Текст книги "Цирк"

Автор книги: Хуан Гойтисоло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Успокойся, Селия. Пожалуйста.

Элиса вытерла платком слезы, струившиеся по щекам Селии.

– Не нужно так убиваться, сокровище мое. Если не хочешь его больше видеть, никто не может тебя заставить. А потому – выше голову!..

Селия слушала, закрыв глаза, отдавшись теплым прикосновениям ее ласковых рук.

– Ты так добра ко мне, Элиса!.. Если бы не ты и не Ута, я, наверное, давно бы бросилась в море.

– Ну, не ребячься!.. Такие вещи нельзя говорить даже в шутку.

Исполненная жалости к самой себе, Селия плакала навзрыд, закрыв лицо руками и прильнув к Элисе, которая нежно и заботливо утешала ее.

* * *

Когда Хуана пришла к месту свидания, Атила уже ждал ее. Он внезапно появился перед ней на светлом трепещущем фоне олеандров, засунув руки в карманы с таким видом, словно намеревался посчитаться за какую-то обиду.

– Ах, – сказала она. – Это ты?

Несколько секунд Атила стоял неподвижно и смотрел на нее; лицо его, темное и враждебное, было в тени. Он сказал только:

– Я знал, что ты придешь.

Резким движением он попытался обнять ее за талию, но она отпрянула назад.

– Конечно… Но я сейчас же должна уйти, – ответила она. – По правде говоря, я пришла, чтобы сказать тебе, что не могу… Пришла только потому, что дала слово.

Место, где они обычно лежали, находилось шагах в двадцати от тропинки. Хуана, словно во сне, почувствовала, что идет туда.

– Я не должна была приходить, – сказала она, пробираясь сквозь расступавшиеся перед ними кусты, – В конце Пасео я встретила соседей. К счастью, они меня не узнали.

– Место выбирала ты.

– И дома начинают подозревать. По крайней мере Викки что-то заметила.

– Ну и что из того… Ведь не станет же она доносить родителям.

– Ты ее плохо знаешь… Ей все никак не удавалось меня сожрать… Она бы сделала это с огромным удовольствием… И тогда всему бы пришел конец…

Атила снова обнял ее за талию, и на этот раз Хуана не отстранилась.

– Нет, не конец, – сказал он ей на ухо. – Наоборот, может быть, начало.

– Пусти меня! Ты пьян! От тебя до сих пор несет вином…

– Чувствительное обоняние сеньориты Олано, – сказал Атила.

Крепко сжав ее бедра, он заставил ее глядеть себе в глаза, под луной его лицо, словно вырубленное топором, казалось еще более жестким.

– О Атила, – пробормотала она.

Прогалина была в двух шагах от них. Все еще оглушенная прикосновением его губ, Хуана покорно позволяла вести себя, как маленькую девочку.

– Наш уютный семейный уголок, – сказал он, снимая куртку, чтобы подложить под голову. – Сеньорита Олано питает отвращение к людным местам.

– О, замолчи, если бы ты только знал!.. Я так перепугалась!.. Представь, что они бы меня увидели…

– Когда человек решается на какой-то поступок, он должен иметь мужество нести за него ответственность.

– Да, я знаю… Так должно быть. Но я не могу, Атила… Ты отлично знаешь, что не могу.

– Скажи лучше, не хочешь… тебе стыдно показываться со мной.

– Нет, это не так. Но я должна вести себя осторожно. Если моя семья…

– Твоя семья, вечно твоя семья… Иногда мне кажется, что на все остальное тебе наплевать…

– Ты сам прекрасно знаешь, что говоришь неправду… Ведь я с тобой, не так ли?… С тех пор как я узнала тебя, я ни с кем не встречаюсь.

– Да, но когда ты со своими друзьями, мне не позволено приближаться. Тогда ты – сеньорита Олано. Сеньорита Олано в окружении людей своего класса.

– Это неправда. Я тебе тысячу раз говорила, что…

– Беда в том, что ей эти неженки не нравятся… Поэтому она предпочитает Атилу, сына мурсийцев… И вот, когда ее никто не видит, сеньорита оставляет своих друзей и отправляется на поиски мурсийца, который, не в пример другим, дает ей возможность приятно провести время…

– Атила! – вскрикнула она, отбиваясь от его объятий. – Я запрещаю тебе так говорить… Мне противно видеть тебя пьяным…

– Сеньорита хотела бы забыть эти минуты… Когда она лежит со своим мурсийцем…

Ей с трудом удалось наконец вырваться. Атила растянулся на траве и спокойно зажег сигарету.

