Текст книги "Цирк"

Автор книги: Хуан Гойтисоло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Да, – мечтательно сказал Ута, – никогда не поздно.

Бармен налил смесь в два стаканчика и осторожно подвинул их к краю стойки.

– Ты посмотри, – сказал Ута шоферу, показывая на стаканы, – этот тип, должно быть, принял нас за баб.

Таксист тоже поставил локоть на стойку и несколько секунд пристально глядел на бармена.

– Послушай, крошка, – сказал он, наконец, язвительно. – Мы с шефом не монахини-урсулинки. Когда мы пьем, нам подают в чайных стаканах.

Ута послал человеку за стойкой прекраснейшую из своих улыбок.

– Вы, как видно, не знаете, что случилось с хозяином «Цыганского трактира» всего две недели назад.

– Валяйте, расскажите ему, шеф.

– Он был человек неделикатный и болтливый и любил повторять все, что услышит.

Ута медленно провел левой рукой по губам. Когда он отнял руку, лицо его было совершенно серьезным, словно никогда и не улыбалось.

– Его убили.

Шофер взрывом смеха выразил свою радость.

– Да еще каким манером, шеф.

– Да, – подхватил Ута, – каким манером.

Человек за стойкой налил смесь в два больших стакана, заботливо наполнив их до краев.

– Это другое дело, – одобрительно заявил шофер.

Оба чокнулись, прежде чем выпить. Ута положил на стойку сотенный билет.

– Возьми, парень, – сказал он хозяину, – и постарайся, чтобы с тобой ничего не случилось.

Шофер распахнул двери настежь. Ута вручил ему две бутылки. Как два старых друга, свидевшихся после разлуки, они с песней вышли на улицу, не утруждая себя ответом на неуверенный поклон бармена.

– Знаешь, – сказал Ута, когда они пришли в гараж, где стояла машина, – ты мне нравишься.

* * *

– Какой красивый кораблик, сеньорита Флора, – послышался голос Лолиты. – Чей, вы говорите, это подарок?

– Одного молодого человека по имени Беремундо. Беремундо Саласар Чокано уроженец Ла Риохи, как и мы. В конце войны он пришел в город вместе с националистами [6]6
  Имеются в виду франкисты.


[Закрыть]и остался у нас в усадьбе.

Рехина со вздохом отложила шитье и чуть качнула кресло-качалку. Из-за двери в противоположном конце салона до нее доносилось бормотание двух женских голосов. Нахмурившись, она спросила себя, неужели у Флоры хватит бесстыдства продолжать этот разговор. До сих пор она пичкала нелепой историей своих отношений с Беремундо только старых друзей дома, но с некоторого времени совсем потеряла голову и начала рассказывать ее даже случайным знакомым. Теперь она намеревалась поведать ее служанке, сопливой девчонке, только что приехавшей из Мурсии. Если так будет продолжаться, в один прекрасный день Рехина, пожалуй, застанет сестру за обсуждением всех подробностей этой истории с электромонтером или мальчишкой-посыльным из лавочки.

– Вы говорите, он сам его сделал, сеньорита Флора? – спросила девочка своим певучим голосом.

– Да, сам, собственными руками. Ах, ты не можешь себе представить, до чего он был способный. В жизни я не встречала такого одаренного человека… Из какого-нибудь полена он за десять минут вырезал фигурку.

…Останься он еще на год, он заполонил бы этими фигурками весь дом. Ссылаясь на их высокую художественную ценность, Флора заставила его деревяшками все уголки. Но однажды в ее отсутствие (она ушла в город за покупками) Рехина побросала фигурки в огонь, превратив их в горсть пепла. Сестра пожелтела от ярости, когда обнаружила это, и полгода с ней не разговаривала.

– Сразу видно, что это ценная работа. Нужно быть настоящим художником, чтобы сделать такой кораблик. – Наступило молчание, и Рехина представила себе обеих погруженными в созерцание восьмого чуда света. – Сколько времени, вы говорите, он прожил у вас, сеньорита?

– Ровно два года и восемь месяцев… Ах, пока он жил у нас, усадьба, в которой мы проводим лето, казалась совсем другой!.. Он был очень веселый парень, Беремундо! Он любил смеяться, шутить, рассказывать анекдоты… Но человек он был серьезный, положительный. Мы стали близкими друзьями.

