и родилась на свет, чтобы наполнять ему стакан. Ou подносил его к губам, что-то невнятно буркнув – такова была его обычная манера выражать благодарность.

– Золотко, – говорила она, – подай мне свою тарелку.

На этот раз за столом было еще тоскливее, чем обычно. Дух дона Хулио, казалось, витал у них над головами. Сантьяго и Матильде, словно сговорившись, молчали, и в их молчании ей чудилась угроза. Дети перестали кричать, радио умолкло, слышалось лишь звяканье приборов о тарелки.

Селия, во власти наваждения, обвела вокруг себя взглядом. На миг глаза Матильде и Сантьяго встретились с ее глазами, и вдруг гнетущая тревога, терзавшая ее все это время, вылилась в острый и бурный приступ паники. Не в силах владеть собой, она резким движением отодвинула стул и уронила вилку в стакан.

– Можно узнать, что с вами? – запинаясь, произнесла она.

– С нами?

От вытаращенных глаз Матильде ей стало еще страшнее.

– Да… Почему вы на меня так смотрите? – закричала она. – » Почему?

– Успокойся, Селия, – промолвил наконец Сантьяго. – Ты очень возбуждена.

Но она не слушала его.

– Да, я получила еще один букет, – продолжала она. – Об этом вы хотите со мной говорить?

– Селия, пожалуйста…

– Ну так слушайте: даже если он будет мне каждую минуту посылать по букету, я не выйду за него замуж. С меня хватит, – прорыдала она, – хватит, хватит…

– Селия…

Шаги гулко отдавались в мозгу, словно ударяли по черепной коробке. Потом, как будто отброшенные дыханием урагана, громко захлопали двери. Хватит, хватит…

– Довольно!..

Она опомнилась только на улице Сан-Пабло, недалеко от Пасео. На ней было мятое домашнее платье. Глаза жгло, в ушах кололо.

– Я уеду с ним!.. Я никогда больше не вернусь в Лас Кальдас!..

Бледно-зеленое море в белых гребешках, расснащенные рыбачьи лодки на песке, раскачиваемые ветром сосны Пасео, далекая сторожка с побеленными стенами…

Она шагала по берегу навстречу ветру, обходя стайки детей, игравших на песке, яростно попирая их волшебные замки. Но чем дальше она уходила от старого города, тем медленнее становились ее шаги. Она шла еще довольно долго, как бы по инерции. Подойдя к «Гранд-отелю», она присела возле какой-то лодки.

Несколько минут Селия сидела неподвижно, ожидая, пока успокоится дыхание. Солнце сверкало в пенящейся воде бухты, и чайки касались песка легким веером своих крыльев.

С внезапной решимостью Селия вытащила из кармана юбки авторучку и клочок бумаги и, положив листок на обшитый металлом борт лодки, начала писать: «Дорогой Атила…»

* * *

– Мне бы хотелось, чтобы уже наступило пять часов, – в двадцатый раз сказала Лус-Дивина. – Не понимаю, почему время тянется так медленно.

Она сидела на полу на перине, не сводя глаз с голых стен галереи, где сегодня вечером ей предстоит принимать гостей. Рядом с ней Ненука угольком чертила палочки на полу. Ненуке было только восемь лет, и в довершение всего она ночью пачкала постель, но, когда Лус-Дивина оставалась одна и ей нужно было рассказать кому-то о своих планах, Ненука была единственным человеком в мире, расположенным слушать ее.

– Мне бы хотелось, чтобы праздник уже начался и весь дом был полон друзей. Друзей, слышишь, а не таких плохо воспитанных мальчишек, как Тано, которые только всем мешают.

В последний раз, когда Монтсе принимала своих знакомых, Тано с двумя товарищами, хотя никто их не приглашал, ворвались в сад и стали пить пунш и пожирать сласти, пока не наелись до отвала. Потом они подрались с сестрой Монтсе в исцарапали лицо Панчо.

– Мама купила десять кило муки, чтобы напечь пирожных, и приготовит по меньшей мере сто чашек шоколада. Или двести, сколько захотят гости.

Когда мать шла за покупками, Лус-Дивина высказала ей свои опасения. «Придут все мои подруги, – сказала она. – Сколько бы ты ни приготовила, думаю, все равно будет мало».

– Вчера вечером, – продолжала она, – я пригласила больше двадцати человек, и еще многих мне нужно оповестить. Многих. Всех мальчиков и девочек от двенадцати до шестнадцати лет.