– Если хорошенько подумать, – произнес он, когда зажигалка осветила его лицо, – пожалуй, права ты, а не я. Тебе подходит какой-нибудь тип, вроде Пабло.

– Хотела бы я знать, зачем ты вмешиваешь сюда Пабло, – сказала Хуана.

– А почему бы и нет? – возразил он. – Он хороший мальчик, спокойный, прилежный, образованный… Такой парень вполне подходит порядочной девушке.

– Иногда, Атила, я не могу отгадать, что у тебя на уме. Сейчас, например… Клянусь, я не понимаю, о чем ты говоришь.

– К тому же, – продолжал Атила, не слушая ее, – он из обеспеченной семьи!

– Не можешь ли ты объясняться яснее? – спросила Хуана.

– Кажется, я говорю по-испански.

– Но я не пойму, что ты имеешь в виду… Уверяю тебя, я ни слова не понимаю.

– Я говорю о нем и о тебе… Думаю, нельзя выражаться яснее.

Сердце Хуаны заколотилось, точно барабан под рукой сумасшедшего.

– Атила! – пролепетала она. – Быть может…

– Эта мысль осенила меня в «Погребке», когда я увидел вас рядышком.

Глаза Хуаны были полны слез.

– О Атила!..

Она провела рукой по его телу и нагнулась, отыскивая губы. Но Атила со злостью повернулся на бок.

– Отстань! – сказал он.

Не слушая его, Хуана приникла к нему, прижалась щекой к его подбородку.

– Ты ревнуешь? – зашептала она, и радость, прозвучавшая в ее голосе, поразила ее самое. – Любовь моя!.. Мой милый, дорогой!..

В его молчании была враждебность, одеревеневшее тело не отвечало на ее ласки.

– Ты ревнуешь, – снова сказала она. – Ты в самом деле любишь меня?

Ветер шевелил острые листья олеандров, и световые блики то тут, то там вспыхивали на траве. Колеблющиеся тени кустов падали на Хуану. Она не сводила глаз с его лица, с черных кудрявых волос, густых своевольных бровей, жестоких каменных глаз. Затем Атила резким движением привлек ее к себе, и Хуана почувствовала возле уха его шевелящиеся губы:

– С завтрашнего дня нам больше не нужно будет пробираться сюда тайком, словно мы отверженные… Я поведу тебя на танцы в «Олива», как другие. Или в кегельбан. У меня будут деньги, и ты сможешь пойти со мной, куда тебе захочется.

Его голос звучал хрипло, он задыхался, как всегда, когда был взволнован, и она, опустив веки, молча слушала, прижавшись к нему всем телом.

– Мне надоело скитаться, словно я Хуан Никто, в то время как всякие ничтожества щеголяют в накрахмаленных воротничках и разъезжают в автомобилях. Надоело проходить мимо, когда я встречаю тебя на улице. Надоело. Надоело.

– О Атила, – сказала она наконец. – Ты снова пойдешь работать? Ты виделся с хозяином гаража?

Но он, казалось, не слышал вопроса и, не отвечая, только гладил ее волосы.

– С этим покончено. Тебе не придется больше стыдиться меня, как в тот раз, когда мы встретились на площади… Иисус, я бы стер в порошок того кривляку, который тебя провожал!.. Да он хлюпик рядом со мной, зато появляться с ним вполне пристойно, оттого что в семье у него водятся денежки… Завтра я буду таким же, как он. Смогу гулять с тобой, где захочу.

Она снова спросила:

– Но каким образом, Атила? Ты нашел работу?

Он еще раз поцеловал ее в губы, делая вид, что не слышит вопроса.

* * *

Салон доньи Кармен был тесноват для вечеринок. Когда пришла Эльвира, большинство дам хунты уже разместилось в неудобных плюшевых креслах, образовав кружок возле хозяйки дома. Другие, собравшись небольшими группками, болтали, сидя в углу на диванчике и креслах или на софе, втиснутой между кадок с пальмами.

– Эльвира, милая, мы уж думали, ты не придешь! Еще немного и осталась бы без суфле.

