Текст книги "Тайна Девы Марии"

Автор книги: Хизер Террелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

26

Лондон, наши дни

В зале ожидания «Британских авиалиний» Лилиан превратилась в прежнюю властную даму, возможно, даже еще более властную. Она чуть ли не в приказном тоне заявила Маре:

– Вам пора сделать ход по этому делу.

– Исследования закончены? – поинтересовалась Мара.

– Да. Я узнала все, что нужно, о происхождении остальных картин, приобретенных «Бизли» у этого подонка Штрассера. Теперь мы вполне представляем, как все было. Эдвард и его дружок Фрэнк разработали схему, по которой Фрэнк, действуя от имени «Бизли», приобретал у Штрассера награбленное по бросовым ценам. Затем он отправлял ценности жене военной почтой, избегая досмотра. И наконец Эдвард забирал их во время регулярных поездок в Бостон. – Она помолчала. – Господи, я только сейчас поняла, что виделась с женой Фрэнка во время одной из наших совместных поездок. Самой первой.

Лилиан выпила залпом свой виски.

– Спустя какое-то время, ничем не рискуя, Эдвард подделывал купчие, используя настоящие в качестве образца, но изменяя фамилии продавцов. Вместо дилера с подмоченной репутацией, Штрассера, он вписывал другое, безупречное имя, вроде Бётткера, в случае с «Куколкой», или Вольфа, как было с Рембрандтом. Он выбирал дилеров незапятнанных, особенно тех, чьи архивы, как он знал, пропали во время войны. Таким образом, не возникало причин усомниться в чистоте сделки и не было возможности перепроверить законность продажи в случае появления вопросов. А затем он передавал купчие мне, своей подружке, чтобы я составила безупречную родословную. Эдвард продавал картину с идеально чистым провенансом, а барыши делил с Фрэнком. По крайней мере, я предполагаю, что такова была схема, так как Фрэнк не назвал имени Эдварда во время допроса, хотя, по всей видимости, допрашивали его с пристрастием. – Лилиан покачала головой. – Мне самой не верится, что я дала зеленую улицу всем этим полотнам Штрассера.

По громкоговорителю прозвучало монотонное объявление:

– Приглашаем пассажиров первого класса совершить посадку на самолет, вылетающий в Нью-Йорк.

Женщины прошли через указанный выход, а затем попали в «рукав», соединяющий зал ожидания с салоном самолета. Тут Мара почувствовала, что Лилиан ткнула ее в спину. Она обернулась и увидела, что Лилиан указывает на седовласого мужчину, который шел в толпе впереди них. Мара уловила что-то знакомое, но никак не могла припомнить, что именно, но тут Лилиан прошептала:

– Филипп Робишо.

Мара остановилась как вкопанная, но очередь пассажиров, спешащих сесть в самолет, напирала, поэтому Лилиан подтолкнула ее.

– Мара, можете идти.

– Простите.

Она машинально поднялась в самолет, заняла место рядом с Лилиан, спрятала сумку, а сама все время следила глазами за мужчиной. Как только он уселся впереди них на несколько рядов, Мара прошептала Лилиан:

– Что нам теперь делать?

– Нужно сначала удостовериться, что это он. Попробуйте разглядеть его получше.

– Я?

– Надеюсь, вы не предложите мне попытаться бросить украдкой на него взгляд? Он тут же меня узнает, а вас он видел всего лишь раз.

Мара понимала, что Лилиан права, но нужно было найти способ опознать его, самой оставаясь вне зоны видимости. Как раз в эту минуту мужчина поднялся, чтобы переложить сумку и пиджак на полку над головой. Мару осенило.

Она прошла в конец салона, потихоньку стянула с тележки экземпляр «Файнэншл таймс» и обратилась к стюардессе.

– Прошу прощения, но вот тот господин уронил это. Вы не вернете ему?

– Конечно.

Стюардесса подошла к мужчине с газетой в руках, а Мара затаилась за ее спиной и наблюдала.

– Сэр, это вы уронили?

Мужчина обернулся. Мара увидела вместо загорелого точеного лица Филиппа бледную физиономию со скошенным подбородком. Волосы оказались единственной схожей чертой. Мара с облегчением выдохнула.

