Текст книги "Цирк"

Автор книги: Хуан Гойтисоло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Дон Хулио Альварес?

– Здесь.

В немногих словах цыган рассказал им, что произошло. Когда он кончил, капрал сказал:

– Все это вам придется повторить сеньору следователю, как только он явится составлять протокол.

Двое мужчин в штатском вместе с хозяином «Убежища» держались в стороне. Внезапно тот, что был потолще, надвинулся на Эредиа и схватил его за лацканы пиджака:

– Вы, говорите, видели, как он выходил отсюда?

– Да, сеньор, – ответил цыган.

– Давно?

– Нет, сеньор. Минут двадцать назад…

– И куда он направился?

– Он прошел по правой стороне площади и свернул на улицу, по которой вы приехали.

– Пойдем, – сказал этот человек, хватая за руку своего товарища. – Клянусь родной матерью, я его сейчас прикончу.

– Стой, – вмешался капрал. – Без позволения властей вы не сделаете ни шагу.

– Этот тип – бандит, мошенник, убийца, – сказал человек, захлебываясь словами.

– Потише, – порекомендовал ему капрал. – Мы являемся здесь представителями власти и не потерпим никакого вмешательства. Так что успокойтесь и ждите.

Затем, повернувшись к Эредиа, он спросил:

– Все, что вы сказали этому сеньору, верно?

– Да, сеньор капрал.

– Хорошо, в таком случае… – Чтобы легче было думать, капрал стянул с головы треуголку. – Пока не явится для исполнения своих обязанностей сеньор следователь, ты, – кивнул он одному из рядовых, – останешься со сторожем на месте происшествия и, когда сеньор следователь приедет, объяснишь ему, что случилось. А мы, – заключил он, обращаясь к другому рядовому и двум незнакомцам, – отправимся в ту сторону, куда указывает свидетель. Если поспешим, мы еще сможем его настигнуть.

* * *

Остановившись перед подъездом, дети громко вызывали Уту: «Пусть вый-дет У-та… Пусть вый-дет У-та…» Наконец, под восторженный вопль ребятишек на балконе появился улыбающийся Ута в своем старом шелковом кимоно. «Возлюбленные дети мои…» Ему мешал янтарный мундштук, и он передал его Лус-Дивине. «Возлюбленные дети моей души и тела». Голову Уты украшала хлопчатобумажная феска с серебряным полумесяцем, на котором восседала сирена. Жестом, театрально повторенным тенью на залитой ослепительным светом стене, он потребовал тишины. «Тела, да, тела, ибо живот мой подобен оранжерее, и среди цветов ее мой пуп – этот тянущийся к солнцу нежный бутон – всего лишь образец, выставленный для всеобщего обозрения… (Крики: «Покажи его, Ута, покажи!») Бутон неяркий, но благоухающий, как букет… Бутон, который, сколь ни скромно его происхождение, дарит вам любовь, нежность, ласку и привязанность. (Крики: «Покажи его, Ута, покажи!») Но, – и, прижав к сердцу левую руку, он вдохновенно поднял правую, – должен ли я пожертвовать этим идеалом в угоду ненасытной алчности меньшинства? Должен ли я позволить, чтобы этот идеал поколебали те, кто под защитой изживших себя привилегий пытается высосать из народа все соки? (Крики: «Нет, Ута, нет!») Хорошо. Ваше слово – решающее. Символ моего правосудия – не обветшавшие весы, но трудолюбивая стрела компаса. (Крики: «Правильно, Ута! Вперед, Ута!») Итак, узнайте мою программу: скрипки и мед для народа; царство левкоя кончилось, отныне царствуют шербет, гладиолус, бессмертник и яд». Собравшиеся оглушительными аплодисментами выразили свое единодушное одобрение. На вызовы Ута снова вышел на балкон, Блестя голубыми глазами, высоко вскинув брови, он раскланивался, как клоун, подпрыгивая и выделывая замысловатые па, рассылал направо и налево сообщнические взгляды и улыбки, лукаво подмигивал и пожимал протянутые руки: «Ах, вы очаровательны, вам цены нет». – «Ута, Ута!» – вопили дети. В конце концов он сорвал с себя кимоно, свитер, майку и спустил трусы: «Вот мой цветок. Вот мой пуп».