В последнюю минуту ей пришла в голову мысль установить низший возрастной предел, чтобы предотвратить какое-нибудь бедствие. Дети моложе ее, в том числе и Ненука, не представляли абсолютно никакого интереса. И наоборот, праздник с участием девочек вроде Викки облегчил бы ей доступ в общество старших.

– А где у тебя стулья? – спросила Ненука после недолгого молчания. – Куда ты посадишь гостей?

Лус-Дивина с опаской подумала о голых комнатах их квартиры.

– Мама даст ковер из своей комнаты, и мы сядем на полу.

– Ковер? – скептически произнесла Ненука.

– Да. Он не очень новый, но это не важно. Кроме того, – прибавила она с самодовольной улыбкой, – я думаю, он нам и не понадобится.

– Почему? – спросила Ненука. – Вы не будете садиться?

– Мне кажется, как только начнется праздник, у нас найдутся дела поважнее.

– Дела? Какие дела?

– Мой праздник будет не такой, как другие. Я пригласила только избранных. При входе мама будет давать приглашенным карточку. И все, у кого не окажется карточки, останутся на улице.

Несколько секунд Лус-Дивина созерцала обгоревшие остатки стульев, которые Ута перед отъездом бросил в огонь.

– Гостям сразу же станет ясно, что мой праздник особый, что все изменилось.

– Изменилось? Как это изменилось?

– Они поймут, что праздник этот устраивается в их честь, и подойдут поблагодарить меня. Мама подарила мне в день моего рождения альбом в кожаном переплете, и я дам всем расписаться в нем. И все распишутся, потому что поймут, что я уже взрослая, и допустят меня в общество старших.

– А я уверена, что Викки не придет, – сказала Ненука.

– Я так давно мечтала об этом, – продолжала Лус-Дивина, – и мне почти не верится, что это случится сегодня вечером. – Она снова подняла взгляд к часам. – Через три часа гости начнут собираться.

– А я уверена, что Викки не придет.

– В следующий раз я устрою бал. Папа поехал в Мадрид за деньгами и, когда вернется, купит мне платье. Монтсе даст мне радиолу и пластинки, и мы будем танцевать до двенадцати часов ночи.

– А я не верю, – сказала Ненука, покусывая уголек. – Не верю ни одному твоему слову.

– Знаешь, что я тебе скажу? – воскликнула Лус-Дивина с раздражением. – Ты еще глупее, чем я думала. – Она презрительно улыбнулась. – Подожди до вечера и увидишь сама. Хоть у тебя и не будет карточки, я позволю тебе поглядеть через забор.

– А я не верю.

– Ну, так потерпи три часа и убедишься. – Лус-Дивина подавила зевок и встала. – А теперь будь добра – убирайся! Уже половина четвертого, и у меня еще куча дел.

Вместо того чтобы послушаться, Ненука, слюнявя уголек, продолжала рисовать палочки. Ее голубые глазенки насмешливо поблескивали. Ненуке с ее длинными-предлинными светлыми косичками на вид казалось меньше лет, чем на самом деле. Она вечно ходила растрепанной и грязной. Губы у нее были черные, щеки перепачканы сажей.

– А я не верю… – все повторяла она тихонько.

Лус-Дивина показала ей язык и отправилась на кухню. Еще ничего не было сделано – посуда грязная, огонь не разожжен.

– Когда вернется папа, – крикнула она Ненуке, – мы займемся переделками. Покрасим всю квартиру.

Во-первых, она сменит дверь в своей спальне: велит сделать такую же, как в комнате Викки, со своими инициалами «Л. Д.», которые будут выведены золотыми буквами. Потом она купит большую кровать, одеяло с бахромой, зеркальный шкаф, столик для телефона и мягкий белый ковер.

Скребя щеткой тарелки, она услышала, как хлопнула входная дверь. Мать вошла на кухню с корзинкой, полной покупок.

– Купила какао? – спросила Лус-Дивина.

Мать поставила корзину на пол и утвердительно кивнула головой.

– А муку?

– Два кило…

– Мама! – воскликнула. Лус-Дивина. – Я же говорила тебе, что двух кило не хватит.

– У меня больше не было денег, голубка, – сказала мать. – Это мука высшего сорта, она стоит дорого.

– Я столько думала о празднике, – продолжала девочка. – Не верится, что это будет сейчас, сегодня же!..

– Поищи мешалку и налей воды в миску.