– Нет, мисс, это не мое, – услышала она, как ответил незнакомец.

Мара прошла на свое место, сердце ее по-прежнему громко стучало, не успев успокоиться.

– Итак? – осведомилась Лилиан.

– Это не он.

Лилиан обмякла в кресле.

– Слава богу. Что бы мы тогда делали?

– Не знаю. Но в одном вы правы – мне нужно действовать. Пора. – Мара задышала ровнее.

Лилиан глубоко вдохнула, потянулась за своей сумкой, достала аптечный пузырек, отвинтила крышечку и забросила в рот пилюлю.

– Это что? – спросила Мара.

– Разве вас это касается? – Лилиан недовольно выгнула бровь.

– Нет, конечно. Но вы себя хорошо чувствуете?

– Настолько хорошо, насколько возможно в моем возрасте. Не отвлекайтесь от темы, Мара.

Женщины обменялись мнениями. Мара хотела добиться справедливости, вернуть «Куколку» и остальные картины правомочным владельцам, пусть даже ценой собственной карьеры: в конце концов, ради чего тогда она вообще пошла на такой риск? Лилиан тоже желала видеть, как украденные ценности вернут их хозяевам, но еще она хотела защитить «Бизли» и дело всей своей жизни. Ни та ни другая не видели выхода, пока Лилиан не предложила компромисс.

– А что, если вы представите Майклу все наши изыскания и дадите ему шанс возместить причиненный ущерб как частное лицо? Он мог бы даже оправдаться тем, что якобы совсем недавно обнаружил эти документы. Таким образом, мы сумели бы сохранить все дело в тайне.

Мара была настроена скептически.

– Вы в самом деле думаете, что он захочет пойти нам навстречу?

– Не знаю. Возможно. Во всяком случае, стоит попробовать.

– Но, Лилиан, если он не согласится, то получится, что мы преждевременно раскрыли карты. Кто знает, на что он еще способен? – По правде говоря, Маре не верилось, что Майкл, которого она знала, Майкл, которого она любила, мог бы причинить вред ей или Лилиан, но выучка юриста заставляла ее рассмотреть все варианты.

– Если он не согласится, тогда, полагаю, вам следует применить альтернативный план. Как вы знаете, я сделала все, что могла, и дальше не пойду. Как только вы переступите черту, на меня не рассчитывайте.

Мара не нуждалась, чтобы ей лишний раз напоминали о том, что Лилиан неминуемо сменит роль. Она с самого начала ощущала над своей головой этот нож гильотины.

– Я знаю, мы так и договаривались.

Лилиан предложила другой шаг.

– Если Майкл откажется возместить ущерб, то как насчет того, чтобы ввести в курс дела партнера вашей фирмы? Возможно, ему удастся благодаря своим контактам в «Бизли» урегулировать вопрос по-тихому.

– Может быть… – У Мары заныло в животе от мысли, что придется признаться Харлану в своих полукриминальных, по меньшей мере неэтичных подвигах.

– Все, о чем я прошу вас, – постараться сохранить «Бизли». Обращайтесь в суд или предавайте дело огласке только в крайнем случае. Как только правда всплывет, восстановить «Бизли» будет крайне трудно.

– Обещаю вам это, Лилиан, – сказала Мара. – Я с самого начала была согласна.

Лилиан поискала в сумочке записную книжку и достала оттуда визитку.

– Если ничего не поможет и вам понадобится обратиться к общественности, то вот контактный телефон одной журналистки из «Нью-Йорк таймс», Элизабет Келли. С ней можно иметь дело. – С этими словами Лилиан передала Маре визитную карточку.

Мара попыталась уснуть, но не смогла. Ее осаждали мысли, какой теперь выбрать путь. Однако оставалась еще одна деталь, которую ей было необходимо выяснить.

– Лилиан, – прошептала она, – Лилиан, вы спите?

– Спала, – ответила та, не открывая глаз.

– Пока вы не вышли из дела и не возложили на себя роль спасительницы «Бизли», мне нужно услышать от вас еще кое-что.