– Это я виновата, – поспешно сказала Флора. – Когда она пришла ко мне, минуло только половина десятого, но я еще не была готова и заставила ее ждать больше сорока пяти минут.

– Об этом не трудно догадаться, милочка, – воскликнула Магдалена. – Ты похожа на неаполитанскую королеву.

Она поспешно отправила в рот кусок фруктового торта и пощупала ткань ее юбки пальцами, унизанными драгоценностями.

– Ты позволишь?

– Я купила материю у Дике, но раскроила ее сама, по выкройке сестры.

– Дорогая, это прелесть что такое… Настоящее чудо…

– По-моему, немножко ярко… Разве что для лета…

– Что ты, дурочка. Я еще никогда не видела тебя такой воздушной!.. Ты, как говорится, настоящий розанчик!..

– Фу, зачем преувеличивать!.. Наверно, я кажусь уродиной!.. Я все сомневалась, надевать ли это платье, боялась, что меня засмеют на улице.

– Плутовка, ты одержишь немало побед! В таком платье и с твоей новой прической ты смело можешь сбавить себе десять лет.

– Нет-нет, не смейтесь надо мной!.. Со мной покончено!.. Мне пора на свалку!..

– На свалку? – воскликнула Мария-Луиса. – Многие двадцатилетние девушки хотели бы иметь такую грациозную походку, как у тебя. – Она повернулась к донье Кармен и подмигнула ей. – Разве не правда?

– Конечно… Как раз на днях мы с матерью говорили о тебе. «На малютке Флоре, – сказала она мне, – годы не оставляют следа… Никогда еще я не видела ее такой молодой и красивой».

– Ой-ой-ой, я ухожу! Вы насмехаетесь надо мной. Смотрите: я стала красная, как помидор.

– Видишь, какая ты упрямица! – воскликнула Эльвира. – Не говорила ли я тебе то же самое, когда мы выходили из дому? – Она с улыбкой повернулась к остальным. – Если бы я не вмешалась, она сняла бы это платье и надела другое.

Дамы из хунты шумно запротестовали. Затем донья Кармен позвонила в колокольчик, и прислуга внесла поднос с пирожными.

– Разбирайте их поскорее, – сказала донья Кармен, отодвигая свой стул, чтобы расширить круг. – Сейчас подадут суфле.

Эльвира взяла полдюжины пирожных и принялась их уничтожать одно за другим. Слойки она поглощала молниеносно, каждую в один прием. В лионских пирожках она предварительно съедала начинку, ловко вылизывая языком сливочный или шоколадный крем.

– Я так ослабела, просто еле жива, – извинилась она с набитым ртом. – Я вышла из дома в три часа и с тех пор все время на ногах.

– Ты не забыла зайти к Консуэло? – спросила Магдалена.

– Нет, но ее не было дома. Меня принял ее племянник, тот, которого удостоили «дополнительной награды».

– А сеньора Ровира?

– Она обещала прийти. Я перехватила ее по дороге на станцию. Она собиралась в Барселону, к матери.

– Да ну! – сказала Мария-Луиса. – А я и не знала, что донья Тереса уже ходит.

– Да, в прошлом месяце ей сняли гипс с ноги.

На маленьком подносе лежали остатки фруктового торта. Донья Кармен передала Эльвире кусок с толстым слоем варенья.

– Знаете, к кому я еще зашла? – спросила Эльвира, пользуясь паузой. – К Элисе, жене этого сумасшедшего художника.

Сознавая, какой интерес вызвало ее сообщение, Эльвира с достоинством, не спеша надкусила торт.

– Мне давно хотелось попасть к ним домой… Я слыхала такие странные вещи… И вот, направляясь по Буэнайре к Консуэло, я сказала себе: «Была не была!.. Поднимусь-ка я к ним!»

– И зашла? =– воскликнула пораженная Анхела.

– Да, не могла устоять перед искушением. Я хотела знать, правда ли то, что говорят… Позавчера в лавке рассказывали, что они на краю пропасти… Никто больше не хочет верить им в долг…

– А под каким предлогом ты туда явилась?

– Чтобы пригласить Элису на открытие Отеческого приюта.

– Ну и что? – спросила Мария-Луиса, блестя глазами. – Тебе удалось увидеть квартиру?

– Конечно. Там было пусто, никакой мебели, стены закопченные, как будто в комнате разводили костер.

– Невероятно.