…Каждый вечер Флора спускалась на кухню и допоздна не давала ему спать. Она сделала открытие, что у молодого человека вкусы схожи с ее собственными, и настойчиво пыталась внушить ему, что это факт чрезвычайной важности. Беремундо слушал ее, скрестив руки, отвечал сухо и односложно. Однажды Рехина услышала, как Флора произнесла: «Такой молодой и предприимчивый человек, как вы, должен подыскать себе пару». Напрягая слух, она разобрала еще: «Вы коренной риохец, как и я. Ни вас, ни меня не интересуют люди из других мест».

– А почему он уехал из вашего дома, сеньорита Флора?

– Однажды в середине лета он получил телеграмму из дому, в которой сообщалось, что его мать при смерти. Он уехал к себе всего на несколько дней, но добрая женщина выздоровела и, так как она одна на свете, не захотела, чтобы он возвращался в Каталонию… Это был жестокий удар для нас обоих. Но, что поделаешь, жизнь есть жизнь…

…Хотя эта история давно набила ей оскомину, Рехина не могла сдержать улыбку… В то лето Флора замкнула кольцо осады вокруг Беремундо, и приказчик не нашел иного выхода, кроме бегства. Разумеется, в телеграмме не было ни слова правды, он сам попросил отправить ее. Быть может, в родных краях у него была невеста или он просто хотел избавиться от Флоры. Одно несомненно: он улетел далеко, этот Беремундо. И хотя Флора терпеливо ждала долгие годы, он так и не дал больше о себе знать, словно сквозь землю провалился.

– Странно, что вы о нем больше не слыхали, – говорила девушка. – Кто знает, а вдруг с ним что-то случилось!

– В этом не было бы ничего удивительного, говорю тебе. В наше время никто ни в чем не может быть уверен… Беремундо был настоящим рыцарем, не то что нынешние мужчины – они рыцари только на словах… Достаточно выйти на улицу, чтобы убедиться в этом. Никогда прежде на меня не смотрели с таким бесстыдством…

Рехина снова отложила вышивку и машинально расправила складки на юбке. С некоторых пор у ее сестры появилась навязчивая идея, будто мужчины преследуют ее на улице и ночью пытаются влезть к ней в окно.

– Кажется, трудно поверить, но они действительно нигде не оставляют тебя в покое. Вчера под вечер на Пасео…

Флора закончила свое признание шепотом. Наступило непродолжительное молчание, затем Лолита спросила:

– Что же вы тогда сделали, сеньорита?

– Что, по-твоему, я могла сделать? Уже стемнело, кругом ни души… Я ничего не ответила и бросилась бежать к проспекту Марии. Что мне было еще делать? К счастью, я встретила там старого друга нашей семьи, он был так любезен, что проводил меня домой…

Рехина захлопнула корзинку с рукоделием и, сдерживая дыхание, направилась в комнату сестры.

Она хорошо знала, что, когда имеешь дело с людьми, подобными Флоре, надо запастись терпением. Но известно, что терпение тоже имеет свои пределы.

– Не будешь ли ты добра замолчать? – сказала она ей. – Мне надоело слушать одну и ту же пластинку.

– Если тебе надоело, – ответила Флора, не отрываясь от работы, – уйди куда-нибудь.

Стоя под притолокой голубой с золотом двери, Рехина почувствовала,»что щеки ее запылали. Итак, она хочет войны? Что ж, она ее получит!..

– Нет, я не уйду, – сказала она. – Я работаю у себя в спальне и не понимаю, почему я должна сносить твои фантазии…

– Никто тебя не просит их сносить, – неприязненно возразила Флора. – Тебе достаточно закрыть двери в салон. Нет ничего проще.

– Постыдилась бы в твои годы рассказывать такие истории девчонке.

Неловкая фраза вырвалась у нее помимо воли, и Рехина поспешила прибавить:

– Послушай-ка, Флора: я тебе уже сказала однажды, что некоторые вещи терпеть не намерена.

– Хотела бы я знать, что ты называешь «некоторыми вещами»? Если ты имеешь в виду мою дружбу с Беремундо…

– Твою дружбу с Беремундо… и все остальное…

– Выражайся яснее, чтобы я могла понять.

– По-моему, я не по-турецки изъясняюсь.

