Текст книги "Тайна Девы Марии"

Автор книги: Хизер Террелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Каждый раз, когда Мара пыталась оспорить цель отправки «Куколки» в Ниццу, Хильда прерывала ее, пускаясь в воспоминания о себе или о своих родителях. Она снова и снова напоминала Маре, что «Куколка», один из религиозных элементов отцовской знаменитой коллекции, собранной в честь обращения его семьи в католицизм, была той самой картиной, за которую нацисты убили ее родителей.

Женщины продолжали пикироваться по поводу значимости «Куколки» для Эриха Баума, а потом вдруг Хильда повернулась к своему адвокату, словно только сейчас вспомнила кое-что.

– Берт, не могли бы вы передать мне конверт, который я отыскала вчера вечером?

Стукнув шишковатыми костяшками пальцев по столу, Хильда передала большой белый конверт Маре.

– Что это, мисс Баум? – поинтересовалась Мара.

– Полагаю, содержимое все объяснит. Почему бы вам не взглянуть? – На лице Хильды промелькнула едва заметная улыбка.

Мара вскрыла тщательно запечатанный конверт, из него посыпались желтые потертые фотографии. Она просмотрела снимки. На одном хрупкая женщина с высокой сложной прической величаво примостилась на ручке старинного кресла. Мара поднесла фотографию поближе, отметив робкую улыбку на густо накрашенных губах женщины и направление ее взгляда. Ее глаза приковывал круглолицый щеголеватый мужчина, сидевший рядом, с заразительной улыбкой и напомаженной шапкой черных волос. Между ними стояла маленькая девочка со светлыми кудряшками, выбившимися из-под банта, и держала их за руки. На других фотографиях, снятых на рождественских праздниках, днях рождения и Пасхах, эти трое всегда образовывали маленькую цепочку. Непосредственность и простодушие молодой семьи поразили Мару, ей даже показалось, будто она участвует в их рукопожатии. Именно этот человеческий фактор она и надеялась не допустить при слушании дела.

Складывая в конверт фотографии и пытаясь сформулировать вопросы, которые могли бы рассеять эмоциональное воздействие снимков, Мара увидела, что все стены, столы и каминные полки вокруг молодого семейства Баум заполнены произведениями искусства – картинами, скульптурами, серебром, гобеленами. Присмотревшись внимательнее к некоторым снимкам, она разглядела «Куколку». Все произведения искусства начали менять свой облик, превращаясь в орудия разрушения: серебряный потир стал оружейным прикладом; изумительная скульптура превратилась в клинок; богато расшитый гобелен стал казаться петлей; бесценная картина изображала газовую камеру; улыбки на лицах Баумов превратились в гримасы отчаяния, а маленькая девочка между ними плакала.

Мара посмотрела на сияющую Хильду Баум – фотографии произвели нужный эффект.

– Это фотографии вашей семьи? – несколько нерешительно объявила Мара.

– Да. Вместе с «Куколкой», разумеется.

Мара почувствовала, как будто из всех ее ран сочится кровь. Ей нужно было как можно скорее переключить всеобщее внимание с представленных фотографий, вызывающих сочувствие. В противном случае она рисковала проиграть не только дело, но и себя семейству Баумов.

Ей понадобились все силы, чтобы предпринять новую попытку перевести допрос на другие рельсы. Мара собиралась пригвоздить Хильду прецедентом «Декларк», вытащить на свет ее бездеятельность, помешавшую поискам, а затем окончательно добить отказным документом, подписанным для немецкой реституционной комиссии.

– Мисс Баум, какие усилия вы предпринимали по поиску «Куколки» с конца тысяча девятьсот сорок пятого и в тысяча девятьсот сорок шестом, первом послевоенном году?

Хильда пригубила чай и решительно ответила:

– Первый послевоенный год. Дайте подумать, мисс Койн. По-моему, я почти все время пыталась отыскать своих родителей. Признаюсь, поиском «Куколки» я не занималась до тех пор, пока не узнала, что нацисты их убили.

И снова Мара попыталась увести разговор в сторону от личной трагедии Баумов.