– Умереть мне на этом месте, если я сочинила хоть полслова… Даже обеденного стола нет, говорю тебе…

– А Ута? Он был дома?

– Нет, его я не видела. Элиса сказала, что вот уже неделя, как он в Мадриде.

– Выдумки. Вернее всего, он дома, просто не смеет показаться на глаза.

– Поди узнай. Хозяин лавки говорит, что они должны деньги половине Лас Кальдаса.

– Бывают же такие люди, просто непонятно, как это им еще разрешают свободно ходить по улицам.

– Если бы это от меня зависело, я бы упрятала их в тюрьму…

– Разве это не позор…

– Да что там позор – это бич.

– Правильно – бич.

Наступила долгая пауза. Сеньориты, сидевшие в углу на диванчике и креслах, тоже молчали, жадно высасывая из вафельных трубочек красную массу суфле; время от времени они отнимали трубочки от губ, чтобы перевести дыхание, и, улыбнувшись друг другу, с легким вздохом возвращались к своему увлекательному занятию.

– Ты ходила смотреть столовую? – вдруг спросила Мария-Луиса.

– Правда, очаровательно?

– Эти занавеси, мебель… Там все преобразилось.

– Знаю, это глупо, – сказала донья Кармен, – но я готова прыгать от радости, как ребенок.

– Вовсе не глупо. Хотя я работала куда меньше, чем ты, я тоже…

– По правде говоря, если бы не ты, думаю, ничего не было бы сделано.

– Притом еще здесь все делается так медленно, а алькальд так неповоротлив…

– Ты имеешь полное право утверждать, что столовая – дело твоих рук.

– Если бы не вы, – вздохнула донья Кармен, – плохо бы мне пришлось!..

– Мы? – сказала Эльвира. – Мы помогали тебе урывками.

– Наши старички, право же, вполне заслужили это, как и многое другое. Бедняжки, они были такие бесприютные…

– Там они будут чувствовать себя как дома… Столько света и так чисто!..

– Алькальд только что прислал список чествуемых. Представь себе, один из них участвовал в кубинской войне.

– Это дедушка Хосефы с рынка, – сказала Флора. – Ты разве не знала?

– Кто? Тот старичок, что ходит в белой шапке?

– Да, такой милый старичок, он еще раздает детишкам каштаны.

– Предстоит еще вручать медаль тестю Мартина из «Убежища». Днем я разговаривала с Хулией, она мне об этом сказала.

– Кажется, у него не все дома, – заметила Эльвира. – Недавно мои племянники видели, как он выписывал кренделя прямо перед церковью, вдрызг пьяный.

– Что ты говоришь!.. Раньше он никогда не пил.

– Хулия мне все объяснила, – сказала донья Кармен. – Бедняга немного свихнулся…

– Это очень печально, в его годы.

– Что поделаешь! – вздохнула Эльвира. – Такова жизнь…

Прислуга принесла новый поднос со сластями, и донья Кармен воспользовалась паузой, чтобы развязать узел и спустить тяжелые желтые занавеси на окнах. Люстра под потолком отбрасывала радужные отсветы. От сквозняка, гулявшего по комнате, стеклянные подвески люстры позвякивали.

– Какой ветер, – сказала донья Кармен. – Соседи, которые живут в той половине дома, неплотно прикрыли окно, и у них вылетели все стекла.

Эльвира незаметно покинула кружок хозяйки и подвинула стул к своим подругам, расположившимся на софе.

– Видели бедняжку Флору? – спросила она, понижая голос.

– Мы как раз о ней говорили.

– Где она откопала этот наряд?

– Бедняжка в нем как в маскарадном костюме.

– Я едва удержалась от смеха, когда ее увидела…

Мария-Луиса тоже поднялась и оперлась локтями о спинку стула, на котором сидела Эльвира.

– Что такое? – прошептала она.

– Ничего особенного. Мы говорили о Флоре.

– Я так и подумала, глядя, как вы смеетесь…

– Ты обратила внимание на ее юбку?

– Да что там, я не могла оторвать глаз от декольте.

Все расхохотались.

– Ой, я отойду! – сказала Мария-Луиса. – А то она поймет, что мы смеемся над ней.

– Что ты! Бедняжка думает, что она нас ослепила.

– К тому же сейчас она разговаривает с Анхелой. Уверена, что она даже не слышит нашего смеха.