– В таком случае признаюсь, что я тупа, как ослица.

– Полно, не к чему делать такое лицо! Ты отлично понимаешь, о чем я говорю.

– Если ты намекаешь на то, что случилось вчера на Пасео…

– Вот именно.

– …то я не вижу в этом ничего особенного. Такие вещи происходят каждый день.

– Со мной никогда.

– Это не моя вина.

– Флора! – воскликнула скандализированная Рехина. – Как ты смеешь?…

– Ладно, ладно, я ничего не сказала… Но ты должна понять: если мужчины преследуют меня на улице, я тут ничего не могу поделать.

– Раньше они тебя никогда не преследовали, хотя ты была молодой и хорошенькой.

– Большое спасибо, Рехина, ты очень любезна.

– Извини, если я тебя обидела, но я нахожу все это совершенно нелепым… Чтобы женщине твоего возраста мужчины не давали прохода… Никогда такого не слыхала.

– Теперь ты слышишь… Среди бела дня, прямо на улице…

– Видимо, ты даешь повод преследовать тебя.

– Рехина!.. Я запрещаю тебе…

– В таком случае остается только одно объяснение… Твой небесно-голубой костюм… Должно быть, они находят его нелепым…

– Нелепым мой костюм? Мне просто смешно…

– Видали вы когда-нибудь сорокалетнюю женщину в юбке с воланами? Даже иностранные туристки не осмеливаются выходить на улицу в таком виде…

– Прекрасно понимаю, к чему ты клонишь… Но дай мне сначала сказать, что думаю я: ты ревнуешь, Рехина. Да, ты умираешь от ревности и зависти.

– Я ревную? – Рехина захохотала. – Ты безумнее, чем я предполагала, если считаешь меня способной на…

– Зависть, да, на зависть…

– Ну, довольно, Флора! Я всегда старалась быть с тобой терпеливой, но всякое терпение имеет свои пределы…

– Да-да, разыгрывай из себя мученицу. Как будто все недостаточно ясно… Как будто не бросается в глаза, что ты умираешь от зависти…

– Хотела бы я знать, чему мне завидовать, – с иронией сказала Рехина. – Разве что твоим маскарадным нарядам и притираниям!..

– Тогда позволь мне сказать, – ответила Флора, и кровь прилила к ее щекам. – Ты завидуешь тому, что мужчины оборачиваются и смотрят мне вслед, когда я прохожу по улице… Ты всегда была ревнивой, с детства. Из ревности ты сделала все возможное, чтобы удалить Беремундо… И всю жизнь ты старалась держать меня в четырех стенах. Из зависти, слышишь, из зависти!..

– Сейчас же замолчи, Флора! Ты расстроена, взвинчена… То, что ты говоришь, просто смешно.

– Нет, я не замолчу… Ты с детства держала меня в рабстве, но теперь комедия окончена… Отныне и впредь я намерена жить по-своему, и что бы ты ни говорила, для меня это не будет иметь ни малейшего значения. И знай: я сойдусь с первым же мужчиной, который мне понравится. Мне надоело сидеть в девицах.

– Флора!.. Я не намерена выслушивать… Если ты сейчас же не замолчишь!..

– Надоело, слышишь!.. Надоело, надоело, надоело!..

Швырнув в угол вышиванье, она. выбежала из комнаты, всхлипывая, как маленькая девочка.

Тишина в салоне сгустилась и казалась осязаемой. Мебель вдруг приобрела какой-то нереальный, неестественный вид. Рехина почувствовала колотье в висках и поискала рукой, где стол, чтобы опереться о него.

– Боже мой, боже мой, – простонала она.

Придя в себя, она увидела, что Лолита испуганно глядит на нее из угла. Кто-то настойчиво звонил у входной двери.

– Что же ты! – крикнула она девушке. – Разве не слышишь, что звонят? Почему ты смотришь на меня с таким дурацким видом?

Лолита убежала, не сказав ни слова. Несколько успокоившись, Рехина прошлась по комнате, ожидая, чтобы дыхание стало ровным. Спустя некоторое время девушка снова показалась в дверях и, передохнув, объявила:

– В гостиной сеньорита Эльвира… Она говорит, что зашла за сеньоритой Флорой, чтобы идти в дамскую хунту.