– Мисс Баум, я бы попросила вас отвечать только на мои вопросы о «Куколке».

– Не могли бы вы повторить вопрос?

– В период с конца тысяча девятьсот сорок пятого года и в течение тысяча девятьсот сорок шестого года вы разыскивали «Куколку»?

– Нет, мисс Койн, как я уже говорила, я занималась только поисками родителей. Помимо этого, я почти ничего не помню о последнем годе войны. Я словно очнулась в первый день мира. Сразу отправилась в Красный Крест, где были списки людей, сумевших выжить в концентрационных лагерях. Имен моих родителей в тех списках не оказалось. Я обыскала всю Италию, где жила во время войны, и те европейские страны, куда мне разрешили въезд, пытаясь найти их…

Тут Мара ее перебила:

– Мисс Баум, прошу вас, отвечайте только на поставленный вопрос. По поводу картины «Куколка».

Из-за стола с большим трудом поднялся адвокат Хильды.

– Мисс Койн, я возражаю против вашего последнего замечания. Вы пробудили воспоминания своим вопросом, позвольте же моей клиентке ответить так, как она может.

Мара поморщилась. Он был прав. Любое ее заявление судье о высказываниях Хильды не по существу обернулось бы против нее самой: Мара выглядела бы предвзятой и бессердечной, поэтому она жестом показала, что Хильда может продолжать.

– В конце тысяча девятьсот сорок пятого и в тысяча девятьсот сорок шестом году я проводила поиски в лагерях для беженцев, расспрашивая всех, кого мне удалось отыскать, кто мог бы пересечься с моими родителями на их пути из Голландии в Италию. Родители надеялись на безопасный проезд в Италию, чтобы повидаться со мной и моим мужем Джузеппе, где связи мужа могли обеспечить им хоть какую-то защиту. Разумеется, им пришлось ехать через Берлин: в то время все международные поезда обязательно шли через Берлин.

В глазах Хильды выступили слезы, когда она вспомнила простодушную доверчивость родителей к нацистским офицерам: те явились в их дом однажды ранним утром, принесли визы и билеты на поезд, несмотря на тот факт, что их родная дочь несколько месяцев безуспешно пыталась раздобыть те самые билеты и визы.

– Они очень хотели верить, потому что им нужно было выбраться из оккупированной Голландии после того, как их классифицировали как евреев. Видите ли, дед отца, ревностный католик по всем статьям, родился евреем, но еще ребенком был обращен в новую веру. Нацистам каким-то образом удавалось обнаруживать любое слабое звено в родословной. Я по-прежнему получала письма от отца, которые приходили все более и более нерегулярно из-за превратностей дипломатической почты. В письмах никогда не сообщалось ничего неприятного, но я знала, что жизнь моих родителей превратилась в ад на земле…

Мисс Баум, вы очень далеко отошли от моих вопросов. Давайте снова сосредоточимся на ваших попытках отыскать «Куколку».

– Мисс Койн, я старый человек. Вы просите меня рассказать о событиях, случившихся более шестидесяти лет тому назад. Чтобы вспомнить все хорошенько, я должна рассказывать по порядку.

Хильда воспользовалась своей козырной картой, и Маре пришлось сдаться. Ни один судья в мире не позволил бы прервать Хильду после подобного заявления – дескать, многословный пересказ событий ей необходим для более точного воспроизведения фактов.

– Мой муж и я делали в Италии все, что могли, для их защиты. Нам удалось даже переправить родителям письмо за подписью рейхскомиссара Голландии Зейсс-Инкварта. Я помню наизусть, что в нем говорилось: «Не применять никаких полицейских мер против проживающих постоянно в Амстердаме граждан, еврея и голландки, Эриха и Корнелии Баум…»