– Что именно? – сонно буркнула Лилиан.

– Кто теперь владеет «Куколкой»?

– А я думала, вы знаете. – Лилиан потянулась, как кошка, на своем откинутом до упора кресле и повернулась на другой бок, спиной к Маре. – Еще в сороковых годах «Бизли» продал «Куколку» самому большому религиозному ордену католической церкви, иезуитам. Если вам нужны детали, Нью-Йоркской епархии иезуитов.

В тихом гуле двигателей Маре послышался бабушкин стон.

27

Харлем, 1661 год

Йоханнес возвращается к работе, и портрет семейства продвигается. Со свойственным ему мастерством Йоханнес льстит моделям, что совсем для него нетипично, изображая отца, мать и сыновей согласно положению каждого. Амалию он приберегает напоследок.

Он пишет дочь бургомистра особенно рьяно, наслаждаясь каждым мазком, каждой секундой, что смотрит на модель. Пользуясь стремлением бургомистра к совершенству, он затягивает сеансы с Амалией, чтобы иметь возможность подольше восхищаться ею. Девушка сначала по незнанию, а затем осознанно, хоть и не признается в этом, становится моделью для другого заказа – картины для иезуитов из католического молельного дома – необычной епитимий за непочтительное отношение к покойной матери.

Картина Йоханнеса, которую он творит втайне от всех, представляет собой аллегорию католической веры. В частности, она напоминает тому, кто смотрит на нее, о даре спасения, которым награждается истинно верующий. Йоханнес изображает Амалию в черном как дочь бургомистра, рядом с матерью, но он также изображает ее в белом, как Деву Марию, символ церкви. Он облачает ее в белоснежные одежды, поверх которых наброшена цветная шаль. Ее голову он венчает плющом, вечнозеленым символом бессмертия, воскрешения. Он окружает ее символами преданности: рисует лилию, олицетворение чистоты, и свечу в знак веры. Он пронзает ее девственность единственным лучом Божьего света, который струится из овального окна справа от нее и входит прямо ей в сердце. Свет преображает все: девушка становится матерью, смертное – бессмертным, вера – возрождением. Наконец Йоханнес изображает на ее левой руке готового взлететь щегла, символ Христа.

Символы в картине означают Деву Марию, но внешний облик и свет – это только Амалия. Йоханнес привносит в картину свойственное ей сияние, радостное желтовато-белое свечение, что исходит от нее, отражаясь от волос, кожи, искрящихся глаз. Этот свет достигает самых тенистых уголков в картине, не оставляя ни одного темного пятнышка. Это гармоничный католический свет, в котором нет ни намека на контраст протестантской светотени.

Проходят дни, каждый из них становится все длиннее, по мере того как весна превращается в раннее лето. Каждая ночь благоухает все более зрелым ароматом несобранных ягод, заросли которых карабкаются по стене мастерской. Мир Йоханнеса вращается вокруг Амалии и картин. Он пишет при свете ламп далеко за полночь, чтобы сохранить работу в секрете от Питера, который наверняка не одобрил бы заказ от иезуитов. Этот религиозный орден старается противостоять распространению протестантизма, а потому любая связь с ним может отпугнуть от Питера и Йоханнеса других клиентов. Но молодой художник не способен обращать внимание на такие тонкости, он знает лишь одно – пылкое обожание Амалии.

Амалия смело отвечает на его взгляд. Она не глазеет, как любопытная модель, пытающаяся проникнуть в секреты мастера. Нет, она смотрит прямо на него, Йоханнеса, мужчину, а не художника. Взгляды их встречаются, Йоханнес замечает, что Амалия едва сдерживает улыбку.

На него снисходит вдохновение. Он лихорадочно пытается уловить этот момент, эту улыбку, передать ее на картине для иезуитов. Он работает всю ночь. Просыпается за мольбертом, когда утреннее солнце касается его век и доносится легкая поступь. Он узнает шаги Амалии, она пришла на сеанс раньше назначенного времени, чтобы продолжить работу над семейным портретом Брехтов. Амалия вторгается на территорию художника, подходя к мольберту за его спиной.

