Текст книги "Волчий зал"

Автор книги: Хилари Мантел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)

Сеймуры оставили бурные семейные ссоры, их влияние растет.

– Мой брат Эдвард, – говорит Джейн Сеймур, не поднимая глаз, – на прошлой неделе улыбнулся.

– Надо же! Что его подвигло?

– Он прослышал о болезни жены. Старой жены. Той, которую отец… ну, вы знаете.

– Она умрет?

– Весьма вероятно. И тогда он возьмет новую. Но держать ее будет в своем доме в Элвтеме, теперь он и на милю не подойдет к Волчьему залу. А если отцу случится гостить у брата, ее запрут в бельевой, пока он не уедет.

Сестра Джейн Лиззи тоже при дворе, с мужем, губернатором Джерси, который приходится родственником новой королеве. Лиззи в кружевах и бархате, черты лица столь же строги и четки, сколь расплывчаты и нерезки черты ее сестры; взгляд светло-карих глаз дерзок и выразителен. Джейн шепчет ей вслед: глаза у нее словно вода, в которой мысли скользят стремительными золотыми рыбками, такими крохотными, что их не поймать ни сетью, ни багром.

Джейн Рочфорд, которой явно нечем себя занять, замечает, как Кромвель разглядывает сестер.

– У Лиззи Сеймур наверняка есть любовник, – говорит она, – невозможно поверить, что этот огонь зажег ее муж. Он был стар еще во времена шотландских войн.

Сестры похожи, замечает она, та же манера наклонять голову и поджимать губы.

– Если б не это, – ухмыляется Джейн Рочфорд, – я решила бы, что их мать не уступала своему мужу. В свое время она славилась красотой, Марджери Вентворт. Никто не знает, что там случилось, в Уилтшире.

– Даже вы? Я удивлен, леди Рочфорд. Кажется, вам ведомы все тайны.

– Вы и я, мы держим глаза открытыми. – Она опускает голову, словно адресуя слова своему телу. – Если пожелаете, я буду держать их открытыми там, куда вам нет доступа.

Господи, чего она хочет? Уж не денег ли?

– С чего вдруг? – спрашивает, холоднее, чем намеревался.

Она поднимает глаза и смотрит в упор.

– Мне нужна ваша дружба.

– Она не требует никаких условий.

– Я могла бы вам помочь. Вашу союзницу леди Кэри отослали в Хивер, к дочери. Она не нужна, раз Анна вернулась к своим обязанностям в супружеской спальне. Бедняжка Мария! – Она смеется. – Господь отмерил ей немало, но она никогда не умела этим пользоваться. Скажите, что вы станете делать, если королева больше не родит?

– Пустые страхи. Ее мать производила на свет по младенцу в год. Болейн жаловался, что она его разорит.

– Вы замечали, когда у мужчины рождает сын, он приписывает все заслуги себе, а когда дочь – во всем виновата жена? А если они не производят потомства, говорят, что жена бесплодна. Почему бы не предположить, что его семя испорчено?

– То же и в Писании. Всегда винят каменистую землю.

Каменистая земля, заросшая тернием бесплодная пустыня.

После семи лет брака Джейн Рочфорд по-прежнему бездетна.

– Мой муж хочет моей смерти, – говорит она беспечно.

Он не находит слов для ответа, просто не готов к ее откровениям.

– Если я умру, – говорит она все так же беззаботно, – прошу вас как друга, распорядитесь, чтобы мое тело вскрыли. Я боюсь яда. Мой муж и его сестра часами сидят взаперти, а уж она-то разбирается в ядах. Анна хвастала, что угостит Марию завтраком, от которого та не оправится.

Он ждет.

– Я про Марию, дочь короля. Хотя я не сомневаюсь, Анна, не колеблясь, расправится и с собственной сестрой.

Она снова поднимает на него глаза.

– Не обманывайте свое сердце, если вы честны с самим собой, вы не откажетесь узнать то, что знаю я.

Она одинока, думает он, и у нее звериное сердце; Леонтина в клетке. Она принимает на свой счет все косые взгляды и перешептывания. Джейн Рочфорд боится, что женщины вокруг ее жалеют – больше всего на свете она ненавидит чужую жалость.

– Что вы знаете о моем сердце? – спрашивает он.

– Я знаю, кому вы его отдали.

– Тогда вам известно больше, чем мне.

– Мужчинам это свойственно. Я скажу вам, в кого вы влюблены. Почему вы не попросите ее руки? Сеймуры небогаты. Они с радостью уступят вам Джейн по сходной цене.

– Вы заблуждаетесь, я стараюсь не для себя. У меня в доме хватает юных неженатых джентльменов и воспитанников, о чьем будущем я пекусь.

– Ой-ой-ой, вот как вы запели! – дразнит она. – Скажите это кому-нибудь другому. Младенцам в колыбели. Или в палате общин, где вам не впервой врать. Но не думайте, что проведете меня.