Эхо затихающих аплодисментов мало-помалу поглотила тишина, и Ута снова очутился на темной пустынной улице. Издалека, с ярмарочной площади, доносилась музыка, звучавшая неправдоподобно среди спящих домов. Опершись на ограду сада, он глядел на залитую масляным светом лампочек безлюдную площадь. Сам не зная почему, он испытывал такое чувство, словно оставил позади что-то важное, связанное с ним самим и доном Хулио. Темный автомобиль затормозил на площади, и среди вышедших из него людей Ута с бьющимся сердцем узнал силуэты шофера такси и механика. Их он ни с кем не спутает.

Надо бежать. На этой улице еще не поставили фонари, и лишь лунный свет помогал ему ориентироваться. Слева выросло огромное молчаливое здание. Подойдя ближе, он узнал задний фасад Музея XIX века. Чтобы выйти из города, надо идти в этом направлении. Дальше улица переходит в проезжую дорогу, ведущую к Кварталу здоровья и холмам, поросшим остролистом, где легко спрятаться. Но чтобы добраться до них, нужно пересечь еще одну небольшую освещенную зону. После этого он сможет спокойно продолжать свой путь, не опасаясь, что его застигнут врасплох.

Почти не дыша, приблизился Ута к границе освещенного места. Ему казалось, что, миновав его, он пройдет некое магическое испытание, и, как только оно завершится, его враги выйдут из игры. Спрятавшись за олеандровым кустом, он не спеша изучал местность. В некоторых виллах, выходивших на улицу, горел свет. Чтобы не попасть в засаду, он решил делать короткие перебежки, прячась в зарослях олеандров.

Он уже приготовился совершить свой первый прыжок к ближайшему кусту, но остановился. От одного из деревьев отделилась маленькая тень; ее отбрасывало странного вида существо. На ребенке была ковбойская шляпа и кожаная курточка. Опешивший Ута увидел две кобуры, выглядывавшие из карманов его техасских штанов.

– Привет, Ута, – сказал мальчик. – Что ты тут делаешь?

Ута глядел на него, испытывая противоречивые чувства. Среди темных теней олеандров ребенок походил на маленького коварного духа. Его появление в этом уединенном месте казалось чудом.

– Ты не ужнаешь меня? – спросил он. – Я Панчо.

Ута вспомнил его наконец, но не потому, что тот назвал свое имя, а скорее потому, что тот шепелявил. Мальчик был из окружения Лус-Дивины.

– Узнаю, конечно.

– Викки шкажала мне, чтобы я поишкал Карлитоша, но его нет дома.

Они постепенно приближались к фонарю. Под фонарем ребенок обвиняющим жестом указал на пальто Уты:

– Что это такое?

– Кровь, – слабым голосом ответил Ута.

Внезапно без всякой видимой причины он почувствовал безмерную усталость, нечто вроде неодолимого отвращения к самому себе.

– Я только что совершил преступление.

– Да? – произнес ребенок. – А кого ты убил?

– Дона Хулио Альвареса.

– Вчера мы ш Карлитошем убили больше дешяти апашей…

Ужас перед собственными мистификациями вызвал у него почти физическое недомогание. С трудом переставляя ноги, Ута чувствовал, что колени его подгибаются.

– А теперь что ты делаешь?

– Я убегаю.

– Хорошо, тогда я пойду ш тобой.

Ута мучительно рылся в памяти, отыскивая исходную нить ненасытной паутины, в которой он запутался. Он был уверен, что все уладится, если отыщется начало.

– Ты куда? – спросил ребенок.

– Погоди, давай отдохнем немного.

Они уже пересекли опасную освещенную зону. Ута сел у дороги возле кустов ежевики. Панчо недовольно опустился рядом, предварительно вытащив из кармана револьверы.

– Пошмотрим.