Рехина медленно вернулась к себе в комнату и снова взяла вышиванье.

– Если она пришла к сеньорите, – сказала Рехина расслабленным голосом, – попроси ее немного подождать. И сейчас же ступай к сеньорите в спальню, предупреди ее.

* * *

Хуана расстегнула свитер из ангорской шерсти и опустила молнию на юбке. Затем, стоя перед овальным зеркалом комода, она сняла с себя одежду и несколько секунд неподвижно созерцала свое отражение.

Ее гибкое, изящное тело стало за эту осень еще стройнее и тоньше – старые платья теперь широки в талии; резко выступившие скулы, казалось, снимали все лицо. «Немножко солнца и немножко спорта, – сказал осматривавший ее врач. – Поменьше книг и поменьше сигарет». Но врач, как и ее родители, уделял слишком много внимания мелочам и не решался называть вещи своими именами. Вместо того, чтобы смело браться за некоторые проблемы, он предпочитал оставаться в неведении.

Халат лежал на одеяле. Дрожа от холода, Хуана закуталась в него. Из-за двери до нее доносился шум льющейся в ванну воды. Как обычно, мать унесла шампунь вниз, чтобы вымыть собачонку. Убрав одежду, Хуана вышла из спальни и, опершись локтями о перила лестницы, вздохнула.

– Хасинта.

Бедняга глуха, как стенка. Без крика ее не дозовешься.

– Хасинта!..

По навощенному полу прошуршали осторожные, словно нащупывающие незнакомый путь, шаги. Затем Хуана увидела крашеные волосы матери, ее капот ядовито-зеленого цвета, ужасные тапочки.

– Это ты, Хуана?

– Нет, это бабушка.

Наступило молчание, мать, казалось, подыскивала ответ. Должно быть, она ничего не придумала, потому что спросила:

– Чего ты хочешь?

– Хочу, чтобы Хасинта принесла мне наверх шампунь.

– Шампунь? Зачем?

Нелепые вопросы матери всегда приводили Хуану в бешенство.

– А как по-твоему – зачем?

– Ты хочешь принять ванну?

– Да.

– Ты собираешься вечером пойти куда-нибудь?

– Хасинта!

– Я с тобой разговариваю, дочь моя.

До чего же упряма! В жизни Хуана не встречала ничего подобного. Эта вечная мания все уточнять, до всего доискиваться.

– Извини… Я не слышала.

– Я спрашивала, пойдешь ли ты в кино.

– Нет. Не знаю.

– Знаешь, какая картина идет в «Гайярре»?

– Нет.

– Адела сказала мне, с Монтгомери Клифтом.

– Может быть.

– Не помню точно, как она называется… Но думаю, это занимательно.

– Ради бога, мама!.. Если я постою здесь еще минуту, я схвачу насморк.

Серый узел волос с голубыми переливами еще долго не двигался с места. Затем мать исчезла, бормоча:

– Ладно, ладно… Я скажу ей.

Когда Хуана кончила мыться, часы в коридоре показывали ровно десять. В один миг она натянула кожаную курточку и темно-синие брюки. Внизу семья была уже в сборе. С огромным трудом Хасинте удалось уложить спать Нану, которая впервые надела сегодня свой новый костюмчик, была страшно возбуждена и кричала истошным голосом, когда ее раздевали. Панчо гордо расхаживал по комнате все еще в ковбойском наряде с двумя револьверами у пояса; Викки, лежа на диване, как те красавицы, портреты которых она видела в журналах, приводила в порядок ногти; в кресле у радиоприемника папа жадно слушал новости.

– Ну, дети… – Когда мать обращалась к своим домашним, она говорила тоненьким голоском, верно считая это весьма изысканным, хотя это было просто смешно. – Ужин на столе.

Не говоря ни слова, Хуана заняла за столом свое обычное место и молча ждала, когда остальные последуют ее примеру. Папа усилил звук приемника, чтобы не упустить в новостях ни единой запятой. Викки взяла дешевенький роман и прислонила его к кувшину с вином. Панчо стал коленками на подушку, положенную на сиденье, и приподнял крышку супника.

– Уф! Опять рыбный шуп.