– Тогда я пойду к ним, – сказала Эльвира. – Если она разговаривает с Анхелой, я не хочу пропустить ни единого слова.

Когда она подошла к кружку, донья Кармен протянула ей тарелочку:

– Дорогая, вот тебе еще сласти.

– Я никогда не выезжала из Испании, – говорила Анхела, – но достаточно поглядеть на все, что появляется из-за границы, чтобы представить себе, какой там ужас.

– Мы говорили о безнравственности, которая царит в других странах, – пояснила Лола. – Магдалена утверждает, что везде одинаково.

– Нет, этого я не говорила. Я лишь утверждаю, что в упадке наших нравов виноваты не только туристы.

– Магдалена права, – вставила Эльвира. – У нас не меньше бесстыдства, чем во Франции или в тридесятом царстве.

– О нет-нет, не говори так, – запротестовала Флора. – В нашей стране, к счастью, еще сохранились кое-какие принципы. Но во Франции…

– Ба, то же, что и здесь! Может быть, только все немного откровеннее, потому что там придают этому меньше значения.

– Когда я в последний раз была во Франции, – сказала Флора, краснея, – я ехала однажды в переполненном купе первого класса… Внезапно поезд вошел в туннель. Едва лишь стало темно, как господин, сидевший рядом со мной, захотел этим воспользоваться…

– Что ты говоришь! – воскликнула Анхела.

– Хуже всего, – продолжала Флора, красная как кумач, – что этот человек считал свое поведение вполне нормальным и, кажется, очень удивился, когда, вместо того чтобы предоставить ему свободу действий, я отвесила ему пощечину.

– Подумать только, – с наивным изумлением прошептала Лола. – В жизни не слыхала ничего подобного.

– С бедной Флоритой вечно случаются странные вещи, – прошелестела Эльвира на ухо донье Кармен. – Как-то она рассказала мне, что видела в Париже ревю, где мужчины выходили на сцену в чем мать родила… совсем без всего…

– Думаю, дорогая, – продолжала Флора, – что они, должно быть, к этому привыкли. Насколько я могла заметить, мой сосед не был единственным… Только остальные женщины в вагоне и не думали протестовать.

– …даю тебе слово, – уверяла Эльвира донью Кармен. – Когда она поняла, что я ей не верю, она стала объяснять, что в таком виде выступал Шевалье и театр был полон женщин с полевыми биноклями.

– Что бы мне ни говорили, – сказала Лола, – а я бы таких женщин сажала на кол.

– И притом я была среди представителей высшего общества… можешь себе представить, каковы низшие классы…

– Они бывают иногда лучше прочих, – заметила Магдалена.

– Да, – сказала донья Кармен, прищелкнув языком. – На них можно положиться.

– Кажется, носителями культуры становятся менее образованные люди…

– Как раз об этом я думала летом… Стоит только посмотреть на наши пляжи…

– По-моему, Флорита права. Но в Испании все же еще остались порядочные люди.

– Да, слава богу, – заключила Флора. – Иначе, если бы все так шло, мы скоро не знали бы куда деваться.

Как заводные куклы, приведенные в движение одной и той же пружиной, дамы, сидевшие кружком возле хозяйки, с единодушным одобрением закивали головами.

* * *

Когда, прощаясь, Пабло спросил Атилу, пойдет ли он вечером в «Погребок», тот даже не удостоил его ответом. Власть, которую он имел над своим другом, этим и была хороша: что бы Атила ни делал, Пабло всегда подчинялся ему беспрекословно и не допытывался, какими соображениями он руководствуется. Атила коротко бросал: «Принеси это. Сделай то», и Пабло выполнял приказ, довольный уже тем, что может оказать ему какую-то услугу, хотя отлично знал, что друг не поблагодарит его, а если даже и будет благодарен, постарается это скрыть.

Трудность порученного ему дела не имела значения. Однажды Пабло украл для него деньги из отцовского сейфа, в другой раз заплатил из своих сбережений за сумку, которую Атила купил в подарок Хуане. Оба раза Атила лишь улыбнулся: «Браво. Со временем мне, быть может, удастся сделать из тебя что-то путное». Пабло во всем полностью полагался на него, без возражений признавал его превосходство и, казалось, гордился своей ролью статиста. В его покорности было что-то от покорности животного: он лизал руки хозяина, словно побитый пес.