Она долго стоит перед полотном. Йоханнес сознает, что символы на картине имеют только одну трактовку. Образ требует ответа: ты принимаешь ее, ты принимаешь Его, ты принимаешь католическую веру?

Йоханнес ждет. Амалия обращает на него взгляд бирюзовых глаз и протягивает руку. Зажмурившись, он готовится получить заслуженную пощечину за свою дерзость, кощунство, за то, что изобразил ее на этой явно католической картине. Но вместо этого он чувствует мягкое прикосновение пальцев, тронувших щеку, веки, руки. Он впервые слышит ее голос.

– Вы уловили во мне самую суть, мастер Миревелд.

Во время прогулки их связь усиливается. Гуляют они по крепостному валу, который окружает город. Ранним утром здесь безопасно, безлюдно. Поначалу они робеют, смотрят друг на друга лишь искоса и говорят на самые безобидные темы: о прекрасном виде, что открывается с крепостной стены, о рыночной площади в окружении высоких башен, второй такой красивой не найти на всей земле. Когда они замечают, как в канале отражаются мосты, она вдруг спрашивает, каким образом его кисти удается так хорошо ее изобразить. Он дотрагивается ладонью до ее щеки и объясняет.

Постепенно они отходят от городских стен во время своих тайных прогулок все дальше и дальше и оказываются на пустынных деревенских лугах. Здесь Амалия расцветает в полную силу, чувствуя страсть Йоханнеса.

Их связь крепнет во время урока. Амалия хочет разобраться в волшебстве, помогающем ему так точно передать ее внутренний мир. Она устраивается за столом, где готовят краски, в окружении блестящих пигментов, вооружившись ступкой и пестиком. Йоханнес становится за ее спиной и, наклонившись, помогает ей равномерно смешивать масло с пигментом.

Их близость усиливается после украденного поцелуя. Робкие ласки сменяются пылкими нетерпеливыми объятиями. Он расшнуровывает ее корсет, и вот уже плоть чувствует плоть, они сливаются в одно целое.

С согласия Амалии картина для иезуитов начинает меняться. Йоханнес наполняет ее вторым, личным смыслом, понятным только ему и Амалии. Венок из плюща на голове Девы становится миртовым венком – венком невест, эмблемой супружеского союза и верности. Живот Девы округляется в знак плодовитости. Над ее головой, абсолютно параллельно пронзенному светом окну, появляется серебряное зеркало, отражающее смутный образ Йоханнеса, который, в свою очередь, любуется своей моделью: Амалией – Святой Девой, Амалией – возлюбленной. Он перемещает точку схода с руки Девы на лицо Амалии. Святая Дева попирает стопой змия, она побеждает еретическую Реформацию и тайну их союза. Любовники жаждут открыться, очиститься от греха.

Щегла на руке Святой Девы сменяет разорванный кокон. Превращение куколки в бабочку символизирует превращение духа, а еще переход к новой жизни. Возлюбленные заявляют свое право на картину, «Куколка» больше не принадлежит только иезуитам.

Йоханнес и Амалия лежат обнаженные, укрывшись тканью, что нарисована на портрете бургомистра. Они мечтают о времени, когда свободно смогут гулять вдоль каналов, когда отец благословит их союз, когда Амалия станет помощницей и спутницей Йоханнеса, когда мир увидит, что воображаемый округлившийся живот Амалии-модели превращается в настоящий округлившийся живот Амалии-возлюбленной, Амалии-жены.

Йоханнес не в силах выносить их расставания в сумерках, поэтому он проводит ночи с ее изображением. Он подносит лампу к холсту и представляет, как дотрагивается до ее шелковистой кожи. Доносится шорох, Йоханнес торопится укрыть картину холстом.

– Не делай этого, Йоханнес. – Он слышит голос Питера.

– Ты о чем? – Йоханнес не знает, что именно видел Питер, что стало ему известно.

– Я об этой картине и о твоих отношениях с дочкой бургомистра.

– Ее зовут Амалия.

– Йоханнес, она навсегда останется дочкой бургомистра, а ты всегда будешь ремесленником. Умелым, конечно, но все равно ремесленником.