– Я уверена, что с сегодняшнего дня все переменится. Для тебя, для меня, для папы. Цыганка сказала мне на днях, что мы совершим путешествие. Кто знает, будем ли мы дома на рождество!..

– Формы в стенном шкафу. Я замешу тесто, а ты можешь заполнять формочки.

– Я пригласила только девочек старше двенадцати лет. Надоело вечно водиться с девчонками, которые меньше меня. С сегодняшнего дня я взрослая. Буду ходить с большими.

– Возьми алюминиевый ковшик и налей до половины воды. Да смотри, не опрокинь.

Лус-Дивина усердно занималась делами, но взгляд ее был устремлен в сад, туда, где раскинулись густые ветви апельсинового дерева. Ненука просунула перепачканное сажей личико в неплотно прикрытую дверь. Элиса, повязав зеленый фартук, тщательно мыла руки.

– А Лус-Дивина говорит, что вы приготовите двести чашек шоколада, – донесла Ненука.

Лус-Дивина бросила на нее гневный взгляд. Мать погрузила руки в муку и начала замешивать тесто.

– Это правда, что ваш папа поехал в Мадрид за деньгами?

– Да, деточка.

– Видишь? – воскликнула Лус-Дивина. – Ненука говорила, что я это выдумала.

– У меня предчувствие, что он приедет сегодня вечером. Иначе он не посылал бы телеграммы.

– Экспресс приходит без десяти девять, – сказала Лус-Дивина. Мысль, что ее отец появится в разгар праздника, вызывала у нее какое-то странное чувство. – Если он приедет, он будет дома в пять минут десятого. Не раньше, не позже…

– На всякий случай пойду на станцию встречать его.

Наступило молчание, которое прервала Ненука:

– А мой папа, когда он в отлучке, пишет нам, в котором часу приедет.

– А мой, – сказала Лус-Дивина с гордостью, – предпочитает устраивать нам сюрприз. Он посылает телеграмму, но в ней про это не пишет…

– Тогда зачем он посылает вам телеграмму?

– Смотри, читай, – сказала Лус-Дивина, протягивая ей бланк:

ОПАСНЫЙ УБИЙЦА ПРОДВИГАЕТСЯ К ЛАС КАЛЬДАСУ ОБНИМАЮ УТА.

– А другая?

– Преступник приближается Предупредите матерей.

– Видишь? – воскликнула Лус-Дивина.

– Не понимаю, о чем это он?

– Ты ничего не понимаешь.

Не в силах сдержать нетерпение, она схватила корзину с покупками и начала выкладывать пакеты на стол. Она еще не кончила, когда зазвонил звонок у входной двери.

– Кто это может быть? – удивилась мать.

– Не знаю.

– Подожди, пойду я.

Ненука, сев на табуретку, мазала слюной коленки.

– А я ничему не верю, – напевала она тихонько. – А я ничему не верю…

Лус-Дивина обследовала пакеты один за другим, твердо решив не обращать на нее внимания. Снова хлопнула дверь, и послышались шаги.

– Смотри-ка, – сказала мама входя. – Еще две телеграммы.

Лус-Дивина вытерла руки тряпкой и взяла таинственные прямоугольные листки бумаги.

БАНДА СЕЕТ УЖАС НА СВОЕМ ПУТИ, -

гласила одна. В другой говорилось:

СТРЕМИТЕЛЬНО ПРИБЛИЖАЮСЬ ПУСТЬ С ВАМИ НИЧЕГО НЕ СЛУЧИТСЯ.

– Дай-ка мне, дай-ка мне, – закричала Ненука, увидев, что она прячет телеграммы в карман блузки. – Я хочу посмотреть…

– Ах, вот как? – сказала Лус-Дивина жестоко. – Что ж, останешься при своем желании.

* * *

Обедать кончили в три. Как он и ожидал, женщина, прислуживавшая в баре, была не в состоянии разменять его несуществующую купюру достоинством в тысячу песет, и Ута одолжил у шофера нужную ему сумму. На остаток он купил сигареты и коньяк. Бар стоял на Каталонском шоссе, но им пришлось свернуть в сторону, чтобы заехать на почту и дать телеграмму.

– Кому телеграмма, шеф? Дону Хулио?

– Нет, – сказал Ута, – алькальду.

– Алькальду?

– Сомнительный тип. Нечисто играет.

– Вы включили его в список?

– Сейчас сообщу ему об этом.

