Текст книги "Вели мне жить"

Автор книги: Хильда Дулитл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

VI

Какой он маленький! Сидит, скрючившись, в её кресле. Она устроилась напротив. Эльза с Беллой ушли. Белла их всех очаровала. Пригласила Эльзу за покупками. Та мигом согласилась, бросив Джулии на прощанье: «Оставляю на тебя Фредерико». Все это расценили так, будто Эльза благословила их: теперь им с Рико предстояло что-то решить. Но что решать, когда Рико – это видно – смертельно устал? Сама она уже перешла рубеж усталости и ничего не чувствовала. Прав Рейф Эштон: «Ты же бесчувственная».

Маленький он только с виду. А когда они стоят рядом, он почти одного с ней роста. Сдаваться он не собирается. У него отняли дом, забрали его рукописи, пригрозили, чтоб больше в Корнуолл не возвращался.

«Это всё ты – ты виновата, проклятая пруссачка!» – нападал он вчера за обедом на Эльзу.

Обед они собрали на скорую руку, пришла Белла, и всё шло как по маслу. Тема Орфея не всплывала: о поэзии не говорили. Обсуждали дела житейские: где Фредерики будут жить, кто их приютит? Конечно, первое время можно пожить и здесь: Рико наверху, в комнате Ивана, Белла и Эльза – у Джулии. Женщинам она отдаст кровать, а сама утроится на раскладушке за ширмой. Что она ещё может предложить?

Рано или поздно подвернётся более удобный вариант. Фредерик уже навёл справки: «Я ездил сегодня утром в Хемстед, но, к сожалению, неудачно – не застал Молли Крофт. Она написала, что у неё пустует дом в Кенте и мы можем его занять на время. Сейчас там её сын – приехал с фронта в отпуск».

– Но потом он снова уедет, – заметила Джулия.

Как ей всё это знакомо – приехать на побывку, потом уехать назад; возможно, никогда уже больше не вернуться. Вот и Фредерику с Эльзой теперь предстоит мыкаться, увязывая свою жизнь с заботами Молли Крофт и её сына.

Но пока, во всяком случае, всё в порядке. Рейф вернётся не скоро, – если вернётся вообще. Так что с этим трудностей не будет. С едой, конечно, туговато, – как выразился бы Рейф, «нужно будет потуже затянуть пояса», и ещё надо ждать подножку от г-жи Амез. Не далее как вчера она напала вечером на Джулию, встретив её в прихожей: «Почему же вы, г-жа Эштон, не предупредили меня о том, что миссис Фредерик – немка?»

Он сидит напротив. И это тот, кто, подобно огнедышащему вулкану, вливал свой жар, как крепкое вино, в мехи своих романов – этих заклинаний Эроса, которых издатели боятся, как огня, после судебного запрета его последней книги? Это случилось в самом начале войны. А сегодня – до книг ли? Стихи его – из того же горнила и той же пробы, что и романы, да только лава поостыла, и всё засыпало толстым слоем пепла. Устал он. Они оба устали. Они сидели молча, – не от безучастности, а, скорее, пытаясь объясниться без слов. Я совсем не такой. Помнишь, анемоны в коробке? – так вот, представь, это я их тебе послал. Я всего себя вложил в ту рукопись, а ты даже не удосужилась ответить, – просто отписалась, что получила, и всё.

Вот мы и встретились, – отвечала она без слов. Ты не знаешь, что последние полгода происходило в этой комнате, но ты всё понимаешь. Вроде бы я здесь, а на самом деле, мыслями и душой я в черновиках стихов, спрятанных за томиками «Меркюр де Франс». Ты почти все их читал. Там я – настоящая. Здесь – нет.

Всё это сказано без слов. На подошвах его тяжёлых грубых башмаков, – в таких обычно сеют пахари, – налипла глина. Она заметила, что брючины его простых хлопчатобумажных штанов до сих пор подвёрнуты, – чтоб не забрызгать грязью. Он ещё, как говорится, не успел отряхнуть пыль со своих ног. Он весь пропитался Корнуоллом. Загар ещё не сошёл – лицо дышало морской свежестью, хотя чувствовалось, что это – наносное, и скоро сквозь загар проступит бледность. Она помнила, каким увидела его в первый раз: худющим и бледным, почти калекой, чахоточным. Запомнились огненно-рыжая борода и голубые глаза. Она чувствовала на себе его взгляд – спокойный взгляд человека, который никуда не спешит.