Тем не менее в этот вечер он попробовал спорить:

– Позволь мне пойти с тобой, Атила… Ты знаешь, больше мне выйти не с кем… Если ты уйдешь, мне придется сидеть дома.

Но Атила не снизошел к его слезным мольбам. То, что Пабло пожимал руку Хуаны, привело его в ярость, и он решил воспользоваться случаем, чтобы отомстить. Пабло пришлось смириться, и Атила, уходя, крикнул ему:

– Не жди, что я попрошу у тебя прощения. Если меня от чего мутит, так это от твоего страдальческого вида.

Нет, с такими людьми, как Пабло, ничего не поделаешь. Целый день он следовал за Атилой как тень, куда бы тот ни шел, давал деньги, когда ему хотелось выпить, заботился о нем, когда тот падал пьяный, – ну прямо воплощение преданного друга, молчаливого и самоотверженного. Подавляя зевок, Атила открыл дверь «Погребка» и, войдя, потребовал у хозяйки литр белого вина. В заднем помещении громко пели цыгане, сопровождая каждый куплет возгласами и хлопая в ладоши:

 
О святой Иосиф,
Скоро выйдет замуж
Пречистая дева
За господа бога.
 

Самый молодой из них плясал без пиджака, стиснув пальцами воображаемые кастаньеты. Остальные подзадоривали его криками, подносили выпить, когда он останавливался, и снова выталкивали его в круг, пьяные и возбужденные.

– Давай, Пепе.

– Молодец, Пепе.

– Тебе это раз плюнуть.

– Жми, ты все можешь.

Музыка словно превращала самих зрителей в участников этого танца. Руки хлопали в такт, припев песенки без конца повторялся, и Пепе, вдребезги пьяный, потрясая воображаемыми кастаньетами, дергался, как эпилептик, и подпевал:

 
О святой Иосиф.
О святой Иосиф.
 

Иностранцы – двое мужчин и две женщины со светлыми волосами – за угловым столиком внимательно следили за спектаклем. Они вполголоса обменивались впечатлениями, всем улыбались и безуспешно пытались попасть в такт своими хлопками.

– Они заказали кока-колу, эти парни, – сказал кто-то рядом с Атилой. – Ради этого незачем ездить в Испанию.

В конце стойки Канарец, сидя перед кружкой пива, произносил речь для всех, кто желал его слушать.

– Тот, кто в неразумном ослеплении или движимый преступными склонностями… – гнусаво бубнил он.

– Что это с вами сегодня, дедушка? – спросил Атила, проводя рукой по его спине.

– …предается глупому роптанию, свойственному жалким людишкам…

– Да он вас и не слышит, – сказала хозяйка в фартуке. – Сегодня он слишком много выпил.

– …забывая о тех, кто, не дрогнув сердцем, не покладая рук и не смыкая глаз…

– Что я вам говорю… Когда он заведет свою пластинку, сам господь бог его не остановит.

– Сейчас он все-таки потише, – сказал рабочий с газового завода, – Я встретил его сегодня, когда шел от родни, он орал на всю улицу.

– А он хороший человек, – убежденно заявила хозяйка. – Когда он тихий и не выпивши, я не знаю никого приятнее и обходительнее.

– Кто пристрастился к бутылке… – сказал рабочий, прищелкивая языком.

– Свобода, да, но свобода упорядоченная, свобода вкупе с порядком, дисциплиной и иерархией, требующая одушевленности единым порывом чувств при виде апельсинового дерева…

– Черт побери, – воскликнул Атила. – Дедушка воображает, что он по меньшей мере диктор радио.

– Как жаль, что он всегда вот такой. Я стараюсь не давать ему напиваться, но это бесполезно. Он выходит отсюда и идет в другое место.

– Да, это уж дело известное. Пока в кармане водятся денежки, за вином остановки не будет.

– А ведь он – такой грязный, оборванный, с виду совсем нищий, – человек ученый. Это так же верно, как то, что меня зовут Магда.

– Ничего удивительного, я вам верю. В жизни, неизвестно почему, одни поднимаются наверх, а другие…

– Когда я была маленькой, я чуть не умерла от столбняка. Тогда он спас меня каким-то уколом. Он знал, что у моего отца дела идут неважно, и ничего не хотел с него брать.

– Да, иногда так бывает: если человек слишком добрый, люди садятся ему на шею, и из-за своей же доброты он становится несчастным.