Мы полагали, что письмо защитит их и они будут в безопасности. Но отцовская страсть к искусству явилась слишком большим соблазном для нацистов. Я подозревала, что они захотят завладеть коллекцией папы. Импрессионисты их не особо интересовали. Ненависть оккупантов к «дегенеративному» современному искусству была хорошо известна, хотя они признавали его ценность как объекта торговли. Нет, я догадывалась, что нацисты будут стремиться завладеть картинами старых мастеров и немецкими портретами, которые отец коллекционировал с самого начала. Нацисты выследили родителей из-за этих картин, не оставляли их в покое, лишили отца и маму тех нескольких свобод, которыми еще могли пользоваться так называемые евреи, – все ради того, чтобы завладеть коллекцией. Нацисты угрожали арестовать родителей, если они выйдут из дома без звезд, которые те часто отказывались носить. Ничего бы не было, если бы родители добровольно передали картины. Нацисты испробовали все, разве что не отправили их в концентрационный лагерь. Письмо за подписью Зейсса-Инкварта остановило эту угрозу; будучи законопослушными, нацисты не осмелились не подчиниться распоряжению. По крайней мере, в Голландии. Поэтому они и устроили поездку в Италию.

Мара почувствовала во рту вкус крови. Оказалось, она прокусила губу, слушая показания Хильды.

– В тысяча девятьсот сорок шестом в лагере для беженцев я наконец встретила людей, которые знали, что случилось с моими родителями на вокзале в Берлине и дальнейшую их судьбу: уборщика берлинского вокзала и двух узников концентрационного лагеря, которые сумели выжить, еврейских знакомых из Амстердама. Когда поезд, в котором ехали родители, остановился у берлинской платформы, нацистский офицер представил им документ и потребовал у отца подписать отказ от коллекции и сообщить о ее местонахождении. Отец отказался поставить подпись, показав письмо Зейсса-Инкварта. Но письмо не остановило нацистов – ведь родители покинули Голландию, к тому же ехали наверняка не с пустыми руками. Нацисты отцепили от поезда вагон с родителями, а затем перевели их в берлинский штаб на допрос. Применялись пытки. Сначала допрашивали отца – хотели добиться от него подписи под отказом от коллекции. Когда он закричал, что не сделает этого, на его глазах высекли маму. Отец остался непреклонен.

Тогда нацисты посадили родителей на другой поезд, идущий в Мюнхен, в лагерь Дахау. Когда пытки все же ни к чему не привели, нацисты расстреляли отца на площади в центре тюрьмы перед всеми пленными. Теперь мама уже не представляла для них никакой ценности, ее убили в Дахау. После смерти родителей нацисты мог ли свободно конфисковать остаток коллекции. Включая «Куколку».

Нависла пауза. Заготовленные Марой вопросы для перекрестного допроса остались невысказанными. В наступившей тишине Маре послышалось, будто неподалеку тихо охнула ее бабушка.

Хильда перевела на Мару торжествующий взгляд:

– Итак, отвечая на ваш вопрос, мисс Койн, скажу, что начала поиски «Куколки» после того, как выяснила все это.

14

Амстердам, 1942 год

– Рад приветствовать вас, мистер Баум.

Уиллем открывает перед Эрихом дверь, тот переступает порог собственного дома. Слуга помогает хозяину снять пальто. Некогда элегантное кашемировое пальто сейчас украшено нелепой яркой желтой звездой – грубой поделкой, словно вырезанной тупыми ножницами несмышленым ребенком. Хотя нацисты и навесили ему ярлык «еврей», сам Эрих себя таковым не считает.

Избавившись от пальто, Эрих перестает чувствовать тяжесть звезды, расправляет плечи и приосанивается. На секунду он почти смиряется с ежедневным унижением – визитам к своим коллегам в надежде, что они проигнорируют распоряжение рейхскомиссара Зейсса-Инкварта, запрещающее евреям заниматься финансовой деятельностью. Без таких походов теперь не обойтись, ведь арийский «опекун» забрал себе страховой бизнес Баума, не оставив прежнему хозяину никаких средств к существованию. Он терпит стыд каждый день во время долгих прогулок в деловой район, туда и обратно, так как евреям больше не разрешено ездить в машинах или на общественном транспорте.

– Благодарю тебя, Уиллем.