– Мы заставим ее семью понять.

– Вот как? Заставите? И они поймут, что их сокровище, их драгоценная доченька отдалась полунищему ремесленнику? К тому же, судя по всему, католику? Забавно, Йоханнес.

– Мы созданы друг для друга, Питер, даже если они не одобрят ее выбор.

– А как же я, Йоханнес? Как же наша мастерская? Что с нами будет? Неужели ты не понимаешь, что разрушаешь все, чего мы добились, все, что дал нам мастер? Мы всего лишимся – и дружбы, и картин.

Йоханнес отталкивает протянутую руку Питера и скрывается в ночи.

28

Нью-Йорк, наши дни

Лилиан остановилась у внушительных кованых ворот, ведущих к ее дому на Пятой авеню, обернулась и помахала Маре. Два консьержа в форменной одежде и швейцар бросились к ней со всех ног и провели внутрь, тем временем лимузин отъехал от обочины, увозя Мару домой. Она смотрела в окошко на жизнь привилегированной улицы Верхнего Ист-Сайда. Состоятельные матроны вышли пройтись в сумерках, няни прогуливались со своими подопечными, юные богатые дебютантки, экипированные от Вуитона, торопились на свидания. В эту минуту поездка в Лондон, в завершение которой они заперли документы по Штрассеру в камере хранения аэропорта, казалась сном, Мара даже забыла о предстоящей задаче, о тяжелой ответственности, которая теперь лежала целиком на ее плечах.

Пока лимузин катил по Пятой авеню, Мара заметила огромную голубую вывеску на входе музея Метрополитен: она трепыхалась на ветру, объявляя об открытии голландской выставки.

– Остановите, – громко произнесла Мара, но машина продолжала ехать. С минуту Мара мучительно пыталась вспомнить, как зовут шофера Лилиан, и наконец вспомнила: – Джордж, прошу вас, остановитесь здесь.

– Но мисс Джойс дала мне четкие инструкции – довезти вас до самого дома.

– Не беспокойтесь, Джордж, я сама найду дорогу домой.

Джордж хоть и покачал головой от такого упрямства, но все же остановил машину, где указала Мара. Обернувшись, он подозрительно посмотрел на нее сквозь стеклянную перегородку, явно не желая ослушаться приказа Лилиан.

– Уверены?

– Вполне.

Тогда Джордж вздохнул и полез из машины, чтобы открыть Маре дверцу.

Как только машина с Джорджем унеслась прочь, Мара направилась к величественной лестнице музея. Каблучки ее постукивали в просторном, не заполненном людьми вестибюле, и охрану при входе она миновала на удивление быстро. В кои-то веки в музее не было толп туристов. Раз в неделю, именно в этот день, музей работал допоздна, но посетителей почти не было.

Мара пересекла Большой зал и поднялась по широкой лестнице на второй этаж. В лабиринте залов по всему маршруту были расставлены стрелки-указатели, ведущие к началу осмотра выставки. В первом зале она ступила на толстый турецкий ковер во весь пол, очень похожий на те, что изображены на многих голландских картинах. С путеводителем в руке она обошла потрясающее собрание пейзажей, натюрмортов, портретов и жанровых картин, позаимствованных из музеев и частных коллекций всей Европы и Северной Америки. По сравнению с этой беспрецедентной по обширности коллекцией собрание в аукционном доме «Бизли» казалось совсем крошечным. Мара лишний раз вспомнила о риске, на который она шла ради «Куколки».

Она покинула выставку через заднюю лестницу, ведущую в крыло Саклера. Ноги сами понесли ее в храм из Дендура. Мара надеялась проникнуться его покоем, чтобы с ясной головой продумать, какие шаги ей теперь следует предпринять. Мрачное прошлое «Куколки» оставило в ее душе темное пятно, от которого предстояло избавиться.

Древний египетский храм, установленный на высокой мраморной платформе, размещался в отдельном крыле музея. Его возвели в пятнадцатом веке до нашей эры в честь богини Изиды. Когда возникла угроза разрушения храма из-за вод Асуанской плотины, огромное сооружение из песчаника блок за блоком перевезли с берегов Нила в Нью-Йорк. Египет подарил храм Соединенным Штатам в 1965 году в знак признания американского вклада в деятельность ЮНЕСКО по спасению египетских памятников.