Мать, соблюдая строгую очередность, разлила суп большой ложкой, каждый поблагодарил ее. Все это превратилось в обряд, все повторялось: хриплый голос диктора, шумное хлюпанье Панчо, звяканье приборов о тарелки. С жестоким удовлетворением Хуана подмечала полное совпадение всех деталей: отец делал большие глотки в промежутках между новостями, мать подносила ложку ко рту с подчеркнутым отвращением, по-мышиному откусывая рыбу зубками, радио вещало о столетних старухах, о пламенном поклонении древнейшей реликвии. Потом Панчо стучал ножом о тарелку:

– Пушть нешут что там дальше.

Мать словно выходила из состояния глубокой летаргии и изящно встряхивала колокольчиком.

Тщетно: Хасинта ее не слышала.

Мать это знала, но ведь так изысканно – пользоваться колокольчиком…

– Хасинта! – звала она тогда тоненьким голоском.

Служанка в конце концов появлялась, и повторялся неизменный и привычный ритуал раздачи второго блюда.

– Кто хочет пойти сегодня в кино? – Вопрос был явно обращен к папе, но тот сделал вид, что не понял намека.

– Тебе не хочется пойти в кино, Франсиско?

– Ты же знаешь, что вечером я не могу, детка.

– А тебе, Викки?

– Я иду спать, мама. У меня сегодня был урок танцев, и я совершенно разбита.

– А тебе, Хуана?

– Я тебе уже сказала на лестнице, что не могу…

– Какие противные! – протянула мать тоном маленькой девочки. – В доме муж и две дочери, и никто не способен хоть немножко пожертвовать собой.

Вероятно, она ожидала вежливого протеста, но они и не подумали опровергать ее слова.

– Я целый день твержу, что скучаю, как устрица в своей раковине, потому что в этом дрянном городишке нет даже кинотеатров. И вот, когда наконец представляется случай развлечься, я должна сидеть дома, потому что никто не хочет пойти со мной.

– Пойдем завтра, жена, – сказал папа, прислушиваясь к информационному бюллетеню.

– Да, но завтра картина с Монтгомери Клифтом уже не будет идти. Завтра премьера «Священной туники».

– Ну, так позвони маме Монтсе, – сказала Викки, – Она, кажется, собиралась в «Гайярре».

– Да? – воскликнула мать, поднося ко рту крошечный кусочек мяса. – Сейчас я ей позвоню. – Она ребячливо повернулась к папе. – Ты слышал, Франсиско?

– Да, деточка.

– Ты меня отпустишь в кино с мамой Монтсе?

– Пожалуйста… Я слушаю новости.

– Хорошо, хорошо… Не буду тебя отрывать. – Она сделала движение, чтобы подняться со своего места, но передумала. – Так, значит, сегодня я пойду с сеньорой Кано, а завтра с тобой, Викки.

– Я не смогу, мама… Я приглашена завтра вечером на surprise-party в дом Лопесов.

– Ах да, конечно, я и забыла. Какая у меня ужасная память!.. – Она отпила глоточек воды и спросила: – А Хуана? Она идет с тобой?

– Хуана занята другими делами, – колко сказала Викки.

Та бросила на нее яростный взгляд.

– Другими делами? – спросила мама. – Какими другими делами?

– Не знаю, – ответила Викки, принимая таинственный вид. – Спроси у нее самой.

– Викки говорит глупости, – сухо сказала Хуана.

– Лучше говорить их, чем делать.

Мать удивленно глядела на обеих: было видно, что она ничего не понимает.

– Словом, – вздохнула она, – кто пойдет со мной в кино?

Панчо положил вилку на тарелку и вытер рот рукавом.

– Может, я пойду, – сказал он. – Жавишит от того, какая картина.

– Я не смогу пойти с тобой, – поспешила вставить Хуана.

– Ешли это картина ш выштрелами и там ешть убийштва и налеты, я пойду… Но ешли она из этих шкучных, когда никто никого не убивает…

– Хорошо, пойду с вашим отцом, – сказала мама сдаваясь.

Услышав, что говорят о нем, папа словно очнулся от забытья. По радио только что закончилась передача последних известий.

– В Памплоне, – объяснил он, старательно поправляя очки, – построили храм высотой в пятьдесят метров менее чем за восемьдесят пять дней…

Сообразив, что его никто не слушает, он запнулся и молча принялся за тушеное мясо с картошкой.