Говорить вроде было не о чем. Вчера вечером он сидел там же, где сейчас. В другом кресле, где сейчас сидит Джулия, расположилась Эльза, а Джулия, как послушная девочка, села между ними. «Эльза по одну руку, – сказал Рико, – ты по другую. Эльза справа, ты слева». Словно не слыша, Эльза сидела себе, подшивая обрясившийся край старого джемпера. Из её сумки с рукоделием торчали в разные стороны нитки, тесёмки, – она невозмутимо взирала на весь этот беспорядок. Их нехитрый скарб, – всего несколько сумок, собранных в спешке, – был свален горкой возле книжных полок в дальнем конце комнаты.

Как всегда, пили чай. Рико не курил. А Эльза дымила, как паровоз, одну за другой, пока не вышли сигареты. Вдруг Рико затянул: «Ты дана мне на веки вечные, наша любовь вписана кровью на все времена». Чья любовь? не поняла Джулия. Его и Эльзы? Нет – это и так само собой разумеется. У них будет совершенный треугольник, так решила Эльза.

– Тогда я смогу свободно любить, – пробормотала она гортанно, с немецким акцентом, – своего Ванио.

А это кто? хотела спросить Джулия, но не решилась. Позже выяснилось, что Ванио – это молодой шотландец или наполовину шотландец, по имени Ван, их сосед по Корнуоллу, – у него там большой дом. Его не «забрили» только потому, что у него нашли сердечную аритмию, – ничего серьёзного, но для отсрочки от армии этого оказалось достаточно.

И ещё – он начинающий композитор.

Ловко они, однако, распались на парочки: Рейф с Беллой (Джулия, конечно, о них ни сном ни духом), Рико с Джулией, а тут ещё подвернулся очень кстати молодой, никому не известный музыкант – и сразу всё уравновесилось и округлилось, или, наоборот, упростилось до логической и ясной комбинации. Кстати, он приезжает в Лондон на Рожество. Да, верно, Новый год не за горами. Вот только «с кровью и вечностью» у Рико вышел явный перебор, хотя он, очевидно, не лукавил. Едва ли кто-то из них двоих – он ли, Джулия – сумеет держаться такой высокой планки, пусть даже они с Эльзой всё продумали и предусмотрели.

Джулия бросила быстрый взгляд на Рико, но не заметила в его глазах ни капли отрешённости: на загорелом лице они голубели, как кусочки ляпис-лазури, притягивая взгляд. Если Джулия пригляделась бы внимательней, она увидела бы, что выражение глаз Рико не было холодным или расчётливым. Она, наверное, иначе взглянула бы на вчерашнюю сцену – все вели себя, как дети, не от мира сего, немного наивно и излишне открыто заявляли о своих намерениях. У Эльзы есть или будет или был молодой друг (возможно, любовник), музыкант. И эта связь, как ни странно, лишь подтверждала правоту идеи Рико о великой матери-богине и нисколько не мешала их с Эльзой взаимоотношениям. Рико черпал «силу» у Эльзы – собственно, всё, что он писал, было связано, навеяно, подсказано её образом. Так что появление Ванио ничего не меняет в этом странном раскладе сил, – просто ещё один художник, только помоложе.

Джулия заметила, что Рико впился глазами в рюкзак в дальнем углу комнаты. «Ты что-нибудь хочешь?» Тот как будто не слышал вопроса – встал, достал из рюкзака блокнот, стал шарить в карманах с таким видом, словно искал садовый инструмент вроде секатора для подрезки кустов. Покопавшись, извлёк карандаш.