Эрих удивляется, что прислуга до сих пор не покинул а его, хотя его дом был и их домом столько, сколько стоят эти стены, – напоминает он себе, и, скорее всего, им просто некуда идти. В последнее время никто не нанимает помощников, даже нацисты, даже их голландские прихвостни, а он с Корнелией по-прежнему может обеспечить слугам кров и пищу, хотя наличные теперь редкость, с тех пор, как рейхскомиссар запретил евреям снимать деньги с их собственных банковских счетов. И все же он чувствует себя обманщиком, когда слуги бросаются ухаживать за ним, ведь они – настоящие арийцы, а он – изгой, не достойный внимания за порогом этого дома.

– Эрих, это ты? – слышит он голос жены из гостиной.

– Да, дорогая. Кто же еще?

В последнее время к ним не заглядывают визитеры. Как все изменилось с безмятежных довоенных дней! Бывшие друзья боятся, что их кто-нибудь увидит в доме евреев.

Направляясь в гостиную, Эрих проводит рукой по темным прямоугольникам (следам, оставшимся от картин) на выцветшем красном шелке. Уже не в первый раз он молча воздает благодарственную молитву за то, что послушал дочь и переправил картины во Францию до того, как Голландия сдалась нацистам 14 мая 1940 года. В противном случае Эриху пришлось бы передать коллекцию местной банде рейхскомиссара, государственным мародерам из службы Мюльмана, во исполнение указа, требующего, чтобы евреи сдали все ценности представителю службы Мюльмана, банку «Липпманн, Розенталь и K°». Он передал несколько наименее ценных картин, что оставались у него в доме, когда вышел указ, но нацисты пронюхали, что когда-то он владел другими сокровищами, и теперь выпытывали, куда они подевались.

– Пришло письмо. От Хильды.

Он спешит в викторианские владения жены, где стены расписаны летающими херувимчиками в стиле рококо, по контрасту со строгим декором его кабинета, не отягощенного вещами. Все полочки и столики гостиной заставлены серебряными рамочками всевозможных форм и размеров, фотографии хранят события прошлой жизни. Корнелия сидит в своем любимом кресле с высокой спинкой возле камина, на коленях у нее лежит конверт, а не привычное рукоделие.

– Что там? – почти со страхом осведомляется Эрих. Письма их дочери Хильды приходят теперь все реже и содержат все больше неприятных новостей.

– Я не посмела вскрыть его, Эрих. Оно адресовано тебе.

– Мне? – Он растерян, так как Хильда обычно пишет матери.

– Да, и пришло оно посольской почтой.

Он спешит забрать конверт из рук Корнелии, а затем вскрывает его специальным ножиком с костяной рукояткой из набора на письменном столе. На пол летит второй запечатанный конверт.

Подняв упавшее письмо, Эрих опускается в кресло напротив жены. У него дрожат руки, когда он пытается вскрыть второй конверт, не сломав красивую восковую печать. Только после этого он внимательно прочитывает оба письма.

– Что пишет Хильда, Эрих? – Корнелия смотрит на него с надеждой.

Он колеблется, но не находит слов смягчить новость.

– Она не может получить для нас визы в Милан.

Из глаз Корнелии льются слезы, вместе с ними уходит надежда.

– Что же нам теперь делать, Эрих?

– Зато ей удалось раздобыть вот это. – Он передает плачущей жене документ, приложенный к письму Хильды.

Она на секунду успокаивается, промокает глаза вышитым платочком и читает бумагу.

– Значит, это защитит нас от депортации и других приказов рейхскомиссара против евреев? И от допросов службы Мюльмана?

– Видимо, так. Хотя бы на какое-то время.

– А как же твои братья и сестры, их семьи?

– Письмо не распространяется на них. Хильда обязательно бы выхлопотала охранный документ для своей дорогой Мадди, если бы могла.

Корнелия снова плачет. Эрих поднимается из кресла и, прежде чем покинуть гостиную, озабоченно похлопывает жену по плечу. Ему хотелось бы ее утешить, но он должен заняться неотложным делом. Хотя и надеялся его избежать.

Он тяжело поднимается по ступеням к себе в кабинет. Когда-то эта прекрасная комната, обставленная в спартанском стиле, дарила ему покой, но теперь ее голые, можно сказать ободранные, стены служат напоминанием всего того, что они потеряли, и того, что еще предстоит потерять. Он садится за стол и начинает писать собственное, ответное письмо родной дочери.