Ута оперся локтями о колени и захрустел пальцами. Минутами ему казалось, что истина совсем близко, стоит только протянуть руку, но по той или иной причине, едва он собирался схватить ее, она сразу исчезала. Очевидно, за два последних дня в его жизнь вкралась ошибка, ошибка, которую он никак не мог отыскать, хотя напряженно об этом думал.

– Что ты делаешь?

– Думаю.

– О чем?

Он тщетно перебирал в уме события последних дней: свидание с отцом, унизительная подачка брата, возвращение в Лас Кальдас на такси, смерть дона Хулио. Спасительный канат был где-то рядом, но, несмотря на все свои отчаянные попытки, Ута никак не мог его нащупать.

Он опомнился, когда в конце улицы остановилась машина. В ночном тумане послышались раздраженные голоса шофера и механика.

– Полиция, полиция, – обрадовался Панчо, хлопая в ладоши.

Ута тяжело задышал. Снова истина пыталась пробиться в его мозг.

– Обожди минутку.

Однако вмешательство ребенка опять вспугнуло ее.

– Нет, нет, пойдем…

Ута послушался. Произнесенный безжалостным детским голоском приказ вселил в него страх.

– Шуда.

Взявшись за руки, они побежали по боковой тропинке, пролегавшей между двумя рядами живой изгороди, вдоль участков возделанной земли.

– Их много, – радостно отметил Панчо, оглядываясь назад.

Над верхушками холмов появилась луна. В ее свете жалкие огороды, кое-как возделанные жителями бараков, казались опустошенными и безжизненными. Тропа поднималась к автостраде, извиваясь по неровному откосу. Здесь земли не касалась рука человека и дорогой завладели прожорливые сорные травы.

Время от времени ветер вздымал вихри пыли. Пустошь щетинилась колючками, дыбилась кустами ежевики. Вдруг ребенок протянул ему один из своих револьверов и, обернувшись назад, стал стрелять из другого револьвера.

– Пум!.. Пум!.. – кричал он.

Ута двигался, как во сне. Он все еще отчаянно пытался осмыслить происходящее. Словно в кошмаре, он чувствовал, что с каждым шагом приближается к краю пропасти, но ничего не мог поделать.

– Пум!.. Пум!.. Я убил двоих, – объявил Панчо, целясь назад из револьвера.

Подъем стал очень крутым. Преследователи рассыпались цепью и пересвистывались между собой. Острые пучки света, вырывавшиеся из карманных фонариков, изрешечивали тьму. Вероятно, они все еще искали их по огородам.

– Штреляй! Штреляй!.. – приказал ребенок.

Ута повиновался. Истина приблизилась к нему вплотную. Спасительный канат был совсем рядом. Они подходили к огромному щиту с надписью «ЧЕСТЕРФИЛД – ПОДЛИННО АМЕРИКАНСКАЯ МАРКА», высившемуся среди степного безлюдья, как вдруг мощный источник света настиг их и вобрал в себя, ослепив, как ночных бабочек. Через мгновенье луч света соскользнул вправо, бросив на землю громадное белое пятно, и исчез так же неожиданно, как и возник. Ута услышал скрип шин на повороте дороги.

Крики преследователей сразу усилились. Фары автомашин напали на след. Несколько голосов одновременно приказали беглецам остановиться. Кто-то выстрелил из карабина в воздух.

В охваченный лихорадкой мозг Уты пробивалось воспоминание. Все было ошибкой. Дон Хулио умер раньше, чем он пришел туда. Он не был убийцей, несмотря на свои угрозы и запятнанные кровью руки.

Лоб Уты взмок от пота. В висках кололо. Он с тоской оглянулся.

Ему нужна передышка. Несколько секунд, чтобы подумать.

– Беги, – подгонял его ребенок.

Панчо в своей шляпе с широкими полями походил на маленького злого гения.

– Это не я, – залепетал Ута. – Я его не убивал…

Испуская радостные вопли, мальчик стрелял не переставая.

– Не важно, не важно… Это был ты…Ты шам мне шкажал.

Ута, уничтоженный, опустил голову. Его последняя надежда рухнула.