– Бедняге не повезло, вы угадали. Его единственный сын погиб во время войны, остались только две дочки, блаженные дуры. По-моему, они и виноваты в том, что он здесь околачивается.

– Околачивается? – воскликнул вдруг Канарец, поворачиваясь к хозяйке. – Кто сказал – околачивается?

– Ступайте-ка спать, дон Элио. Сегодня вы уже достаточно выпили.

– Достаточно, остаточно, придаточно, раздаточно, – выпалил он одним духом.

– Рифмовать-то он рифмует, – насмешливо заметил Атила.

– Конечно, рифмую… Я поэт, эстет, аскет, сто лет.

– Дон Элио, кончайте. Мы сейчас закрываем.

Канарец хотел взглянуть на циферблат своих часов, но потерял равновесие. Его руки судорожно взметнулись, ища, за что ухватиться. Атила поддержал его и, смеясь, подтянул к стойке.

Старик, нахмурившись, поглядел на него.

– Все вы смешиваете свободу с распутством, – сказал он скрипучим голосом.

Он хотел еще что-то прибавить, но язык отказывался ему повиноваться. Поглядев на них бессмысленным взором, он закрыл глаза, и рабочий воспользовался этим моментом, чтобы оттащить его к одному из столиков.

– Эй, потише, юноша!.. Мной не командуют.

Он наклонился вперед, лицом к стене, и его вытошнило прямо на ящики.

– Ему бы кофе покрепче, – сказал рабочий Магде.

– Присмотрите, чтобы он не запачкал стол. Сию минуту принесу кофе.

Туристы с интересом следили за этой сценой. Они давно уже допили свою кока-колу и стучали по столу, чтобы привлечь внимание Магды.

– Сейчас, сейчас! – проворчала женщина. – Не так скоро. Вы здесь пока еще не хозяева.

Атила докончил бутылку вина лпошел в заднюю комнату взглянуть на цыган. Пепе отплясывал все под ту же песню, но движения его потеряли прежнюю четкость. Волосы колечками падали ему на лоб. Он вспотел. Его товарищи быстро передавали по кругу бутылку мансанильи. Тот, кто пил, хватал бутылку за горлышко, запрокидывал голову, локоть его взлетал вверх, потом он облизывал пальцы и передавал бутылку соседу. Затем с еще большей живостью, чем прежде, он подхватывал песню, яростно и горячо поощряя Пепе то похвалами, то ругательствами.

Самые бойкие по очереди в конце каждого куплета пытались соперничать с Пепе. Они становились перед ним с дерзким видом и, казалось, вызывали его на поединок. Наконец один из зрителей заплатил за литр рома и под аплодисменты вручил Пепе бутылку.

У Пепе блестели глаза, рубашка была вся в пятнах. Когда он вскинул вверх локоть, ром потек у него по подбородку, и на цементном полу образовалась маленькая лужица. Несколько секунд он вертелся вокруг своей оси, точно волчок, и вдруг, прежде чем его успели подхватить, повалился на одну из лавок.

Веселье мгновенно стихло. Цыгане бросились приводить своего товарища в сознание, обмахивали его, били по щекам и прикладывали холодные компрессы. Комната с грязным потолком и потрескавшимися стенами обрела свой всегдашний вид. Даже напряжение в электролампочке, казалось, упало. Только белокурые красотки на стенах, рекламирующие напитки, вносили что-то яркое – и потому нереальное – в эту обстановку.

Пепе на руках вынесли из помещения на свежий воздух. Вечернее оживление у стойки угасало. Туристы по-прежнему сидели за столиком, с недоумением глядя, как снуют взад и вперед пьяные цыгане. Канарец выпил свою чашку кофе и храпел, положив голову на штабель ящиков.

Атила расплатился и вышел на улицу. Вино ударило ему в голову: ему тоже не хватало воздуха. Кто-то крикнул вслед:

– Иди спать… Завтра у тебя игра.

Дувший с моря ветер пригибал кипарисы, которые вытянулись по обе стороны дороги, ведущей в его квартал. Единственная лампочка сеяла вокруг микроскопическую изморось световых пылинок. Подвешенная к проводу посреди улицы, лампочка раскачивалась от порывов ветра, как качели, и с каждым взмахом на заросли колючего кустарника словно накатывали и снова отступали волны известкового моря.