Он сидел и писал. Всё остальное не имело значения. Держа на колене раскрытый блокнот, он с головой ушёл в работу, совершенно позабыв об окружающих, – как учитель, когда составляет задания, или проверяет тетрадки, подумала она, а на самом деле, истинный художник, мастер без тени робости или стеснения. Пусть работает, если пишется, решила она и незаметно отодвинулась в тень, чтобы, не дай бог, как-то помешать ему или заставить из вежливости обратить на неё внимание. Впрочем, последнее было исключено. Она не стала подыскивать книгу – просто села лицом к окну и стала смотреть: по улице гулял ветер, качались ветки платанов, черневших на фоне обложенного низкими облаками неба. «Небо слишком близко», как-то то ли в шутку, то ли всерьёз заметил Рико во время одной из их встреч в Хемстеде, когда они вдвоём возвращались на квартиру из Вейл-оф-Хелт ^{65} , где Рико снимал коттедж. «Слишком близко к земле! Ох, уж это родное небо – как бумага, как набрякшая от воды промокашка. Ненавижу!»

Почему-то именно сейчас, когда она смотрела на платаны, которые всегда так красочно облезают, заламывая чёрные голые ветки, ей вспомнился тот давний разговор. Зима в Англии почти всегда бесснежная. Она поймала себя на мысли, что думает про снег и на языке вертится строчка из её недавнего стихотворения о Додоне ^{66} : вот оно лежит рядышком на полке, за книгами, свёрнутое вместе с другими стихами. Пусть вылежится.

«Временам года несть числа, и скользят в едином порыве снежинки» ^{67} , неотвязно звучали слова. Вечная её забота – прямые столбики строф! Рико смешной, – как-то крикнул ей в сердцах: «Да пошли ты к чёрту этот опостылевший домашний очаг!» Потом написал шутливо: «Наша томная лилея призывно кивает, стоя над обрывом». Но когда дело доходит до стихов, до любой из её синкоп, возразить ему нечего! Достану-ка я стихи. Пройдусь по ним ещё раз. Она повторила взглядом ломаную линию ветки, черневшей в оконном проёме.

Подняла глаза, откликаясь на немой призыв, ища нить разговора. Вот она – нить: невидимой линией рассекает комнату его взгляд, устремлённый прямо на неё, как мысленно проведённая траектория, пунктир в сумраке. Интересно, давно он так сидит и смотрит? Уж не с того ли момента, как, сев у окна, она ушла в себя, безотчётно скользя взглядом по ломаной линии ветки платана? Мыслями она далеко, но горизонт как бы задан синкопированной формулой этой самой ветки. Ей представилось, как он поднимает глаза и видит, что она сидит у окна, погрузившись в свои мысли, – а она как раз в тот момент задумалась о стихах про Додону, будучи в полной уверенности, что она одна. Ан нет, получается, что именно в тот момент, когда вспоминала стихи, она и была ближе всего к Рико, который, собственно, и вдохновил её написать те стихи. Выходит, когда Рико нет рядом, он ближе к ней, чем когда они вместе.

А теперь между ними протянута невидимая нить, будто в воздухе начертана вязь, – не огненными буквами, обыкновенными, – но всё равно притягательная. Пусть нет в ней напряжённости и силы, что она ощутила в нём вчера вечером, когда он выпалил свою странную и патетическую фразу о «любви, вписанной кровью на все времена». Нет, конечно, не кровью – какая там кровь! И не вписанной, нет, – просто растаявшей в вечереющем сумраке комнаты, многое повидавшей на своём веку. И тем не менее, слова эти остались на веки вечные, на все времена.

Она поднялась, будто по чьему-то внушению, перешла на его половину, придвинула стульчик к тому месту, где он сидел, и села рядом, словно послушный ребёнок Вчера он сказал поразительные слова о любви «на веки вечные» – так вот, она готова ответить. Протянула руку. Тронула его за рукав. Он не понял, – вздрогнул, отпрянул, дёрнулся, словно оскорблённый зверь. В нём было что-то от мустанга – он не переносил и малейшего прикосновения к своей особе. Но как же так! Ведь это он вчера вечером, сидя на этом самом месте, сказал ей слова, от которых всё кругом занялось пожаром, – накалились решётки на окнах, лава хлынула через край, – Эльза свидетельница. Ведь это он вчера вечером сказал за кофе: «Это вписано огнём и кровью на все времена». И, однако, стоило ей коснуться его руки, как он отпрянул, будто раненый зверь.