15

Нью-Йорк, наши дни

Десять дней, что последовали за слушанием дела, Мара почти все время провела за написанием и анализом протокола. Показания Хильды чуть ли не кровоточили в нескольких местах. Но слушание принесло Маре и кое-какие дивиденды, не лишенные значимости: признание Хильды, что она не занималась поисками, и подтверждение подписи под распиской с отказом от прав для немецкой реституционной комиссии. Опираясь на эти документы, Мара написала записку по делу, с помощью которой можно было отстоять притязания «Бизли» на «Куколку». Однако она не питала особых иллюзий по поводу слабых мест составленного документа. Даже София, ее верная защитница, признавала, что история Хильды Баум не может не вызывать сочувствия.

Мара отнесла записку по делу Харлану для окончательного одобрения и осталась один на один с обличительными речами Хильды и недовольными высказываниями бабушки.

Через несколько часов, после того как Мара отнесла документы, раздался телефонный звонок – Мару пригласили наверх. Она поплелась в офис Харлана на свинцовых ногах, уверенная в его реакции. Пришлось подождать перед дверью в кабинет. Приемную, как всегда, наполнял затхлый запах кубинских сигар, которые курил босс в явном, но терпимом нарушении корпоративного кодекса правил. То, что ему позволялось курить на рабочем месте, безгранично раздражало Мару как назойливое напоминание об иерархии власти, управлявшей не только фирмой, но и жизнью Мары.

Из-за двери кабинета раздался гортанный рык. Мара знала, что это приглашение войти, поэтому собралась с силами, взглянула на секретаря, вездесущую Марианну, дождалась от нее подтверждающего кивка и открыла дверь. Как обычно, огромная туша Харлана была втиснута в гигантское кожаное кресло. За его спиной мог бы открыться прекрасный вид на центр Манхэттена, но кресло босса и внушительный стол красного дерева намеренно не позволяли никому полюбоваться панорамой. Кабинет был устроен так, чтобы напомнить любому, входящему во владения Харлана, что только хозяин заслужил право наслаждаться видом из окна.

Босс жестом пригласил Мару присесть на маленький жесткий стул, после чего сделал вид, что не обращает на нее внимания, продолжая изучать документы на столе. Но Мара знала, что его взгляд скользит не только по строчкам, но и по ней самой. Он хотел посмотреть, как она держится под гнетом дела и его личной инспекции. Эта игра была небесполезной – Мара признавала, что пристальное внимание начальника готовило ее к правильному поведению в зале суда, но кроме положительного эффекта выучки игра имела целью манипулировать подчиненными и поддерживать в них пиетет. Давно изучив все начальственные трюки, Мара научилась отводить взгляд.

Наконец Харлан расплылся в зубастой улыбке.

– Записка мне понравилась, – изрек он.

Мара онемела от удивления. За шесть лет работы в фирме она ни разу не видела, чтобы Харлан ей улыбнулся. Она понимала, что следует ответить на похвалу, единственную, которой он ее удостоил за все годы, но от шока не находила слов.

– Я сказал, что записка мне понравилась, – повторил Харлан.

Недовольный тон подстегнул Мару, и она заговорила:

– Благодарю вас. Я очень ценю ваше мнение, но разве вас не настораживают показания Хильды о своих родителях?

– Ничуть. Разумеется, история трагическая, но закон она не меняет. На меня произвело впечатление то, что вы взялись за весьма неперспективное дело и нашли юридические аргументы, у которых есть шанс принести победу. Вы ловко отыскали зацепку в правовом титуле и даже обратили ее против истицы. В конце концов, она ведь действительно не занималась поисками картины, разве нет? Совсем как в деле «Декларк». Но самый сильный аргумент, как мне кажется, – ее отказ от права, который она подписала сто лет тому назад и, вероятно, думала, что эта расписка не всплывет. Давайте позвоним клиенту. – Он проорал в приемную: – Марианна, соедините меня с тем парнем из «Бизли»!