Мара миновала две мраморные статуи, охраняющие вход в храм, и ступила на платформу розоватого оттенка. С минуту она постояла у перекрытого входа, любуясь вытравленными в основании папирусами и лотосами, двумя колоннами, взмывающими к небу, и образом над входом в храм – солнечным диском с огромными крыльями, символом бога солнца Ра и бога неба Гора.

Немного погодя Мара спустилась со ступенек и устроилась перед храмом на мраморной скамеечке. Она наслаждалась тишиной и пусть недолгим, но покоем, а потом вдруг обстановка напомнила ей старый разговор с Майклом. Однажды после лекции о византийском искусстве у них возник жаркий спор о том, где должно храниться культурное достояние страны. Майкл решительно отстаивал свое мнение – мол, оно должно оставаться только на родине, а Мара придерживалась более умеренного взгляда, считая, что предметы культуры следует размещать там, где их лучше всего изучат и оценят. Теперь она сидела и качала головой, думая о том, как далеко ушел Майкл от своего юношеского идеализма.

Потом она подумала о завтрашнем дне, и внутри у нее все перевернулось. Она мысленно составила предложения Майклу и несколько речей, с которыми обратится к Харлану, если призыв к Майклу окажется бесполезным. Она пыталась подготовиться к любым последствиям, но так и не уняла внутреннюю дрожь.

Когда ее размышления прервал охранник, сообщивший, что музей закрывается, Мара даже почувствовала что-то вроде облегчения. Она прошла по пустым залам к выходу с тяжелыми дверями. У обочины выстроились желтой цепочкой такси, напоминая расцветающие ранней весной нарциссы.

Но Мара не стала брать такси. Вместо этого она дошла по Восемьдесят четвертой улице до маленького французского бистро, мимо которого частенько проходила; по слухам, она знала, что там подают изумительные мидии, а в длинном зеркальном баре отличный выбор вин. Мара открыла дверь и увидела, что в баре полно парочек, ожидающих свободного столика, поэтому она проворно подскочила к чуть ли не единственному пустому табурету. Поймав взгляд бармена, она осведомилась, что он ей порекомендует из белых вин, и, пока ждала заказ, случайно заметила знакомый шарфик от Гермеса на плечах у женщины, сидевшей рядом, – точно такой шарфик часто надевала Лилиан.

Подали вино. Мара потянулась к бокалу, и тут женщина посмотрела на нее. Они обменялись улыбками. На первый взгляд незнакомка выглядела как благополучная состоятельная матрона с Верхнего Ист-Сайда: сумка от Феррагамо, туфли в цвет. Но, сделав большой глоток вина, Мара заметила пьяное покачивание головы, неровный мазок красной помады, наложенный дрожащей рукой, остекленевший размытый взгляд и признала в женщине беспробудную пьяницу, которая цепляется за остатки былой респектабельности. Мара словно увидела свое будущее. Вино, начавшее свой путь в утробу, приятно согревая, вдруг превратилось в горькую жидкость и поднялось обратно к горлу. Мара отставила бокал, швырнула на стойку купюру в десять долларов и выбежала вон. На улице она поймала первое свободное такси и назвала домашний адрес.

К тому времени, когда машина доставила ее к дому, Мара окончательно обессилела. Она кое-как выбралась из такси, доковыляла до подъезда, с трудом ввалилась в квартиру и даже не стала зажигать свет. Бросила сумку тут же в передней и направилась в ванную смыть остатки долгого дня, точнее, дней.

Вытирая лицо и руки полотенцем, она щелкнула выключателем в гостиной и увидела Майкла, который сидел тихо, как мышка, и поджидал ее.

Мара вскрикнула.

Майкл даже бровью не повел.

– Прости. Я тебя напугал? – В его голосе слышался сарказм и наигранная забота.

– Конечно напугал. Что ты здесь делаешь?

Он поднялся и подошел к ней.