Он и есть зверь, – леопард, ягуар. Не она его манила! Это он заманивал её своими письмами, а вчера в открытую предложил союз. Но о какой дружбе может идти речь, если даже лёгкое прикосновение – не к руке, к рукаву! – вызывает у него отвращение. Она спрятала руку. За дверью послышались голоса.

Она не знала – откуда ей знать? – был его жест выражением личной неприязни: эдаким noli me tangere [8]8
  Не прикасайся ко мне (лат.).


[Закрыть](его собственное выражение), или же он интуитивно почувствовал, что сейчас в комнату войдут, и дёрнулся, избегая возможной неловкости. И действительно: в следующую секунду в дверь, хохоча, вошли Эльза с Беллой – они встретили на лестнице г-жу Амез: «маленькая драконша», – так окрестила её Эльза (слышала бы она, как ядовито та прошлась намедни по Эльзиной национальности – этой «немчуры», как выразилась г-жа Амез), – так вот, «драконша» уже справляется о Фредерике. «Ты обидел её?» – без всякого перехода спросила Эльза. «Ну да с него станется», тут же заметила, не дожидаясь ответа. Видно, почуяла что-то в атмосфере комнаты, – будто перейдена черта: ничего не сломано, не разбито – просто отложено, оставлено, задвинуто, стёрто, будто тряпкой прошлись по записи мелом на доске.

Джулия как сидела, так и осталась сидеть на своём месте. Руки сложены на коленях, а всего каких-нибудь пять-десять секунд назад эти самые руки, – эта же рука! – коснулась его руки (под рукавом из грубого твида), а он отпрянул от её прикосновения. Она не сжалась, не напряглась, не выдала себя ни малейшим движением. Пространство комнаты населяла собою Эльза. Её густой голос обнимал всех и вся. Джулия сидела спиной к столу, но по звону посуды догадывалась, что Белла накрывает на стол. Пора опять пить чай.

Эльза приговаривала: «Где тут большой лев? Вот для него пирожки – не пироги, а пирожи-щи-и!» А Рико и ухом не повёл – всё писал: интересно, он всё это время не отрывался от работы или же, когда она вошла, положил карандаш между страницами своего старомодного блокнота? Во всяком случае, сейчас он строчил, не подавая виду, не отрываясь от страницы.

– Пироги! – прорычала Эльза, точно все они оглохли, не понимают её добродушного тевтонского юмора. «Слышите, пироги для большого Лёвы!» Она развернулась и встала перед ним, подбоченясь. «Фредерико, говорю тебе, эта маленькая драконша растаяла,» – спрашивает меня: «А к-аак…» Эльза попыталась было воспроизвести на своём гортанном немецком рафинированную речь англичанки. Но в её пересказе речь миниатюрной фабианки вообще не угадывалась. «А как поживает ваш знаменитый муж?» Это была, конечно, чистая ложь: г-жа Амез никогда не позволила бы себе сказать ничего подобного в лоб. Она вообще, возможно, только потому и заговорила с Эльзой, что ей стало неловко за свой шовинистский выпад накануне – фабианцы такое себе не позволяют. «Слышишь, Фредерико, я тебя спрашиваю – чем ты её обидел? Да отложи же, наконец, этот треклятый карандаш!» Интересно, отложит или нет? Не отложил – будто не слышит.

Эльза пошарила рукой по каминной полке, ища спички. «Представляете, нашла мои любимые, ещё довоенные бычки!» – сказала она. – «Доброе старое время. Когда не было этой проклятой – будь она неладна! – войны. Это Белла молодец – выискала для меня!» Эльза, наконец, нашла коробок, потом запустила руку в свою бездонную сумку и извлекла пачку сигарет. Прикурила, как гусар, – стоя, по-военному, выпуская дым через ноздри.

– Уф-ф, – произнесла с наслаждением. – Итак, чем вы с Фредерико занимались? – спросила она Джулию.

– Ничем особенным. Он писал.

– Уф-ф, – попыхивая сигареткой, Эльза заметила горделиво, как наседка, высидевшая яйцо феникса, – ну пишет и пишет – нам-то что?

Но прозвучало это на удивление заботливо: неужели и сейчас Рико не откликнется?

Нет – поднимает голову:

– Говоришь, г-жа Амез?