Ута взбежал по лестнице и толкнул застекленную дверь. В помещении не было ни души. Только барышня лет под сорок дремала за окошечком. Вздрогнув при звуке его голоса, она проснулась.

– Будьте добры, дайте мне бланк, – сказал Ута. – Бланк для телеграммы.

Барышня протянула ему листок. Ута вытащил из кармана ручку и написал фамилию Элисы. Кончив писать, он вернул бланк телеграфистке. После небольшого размышления он попросил еще один бланк.

– Это для дона Хулио, – сказал он.

Снова склонясь над пюпитром, он рыгнул и сокрушенно поднес руку ко рту. Наблюдая за ним из окошечка, барышня проявляла явные признаки тревоги.

– Дон Хулио – мой старый друг, – пояснил Ута. – Я всегда телеграфирую ему, когда путешествую. Теперь я собираюсь его пришить.

Барышня через силу улыбнулась; ее девственно-желтое лицо стало похоже на маску.

– Сколько я вам должен? – спросил Ута.

– Двадцать пятьдесят.

– Возьмите.

Она порылась в ящике.

– Вот сдача.

– Нет. Это вам.

– Мне?

– Да. За ваше хорошенькое личико.

На улице Джонни и механик воздавали должное коньяку.

– Что, шеф, уже телеграфировали ему?

– Да, – сказал Ута, влезая в такси. – Он уведомлен.

– Ну, пусть с ним ничего не случится, шеф.

– Вот, вот, – захлопал в ладоши пьяный механик. – Пусть с ним ничего не случится.

* * *

Пабло пробирался между стайками ребятишек, окружавших тележку продавца сластей. Чем ближе он подходил к раздевалкам, тем гуще становилась толпа зевак. На уступах стадиона, обращенных к солнцу, публика выражала свое нетерпение хлопками и свистом. Пабло несколько раз огляделся вокруг, но нигде не мог обнаружить Хуану.

У входа в кабинки Тарраса и вратарь ждали, когда их товарищи кончат переодеваться. Пабло все знали как менеджера Атилы, и он имел сюда свободный доступ. Перед каждой игрой и после нее он помогал своему другу раздеваться, шнуровал ему бутсы, растирал ему руки и ноги. Оставалось всего пятнадцать минут до начала встречи, но Атила еще не явился. Пабло положил сумку с вещами в душевой и вернулся на поле. У дверей Тарраса и вратарь потешались над Хуаном Божьим человеком.

– Поди-ка сюда, – говорил Эрнесто.

– Скажи «четверг».

Дурачок показывал два ряда зубов и протягивал руку:

– Табак.

Тарраса хлестнул его прутиком.

– Ты подлипала: только и думаешь покурить на даровщинку.

– Ну, скажи «четверг».

Но Хуан Божий человек снова протянул руку.

– Табак, – сказал он. – Табак.

– Знаете историю про «четверг»? – спросил Тарраса.

Пабло отрицательно покачал головой. Кое-кто из зевак подошел поближе, чтобы послушать. Прекрасное лицо Хуана Божьего человека безмятежно улыбалось.

– Несколько лет назад какие-то типы из Барселоны развлекались, таская его в… значит… один раз в неделю – по четвергам. С тех пор каждый раз, когда ему хочется туда сходить, он как заведенный начинает трезвонить на всех углах: «Сегодня четверг», ну точь-в-точь, как уличный разносчик.

Среди слушавших поднялся смех.

– Значит, ты любишь шляться по бабам, а, бездельник?

– А как насчет винца? Выпить тоже не прочь?

– С того дня, как я напоил его до полусмерти, он и в рот не берет.

– Гляди-ка, тут есть кувшин.

– А ну, дай мне его.

Тарраса поднес кувшин к лицу Хуана Божьего человека.

Улыбка сползла с лица идиота.

– На, пей.

Глаза Хуана Божьего человека сверкнули странным блеском.

– Нет, нет, – сказал он.

Тарраса опрыскал его лицо из кувшина. Хуан Божий человек издал слабый стон. Довольные зрители смеялись:

– Давай, пей.

– Скажи «четверг».

– Нализывайся, чего там.

Пухлые губы Таррасы под нахальными черными усиками улыбались.

– Я дал ему бутылку девяностоградусного спирта, разбавленного коньяком. Он вылакал ее в один присест. Потом мне рассказывали, что он завывал целую ночь.