Наступила неловкая тишина, оба не совсем понимали, как быть теперь, когда их отношения вошли в новую фазу. После похвалы Харлана у Мары в душе не утихало ликование.

– Он на линии, – сообщила Марианна, и Харлан ударил по кнопке громкой связи.

– Майкл? Я здесь вместе с Марой Койн, которую вы знаете.

– Да, я имел удовольствие работать с Марой последние несколько месяцев. Мы все считаем, что она отлично потрудилась.

Щеки у Мары стали пунцовыми. Майкл вернулся из европейской командировки не больше часа тому назад, а так как они давным-давно спланировали сегодняшний вечер, перезваниваясь и переписываясь по электронной почте, то не удосужились поговорить после приземления его самолета.

– Рад это слышать. Скоро вы будете еще более высокого о ней мнения. Мы вам высылаем ее записку по делу. Как правило, я никогда заранее не оцениваю наши шансы на успех, но в данном случае, мне кажется, у нас есть несколько сильных аргументов. Если вы согласитесь, я бы рекомендовал представить записку в суд в течение дня.

– Если она похожа на то, что Мара делала до сих пор, то уверен, что составлена бумага превосходно. Присылайте ее, когда будет удобно.

Харлан повесил трубку, не попрощавшись. Приятно было убедиться, что свою резкость в обращении он демонстрирует не только для сотрудников фирмы.

– Марианна! Отправьте это по факсу «Бизли».

Он швырнул записку на пол к самой двери и, не говоря ни слова Маре, вернулся к чтению документов, лежавших на столе. Солнце ее закатилось. Мара пробормотала извинения и поспешила в свой кабинет. Она спускалась вниз, мимо ярко освещенных этажей, где старшие партнеры подсчитывали свои часы в просторных кабинетах, а дальше шли этажи потемнее и погрязнее, тут, за столами, стоявшими чуть ли не вплотную, трудились рядовые сотрудники. Мара торжествовала от благоприятной оценки Харлана и произнесенной во всеуслышание похвалы «клиента». А еще ее радовала мысль о предстоящей встрече с Майклом тем же вечером, хотя она немного нервничала после столь долгой разлуки. Она не знала, сохранятся ли между ними прежние отношения – все-таки прошло несколько недель.

Мара зря волновалась. Войдя в квартиру Майкла, она увидела его восторг, который сиял в пламени свечей, зажженных повсюду, расцветал в букетах ее любимых светлых роз, переполнявших хрустальные вазы, и клубился паром на кухне, где Майкл колдовал над омарами. Он поцеловал ее и вручил бокал белого вина. Они выпили за ее успех и за их воссоединение. На какую-то минуту Мара испытала абсолютный покой.

В последний день подачи всех документов по делу отец Мары неожиданно известил ее о своем визите, событии, которое неизменно вызывало в ней радостное волнение с примесью тревоги. Девушка жалела, что нельзя пригласить к обеду Майкла, она давно с нетерпением ожидала дня, когда сможет представить друг другу этих двух мужчин. Но они с Майклом хотели с самого начала произвести на отца хорошее впечатление, на что вряд ли приходилось рассчитывать теперь, когда им приходилось встречаться тайно, с риском для ее карьеры. Так что знакомство пришлось отложить до успешного окончания дела. Может быть, они даже соберутся вместе отпраздновать ее перевод в партнеры, робко мечтала она.

Поэтому, когда такси подъехало к отелю «Четыре сезона» на 57-й улице, Мара вышла из него одна. В то же мгновение к ней подскочил служащий отеля и провел ее внутрь. Этот прославленный отель с огромной гранитной колоннадой и по-королевски величественной лестницей был крупномасштабной современной версией ее любимого уголка отдохновения – храма из Дендура при музее искусств Метрополитен. Кроме того, здесь всегда останавливался отец, когда приезжал по делам в Нью-Йорк, и Мара точно знала, где он будет сидеть и читать газету, поджидая ее.