– Вот-вот, она самая. Я говорю, Фредерико, что у тебя за такие мужские чары (этот удар ниже пояса предназначается, ясно, для Джулии), что ты даже эту маленькую драконшу заставил улыбнуться и спросить: «Г-жа Фредерико, как поживает ваш знаменитый муж?»

И пошло-поехало. Эльза вошла в раж, изображая, с сигаретой в руке, г-жу Амез: как та подносит к губам янтарный мундштук, – получалось, правда, не очень похоже.

– Мужские чары? – повторил Рико. – Я просто отметил, что она сменила бусы.

– Бусы? – переспросила Белла, накрывавшая на стол.

– Да, бусы, – подтвердил Рико. – Вчера вечером на ней были бусы из венецианского стекла, а сегодня днём она надела другие бусы, тоже стеклянные. Вот я и сказал, столкнувшись с ней на лестнице: «Г-жа Амез, у вас потрясающая коллекция бус – мне эти нравятся даже больше, чем те, что я видел на вас вчера».

Сказав это, он запрокинул голову и злорадно засмеялся.

– И представляете, она купилась!

Значит, люди «покупаются» на его слова? Так, что ли? И он не гнушается никакой рыбёшкой, даже самой мелкой? Джулии вдруг стала противна маска на его лице – где-то она уже её видела, эту резную маску с прорезями для рта и для глаз. Эту рубенсовскую – а, может, тициановскую? – рыжую бородку. Этот рот, как у Сатира (особенно, когда он смеётся злорадно, как сейчас). В какие-то доли секунды он запечатлелся в её сознании весь как некий образ-символ: рыжебородый Сатир, хищник с рогом изобилия в руке. Верхний ряд зубов открыт – ничем не примечательные зубы, кроме одной маленькой подробности: это зубы хищника, зубы зверя. От смеха у глаз образовались морщинки, глаза превратились в щёлочки аж до самых ушей. Он – само воплощение взрывной вулканической породы: для него лучше всего подойдёт керамическая маска из обожжённой на солнце глины – разрисованная, разумеется. Сверху, по линии волос, – фруктовая ветка, увитая плодами, в духе делла Роббиа ^{68} . Вот тебе и пора плодоношенья и дождей.

Она сама изумилась своей проницательности.

Резко встала, оттолкнув стульчик, – тот проехал по голубому ковру и завалился набок. Не повернув головы, она знала, что Белла по-хозяйски расставляет на большом захламлённом столе тарелки к чаю. Ну и что такого? Это больше не её дом, – во всяком случае, не только её: последнее время здесь много кто перебывал. Возле ножки стола виднелась Эльзина сумка с рукоделием; в углу свалены в кучу наспех собранные вещи – весь их с Рико нынешний нехитрый скарб.

– Боюсь, вода кончилась, – заметила она, не двигаясь с места. «Будь добра, Белла – если тебе не трудно…» Белла, как будто у себя дома, в собственной комнате, зашла за ширму, достала с полки кувшин… На стуле валяется Эльзино пальто. Кто-нибудь вообще поставит на стол чашки? И пирожки – добыча льва – так и лежат на столе в бумажном пакете: надо бы выложить их на тарелку. А Эльза всё курит. Рико всё пишет – впрочем, пишет ли? Белла вернулась с кувшином. Джулия заставила себя подняться, чтоб пойти поставить чайник. Оказывается, Белла его уже вскипятила. «Ну, спасибо тебе, Белла».

Она села лицом к испанской ширме – правда, что там происходило за ширмой, ей было не видно, да и какое ей теперь дело? Белла взялась хлопотать по хозяйству – за это ей большое спасибо. Зачем суетиться? Её это комната, не её – ясно, что теперь это проходной двор. Она сидит, как на вокзале.

Конечно, через минуту она встанет – заставит себя встать, но сейчас, в эту самую минуту, она видела перед собой только лицо Рико – натянутое на испанском экране, как на подрамнике. Вообще-то Рико сидел рядом, но она на него не смотрела: истинное его лицо стояло у неё перед глазами, – эта маска сатира, украшенная плодовой веткой. Сатир в саду. «Мы уедем туда, где ангелы сходят на землю». Что это за ангелы, интересно?