* * *

«Мы с Сантьяго вернемся в восемь. Раз ты простужена, полагаю, тебе не придет в голову выйти прогуляться…» Она знала, что сестра ждет ее, чтобы затопить камин, но все не решалась войти. В атмосфере показного семейного счастья она чувствовала себя больной. Сама не зная почему, Селия невольно вспоминала праздники в монастырском пансионе: как и монахини, ее сестра считала, что обязана смеяться, но веселье это было слишком шумным, чтобы быть искренним. Матильде полагала, что владеет ключом к Истине, поскольку прочно бросила якорь в ее гавани. «Выходи замуж. В твоем возрасте женщина не должна жить одна. Посмотри на меня: с тех пор, как у меня Сантьяго, я стала другим человеком». Она действительно стала другим человеком: прибавила двадцать кило, возилась с кашей и пеленками, и ее сходство с прежней Матильде было просто совпадением. Окруженная Сантьяго и детьми, она повторяла: «Посмотри, как мы счастливы. Тебе нужно только последовать нашему примеру». Она не понимала, что такая настойчивость приводит к прямо противоположным результатам. К тому же, если считать этот брак идеальным, Селии надо благодарить бога за то, что она осталась незамужней. И Сантьяго и Матильде имели врожденную склонность легко впадать в детство, но, когда у них появились малыши, эта склонность стала настоящим бедствием. Они сами превратились в младенцев и болтали друг с другом на ломаном языке, пересыпая свою речь смехотворными детскими словечками, словно не они учили говорить Артуро, а ребенок учил говорить их. Этот спектакль разыгрывался с утра до вечера и выводил Селию из себя.

Но Матильде, казалось, не замечала этого и, чтобы избежать всяких споров, самодовольно поучала сестру: «Ты очень возбуждена, Селия. Ты мало ешь и плохо спишь. Я на твоем месте постаралась бы изменить образ жизни». Выражение «изменить образ жизни» несколько недель назад сменило в ее лексиконе слова «выйти замуж». Селия должна изменить образ жизни, или она кончит неврастенией. Женщина двадцати шести лет, к тому же хорошенькая, не может вечно довольствоваться заработком учительницы. Работа, конечно, позволяет чувствовать себя независимой, но независимость, когда речь идет о женщине, – бессмысленная свобода, пустой звук. «Мы, женщины, не можем жить одни. Мы нуждаемся в опоре. Ты не замужем и не можешь себе представить, как изменилась моя жизнь с тех пор, как я вышла за Сантьяго». О чем бы она ни говорила, пластинка всегда кончалась одним и тем же, и Селии оставалось либо терпеть, либо уходить из дому. С некоторого времени она стала обедать в ресторане, а дома говорила, что ей нужно подготовиться к какому-нибудь уроку. Побродив по окрестным холмам, она возвращалась только к ужину. Но Матильде в конце концов узнала об этом и прочитала ей нравоучение: «Будь осторожна. Кругом столько мошенников. И потом я не уверена, что это выглядит вполне прилично». Конечно же, сестра не понимала или притворялась, что не понимает, почему Селия бежит из дому, и относила эти непредвиденные отлучки за счет ее чудачеств. Все, что Селия делала, казалось сестре бессмысленным и безрассудным. Проводить вечера с Утой, например, было нелепостью, которая не укладывалась у нее в голове: «Не знаю, какой интерес может представлять для тебя человек без определенных занятий и доходов, к тому же еще полоумный». Если даже Селия и пыталась объяснить, что Ута ей нравится потому, что он не такой, как другие, потому, что все, что он делает и говорит, отмечено печатью своеобразия, слова в защиту его не имели успеха, ибо когда речь заходила о каком-нибудь из его оригинальных поступков, Матильде неизбежно находила этот поступок достойным порицания: «По правде говоря, милочка, я не знаю, что хорошего ты находишь в том, что кто-то топором рубит стулья и топит ими печь, вместо того чтобы топить дровами, как все люди». Нет, ее сестра не способна была понять человека, который не платит по счету в баре, но зато дарит по песете всем детям, приходящим к нему в гости. Ее здравый смысл восставал против того, что она называла «отсутствием критерия». Праздная, самодовольная, она считала себя реалисткой, потому что продала жизнь за чечевичную похлебку. Принять выгодное предложение, выйти замуж и наводнить мир детьми было для нее логичным, достойным и правильным. Поддерживать безрассудные знакомства, жить одной и гулять по холмам было, наоборот, вредно, опасно, нездорово. «Ты не думай, что я говорю тебе это лишь бы что-то сказать. Мы с Сантьяго очень беспокоимся». Само собой разумеется, Селия никогда не говорила с ней об Атиле. Представив себе, какое было бы выражение лица у Матильде, если бы она узнала о нем, Селия невольно рассмеялась. Она в это время шла по улице и сделала над собой усилие, чтобы сдержаться. Если бы ее увидел кто-нибудь из знакомых, он наверняка решил бы, что она не в своем уме, и чего доброго вздумал бы рассказать об этом Матильде. Овладев собой, она зашагала по улице Буэнайре и поднялась по лестнице дома номер 15.