Слегка обняв дочь, он сказал, что времени у него хватит только проглотить по одному коктейлю, а потом его ждет деловой обед. Что ж, справедливости ради следует отметить, что времени у него хватило на две порции неразбавленного виски. Из знаменитого бара рядом с вестибюлем змеилась длинная очередь, но Мару и ее отца сразу провели к лучшему столику в центре. Отец грузно уселся в фирменное бархатное кресло красно-коричневого цвета и отмахнулся от нескольких политиканов-подхалимов, болтавшихся поблизости. Если бы не его ирландская внешность – багровые щеки, светлая кожа, рыжая шевелюра с проседью, – сторонний наблюдатель мог бы по ошибке принять его за дона. Мара с изумлением отметила про себя, что он очень напоминает Харлана.

Разумеется, отец приехал в Нью-Йорк без матери. Он никогда не брал ее в деловые поездки. Когда Мара думала о матери, то перед ее мысленным взором возникал какой-то расплывчатый образ, не в фокусе. Мара пыталась навести резкость и улучшить картинку, но это ей никогда не удавалось. Она различала лишь общие очертания матери. Блондинка, миниатюрная, прекрасно одетая, хорошенькая, немного бледная, ее мать напоминала моллюска, залезшего глубоко в свою раковину, так что его и не найти.

Мара помнила, что мать успевала везде, но в то же время оставалась незаметной. Разумеется, обеды готовились и подавались, очередь в автомобильных [7]7
  Речь идет об автомобильных поездках на работу. Во время нефтяного кризиса 1970-х гг. автовладельцы-соседи, живущие в пригороде, по очереди возили друг друга на работу на своей машине. Эта форма кооперации сохраняется в больших городах и сегодня.


[Закрыть]пулах неукоснительно соблюдалась. Школьные мероприятия неизменно посещались, коктейльные вечеринки умело проводились, и праздники безукоризненно организовывались. Но матери при этом никогда не было видно. Она вроде бы сидела за обеденным столом, а вроде бы и нет.

В редкие секунды оживления в ее глазах вспыхивали огоньки. Мара научилась распознавать такие моменты как результат выпитых лишних рюмок мартини перед обедом или нечастого внимания со стороны отца. Громадный мужчина и громадная личность, когда он выходил из комнаты, его присутствие ощущалось еще несколько часов. Он руководил жизнью жены, как и жизнью дочери, которая старалась как можно дальше уйти от примера пустого существования матери, даже если это означало подражать отцу.

Отец сразу завел разговор о ее работе: насколько ее почасовая оплата отличалась от почасовой оплаты конкурентов. Мара рассказала ему о новом деле и клиенте, но умолчала о личных взаимоотношениях с Майклом. Отпив из бокала, она подняла взгляд на отца, ожидая ответа, – как всегда, ей понадобилось его признание. Сказалась многолетняя привычка, и Мара не смогла удержаться, тем более зная, что новость доставит ему удовольствие.

– Значит, если все пойдет хорошо, у тебя появится важная клиентура, – подвел он итог.

– Это под большим вопросом.

– Тем не менее начало многообещающее. Я имею в виду, у тебя появились шансы стать партнером.

– Надеюсь.

– Хорошо. Очень не хотелось бы видеть, как тебя обошли в должности.

У нее упало сердце, но когда отец допил свой бокал и отвернулся, чтобы заказать еще один, Маре вспомнились слова, подслушанные в детстве. Тогда они ей показались кощунственными, хотя и подарили утешение. Как-то раз она случайно услышала суждение бабушки о собственном сыне: «Изредка фамильное древо дает плод, не похожий на остальные. И неважно, что дерево пьет одну и ту же воду, что у него один и тот же ствол и одинаковые ветви. На ветви Патрика вырос другой плод – красивый снаружи, но без мякоти, без семян, пустой внутри». Этого приговора не смягчил даже ее мягкий говорок.

– А вот и мои сотрапезники. – Отец помахал двум господам в строгих костюмах. – Позвони матери. Ты ведь знаешь, она о тебе беспокоится.

Он по-медвежьи обнял Мару, затем исчез, оставив ее одну с его нетронутым виски, собственным недопитым бокалом вина и мигающим пламенем свечей.