– Да, я сам тебе сказал.

Местность напоминала гигантскую ловушку. Взявшись за руки, они снова устремились вперед. Но теперь их уже засекли пучки света карманных фонариков, и Ута все ближе слышал властные крики «стой». Рядом с ним ликующе хохотал ребенок. Отступать было некуда. Слова «не важно, не важно» все еще отдавались в его ушах. Сжав в кулаке игрушечный револьвер, он покорился своей участи.

* * *

Треск выстрелов посеял тревогу среди собравшихся в «Погребке». Несколько завсегдатаев вышли на дорогу посмотреть, что случилось. Выстрелы как будто доносились с севера, со стороны холмов. Внезапно из-за туч выглянула луна, но ничего не было видно, только автомобильные фары стремительно пролетали вдалеке на повороте дороги.

– А вы заметили огонек, который вспыхивал и гас? – спросил Эрнесто, когда они вернулись в «Погребок».

– Да, там как будто кого-то искали.

– Что бы это могло быть? – спросила Хуана.

– Да ничего. Ищут контрабандистов, – ответил старый рыбак.

Люди постепенно снова расселись за столики, и Атила заказал еще кувшин красного. Он находился здесь уже полчаса и как ни в чем не бывало дружелюбно болтал с посетителями. Если Эредиа не потеряет головы, беспокоиться нечего. Десятки свидетелей подтвердят его алиби. Проходя над обрывом, он выбросил в море нож и запачканный кровью платок. На брюках у него осталось маленькое пятнышко, он оттер его водой с мылом. Таким образом, все улики уничтожены. Его сердце билось почти нормально, и рука не дрожала, когда он зажигал окурок сигареты.

Пабло, наоборот, становилось все хуже и хуже. Когда он выходил из дома дона Хулио, его вырвало. Случившееся потрясло все его существо. Чтобы привести Пабло в себя, Атила вынужден был надавать ему пощечин. Он с трудом затащил его в «Погребок». Пабло сидел в углу, не притрагиваясь к вину, бледный, как мертвец.

– Хочешь, мы проводим тебя домой? – предложила Хуана.

– Оставь его, пройдет, – сверкнув глазами, сказал Атила.

Внутренний карман его пиджака слегка оттопыривался от пачек банкнот. Теперь, когда у них деньги, нельзя допустить, чтобы все пошло насмарку из-за угрызений чувствительной совести.

– Пабло останется здесь, даже если его вывернет наизнанку.

Хуана не ответила. Войдя, Атила поцеловал ее у всех на глазах, не встретив сопротивления. Когда прошел первый страх, он почувствовал себя сильным и уверенным. Отныне у него будут деньги для развлечений. С Хуаной или без Хуаны он может ходить куда хочет, совсем как туристы.

Покончив с одним кувшином вина, он заказал другой. Это был важный вечер, все должно происходить совершенно естественно, чтобы никто ничего не заподозрил.

Когда пришел Тарраса, Атила поднялся ему навстречу. Приятель принарядился, его усики были подстрижены, волосы блестели от бриллиантина. За бурными событиями вечера Атила совсем забыл о записке, полученной на футбольном поле, о свидании, которого просила Селия.

В обшарпанной задней комнате двое иностранцев угощали вином двух цыган. Атила взял Таррасу за локоть и отвел в угол.

– Ну как? – спросил он. – Что ты о ней скажешь?

Прежде чем ответить, Тарраса спокойно поправил узел галстука. Его блестящие черные глаза улыбались.

– Да ничего, – сказал он. – У нее хорошая зубная паста.

* * *

Устроенное в казино ночное празднество проходило с необыкновенным успехом. Специально нанятый оркестр играл танцевальную музыку, выступали певцы и иллюзионист, маленький слаженный хор американских моряков привел публику в бурный восторг. Все дамы из хунты, даже требовательная Эльвира, единодушно признали, что никогда еще не проводили время так приятно. Выступления отличались не только изяществом и художественными достоинствами, но также и умеренностью и хорошим вкусом. Между отдельными номерами играл оркестр, и на танцевальную площадку из коридоров высыпала шумливая молодежь.