– Ута в отъезде с пятницы, – сказала Элиса, проведя ее в столовую. – Он уехал в Мадрид повидаться с адвокатом. Мой свекор по-прежнему не дает нам ни гроша, и мы решили возбудить против него дело.

– То-то мне казалось, что последнее время его нигде не видно… Сегодня я заходила в «Убежище» и «Марисель». Меня удивило, что его там не было.

– Как раз сегодня ко мне приходили из «Убежища». Хотели получить долг, можешь себе представить. – Элиса кротко улыбнулась. – Я сказала им, что они могут забрать все, что хотят.

– Теперь припоминаю: кажется, Элпидио говорил о нем, когда я вошла. Впрочем, не знаю… Не уверена.

– О, это весьма вероятно! Когда надо взимать долги, он – настоящий коршун… Ты что-то сказала?

– Нет, ничего.

– Надеюсь, Уте удастся вытянуть что-нибудь у отца. Если же нет, дитя мое…

– А где Лус-Дивина?

– Она пошла вместе с соседской девочкой повидать подруг… Бедняжка так волнуется: завтра она устраивает вечеринку.

– Ах, да, несколько дней назад она мне говорила в школе. Кстати, одна из ее подруг сказала, что мать не разрешает ей идти.

– Не разрешает? – простодушно удивилась Элиса. – Почему же?

– Можешь себе представить, из-за Уты…

– Какой вздор! Не понимаю, причем тут девочка…

– Я тоже не понимаю. Глупость людская, что ты хочешь!

Они сели у камина. Потом Элиса вышла сварить кофе. Селия заметила, что исчезли новые стулья.

– А твое вязанье? Как идут дела? – спросила она, когда Элиса вернулась с чашками.

– Кое-как перебиваюсь. Если бы мне удалось открыть собственное дело…

– Я думаю, это принесло бы куда больше дохода.

– Женщина, на которую я работаю, выручает около пяти тысяч.

– Вязальные машины, должно быть, очень дороги…

– Да, они стоят больших денег… Двадцать, двадцать пять тысяч песет.

– Если бы Уте удалось убедить отца, ты могла бы открыть мастерскую.

– Да услышит тебя господь. А пока я тружусь целый день и зарабатываю жалкие гроши.

– Дай-ка мне взглянуть на эту кофточку. Ты сама делала выкройку?

– Я всегда делаю их сама. Хозяйка только копирует мои модели.

– У тебя замечательно получается… Правда, какая досада, что приходится работать на таких условиях.

– Но я не жалуюсь, – вздохнула Элиса. – По крайней мере могу сидеть дома.

– Да. Дома тебе лучше… С девочкой и Утой…

– Когда мы втроем дома, я даже не замечаю, что работаю… Вот теперь, когда я осталась одна, стены наваливаются на меня.

– Ты должна благодарить бога, что у тебя такая семья.

– Я не перестаю благодарить его, Селия… Несмотря на все невзгоды, я чувствую себя с каждым днем счастливее. Мы связаны неразрывными узами.

– Ута – необыкновенный человек, Элиса… Ты, девочка и он… Иногда я думаю, что вы – единственные люди, с которыми мне было бы жаль расстаться.

– Наш обычай тебе известен. Что скажут недоброжелатели, нас не беспокоит. Но друзей мы принимаем с распростертыми объятиями.

– Если бы ты жила в «порядочной семье», как я, ты понимала бы, как это ценно.