– Ты хорошо сделал, – одобрил Эрнесто. – Это прибавит ему смекалки. Научит и отцу родному не доверять.

Окруженный кольцом зевак, Хуан Божий человек, дрожа, взирал на кувшин.

– Ладно, – сказал Тарраса, считая номер оконченным. – На этот раз я тебя прощаю. Давай, катись отсюда, не канючь.

Дурачок, кажется, понял его и, хныча, удалился. Кто-то окликнул Таррасу из душевой. Эрнесто прополоскал рот вином, выплюнул его и подошел к Пабло.

– А где Атила?

– Понятия не имею. Я его еще не видел.

– И не знаешь, где он?

– Ума не приложу.

– Странно.

До начала оставалось пять минут. Некоторые игроки сборной уже вышли на площадку, и мальчишки, носившиеся по полю, встретили их аплодисментами. Публика постепенно рассаживалась. Перед раздевалками громко нахваливали свой товар уличные торговцы. Пабло смотрел на дорогу, ведущую из города, Хуаны нигде не было видно.

– Я спрошу у Таррасы, – сказал Эрнесто. – Быть может, он знает.

– Я с тобой.

– Сегодня утром он ходил с ним на стадион.

В дверях они столкнулись с тренером.

– Ты не видел Атилу?

– Да, он здесь.

– Когда же это он пришел?

– Не знаю. Несколько минут назад.

Пабло вошел в раздевалку. Атила уже надел белые трусы и желтую майку. Увидев Пабло, он, не говоря ни слова, протянул ему бутсы. Пабло стал на колени и помог ему их надеть. Он прятал глаза, избегая смотреть Атиле в лицо.

– Что с тобой? – спросил его вдруг Атила в упор.

– Со мной? – Пабло почувствовал, что невольно краснеет. – Ничего. Со мной ничего.

– Ты дрожишь.

Пабло тщательно завязал шнурки и ничего не ответил.

– Ты ведь не боишься, правда?

– Нет.

– Если раскаиваешься, у тебя еще есть время выйти из игры.

– Нет.

– Словом, то, что должен делать ты… Я могу справиться и один.

Пабло провел рукой по лбу. Он вспотел.

– Я пойду с тобой.

Когда Атила разговаривал с ним таким тоном, его нерешительность сразу исчезала. Голос друга действовал на него подобно катализатору: он рождал в нем отчаянную смелость.

– По-моему, Хуана о чем-то догадывается, – выпалил он.

Лежавшая у него на плече рука Атилы судорожно сжалась, Пабло подумал, что сейчас тот его задушит.

– Откуда ты знаешь?

– От нее. Я видел ее сегодня утром и…

– Что она тебе сказала?

– Ничего определенного. Она расспрашивала о тебе.

– Полагаю, ты…

– Не беспокойся. Я не сказал ей ни слова.

– Тогда почему?…

– Я хотел, чтобы ты это знал.

– Я и так знаю, – сказал Атила. – А, какого хрена!.. Это не имеет значения.

Он встал, считая разговор оконченным. Но Пабло прибавил:

– Я не боюсь.

– Иного я и не ждал.

– Пойду туда же, куда и ты.

Они покинули кабинку и вышли на поле. Игроки спортивного клуба Лас Кальдаса собрались в кружок возле тренера. Только Тарраса и один из крайних стояли поодаль. Подходя к ним, Пабло заметил Селию с одной из школьниц. Тарраса тоже смотрел на нее и махал ей рукой.

– Эй, ты, – сказал он Атиле. – Погляди-ка, кто там идет – девушка, которая сегодня утром с тобой поздоровалась.

– Да, та самая, – подтвердил крайний, – Уверен, что она пришла полюбоваться тобой.

Тарраса прищелкнул языком. Его маленькие черные глазки поблескивали.

– Она прямо… Прямо как…

– Ступай… Она зовет тебя…

Селия предприняла было неуклюжий маневр, чтобы приблизиться к ним, но на полпути передумала. Несколько секунд она стояла на месте с развевающимися от ветра волосами и нежно зардевшимся лицом. Девочка рядом с ней разглядывала их безмолвно и враждебно. Наконец Селия, слабо улыбаясь, шагнула к Пабло и сунула ему в руку аккуратно сложенный листок бумаги.

– Это для твоего друга Атилы, – пробормотала она. – Пожалуйста, передай ему.

Пабло машинально взял записку. Прежде чем он успел что-либо сказать, Селия повернулась и, держа девочку за руку, побежала на другую сторону поля. Когда Пабло возвратился к друзьям, они набросились на него:

– Что она тебе сказала?