Стол, оставленный Кимом для доньи Кармен, оказался мал, так как к их группе присоединились еще две кузины доньи Кармен, золовка Марии-Луисы и наконец Флорита, которая не была уже во власти лихорадочного смятения, владевшего ею в последние дни, и казалась своим приятельницам спокойной и безмятежной.

Но вечер не сводился к одним развлечениям. На нем были достигнуты некоторые важные соглашения. Как хорошо сказала Магдалена, проблема старости разрешена, но остается не менее важная проблема – дети. По предложению доньи Кармен хунта собиралась энергично взяться за решение этого вопроса, который должен стать краеугольным камнем следующей кампании.

Неожиданно праздничная атмосфера была нарушена. Кто-то с криками ворвался в зал, и посетители, сидевшие за столиками, испуганно поднялись со своих мест. Странная растерянность охватила людей, толпившихся внизу, и веселые мелодии, летевшие с эстрады, внезапно показались неуместными.

Подавая пример дамам из хунты, донья Кармен тоже встала.

Судя по всему, случилось что-то важное.

Послесловие
Четыре романа Хуана Гойтисоло

«Вы можете победить, вы не можете убедить». Слова, которые старый испанский писатель и философ Мигель де Унамуно бросил в лицо франкистскому изуверу, оказались пророчеством. За годы своего господства в Испании фашисты сумели казнить и сгноить в тюрьмах десятки тысяч людей, сломить одних, запугать других, лишить родины полмиллиона испанцев, у миллионов отнять свободу… Но завоевать умы и сердца миллионов они оказались не в состоянии, несмотря на соединенные усилия государственной и церковной пропаганды. Люди научились молчать, прятать глаза, скрывать мысли. Верить в фашизм они – за малым исключением – не научились.

Молодое поколение, еще в детстве травмированное войной, подрастало в атмосфере насилия и лжи, в обстановке, где наука была заменена официальной демагогией, а каждое слово генералиссимуса Франко провозглашалось чуть ли не божественным откровением. Оно росло обозленным, во всем изверившимся, не знающим правды. Но и его – если говорить о поколении в целом – фашистам не удалось заставить принимать черное за белое, зло – за благо.

Потом обнаружилось, что и победа – непрочная. В глубинах народной жизни не переставали бить родники сопротивления, и едва успел Франко отпраздновать десятилетний юбилей своего режима, как режим этот зашатался от первых подземных толчков. Начало 50-х годов ознаменовалось подъемом массового антифашистского движения.

«В забастовках и демонстрациях весны 1951 года, охвативших важнейшие промышленные центры, участвовали сотни тысяч трудящихся.

В массовых народных демонстрациях наряду с рабочими-ветеранами принимали участие молодые трудящиеся, не помнившие республику, крестьяне, недавно вовлеченные в промышленность, а также тысячи служащих и чиновников, студентов и представителей интеллигенции.

Широкие слои мелкой и немонополистической буржуазии с симпатией относились к движению». [9]9
  История Коммунистической партии Испании. Краткий курс, М., 1961, стр. 238.


[Закрыть]

Вот тогда-то молодое поколение и стало выдвигать своих писателей и поэтому кинорежиссеров и художников, которые взглянули вокруг себя гневным и требовательным оком. За несколько лет возникла целая плеяда романистов, бросивших вызов казенному оптимизму, стремившихся называть вещи своими именами. Романисты эти – Рафаэль Санчес Ферлосио, Хуан Гойтисоло, Хесус Фернандес Сантос, Долорес Медио, Анна Мария Матуте и другие – отвергли соблазны декаданса, потому что они шли от жизни, а не от литературы, и реалистами их делала сама жизнь.

«В обществе, где человеческие отношения глубоко неестественны, реализм – это необходимость. Каждую секунду для испанского деятеля культуры существование кажется сном. Все вокруг способствует тому, чтобы вырвать его из времени, в котором он живет…

Для нас, испанских писателей, есть только один вид бегства – бегство в действительность».