– Для Уты деньги значения не имеют. Есть они у него или нет – он их тратит, – улыбнулась Элиса. – Перед тем как отправиться в Мадрид, он обещал мне запечатлеть свой девиз в мозаике: «Где едят трое, едят и четверо».

– Я помню, когда он это сказал. Это было незадолго до дня Иоанна Крестителя, на том знаменитом ужине…

– В доме у нас никогда не будет мебели. Но как бы наш дом ни был беден и пуст, я не променяю его ни на какой другой…

– Я обожаю его, – сказала Селия, обводя взглядом стены. – С каким удовольствием я осталась бы здесь жить.

– Боюсь, тебе пришлось бы сидеть на полу, – засмеялась Элиса. – Перед отъездом Ута сжег плетеное кресло и складной стул.

– Все равно. Я унесла бы из дому всю мебель, и мы разожгли бы большущий костер.

– Интересно, какое лицо состроила бы твоя сестра, если бы она тебя услышала. Кстати, – спросила Элиса, уже другим тоном, – как ты с ней ладишь?

– Плохо, – хмуро ответила Селия. – С каждым днем все хуже…

– Что ты говоришь! – воскликнула Элиса, порывисто хватая ее за руку. – Что-нибудь случилось?

Селия опустила голову, уставившись неподвижным взглядом в какую-то точку.

– Знаешь, эта история с доном Хулио, судя по всему, никогда не кончится. В прошлый понедельник он пригласил меня ужинать в «Мирамар». Ты, конечно, понимаешь, мне совсем не хотелось идти, но Матильде устроила такой скандал, что у меня не было другого выхода.

– Виданное ли дело… Бесстыдник…

– Ты даже представить себе не можешь, каково мне было. Два долгих часа с ним наедине, и помощи ждать неоткуда.

– Бедняжка! – с состраданием прошептала Элиса.

– Послушала бы ты его, Элиса. Он рассказал мне с начала до конца всю свою жизнь и все свои деяния, рассказал о своем одиночестве, своих разочарованиях… Потом вдруг, понизив голос, заявил мне, что ищет подругу жизни.

– На твоем месте я бы ему ответила, что он, верно, ошибся: если он ищет себе подругу, ему лучше всего обратиться в богадельню.

– Я чуть так и не сказала, Элиса. Клянусь тебе, чуть было не сказала. Ты не знаешь, что я пережила, сидя напротив него. Он не сводил с меня глаз и все говорил и говорил… Когда он признался, что беспокоится о судьбе своего состояния и хочет иметь сына…

– Нет, это невозможно… Он тебе это сказал, Селия? Он сказал тебе, что хочет иметь сына?

– Да, сказал. При этом он сжал мою руку и пытался покрыть ее поцелуями.

– Боже мой! – пробормотала Элиса. – Меня сейчас вырвет.

– Погоди, погоди, это еще не все. Не помню, до или после этого объяснения, он признался, что думал обо мне с тех самых пор, как узнал, что я хорошая сиделка… «Мы, пожилые люди, – сказал он, – нуждаемся в том, чтобы возле нас был человек, который сумеет ухаживать за нами…»

– Нет, не может быть. Это уж чересчур!

– Да умереть мне на этом месте, если я тебя обманываю. Я передаю совершенно точно его слова: ему нужна женщина, которая родила бы ему сына, и сиделка, которая ухаживала бы зa ним.

– И ты говоришь, что Матильде?…

– Ты бы только послушала ее, когда я ей все рассказала.

Я думала, с ней случится припадок. Она кричала, что я не в своем уме, что я легкомысленна, что я неврастеничка…

– Бедная милая Селия!

* * *

Элиса по-матерински обняла девушку.

– Самое скверное, – продолжала Селия с глазами, полными слез, – что эта история еще не кончилась… Старик каждый день присылает мне цветы, а Сантьяго и Матильде требуют, чтобы я снова встретилась с ним…

Сдавленное рыдание помешало ей закончить фразу. Элиса приподняла ее подбородок, как бы желая убедиться, что она плачет, мягко привлекла ее к себе и стала гладить ей лицо.

– Ну же, ну, – бормотала она ей на ухо, – не будь ребенком!..

Ободряющее прикосновение ее рук дало девушке силы продолжать.

– Все они сговорились против меня и ни на секунду не оставляют в покое… Я не могу больше!.. Я больше не могу!..