В бараках, приткнувшихся сбоку к холму, света не было. На мгновение луна, мелькнувшая среди черных туч, несущихся на запад, подобно вспышке магния, осветила их неровные силуэты. На скалы с глухим шумом набегало море, все в длинных белых барашках.

За живыми изгородями и оградами из колючей проволоки по обе стороны карабкавшейся на холм дороги лежали террасы возделанной земли. Атила засунул руки в карманы и замедлил шаги. Внезапно он остановился посреди дороги и попытался закурить, но из-за ветра не смог зажечь сигарету и снова спрятал портсигар. Затем он вдруг решительно повернул назад и пошел по тропинке, которая вела к заводу.

Цыган Эредиа, которого дон Хулио несколько месяцев назад нанял ночным сторожем, ждал вестей от Атилы с четырех часов дня. Атила взглянул на циферблат: час, нет – половина второго. Самое лучшее время для встречи.

Стараясь ступать бесшумно, Атила пересек пустынную площадку перед входом и подошел к железной решетке ворот. Он осторожно потянул засов, который Эредиа нарочно оставил незадвинутым. Вставляя засов в гнездо, он услышал шаги на дорожке, посыпанной гравием, и различил за будкой тень своего приятеля.

– Как дела? – спросил Эредиа, выходя ему навстречу.

– Все улажено.

Цыган провел его в будку. Керосиновая лампа освещала тюфяк, покрытый смятыми одеялами, судки, в которых Эредиа держал еду, и сваленные грудой комиксы.

– Ходил туда малый, смотрел?

– Да. Он был там сегодня.

Атила предложил ему закурить. Эредиа высыпал на ладонь горстку табаку.

– А ты как? Договорился с этим типом?

– Да. Завтра в шесть поменяемся.

– А под каким предлогом? Что ты ему сказал?

– Да ни под каким. Сказал, что хочу в субботу быть свободным.

– Он даст тебе ключ, это точно?

– Да ну тебя к черту, – буркнул Эредиа. – Я ведь тебе уже обо всем говорил сегодня.

Наступило молчание. Сидя на корточках на тюфяке, они с притворным интересом рылись в груде комиксов.

– В котором часу пойдете? – спросил наконец Эредиа.

– К восьми.

– Бал начинается без четверти восемь.

– Поэтому так и решили. Он наверняка уйдет позже.

– Я подожду вас в условленном месте.

– Не беспокойся. Будем вовремя.

– А потом пойду с колотушкой к площади.

– Здоровайся с прохожими. Чтобы видели, что ты на дежурстве.

– Не волнуйся, если я примусь голосить, меня даже поп услышит…

Больше говорить было не о чем. Но Атила сидел на тюфяке как пригвожденный, весь во власти необъяснимого смятения.

– Цыган, – сказал он.

Растянувшись на одеялах лицом вверх, Эредиа развлекался тем, что пускал дым колечками, нанизывая одно на другое.

– Цыган, – повторил Атила.

– Что?

– Я влюблен.

Вспышка сигареты на мгновение осветила черты его лица.

– Ну и что? Не в новинку.

– Нет, но на этот раз меня забрало всерьез.

– Всерьез? Что значит всерьез?

– Клянусь своей матерью, цыган.

Опять наступило молчание, нарушаемое лишь истерическим треском цикад.

– Я знаю девушку?

– Да. Ты видел ее в воскресенье.

– Та белокурая?

– Да. Я приводил ее в «Левантинку».

– Мне бы следовало догадаться.

Атила пытался в полумраке разглядеть выражение лица цыгана.

– Ты чокнутый.

– Да.

– Эта женщина не для тебя.

– Да.

– Эта барышня думает только о том, как ей выйти замуж.

– Да.

– За парня своего круга с туго набитым бумажником.

– Да. Да. Да.

– Что ты хочешь сказать своими «да»?

Атила чуть не сказал: «Завтра у меня тоже будут деньги», по вместо этого ответил:

– Ничего. Что я влип.

* * *

Шоссе длинной белой лентой разматывалось перед фарами автомобиля. Окаймлявшие дорогу платаны, с которых осень сдула листья, оставив одни голые сучья, боязливо прикрывались от света, вскидывая ветви. Равнина, простиравшаяся до черной извилистой линии гор, была усеяна десятками огоньков, луна светлым пятном пробивалась сквозь тучи, круглая, серебристая, блестящая.