– Ничего. Дала мне эту записку.

– Для кого?

– Для Атилы.

– Видишь? – воскликнул крайний. – Она у твоих ног.

Атила читал записку молча. Потом свернул ее и передал Tappace.

У Таррасы заблестели глаза. Прочитав записку, он нервно пригладил усики.

– Черт!.. Везет же тебе!.. Эх, сходить бы на свидание!..

– Иди. Для того я тебе ее и дал.

Тарраса уставился на него в изумлении.

– Не валяй дурака.

– Я не могу пойти. Если не хочешь ты, я отдам записку Эрнесто.

– Нет-нет, погоди…

Его грубое лицо, лицо мужчины-ребенка просияло.

– Где это, ты говоришь?

– Прочитай, там ясно написано.

В черных глазах Таррасы на мгновение мелькнуло недоверие.

– Но она ждет тебя.

– Ну и что же? – Атила холодно засмеялся. – Дело-то будет ночью, она ничего не заметит.

– А если она рассердится?

– Пусть сердится. Ты ведь успеешь получить удовольствие.

Опасаясь подвоха, Тарраса нерешительно посмотрел по сторонам.

– Если боишься… – иронически произнес Атила.

– Боюсь, я?

– Столько вздыхал по ней, а теперь, когда она, можно сказать, у тебя в руках…

– Да я всегда это говорил! – подхватил Эрнесто. – Шуму-то, шуму, а как дойдет до дела…

– Идите в…

В этот момент тренер подал сигнал. Тарраса спрятал записку в кармашек трусов и побежал вместе с Атилой и крайним к центру поля. Пабло собирался последовать за ними, но вдруг увидел Хуану: она сидела с Панчо с самого края ряда. Не говоря ни слова, Пабло отстал от товарищей.

– Я искал тебя, – объяснил он вместо приветствия.

– Садись сюда. Я заняла тебе место.

Она была бледнее и красивее, чем когда-либо. Панчо в ковбойском костюмчике грыз яблоко, намазанное вареньем.

– Ешли выиграют чужие, мы ш Карлитошом шпуштимшя на поле и перештреляем их иж швоих пиштолетов.

Он хотел еще что-то сказать, но его слова потонули в криках зрителей. Обе команды уже выстраивались на поле. Вдруг Пабло почувствовал выше локтя слабое прикосновение ее руки.

– Я боюсь, Пабло.

– Боишься? – У него внезапно заколотилось сердце. – Чего?

– Не знаю… Конечно, это нелепо… Боюсь за тебя, за себя, за пего, за всех… Знаю только, что боюсь.

Последовало молчание. И словно желая прервать его, судья свистком дал сигнал к началу встречи.

* * *

На Кубинской улице, напротив парка Музея XIX века, его наконец отпустили. Падая, он ударился о край тротуара возле грязного отверстия водослива и с четверть часа лежал не двигаясь, глядя на рану на руке выше локтя, из которой еще сочилась кровь. Здоровой рукой он машинально ощупал карман, где была бутылка, но не нашел ее. Он в гневе огляделся, высматривая, куда бежали его недруги: пользуясь замешательством, кто-то из них, видно, вытащил у него бутылку. Затем, сделав усилие, он встал на ноги.

От нескончаемого потока людей, двигавшихся по улицам, у него закружилась голова: то ему казалось, что прохожие плывут как бы сквозь туман хлороформа, – то они вдруг начинали дергаться с лихорадочной поспешностью, словно в старом кинофильме. Образы в его голове стремительно сменялись один другим. Улица вздымалась, опускалась и снова вздымалась. Время от времени к нему подходили люди, спрашивали про его рады, вызывались проводить. Но Канарец кричал, что чувствует себя превосходно, пусть его оставят в покое, он предпочитает сам добираться до дому, хотя бы на карачках. Он пытался войти в два бара, но его выгнали, потому что он был грязен, растерзан и не имел при себе денег. Наконец, сам не зная как, он очутился перед парадным своего дома. Кто-то, верно Пилар, уже задвинул засов. Охваченный яростью, Канарец бешено заколотил молотком в дверь.

– Иду, иду!.. – послышался изнутри голос Ремедиос.

Затем дверь распахнулась, и дом наполнился плачем и стенаниями.

– Папа!..

– О боже мой!..

– Папа!..

– Что с тобой случилось?