Эти слова принадлежат Хуану Гойтисоло, успевшему стать, несмотря на молодость, одним из самых приметных писателей современной Испании.

Родился Хуан Гойтисоло в 1931 году в Барселоне. Война была его первой школой – «три года гражданской войны, – рассказывает он, – навечно врезались в мою память». Он учился в университетах – в барселонском и мадридском, а с 1950 года целиком посвятил себя литературе. Вот почти все, что известно о его молодости. Остальное – в его романах: первые из них, как признается Гойтисоло, во многом носят автобиографический характер.

Уже больше десяти лет работает Хуан Гойтисоло в литературе, и во всем, что им создано, – в романах, рассказах, очерках – проявилась одна характернейшая черта. «Бегство в действительность» предпринято им не для того только, чтобы «отображать» эту действительность, но для того, чтобы понять ее, разобраться в ней, дойти до сути. Каждая новая книга писателя решает жизненно важные для него – и, как оказывается, не для него одного – проблемы. И с каждой новой книгой сам он меняется, мужает, идет вперед – через познание мира к его преобразованию.

1

«Мне было двадцать лет, – вспоминает Хуан Гойтисоло о том времени, когда он писал «Ловкость рук», – и я чувствовал себя чужаком в своей стране. Все твердили, что Испания – лучшая страна в мире, и потому мне казалось, что нет на свете страны хуже. Любая жизнь представлялась разумнее той, какой жил я».

Что, собственно говоря, происходит в этом романе? Несколько мадридских студентов убивают время, слоняясь по кабакам, распутничая, не брезгуя подлогами и мелкими кражами. Юнцы «из хороших семей», открыто презирающие своих родителей, попирают все их нормы и запреты. Наконец, они решаются на убийство престарелого депутата Гуарнера, своим прекраснодушием прикрывающего мерзости франкистского режима. Цели покушения расплывчаты, организовано оно по-мальчишески – роль непосредственного исполнителя поручается слабому, мягкосердечному Давиду, у которого в решительный момент недостает духу вытащить револьвер из кармана. Покушение сорвано. Тогда вожак группы художник Агустин Мендоса выносит Давиду смертный приговор, сам приводит его в исполнение и сам же отдается в руки полиции. Собравшаяся толпа осыпает убийцу проклятиями; раздаются вполне как будто резонные возгласы: «Бывает, это делают, потому что нужно, а уж такие подонки… Боже правый, так маешься, пока вырастишь сына, и чтоб его вот так убили… Это все деньги. Если бы они, вместо того чтобы получать их от родителей, сами зарабатывали, раздирая в кровь руки…»

Итак, роман об испорченной буржуазной молодежи, которая со скуки не прочь поиграть в заговор? Подобное толкование не исключено, при желании его нетрудно подкрепить свидетельствами действующих лиц. («Буржуа захотели повеселиться», – с горечью говорит себе после провала покушения его участница Анна.) Быть может, именно такое толкование усыпило бдительность цензуры – ведь франкистская пропаганда, пытаясь восстановить народ против передовой интеллигенции, постоянно оперирует демагогическими рассуждениями типа: «Все эти смутьяны и бунтовщики просто с жиру бесятся». Да и среди читателей романа нашлись, вероятно, такие, реакцию которых словно предвосхищает один из персонажей «Ловкости рук» Луис Паэс: «У старичков слюнки потекут, когда они станут нудить о пороках, разложении и прочей дребедени. Мой дорогой папаша с огромным удовольствием читает за завтраком такую брехню».

Однако вдумчивый читатель настораживался задолго до этих непочтительных слов. В самом образном строе романа, во всей его атмосфере было что-то непривычное, тревожившее, заставлявшее видеть в «Ловкости рук» не просто обличение пороков молодежи с позиций благонамеренности, а нечто иное, большее…

На первой же странице, набрасывая скупую картину тоскливого городского рассвета – дождь, фонари, желтеющие сквозь туман, – автор мимоходом роняет: «Здания, обступившие с двух сторон улочку, походили па плоские декорации, поставленные для съемки фильма». Можно и не обратить внимания на эту фразу, посчитав ее незначительной пейзажной подробностью. Но «заданное» ею ощущение недостоверности, призрачности, иллюзорности усиливается с каждой новой страницей, рисующей мир, в котором живут герои и сверстники Хуана Гойтисоло.

Все в этом мире фальшиво, все пропитано ложью. Лжет преуспевающий дон Херонимо – «воплощение динамизма и веселья», лжет себе и окружающим почтенный сеньор Сидонио Паэс, «играющий в безмятежную семейную жизнь». Лгут школьные учителя, университетские профессора и церковные проповедники, лгут газеты и книги, лгут родительские поучения. Лгут все слова – и в особенности те, что принято называть высокими.

«Раньше слова были, как монеты, – настоящие и фальшивые, – скажет в другом романе Гойтисоло, «Прибой», антифашист Хинер. – Теперь же в ходу только фальшивые монеты. Слова «хлеб», «справедливость», «человек» потеряли свое истинное значение. Они стали пустым звуком, орудием лжи».

Хинер, у которого за плечами гражданская война и годы концлагеря, умеет отличать настоящие монеты от фальшивых. Молодые люди, изображенные в первом романе Гойтисоло, не знают, как это сделать, для них все ценности – фальшивые. Умонастроением, да и многими поступками, они разительно напоминают своих ровесников – «рассерженную» молодежь Англии, американских «битников». Но есть тут одно существенное различие.

Позиция, характерная почти для всех «сердитых молодых людей», блудных сыновей буржуазного мира, – пассивное неприятие окружающей их действительности. Напротив, герои Гойтисоло – Агустин, Луис, Рауль, Кортесар, Анна – стремятся к политическому действию. Клокочущая в них ненависть к уродливому и лицемерному обществу ищет выхода, и они готовы на все, лишь бы разорвать опутавшую их паутину лжи, отомстить за свою искалеченную, бессмысленно пропадающую молодость.

Признаки оживления борьбы против франкистского режима (то здесь, то там в романе как бы вскользь упоминается о забастовках, об уличных беспорядках, о процессе революционеров) направляют эти искания в определенную сторону. Действовать – пусть даже не зная толком, во имя чего, не имея никаких идеалов, но только не покориться, не примириться, не стать такими, как отцы! «Идеология, которая не призывает к немедленным активным действиям, – фальшива и вредна», – говорится в редакционной статье подпольного журнала, который удалось выпустить Мендосе и его товарищам.

Не случайно выбор молодых террористов падает именно на Гуарнера – казалось бы, безобидного болтуна, начавшего карьеру еще при монархии, преуспевавшего в годы республики и благополучно уживающегося с фашизмом. Он ненавистен им едва ли не в большей степени, чем жандармы и палачи – те по крайней мере не сею г иллюзий! Покушение на депутата, который «был воплощением доброй старины, старинных манер и либерального восприятия жизни», представляется героям «Ловкости рук» наилучшим способом сжечь за собой корабли, разорвать с обществом, поставить себя вне закона.

Но разделаться со своим прошлым много труднее, чем казалось Агустину и Луису. Не потому, что покушение проваливается – оно могло бы и удаться, – а потому, что еще в ходе подготовки покушения с отчетливостью обнаруживается: общество, породившее героев первого романа Гойтисоло, цепко держит их у себя в плену, они остаются его детьми даже тогда, когда бунтуют против него. Это его цинизм, его безверие, его бесчеловечность отравляют сознание молодых бунтарей, толкают их на ложный путь. Это оно выхолостило их души, подсказало им изуверскую мысль о том, что революционером достоин называться только такой человек, которому ничего не стоит совершить убийство.

Ненависть, не вдохновленная любовью к людям, болью за человека, оказывается бесплодной, обращается против самих ее носителей, развязывает в них низменные, «подпольные» чувства. Отвратителен иезуитский расчет Луиса Паэса, который вовлекает в заговор Давида, заставляя свою сестру притворяться влюбленной в него, а затем с помощью обмана навязывает ему главную роль в покушении. Но даже Луиса поражает своей холодной жестокостью Агустин Мендоса, когда, застрелив Давида, он приказывает товарищу избить мертвое тело (чтобы инсценировать ограбление), а потом с аппетитом ужинает возле трупа только что убитого им друга.