У неё вдруг стало легко на душе, – пропало ощущение суеты, напряжённости, недоедания, вечного страха за Рейфа, одержимого идеей смерти, которое не покидало её последние годы. Зачем вся эта суета? Разве что-нибудь имеет значение? Разве кто-нибудь из них имеет значение? Если кто-то и имеет, то это, конечно, Рико. Да, вот он, – в рабочих брюках, грубых башмаках, – так и не удосужился отряхнуть с них корнуолльскую пыль, – рыжебородый, заливающийся неприятным смехом при мысли, что кто-то «купился» на его слова. Всё стало на свои места – Джулии открылась вся перспектива, будто высвеченная на экране волшебным фонарём.

Всё просто – проще не бывает. Последняя капля кислоты в этой гремучей смеси – это Рико. Всё это время она сидела перед лабораторной колбой, наблюдая за происходящим в ней мельтешением, наподобие броуновского движения, и вот появился Рико. И всё сразу встало на свои места. Она видит себя со стороны: как она сидит, пытаясь совладать с ситуацией, которая попросту не поддаётся определению. Она видит Беллу – как та склонилась над Эльзиной сумкой с рукоделием: Белла, деловая американочка с претензией на французский шик. Она видит Эльзу – баронессу из кайзеровской Пруссии. Она видит Рико – у того первые признаки чахотки, он лишился крова, всё унесла война. «Это всё ты, проклятая пруссачка, ты во всём виновата!» – кричал он в запале вчера на Эльзу. Но даже если это и так, принимать у себя Эльзу – редкое удовольствие.

Вот они все перед ней как на ладони: Эльза дымит сигаретой, как паровоз, Белла расставляет чашки, Рико пишет. А на противоположном конце другая картина: секундная вспышка, выхваченная у вечности, высвечивает, как волшебным фонарём, их двоих – её и Рико – совсем в другом измерении: вне времени – вне данного времени – в перспективе, не имеющей ничего общего ни с этой комнатой, ни с этим городом, ни с войной; вне данного пространства – совсем в другом месте, где нет суеты и царит покой. Подчёркнуто спокойно повернулась она к столу, лицом к Бёлле и Эльзе, спиной – к Рико. Она хотела спиной чувствовать его присутствие, знать, что его яркая личность словно выталкивает её вперёд. Как он тогда сказал: «Джулия просто есть и всё», – в тот вечер, когда произнёс патетическую фразу – или это было предположение? а может, и предложение: «Просто есть и всё, на все времена».

Нетленное не сотворить из суеты, а войне конца не видать. Эльза практичная, решительная, как все тевтонцы: ругает войну, рада любимым довоенным сигаретам, – в общем, тянет лямку. Рейф совсем другой – тот проникает во все поры, от него не укрыться. Одно плохо – путает перспективу. Только Рико надёжен. И то потому, что абсолютно, бесстрашно, бесповоротно равнодушен.

Эльза мгновенно вскипает, она до невозможности прямолинейна, – ясно, что видит себя врагом среди чужих. Она дошла до черты: ей терять нечего. В ней бездна обаяния, независимости и какого-то королевского спокойствия, – ещё довоенная, германская закваска. От неё исходят токи тепла: если искать аналогию, её можно сравнить с рубенсовским портретом, висящим в галерее среди мёртвой академической живописи. Она, и только она, сумела создать вокруг Рико особую ауру, заразить его чувством уверенности, какое никто из соотечественников никогда не смог бы ему внушить. И ведь если задуматься, идёт это от старонемецкой закваски, пресловутой «kultur», [9]9
  Культура (нем.).


[Закрыть]над которой потешаются английские газетчики.

Вот и за ней, Джулией, Эльза готова признать какой-никакой талант. Разумеется, он и в сравнение не идёт с её собственным уникальным даром произвести на свет единственного в своём роде Феникса. Надо было видеть, как она смакует свои любимые довоенные сигареты, – в пачке уже почти ничего не осталось. И всё же, видимо, она признавала за Джулией творческую жилку. Проявив трезвость мысли, свойственную выходцам из Нового Света, Джулия поняла, что за роль ей уготована: она должна поддержать творческое горение Рико, став для этого гения, – этой, если хотите, пылающей жаровни – очередной вязанкой хвороста, сушняком, топливом, одним словом.