– То есть как это – «что я здесь делаю»? Разве я не могу удивить свою девушку и явиться без предупреждения?

Мара не знала, что и думать. Она быстро прокрутила в голове возможные роли для себя и остановилась на роли подружки – так будет безопаснее всего.

– Конечно можешь. Как мило, что ты решил меня удивить. Просто ты меня напугал, только и всего.

– Ты тоже меня «напугала», – сказал он, двигаясь к ней, словно собираясь обнять.

У Мары не было причин опасаться, однако в его движениях она почувствовала какую-то нарочитость и медленно попятилась, стараясь держаться на безопасном расстоянии и при этом не вызвать у него подозрений.

– Что ты имеешь в виду? – Она улыбнулась, надеясь, что сумела изобразить беспечность.

– А как ты думаешь, что я имею в виду?

Мара растерялась от такого поворота.

– Не знаю, – прошептала она, гадая, что ему известно, прежде чем сама проговорится.

Майкл продолжал приближаться, говоря так тихо, что она не сумела догадаться по голосу о его настроении.

– С чего начать, Мара? Дай подумать. Сначала я был «испуган», когда узнал от Ларри, что он видел тебя вчера перед зданием «Бизли». Между прочим, вместе с Лилиан. Ему показалось очень странным, что ты сказала, будто проработала в «Бизли» несколько дней, а он ни разу не видел, как ты входила или выходила. А я все это время считал, что ты заседаешь в суде.

Сделав следующий шаг к ней, он продолжил:

– Дай подумать, дай подумать. Чем еще ты меня «напугала»? Так вот, мне захотелось узнать, куда вы с Лилиан направились, я переговорил с ее секретаршей и «испугался», узнав, что вы уехали в Лондон.

Он подошел еще ближе.

– Хмм. Возник естественный вопрос, что вы вдвоем затеяли? С чего вдруг сорвались в Лондон, даже не предупредив меня? Я начал это выяснять, проверил записи в журналах охраны, переговорил кое с кем из дежуривших ребят. И ты меня снова «напугала»: оказывается, изо дня в день ты пряталась вместе с Лилиан в библиотеке «Бизли». Не сомневаюсь, ты можешь представить, как меня озадачили все эти «пугающие» новости. Я спросил у самого себя, чем они там заняты, эти двое? Какое такое дело погнало их в Лондон? Я продолжил копать.

Он сделал последний шаг и наклонился к ней, словно для поцелуя, после чего продолжил:

– Вот когда ты «напугала» меня сильнее всего. Знаешь, Мара, как тебе это удалось?

Разумеется, она знала, но не могла заставить себя ответить.

Лицо Майкла было так близко, что она ощущала жар его дыхания.

– Не знаешь? Правда? – Он изобразил удивление. – В таком случае я тебе скажу. Сильнее всего ты меня «напугала» тем, что вскрыла мой офисный сейф и похитила из него документы дедушки Эдварда. Разумеется, ты – возможно, вместе с Лилиан, не знаю – заменила документы копиями, очень похожими на оригиналы. Но я сразу увидел разницу…

Мара лишилась дара речи. Он знал все.

– Итак, полагаю, ты узнала грязную семейную тайну Рорков.

Он придвинул лицо совсем близко, чуть ли не уткнулся лбом ей в шею. Если бы кто случайно увидел их в окно, то принял бы за любовников.

Майкл вновь заговорил, на этот раз нежно, вкрадчиво.

– Почему ты ко мне не пришла? Почему не спросила о том, что узнала? Мара, представляю, что ты теперь обо мне думаешь. Наверняка считаешь, что я играл с тобой, что наши отношения – один сплошной обман. Но я действительно люблю тебя. Не стану притворяться, будто вначале мною двигали исключительно чистые причины. Но все изменилось. Каким бы ни было начало, я в итоге очень тебя полюбил. Давай оставим все наши секреты в прошлом. Нам предстоят более важные дела.

Он отстранился, чтобы посмотреть ей в лицо, и ласково провел пальцем по ее скуле, в том самом месте, которое, как он знал, было особенно чувствительное.