Не удается героям «Ловкости рук» уйти и от того, что более всего им ненавистно, – от лжи. Вот один из них – Эдуардо Урибе, по прозвищу Танжерец. Внимание, которое уделяет автор этому хрупкому существу, одержимому болезненной страстью к фиглярству и мистификациям, может показаться чрезмерным – ведь Урибе не участвует в покушении, да никто из приятелей и не принимает его всерьез. И тем не менее в замысле романа образ Урибе занимает очень важное место. Поначалу мы видим забавного человечка, который от казенной фальши государства и общества пытается убежать в мир причудливых выдумок, от бреда официального и узаконенного заслониться бредом, так сказать, собственного изготовления.

Но попытка Урибе построить себе убежище из «своих» иллюзий оказывается тоже иллюзией – и притом одной из худших. Чем больше паясничает и куралесит этот человечек, тем яснее становится, что его «возвышающий обман» не только не противостоит грубой лжи франкистского режима, но, напротив, находится в ближайшем родстве с нею. Сущность этого родства точнее всего определяет сам Урибе, проговариваясь спьяну: «Такие существа, как мы, должны скрывать действительность». Та же фальшь, только вывернутая наизнанку, прокрадывается вместе с Урибе в среду его друзей, оказывает зловещее влияние на ход событий. Именно Танжерец проделывает шулерский трюк с картами, благодаря которому жребий стрелять выпадает Давиду. Символична и вся маскарадная обстановка, в которой совершается этот выбор, – наигранное веселье «чумного дня» с ряжеными, пьянством, картами и «ловкостью рук», выдаваемой за судьбу…

Словно в заколдованном кругу, мечутся, не находя выхода, герои Хуана Гойтисоло, и можно было бы подумать, что никакого выхода не видит и сам автор, не будь в его романе еще одного лица. Это Анна. Дело не только в том, что она из рабочей семьи, что бедность и унижение знакомы ей по собственному опыту. Дело и в том, что из всех персонажей «Ловкости рук» у нее одной есть хотя бы тень воспоминания об истинных ценностях, на минуту приоткрывшихся ей в детстве. Восьмилетней девчонкой, еще при республике, присутствуя на торжестве в честь заселения дешевых домов и слушая речь все того же депутата Гуарнера, она вдруг увидела тех, кого называли бунтовщиками, – колонну плохо одетых людей, пришедших сорвать парадное представление, принесших с собой дыхание какой-то огромной правды, коллективной борьбы, человеческой солидарности.

Во всем романе нет другой такой страницы – как будто туман разошелся на мгновение и в просвете блеснуло видение иного, настоящего мира. Видению этому не суждено определить собою судьбу Анны – в условиях фашистской диктатуры и ее протест принимает уродливую форму, – но воспоминание остается в ней на всю жизнь и – как знать – может, и подтолкнет еще на верную дорогу. Недаром из всех участников покушения только Анна связывает с ним пусть наивные, но все же конкретные надежды: «Убийство старого депутата взбудоражит всех. Все всполошатся. Каждому придется отвечать за свои поступки». Для остальных членов группы с провалом покушения все идет прахом, их бунт затухает, и действие романа неотвратимо устремляется к трагическому концу – убийству Давида, капитуляции Агустина. Но Анна не принимает участия в этом финале, она уходит из книги незаметно, задолго до окончания. Ее история выглядит намеренно недосказанной.

В одной из статей Хуан Гойтисоло с одобрением отзывался о писательской манере одного из своих соратников, Рафаэля Санчеса Ферлосио: «Вместо того чтобы навязывать свое присутствие, как это делалось почти во всех романах, публиковавшихся до сих пор, посредством неуместных комментариев, которые только лишают роман правдоподобия, он решил спрятаться. Скрываясь за своими персонажами, он позволяет им жить по их усмотрению… Словно кукловод, двигает он невидимыми нитями, никогда не появляясь на сцене».