Раз Джулия берётся стать для Рико истопницей, пусть себе, – по-тевтонски взвешенно и практично рассуждала Эльза. У меня останется Ванио. Это очень по-немецки. Янки так не могут, разве что за исключением молодых американок, понабравшихся опыта в Париже. А пока каждый из них сам по себе – болтается в «колбе» в подвешенном состоянии.

Опыт ещё не начался.

А может, и не начнётся? Уж если на то пошло, самая большая любительница опытов – это она сама, причём не столько на правах подопытного кролика, – трудно представить в этой роли уроженку из Нового Света, – сколько испытателя, который наполнил гремучей смесью лабораторную пробирку и теперь ждёт реакции.

Всё произошло слишком неожиданно. Вроде жили себе и жили на грани возможного, у опасной черты, принимая её за данность. Но стоило перейти границу, стоило лишь испить последнюю каплю, переполнившую чашу, и сразу всё потеряло смысл. Оказалось, ты добровольно наблюдаешь за тем, как расчленяют твоё же тело, – более того, ты участвуешь в операции, подбадривая мясника.

Опасность – по боку! Разумное поведение – тоже по боку! Элементарный смысл – мимо. А ведь бессмысленных вещей не бывает. Пусть не в этом измерении – в другом. У всего есть житейский смысл: вывалилось содержимое Эльзиной сумки с рукоделием на пол – в этом есть смысл. Ищет Рико перочинный нож – и в этом есть своя правда. Белла, сидя на обитой ситцем кушетке, пристраивает к шляпке ленту – и в этом есть своя житейская правота. Почувствовала Джулия полчаса назад, сидя в дальнем углу комнаты у окна перед веткой платана, устремлённый на неё взгляд Рико – и в этом тоже есть свой заветный смысл.

Посмотришь на их компанию со стороны: так, «каша» из нескольких расплывчатых фигур, как на негативе. А высветишь магнитной вспышкой – и окажется, что при правильном освещении Джулия с Беллой сидят вдвоём на обитой ситцем кушетке, а Рико расположился в кресле Рейфа. Вот и получается, что Эльза, то бишь Германия в её истинном масштабе, подмяла под себя Британскую империю.

Стоит начать выстраивать нации по ранжиру, и любопытные получаются пирамиды. Опасная это игра, если только, конечно, ты не держишься бульдожьей хваткой за душу свою живу, подобно тому, как Рико вцепился зубами – на, попробуй, разожми! – в тотемный символ Германской Империи. Он потому и порхает повсюду, вынюхивает там и сям, выведывает по тёмным углам, что накрепко привязан к своей Эльзе, а она стоит незыблемая, как флагшток, как скала. Он побегает-побегает вокруг, пощиплет травку да цветочки, погложет, как коза, кору оливковых деревьев, – и пусть себе. Насытится – потребует свежинки, и тогда Мать Германия послушно передвинет флагшток и займёт другое поле. Ну да, если бы… Как сомнамбула, Джулия передвигалась по комнате, только успевая увёртываться от громоподобных реплик Рико и Эльзы, которыми те запускали друг в друга, как снарядами. «Ну ты, Фредерико, и болван, скажу я тебе», громыхала Эльза, и в ответ слышалось: «Ах ты, ах ты, да заткнёшься ты когда-нибудь, проклятая пруссачка!»

Белла на кушетке тактично помалкивает. На ней широкое гофре – в сочетании с очень светлой пудрой, это белое короткое платье делает её похожей на фарфоровую куклу или клоуншу из цирка.

Сегодня вечером Джулия наконец-то одна – Эльза со своим Фредерико отправились в гости к друзьям. Сразу набежали дела: надо написать Рейфу, она уже несколько дней не садилась за письмо, а ей вовсе не хотелось изменять своей привычке писать ему ежедневно. Тут раздаётся мелкий стук, точнее, постукиванье в дверь, и Джулия замирает от волнения: а вдруг это г-жа Амез решила заглянуть к ней на огонёк и заодно посудачить? И вот дверь медленно открывается и на пороге появляется, как на подмостках, Белла: в зелёном платье с лифом на пуговках от горла до талии. Сравнение со сценой – не натяжка: при зашторенных окнах комната действительно напоминает сцену, и, потом, всё, происходящее здесь, – на взгляд Джулии, – давно уже стало публичным действом и, как таковое, приобрело особый оттенок священнодействия. Сами того не осознавая, они словно играли в пьесе, – как у профессиональных актёров, у них сложились свои амплуа, у каждого – свой выход, каждый знал, когда уйти со сцены, когда раскланяться. Так вот, Джулия выходит из игры. Выходы, поклоны, – не по её части.

– Да, Белла?

Против её воли голос звучит резко, – видно, нервы сдают. Впервые за много дней осталась одна и вот, пожалуйста…

Я просто собиралась написать письма.

Вместо ответа Белла поворачивается и закрывает за собой дверь.

– Белла!

Возвращается. Начинается второй акт. С другими декорациями. Нет, всё с теми же.

Вчера вечером представление вроде закончилось – занавес опустился, актёры раскланялись: Эльза, Фредерико, Белла, Джулия, г-жа Амез – все отыграли свои партии. Рико был в ударе, как показалось Джулии: никогда бы не подумала, что этот талантище, этот скромник, может смеха ради трещать по-итальянски, угощая г-жу Амез кофе как заправский официант, а стоило ей уйти к себе, начать изображать и её саму, причём на редкость точно.

Интересно, он их всех тоже пародирует? Задумалась Джулия, следя за тем, как он снова и снова, по требованию жаждущей удовольствия публики, изображает своё столкновение с г-жой Амез на лестнице. Он уморительно показывает, как хозяйка жестом, достойным Венеры Медицейской ^{69} , подносит руку к горлу. Глядя на мужа, Эльза заходится от смеха:

– А помнишь, Фредерико, в прошлый раз ты сказал: «А она и отвечает: это венецианские!»

– Ну да! – продолжает он. – Я и говорю ей, что они венецианские – я ведь заметил, что шёлковые бусинки-то облезли, знаете, когда они побиты молью, всегда кажется, будто они облезают.

– Ох, да, точно!

– А дальше я ей говорю, что она купила их не на городской площади, Пьяцетта ^{70} , ну она и пошла вспоминать о «Флориане» ^{71} , это уж как водится. Ах, «Флориан»!

Рико вошёл в роль – он полностью перевоплотился в эдакого Скруджа ^{72} . Джулия даже насторожилась: уж не использует ли их Рико в качестве прототипов своих героев? Он расхаживал взад и вперёд по воображаемой сцене – все взоры были устремлены на него. Он был царь и бог – лицо пошло красными пятнами, голос срывался на фальцет: «Ах, г-н Фредерик, и как это вы догадались», и дальше следует деланный смех старой девы – «хи-хи-хи, – как вы догадались, что я купила их на Пьяцетта?»

И вот теперь ей на голову сваливается Белла. Они что, – затеяли выходить на сцену по очереди: каждый, со своим маленьким спектаклем? А она должна присутствовать немым зрителем, моля Бога, чтобы всё это поскорее кончилось? (Никогда не кончится эта война).

А Белла тем временем проходит в комнату. Протискивается бочком, стесняясь, будто школьница, – хотя от школьницы в ней очень мало: румяна на щеках и зелёное платье выдают её с головой. Белла высокая, почти вровень с Джулией, у неё миниатюрная ножка, она двигается чуть угловато, как лань или газель, которую стесняет непривычное нарядное платье, – раскосые глаза смотрят влажно и чуть испуганно, при всём внешнем лоске.

– Входите, располагайтесь. – Может, стоит прокричать в ухо Бёлле это приглашение, чтобы нарушить ватную обстановку комнаты, запустить в воздух сноп петард, чтобы они осыпались зелёно-красными, оранжево-жёлтыми искрами недавнего представления, учинённого Рико, – спектакля злого и абсолютно восхитительного? Джулия снова вспомнила Рико – как он трогал рукой воображаемую нитку бус у себя на шее.

– Рико вчера был в ударе, правда? – сказала она, чтоб заполнить неловкую паузу. И зачем это Белла пожаловала?