На какую-то секунду он превратился в того самого Майкла, которого, как ей казалось, она знала. Но Мара не могла бы дать голову на отсечение, что этот его призыв к ее чувствам – не очередная уловка. Она не знала, чему верить, а то место, к которому он прикоснулся на ее лице, начало гореть. Настал момент предложить ему выход, что Мара и сделала.

– Майкл, прости, что солгала, что не пришла к тебе с этим. Возможно, нам удастся все исправить вместе. Что, если мы скажем, будто обнаружили документы твоего дедушки совсем недавно, во время поисков доказательств по делу Хильды Баум? Тогда мы смогли бы вернуть «Куколку» Хильде и остальные картины их настоящим владельцам, не запятнав твою репутацию. Мы могли бы даже частным образом возместить ущерб, так что ни суд, ни общественность никогда бы не узнали об обмане.

Он покачал головой, потупив взгляд, словно от раскаяния.

– Прости, Мара, но я не могу так поступить. Как бы мы ни старались утаить документы дедушки, все равно они выплыли бы на свет, как только мы начали бы возвращать картины, и кто-нибудь обязательно проговорился бы.

– Прошу тебя, Майкл, – взмолилась она.

Если бы только он согласился на ее предложение, Мара угодила бы всем своим хозяевам сразу – и Лилиан, и бабушке, и собственной совести – с наименьшей опасностью для себя и своей карьеры, с которой ее до сих пор связывала очень тонкая нить.

– Ты ведь видела завещание дедушки, когда обыскивала мой сейф?

– Да. – Изображать неведение было бессмысленно.

– Тогда ты знаешь, что я единственный наследник всего имущества.

– Да.

– Ну и, по-твоему, как он сумел столько накопить? Во всяком случае, не откладывал с зарплаты, что получал в «Бизли». И семейного капитала, как у тебя, у него тоже не было.

Наконец до Мары дошло, и она прошептала:

– Если бы все это вышло наружу, даже при полной твоей невиновности, по закону ты все равно не смог бы оставить у себя плоды его преступления.

– Совершенно верно. И даже если бы нам удалось сохранить тайну, то откуда взять деньги на частное возмещение ущерба, о котором ты говоришь? Так что я не намерен предавать дело огласке. Я не собираюсь делиться своим наследством. Мара, ты не знаешь, каково это ничего не иметь с самого детства. А я с этим вырос, Мара, ничего не имея – ни трастовых фондов, ни гарантий, одни только долги. И я не намерен к этому возвращаться. – Он взял ее за руку, сплетя пальцы. – Пожалуйста, отдай мне документы, Мара. Я уничтожу их, и мы сделаем вид, что ничего не было. И Лилиан тоже сделает вид.

– У меня их нет. – Это была чистая правда: документы остались в аэропорту, в камере хранения.

Майкл выдернул пальцы и вцепился ей в запястье.

– Что это значит – у тебя их нет? – резко спросил он, сразу выдав тем самым, что до сих пор только изображал любящего порядочного человека.

– Они хранятся в ячейке банковского сейфа. – Мара попыталась освободить руку, но он сжал ее еще крепче.

– Тогда поехали, заберем их оттуда. – Он потащил ее к двери, сжимая запястье до синяков.

– Дай хотя бы взять сумку. В ней ключ.

– Ладно, – согласился он.

Когда Мара наклонилась, чтобы подобрать с пола сумку, Майкл на секунду отпустил ее руку. Воспользовавшись этим, Мара выбежала из квартиры, метнулась к лифту и принялась нажимать на кнопку «Вниз», словно подгоняя лифт двигаться быстрее. Хлопнула дверь. Даже не обернувшись, чтобы удостовериться в том, что она и без того знала, Мара устремилась к лестнице. Бегом спустилась на десять пролетов и оказалась в вестибюле на несколько секунд раньше того, как Майкл вышел из лифта. Мара пулей проскочила вестибюль, чуть не сбив с ног нескольких соседей, и услышала, что Майкл громко окликнул ее по имени.

Она бросилась наперерез первому свободному такси, распахнула дверцу и почти успела забраться внутрь, когда Майкл схватил ее. Она стала вырываться, стараясь сесть в машину, и прокричала водителю: