Текст книги "Вели мне жить"

Автор книги: Хильда Дулитл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

VII

Пустое это! Не слепая же она – видит, что пустое. Хорошая мина при плохой игре. Всё разъехалось. Либо разнесёт ко всем чертям, либо устоим. На этот раз, кажется, пронесло – всё вокруг замерло: тишина небывалая. Но это только пауза, а потом снова начинается тра-та-та: «наши бьют», говорят соседи сверху – г-жа Амез и г-жа Барнетт (она работает секретаршей в военном ведомстве). А в чём разница – когда «наши», а когда «не наши»? – не понятно! «Снова обстреливают Юстон ^{77} , – слышите?», – заметила наша хозяйка, – «но куда им! Артиллерия у них слабая!»

Да, точно, стреляют по Юстону – ещё бы, большой железнодорожный узел. Только бьют они всё больше мимо: снаряды падают в широком квадрате от Блумсбери до Куин-сквер и Мекленбург-сквер ^{78} . «Даже Британский музей не задели», с удовлетворением комментирует беспомощность вражеской артиллерии г-жа Амез, тыча мундштуком в ту сторону, откуда доносится оглушительный гром снарядов. «Везёт нам, что они стрелять не умеют».

Поблизости опять что-то ухнуло, будто в подтверждение её слов. «Мы идём вниз: вы с нами, г-жа Эштон?» «Нет», извинилась Джулия. «Я пойду к себе наверх, если не возражаете». «Разумеется, нет, – какие могут быть возражения? Единственно, не забудьте закрыть наглухо ставни: не хотелось бы ещё раз давать полиции повод». И, сделав этот прощальный бортовой залп, г-жа Амез ретировалась. Только напрасно она стреляет из пушек по воробьям: Фредерик с Эльзой давно съехали – они теперь снимают небольшой коттедж в Хемстеде, принадлежащий Молли Крофт.

Вдалеке снова послышалось «тра-та-та». Но стены не дрогнули. Книги не попадали на пол, как бывало раньше. Значит, воздушный налёт так себе, ничего особенного. Зачем притворяться, что всё останется, как есть, и так будет всегда? По Марте не видно, что грядут изменения – она, как обычно, молчалива и осторожна, и, сталкиваясь с ней на лестнице, девушки уважительно её приветствуют. Но Джулия знает, что всё не так, как раньше. То есть, может, всё и так, только гораздо хуже, – как в эпицентре циклона. Там всегда царит видимость спокойствия. Так и она – внешне абсолютно безмятежна. Вот стол, вот книжный шкаф – всё на своих местах. На самом деле, ей важно было убедиться не столько в том, что вещи остались на своих местах, сколько в том, крепчает ли, так сказать, ветер за бортом, а сделать это она могла, лишь внимательно осматривая вещь за вещью в комнате, подобно тому, как стюард оценивает перед надвигающимся штормом, крепко ли привинчены предметы к полу и стенкам кают-компании.

Она прислушалась – в комнате ни звука. И в ней самой – тишина: она собрана и сосредоточена. Сказала г-же Амез, что идёт к себе наверх, – надеялась побыть одна. Не тут-то было: в дверь кто-то постучал. Не комната, а проходной двор: вечно кому-то что-то нужно. Вот и сейчас не иначе, как г-жа Барнетт или г-жа Амез послали кого-то из жильцов позвать-таки её вниз в гостиную или в подвал, где устроено бомбоубежище. Ах, нет, она ошиблась: это не от г-жи Амез. Это Ванио, молодой человек, которого Фредерик приводил с собой на вечеринки.

Он должен был составить пару Эльзе. Но что-то не склеилось, в первую очередь у неё с Рико, – против ожиданий Эльзы, они так и не сблизились. Зато между ней и Ванио обнаружилось какое-то душевное родство.

Стоя на пороге, Ванио объявил:

– Помните, я сказал, что приду, и мы пойдём вместе обедать.

– Да-да, – пролепетала Джулия. – Как не помнить?

– Так вы забыли?

Смешной какой – а воздушная тревога?

– Но ведь бомбят же…, – объяснила она ему.

– Надо же, а я и не заметил, – откликнулся он, очень симпатично растягивая слова.

– Проходите, пожалуйста, садитесь, – пригласила она гостя, опускаясь в кресло. Рядом стоял стул, на котором когда-то сидел Рико. Чуть поодаль – кресло Рейфа. Ванио сел напротив, устроившись в кресле Рейфа.

– Я закурю…? – спросил он у неё разрешения.

Она помолчала, потом махнула рукой в сторону камина, потом показала на стол. «Не помню, куда положила сигареты». Но сигареты и не потребовались: её гость достал из кармана трубку и начал набивать её табаком. Зажёг спичку. На секунду ей показалось, что он и не сходил с этого места – так всегда и сидел в кресле. Впрочем, оно никогда не пустовало.

– Как вы вошли?

– Что значит «как вошёл»?

Он посмотрел на неё, прищурившись. Без очков глаза у него были полузакрыты, словно смотрели в одну точку. Серые, как слюда, чуть-чуть раскосые глаза. Прищур придавал его взгляду созерцательность и пытливость, – обладатель прищуренных глаз словно оценивал свою собеседницу.

– Как я вошёл? – повторил он. – Да очень просто: как все, через дверь.

– Дверь была не заперта?

– По-моему, кто-то вошёл передо мной.

Она не стала уточнять, кто именно, – это могла быть Белла или сама г-жа Картер. Ни о той, ни о другой дамочке Джулии говорить не хотелось.

– Не удивляйтесь – просто так странно всё совпало. Я как раз спускалась вниз забрать свои вещи. И встретила в холле г-жу Амез: она предложила мне переждать налёт внизу в гостиной.

– Не хотите спуститься вниз? – это уже ему.

Её вопрос явно позабавил его – в его прищуренных глазах она увидела улыбку.

– За-а-ачем? – переспросил он, с нескрываемой иронией растягивая двусложное слово и показывая всю абсурдность происходящего.

За окном снова раздалось «тра-та-та».

– Видите ли, г-жа Амез требует, чтобы во время налёта жильцы оставались дома. Она полагает, что несёт личную ответственность за каждого своего постояльца. А что, вы думаете, мы можем выйти?

Он помолчал, явно пережидая шум ответных выстрелов за окном, а потом заметил, всё так же цедя слова сквозь зубы:

– Почему бы и нет? Только позвольте мне сначала докурить.

Она набросила пальто и со словами: «Осторожно! В холле темно, там на окнах нет штор, поэтому свет не зажигают» – повернула выключатель в комнате и открыла дверь. В коридоре царил полумрак, как в сказках про замки с привидениями. Только внизу на лестничной площадке слабо мерцал свет – он падал из бокового окна, и, пока они стояли, приучая глаза к темноте, предметы вокруг сделались чуть отчётливей. В доме не раздавалось ни звука, ни шороха. Остановившись на верхней ступеньке лестницы, она вдруг подумала: а что же за роль я-то играю в этой странной любовной комедии с перепутанными парами? Исполняю танец смерти? Или танец жизни? В конце концов, то была всего лишь игра: закончился вечер, потушили огни, кто-то предложил сыграть в кошки-мышки. И вот, вслепую, с завязанными глазами, она случайно заполучила себе кавалера. И какого! Она плечом чувствовала возвышавшуюся рядом, как гора, тёмную фигуру. Его ладонь лежала на перилах.

– Ну что, Маска, я спускаюсь первым?

– Нет, дайте я пойду. Я лучше знаю ступеньки. Спускайтесь за мной.

Тихо-тихо, как дети, играющие в прятки, они прошмыгнули на первый этаж. На секунду задержались у двери в гостиную. «Думаю, никто не появится», – шепнула Джулия. «Они сейчас все сидят у г-жи Амез, – кому охота пережидать в подвале?» И они на цыпочках, стараясь не наделать шума, прокрались к выходу. Нащупав дверную ручку, Джулия на всякий случай предостерегла своего спутника: «Постарайтесь выскользнуть незамеченным, хорошо? А появится г-жа Амез – бежим!»

Жуткий вечерний город, жуткая городская мгла. Перегороженная «ежами» площадь пуста, безлюдна. Город умер. Стены обступают со всех сторон – ни огонька, лишь решётки балконов да недвижные, голые платаны «оживляют» площадь. Металлические прутья, того и гляди, проткнут нависающее низко небо – полыхнёт пожар. Проснётся дремлющий вулкан. По вымершим улицам ветер гонит обрывки газет, золу – печальные свидетельства кипевшей когда-то жизни – да жмётся к стене котёнок, тщетно ища кусочек съестного. Пепел и смерть правят бал в городской ночи, в умершем городе.

Надо же, ветка под ногами – то ли обломилась, то ли сдуло ветром. Платан.

– Смотрите, не споткнитесь – тут мёртвый сук, – обратилась она к нему, памятуя о его близорукости. – Вот он, у вас под ногами, – то ли ветром сдуло, то ли обломился.

Но он решительно свернул прочь, увлекая её за собой, подальше от языков пламени и запаха серы, – вдруг ещё накроет шальным снарядом. Она посмотрела вверх зубчатая линия труб и острых коньков крыш будто вырезана из картона. Внезапно совсем рядом раздался пронзительный звук, котом всё стихло, спустя какое-то время подъехала скорая помощь – судя по сигналу. А внутри у неё всё пело: я иду обедать, сегодня я обедаю в ресторане!.. В темноте она наткнулась на металлические заграждения. Она почувствовала сквозь пальто холод железа, – нервно вздрогнула – отпрянула. Рвануло где-то совсем близко.

– Всё, заканчивают, – заметил он со знанием дела. – Ближе они не летают.

… спаслась! Прижалась к металлической балке, прильнула к мёртвой ветке – и спаслась! А может, вовсе и не мёртвая эта ветка. Может, это её она видела из окна, когда сидела на обитом ситцем стуле, а Рико писал, примостившись у стола по другую сторону камина. Ветка напомнила ей о Рико. Неважно, та ли именно это ветка, срезанная аккуратно шрапнелью, или мёртвый сук, обломившийся в зимнюю пору. Главное – ветка! Ветка под ногами. Есть за что зацепиться: теперь у неё есть спутник – она чувствует его плечом. А ведь это Рико привёл Ванио в дом. Это Рико дирижировал последними их загулами, как заправский церемониймейстер. Значит, это он ей помог.

Ещё насмешничал: «Вы с Ванио созданы друг для друга».

Ошиблись, видно, в чём-то Эльза с Рико, но главное всё-таки получилось. Она мысленно представила комнату на противоположной стороне площади. Если развернуться к ней лицом, и сильно напрячь зрение, то увидишь дом. Он устоял? Да, вполне. Такая глыба, если подумать. Не дом, а китайская стена, которая вот-вот на тебя обрушится. Слава Богу, она спаслась, выбралась, – вырвалась из четырёх стен. А ведь ещё немного, и крыша обвалилась бы, накрыв её с головой.

– Какое счастье, что мы выбрались наружу, – сказала она вслух.

Комната наплывала издали – надвигалась на неё как огромный океанский лайнер, грозя смять их, раздавить высоченным бортом, не оставив следа. Она вздрогнула, прогоняя кошмарное наваждение, – нет никакой комнаты, она стоит на тротуаре. Бомбёжка кончилась. Тишина.

Ван молчал. Всё впереди: слова, решения. А пока, на одно лишь мгновение, воцарился мир, – она оказалась в эпицентре циклона, в точке, где всё замерло и стихло. Вокруг неё могли рваться снаряды – её это не касалось. На безлюдной безмолвной площади они вдвоём танцевали танец смерти.

Ей снова вспомнился Рико в один из последних вечеров: «Играем в шарады! Джулия, ты будешь древом жизни».

Роли Адама и Евы достались, конечно, Рейфу и Бёлле, а Ван был поставлен ангелом с мечом у входа в Эдем. Все как будто помешались. А ведь всё ещё только начиналось. Чего стоил один Ван в роли ангела с зонтом – умора, да и только! «Ванио, возьми в руку зонт, слышишь?!» надрывался Рико. «Встань у двери – ты ангел с пылающим мечом». Ван послушно взял зонт и, занеся его над головой, встал непоколебимым стражем у входа, то есть в дверях. Публика покатилась со смеху.

– А ты танцуй, – предложил Рико Джулии. – Танцуй.

– Но я же дерево, – робко возразила та. – Или я ошиблась?

– Дерево, дерево, – подтвердил Рико. – Ты – яблоня. Танцуй! Так, теперь вы, Адам и Ева, – встаньте вот сюда. Эльза, ты будешь змеем – извивайся и рычи.

– Змеи не рычат, – резонно заметила Эльза. И тут же послушно плюхнулась на пол и стала изображать корчащегося на голубом ковре змея. Даже стол пришлось отодвинуть, чтоб освободить ей место. Словом, каждому нашлась роль – даже Капитану Неду Тренту, лежавшему на раскладушке и вопившему: «А я кем буду, старина Рико, кем, а?», – подыскали занятие. «Хором, дорогой, хором прОклятых», отозвался Рико. «Твой выход, Ева».

Второй раз звать её не пришлось. Ева была тут как тут, с пучком лавровых листьев, который прихватила в кухоньке, устроенной за испанской ширмой.

– Молодец, Белла! Хорошо придумала. Теперь ты, Рейф.

– А сам-то ты? – спросил Рейф. – Ты кого будешь играть? Ага, вижу, старина Рико метит в отца всевышнего.

Вместо ответа Рико встал у камина, изображая Иегову ^{79} . Держа в руках воображаемый свиток, забубнил: «Женщины, говорю я вам…»

– Не то! – закричал, останавливая его, Рейф. – Это не Иегова, давай из Бытия ^{80} !

– Танцуй, – словно не слыша, сказал Рико Джулии. «На то ты и дерево, чтоб танцевать. Пляши, раздавай яблоки». Что тут началось! Джулия покачивалась в танце, с раскладушки неслись проклятия хора, а Эльза старательно выделывала на ковре тевтонские змеиные телодвижения.

Всё стихло. Ван спросил: «Ну что, рванём или вы предпочитаете вернуться?»

– Вернуться? – переспросила Джулия. Они стояли перед заграждением. Только сейчас она оценила всю символичность момента: мысль работала ясно, на душе было спокойно, телу – зябко. Вдруг она заметила, что вцепилась пальцами в холодный металл. От мороза пальцы стали совсем чужие, и она с трудом их разжала. Сунула руки в карманы свободного пальто. «Забыла дома перчатки».

– Пойдём назад?

– Нет-нет, я просто… не захватила перчатки, и вот, пожалуйста, – испачкала руки о ржавчину. – Она стала вытирать ладони о край пальто. – А вернуться – нет, ни в ком случае. Мне надоело сидеть взаперти.

Говоря это, она мысленно представляла картинку уменьшенного размера – будто смотрит в полевой бинокль с противоположного конца. Все фигуры вырисовывались очень ясно. Вот Белла в зелёном платье. Вот Рейф с таким же, как у неё, пучком лаврушки в руке. Вот Рико – он стоит. А вот капитан Нед Трент – сидя на краю раскладушки, он комментирует: «Лучшего балета на библейскую тему я не видал».

– А что, есть с чем сравнивать? – поинтересовалась Джулия.

– С Ссудным днём, разумеется, – отвечал тот.

– Тоже, нашёлся судья, – парировал Рико. – Твоё дело – подвывать вместе с Эльзой. Ты же хор проклятых, подголосок змея!

Джулия подтанцовывала, предлагая яблоки на подносе.

И вдруг всё кончилось – занавес! Обнажился дурно намалёванный, устаревший задник, служивший декорацией. Вместо кулис – серые стены, местами крашеные в чёрный цвет. И – открытый дверной проём.

– По-моему, люди очнулись, – прошептала она. – Дверь открылась.

– Что вы сказали? – спросил Ван, наклоняясь к ней поближе.

– Кончился спектакль. По крайней мере, этот спектакль. – Усилием воли она заставила себя оторваться от железных перил. Она чувствовала, что её, как магнитом, тянет к этому куску металла, – будто они срослись. Сила притяжения была столь велика, что она даже покачнулась от напряжения, нога запуталась в ветке. Ей вспомнилась ломаная линия платана за окном комнаты, – как она всматривалась в неё, пока Рико писал. Пусть и дальше пишет. Она высвободила ногу. Нет, не мёртвая ветка – золотая. Золотая ветвь ^{81} . А как же пучки лавра в руках Рейфа и Беллы, изображавших Адама и Еву на Рождество? Тоже золотые? А она сама, развлекавшая гостей танцем?

– У вас на щеках красные пятна – что-то случилось?

Что он хочет этим сказать?

– Нет-нет, ничего не случилось, – ответила она. – Я думаю, это от возбуждения, от выпитого вина.

– Но вы даже не пригубили, – усмехнулся он. В ответ она подняла бокал. На свету он отливал янтарным блеском. Кругом слышались разговоры, постукивали столовыми приборами. Небольшой ресторанчик был полон народу. Царило веселье, раздавался смех, официанты только успевали подавать вино. Полно офицеров – впрочем, их всегда много. Ван и здесь чувствовал себя как дома. Здесь ли, у неё в комнате, на вечеринках, – всё как всегда: очень мило. Может, разговаривают чуть громче, чем обычно, чаще покрикивают на официантов. Но это, скорее всего, последствие воздушной тревоги: налёт закончился, все почувствовали себя в безопасности. Всеобщее возбуждение усиливается теснотой, уютной обстановкой – зальчик небольшой, ресторан дорогой, всем кажется, что они знакомы друг с другом целую вечность. Официанты – сама учтивость. Да и Ван здесь свой человек – чем не лощёный молодой офицер после госпиталя, к тому же, сразу видно – аристократ: как округляет плечи, как растягивает слова!

Она держала в ладонях бокал, чувствуя, как пальцам её передаётся жар виноградных гроздьев и солнечных лучей. Выращен виноград давно, до войны, на материке, в другой части света, и тепло прошлых урожайных лет согревало ей руки.

Она снова подняла бокал. Ей подумалось о золотых виноградных гроздьях и вратах Кос ^{82} . Так и есть – врата Кос.

– О чём замечталась, Маска?

– Об островах, вернее, об острове…

– Понимаю! Поедем со мной в Корнуолл.

Он и раньше предлагал ей. Говорил: «Вот закончится война, и вам с капитаном надо будет начать с чистого листа». Иногда советовал поспешить: «Вам нельзя здесь оставаться до следующего приезда капитана – это самоубийство». Она теперь это и сама видит: ей не пережить ещё одну его побывку. И всё же она хотела бы дождаться его в последний раз – и всё выяснить. То, что решить ничего не удастся и ситуация тупиковая, она, конечно, знала… И всё же настаивала: «Дождусь его в последний раз; если ничего не изменится, я приеду».

– Понимаете, мне нужно знать наверняка, – объяснил он. – Я не могу возвращаться один в пустой дом. А тут ещё Бэллентайн зовёт меня к себе в Ирландию.

– А вы хотите туда?

– Нет, – ответил он. – Я хочу остаться в Корнуолле.

Помолчав, добавил: «У меня две мечты: закончить оперу и начать роман с женщиной, какого ещё не бывало». И об этом он ей говорил. Да, она поедет в Корнуолл.

Сделав глоток вина, она сказала: «Я приеду в Корнуолл – обещаю. Я только дождусь, в последний раз, его приезда. Я не могу нарушить слово: когда он уезжал, я сказала, что обязательно дождусь его возвращения».

Некого винить: никто ни в чём не виноват. Кругом виновата одна война. В этом было что-то новое, небывалое – перестать отсчитывать от войны. Ван, молодой композитор, не считал нужным говорить о войне. Этого было достаточно, чтобы заинтересовать её и даже отвлечь от старой компании. Появились какие-то новые люди: Бэллентайн в Ирландии, де Мерофф, русский юноша, которого Ван устроил в комитет по цензуре, кстати, тоже друг Рико, – и что самое интересное, эти новые её заочные знакомые тоже далеки от войны. Нет, надо уезжать.

Белла ни при чём, не виновата она.

Плохо то, что в Лондоне снова появилась её мамаша, г-жа Картер. Она, наверное, примется опекать Беллу. В мои обязанности эти не входило. Да, Иван попросил меня присмотреть за ней, но вправе ли он был это делать? Ответственность лежит на Иване, а тот в Петрограде. Если б не Иван, разве Белла появилась бы в этом доме? Но какое отношение всё это имеет ко мне? Да никакого! И Рейф тут тоже ни при чём.

– Рейф не виноват.

– О чём ты, Маска?

– Так, думаю вслух. Никто ни в чём не виноват.

Она заметила, что бокал её пуст, и Ван придвигает к ней узкую довоенную бутылку рейнвейна. Это напомнило ей о том, как они с Беллой пили вермут, она тогда ещё сказала: «Пусть Рейф и решает». А на самом деле, решить ничего нельзя. Всё закручивается быстрее и быстрее, но конца и края не видно. Рейф по-прежнему перекладывает ответственность на неё: она – жена, ей и решать. Сложился заколдованный круг (или это зал плывёт перед глазами? Не может быть, я пью всего второй бокал), и вдруг, в какой-то момент, она поняла, что ничего не чувствует. Странное это ощущение, будто ты – неведомый космос, таинственный его луч, былых чувств нет, и ты, стоя на пороге, объявляешь громко: «Рейф, послушай, я встретила на лестнице г-жу Амез. Она поинтересовалась, где ты, где Белла…» И осекаешься на полуслове.

В тот момент в ней что-то оборвалось: ещё не взглянув на дальний угол комнаты, она знала – они целуются в постели.

Джулия не раз просила Беллу проявлять осторожность. Сколько раз советовала ей подняться к себе наверх, особенно если у девушек с военного завода выходной. Конечно, не так буквально, но всё же. Она действительно не хотела доводить ситуацию до скандала. Какое, в конце концов, имеет значение, где Белла с Рейфом развлекаются – в маленькой спальной Ивана или внизу в её супружеской постели?

«Будьте осторожны», предупреждала она Беллу. «Лучше не рискуйте – оставайтесь у нас». Вот они с Рейфом и остались, пока она ходила в театр с Морган. Что тут объяснять? А она, тем не менее, прямо с порога, начала оправдываться: «Я сама не ожидала, что так скоро вернусь. В театр мы не попали. А тут ещё встретила на лестнице г-жу Амез, она поинтересовалась, где вы оба». Ей бы вышвырнуть мужа вместе с любовницей из своей постели, а она продолжала рассыпаться: «Мы лучше подождём внизу, как-то неудобно». Ах, неудобно – это ей-то неудобно? «Г-жа Амез говорила со мной раздражённо». Второй раз зажигать свет она не стала. Подождала и со словами «Право, я сожалею», вышла вон.

Последнее, впрочем, – фигура речи. Ни о чём она не сожалела. Она вообще ничего не чувствовала. Ни-че-го.

– На что ты так пристально смотришь?

– Разве? По-моему, я никуда не смотрю, – отозвалась она. Но это было не так: она задумалась, ушла в себя, а ему казалось, она что-то разглядывает.

– Ты сама не своя, – шепнул он ей. «Тебе плохо?» Ей были удивительны его забота, внимание. И то, что он незаметно перешёл на «ты».

– Сама не своя, – повторила она. – Нет, всё хорошо.

– Я испугался, – пробормотал он, – вдруг у тебя воспаление…

Он боится за неё – удивительно!

Джулия огляделась. Прочь, наваждение! Она не у себя дома – они в ресторане, все столики заняты, официант разливает шампанское, ставит на стол ведёрко со льдом.

– Нет-нет. Я не больна. Это, видимо, вино так подействовало.

– Ты почти совсем не пила.

– Нет, я выпила достаточно. Я не о количестве – о качестве. Вино отменное!

Ресторанный зал больше не плыл у неё перед глазами, а наваждение – её комната у г-жи Амез – растаяло в сигаретному дыму. Все офицеры как один, все одинаковые. У всех коричневая портупея. Все, наверное, носят одинаковые наручные часы. И мысли у всех одни и те же. Сплошные марионетки – вот их сколько! Сотни, тысячи офицеров на побывке.

– Я обещала Рейфу дождаться его возвращения, – повторяет она.

– Да, ты говорила, – отзывается он.

Она всё держала в ладонях хрустальный бокал. Приятно ощущать в руке твёрдость кристалла. Янтарный сок из рейнских виноградников успокаивал, давал возможность сосредоточиться, держаться золотой середины.

Находиться в эпицентре взрыва, – так это она для себя определила. Только достичь этой точки опоры было не просто, сколько миллионов молодых солдат полегло на полях войны. Сколько потребовалось жертв… лучше об этом не думать. А зал безумствовал: все повскакали с мест и хором отправлялись в Типперари ^{83} .

– Становится шумно – может, пойдём?

Ей было нестерпимо думать, что кто-то из этих молодых ребят снова собирается вернуться в пекло… в ад. Это сумасшествие. Всеобщее помрачение рассудка. Эпидемия лихорадки. Нельзя жить на пределе, одним сплошным комком нервов, накалом чувств. Зато они счастливы! Так дайте же и мне быть безоглядно счастливой.

Она аккуратно поставила бокал на стол. Всмотрелась: зал плыл перед глазами. Одно из двух: либо она пьяна, либо заболела. Первое невозможно, она выпила всего два бокала вина… Значит, лихорадка.

Да, ей надо идти. Да, домой. Как объяснить ему, что он помог ей, вылечил её? Это именно так – помог и излечил. Каким образом? Очень просто: вложил ей в руки хрустальный бокал, напоил янтарным вином, сказал несколько сердечных слов, о море, чайках, отвесных скалах, о доме. Да, кстати, по его словам, в его корнуолльском доме живут привидения. Не обычные – не тени недавно умерших людей, а что-то другое: души тех, кто, возможно, станет тенью завтра, или, скажем, дух сбора винограда этого года (1917-го!), ожидающий отжима… Это всё живое. Но она-то своё отжила давно, её давно растоптали, её нет, она умерла. Она бесплотна, – натерпелась, отмучилась. Она мертва, а им ещё предстоит это пройти.

Завтра, – нет, уже сегодня, рано утром они отправятся на передовую. А она – к себе, в свой склеп, в отторгнувшее её чрево. Вот она встала перед дверью – дверь заперта. Кругом темно. За дверью кто-то есть, она знает. И хотя знает не наверняка, свет пока не зажигает.

– Простите, – слышит себя со стороны.

– Чудной этот Рико.

– Как ты его назвала – старина Рико?

– Я просто вспомнила, – сказала она, думая о своём, – как Рико однажды сказал мне: ты здесь, а Эльза – там. Для него всё так ясно, Хотя нет… Впрочем, наверное, да. Только почему-то не вышло, как он хотел. Но это его «ты – здесь, а…»

Она не договорила, и он так и не узнал, о чём именно она думает, что чувствует.

Она не умела, как Рико, вольничать с вечностью: согласитесь, «на веки вечные» – это долгий срок. Но как-то всё вытанцевалось. Она не одна – с ней Ван.

– Думаю, вы правы. Меня действительно лихорадит. Я, наверное, перевозбудилась: такой вечер, вино, а тут ещё не знаешь, что делать с комнатой…

Держа её под локоток, он ловко огибал столики, направляясь к выходу. В лицо им пахнуло вечерней сыростью, их снова обступила темнота. Единственная разница, по сравнению с началом вечера – это оживление на улицах, толпы прохожих, громкие голоса. Ван предложил взять такси. Для него это минутное дело. Таксисты его сразу замечают и останавливаются. Он выделяется в толпе своим независимым, слегка скучающим видом, замашками аристократа. Итак, он собирается ей помочь – отлично!

– Вы не очень устали? Хотите, пойдём в кино? – предложил он.

В кино? Она не ослышалась? Он предлагает ей совсем другой ракурс – чёрно-белое изображение на экране. А как же морская гладь и чайки? Неужели кино? Всё лучше, чем возвращаться в свою берлогу. И если кто-то и может сегодня испортить ей вечер, так это только она сама. Никто другой на это не способен. «Будь, как Рико», сказала она себе. «Повторяй: это я, это я!» Она протянула руку и нашла его ладонь – широкую, твёрдую, чувствительную, чуткую. «Ты», рассмеялась она… «Господи, как это здорово!» Это он, и они вместе.

Только идиотка может отвергнуть этот дар – дар богов, дар Рико. Рико привёл его в дом, Рико иронически предугадал, что они будут вместе, – «звери ходят парами», – хотя это и противоречило первоначальному замыслу. Всё посмеивался: «Вы с Ваном созданы друг для друга». Ну а если даже это и не так, и никакая они не пара, и даже не звери, что ходят вместе, – оба они из другого теста, сами по себе, невероятно одиноки. Ну не двуногие они, что ходят парами, – что с того? Всё равно они нашли друг друга – два отдельных существа. «Древо Жизни», так окрестил её Рико, и «Ангел у Врат» – это Ван.

Невинность первородного греха – не их судьба, и быть первыми, как Белла и Рейф, – не их удел. Те двое – современные Адам и Ева; Рико – Отец Всевышний, как назвал его в шутку Рейф, а бедной Эльзе, по закону противоположностей, на роду написано быть Змеем. Вот и получается, что все ходят парами: Бог со Змеем, Адам с Евой. И кто же остаётся? Древо Жизни да Ангел у Врат. Она улыбнулась. Да, смешно получается.

– Ты улыбаешься, Маска?

Он придвинулся к ней, загородив широкими плечами (на нём было пальто-реглан) стекло таксиста. В полумраке ныряющего по ухабам такси она увидела его глаза: с напряжённым вниманием он смотрел вперёд.

– Да, вдруг вспомнила, – прыснула она, – как было весело на Рождество. Помнишь, старина Рико изображал Всевышнего?

– Всевышнего? – переспросил Ван.

– Только не говори, что не помнишь.

– А, ты о той встрече…

– Да! Рико тогда ещё отдал роль Змея бедной Эльзе – надо же такое придумать! А тебе – помнишь? А мне…?

Она перестала смеяться. «Ты не подумай, я не пьяна. Всё хорошо. Просто мне это кажется очень смешным». Она помолчала. Потом отчеканила: «Древо Жизни и Ангел-хранитель вдвоём в такси, на веки вечные».

Всё встало на свои места. Пусть за стеной бушует война, какое ей до неё дело? Главное они вдвоём, сидят, прижавшись друг к другу, Древо и Ангел, – воскресшие из мёртвых.

Внизу, прямо под ними, клубился сигаретный дым, неся ощущение вселенской пустоты и сея забвение. Места у них были очень неудобные – в углу боковой ложи, рядом с экраном: других билетов им не досталось, все раскупили. Но она была и тому рада. Ведь если б они не пошли в кино, всё разладилось бы, она ничего не решила бы и уж, конечно, не решилась бы в конце концов твёрдо сказать: «Я приеду, обещаю, напишите вашей экономке, пусть подготовит всё, что нужно». В общем, она сделала – или собиралась сделать – что называется, жест. Обратного хода не было. Заикнись она только, что не приедет к нему в Корнуолл, и он пригрозит ей тем, что поручит г-же Фаррер (это и есть экономка) закрыть наглухо дом и ехать в город. Один он там ни за что не останется, а Фредерик и Эльза больше уже не вернутся.

Она сидела у самой стенки боковой ложи. Оба они тянули шеи, пытаясь увидеть экран. Места были слишком высоко и близко от сцены. Неудобно, но что поделаешь? Других билетов не осталось, эти последние, зато, благодаря им, они здесь. И сегодня вечером что-то разрешилось. Она таращила глаза на экран, пытаясь разглядеть изображение из-за бортика ложи. Она ощущала себя призванной, обречённой, назначенной на это самое место в бельэтаже.

Внизу под ними ревела многотысячная толпа. В кинотеатр набилось столько солдат, что, казалось, в нём представлена вся пехота, какая только есть в мире. Прямо над ухом гремел аккордеон, наяривая сентиментальные песенки, – их подхватывали лужёные глотки многоголосой армии солдат, сливая голоса в единый хор, как в день Второго Пришествия: многие ли из них вернутся назад?

Ангел с мечом обвёл равнодушным взглядом ревущую толпу и остановил взор на Джулии: «Маска, бедная, тебе же неудобно! – сказал с жалостью. – Представь, мне даже нравится, что здесь так тесно», – ответила она.

И они вместе стали вглядываться в экран, задрав головы над краем ложи: прямо на них из-за поворота выскочила сплющенная машина, – вот она огибает освещённый солнцем отвесный склон, и только в этот момент, устроившись поудобнее, найдя хорошую точку обзора, она поняла, что это за серебристая лента вьётся по обочине дороги. То крона оливы дрожит на ветру.

Поначалу пейзаж показался ей американским: знакомые горы, крутой поворот, но она ошиблась – это Италия. А машина всё мчится вперёд и вперёд, волоча её за собой, под топот улюлюкающих зрителей. Вот вильнула вправо, вписалась в поворот; вильнула влево – новый поворот. И, словно притягиваемый магнитом, за каждым движением, за каждым поворотом жадно следит зрительный зал. Теперь машина несётся над пропастью по узенькой ленте дороги, увлекая за собой в тартарары и их, несчастных. Нет, обошлось, слава богу, и под звуки аккордеона – «До свиданья, Лестер-сквер» ^{84} – машина мчится дальше, и они тоже. Впившись глазами в экран, слившись мысленно с корпусом машины, она ждёт наступления развязки. Вот-вот случится непоправимое. Так ей подсказывает ощущение близкого катарсиса – неважно, зал это кинотеатра или каменные ступни древнегреческого театра пятого века до нашей эры, – страсти кипят примерно те же. Как встарь, тысячи обречённых – тысячи теней – жадно следят за неотвратимостью конца Эдипа ли, Ореста за рулём скользящей над бездной машины.