– Для леди, предлагающей свою дружбу, у вас грубоватые манеры.

– Привыкайте, если нуждаетесь в моих сведениях. Зайдите в покои Анны, и что вы увидите? Королева молится. Королева в платье, усыпанном жемчужинами размером с горошину, шьет сорочку для нищенки.

Он с трудом удерживается от улыбки. Портрет весьма точен. Анна очаровала Кранмера. Архиепископ считает ее образцом праведной женщины.

– Так вас интересует, как обстоят дела на самом деле? Думаете, она перестала любезничать с шустрыми юнцами? Все эти воспевающие ее прелести стишки, загадки и песенки, думаете, она их не поощряет?

– Для этого у нее есть король.

– Анна не дождется от короля доброго слова, пока ее живот снова не округлится.

– Но что может этому помешать?

– Ничего. Если он займется своим делом.

– Осторожнее, – улыбается он.

– Разве обсуждать то, что творится в спальнях правителей, – страшная измена? Вся Европа судачила о Екатерине, лишили ее невинности или нет, а если да, то знает ли она об этом. – Джейн хихикает. – По ночам Гарри беспокоит нога. Он боится, что королева лягнет его в порыве страсти. – Она подносит руку к губам, но слова просачиваются между пальцами. – Однако если Анна лежит под ним тихо, он недоволен: так-то вы, мадам, заботитесь о продолжении моего рода?

– Не знаю, что ей и делать.

– Она жалуется, что он ее не удовлетворяет. А король, после семилетней борьбы, боится признать, что охладел так скоро. Он выдохся еще до того, как они покинули Кале, вот что я вам скажу.

Что ж, похоже на правду; возможно, ожидание обессилило их. Однако король продолжает осыпать королеву подарками. Да и ссорятся они по-прежнему горячо, трудно поверить, что их страсть охладела.

– Поэтому, – продолжает она, – учитывая его больную ногу и ее привычку лягаться, недостаток усердия с его стороны и желания – с ее, вероятность того, что вскорости она произведет на свет принца Уэльского, крайне мала. Раньше он менял женщин как перчатки. Если его тянет на новизну, так ли она безгрешна? К ее услугам собственный брат.

Он смотрит на нее.

– Помилуй Бог, что вы такое говорите, леди Рочфорд?

– Чтобы переманивать на ее сторону его друзей, а вы что подумали? – Она испускает хриплый смешок.

– Вы-то сами что имели в виду? Вы давно при дворе, вам не внове эти игры. Никого не заботит, что женщина принимает стихи и комплименты, даже если она замужем. Ей прекрасно известно, что тем временем ее супруг расточает любезности другим дамам.

– О да, ей это известно. А уж мне и подавно. На расстоянии в тридцать миль не осталось ни одной прелестницы, которой Рочфорд не посвятил свои вирши. Однако если вы считаете, что ухаживания прекращаются на пороге спальни, вы наивнее, чем я думала. Можете сколько угодно сходить с ума по дочери Сеймура, но незачем подражать ей в овечьей бестолковости.

Он улыбается.

– На овец клевещут. Пастухи утверждают, что овцы узнают друг друга, отзываются на имена, заводят друзей.

– А знаете, кто имеет доступ во все спальни? Этот мелкий проныра Марк, этот всеобщий посредник! Мой муж расплачивается с ним перламутровыми пуговицами, цукатами и перьями для шляпы.

– Неужто у лорда Рочфорда не хватает денег?

– А вы знаете способ увеличить их количество?

– Почему бы нет? – Что ж, думает он, по крайней мере, в одном мы совпали – в беспричинной неприязни к Марку. В доме Вулси у него были обязанности: Марк учил детей-хористов. Здесь просто живет при дворе, болтается поблизости от покоев королевы.

– По-моему, он безобиден.

– Он торчит, как бельмо на глазу. Забыл свое место. Выскочка без роду и племени, который выбился в люди, пользуясь смутными временами.

– То же самое вы можете сказать и обо мне, леди Рочфорд. Да вы и говорите.

Томас Уайетт приезжает в Остин-фрайарз на телеге, привозит корзины лесного ореха, бушели кентских яблок.

– Дичь прибудет следом, – говорит Уайетт, спрыгивая на землю. – Я вез свежие плоды, не туши.

Волосы пропахли яблоками, одежда в пыли.

– Сейчас вы устроите мне взбучку за то, что я чуть не испортил дублет, который стоит…

– Больше, чем возчик зарабатывает за год.

Уайетт виновато опускает глаза.

– Я забыл, что вы – мой отец.

– Я вас пристыдил, теперь можно и поболтать по-свойски. – Солнце палит. Кромвель тонким ножичком срезает с яблока кожуру, и она ложится на его бумаги, как тень яблока, зеленая на белых исписанных листах. – Вы там не видели леди Кэри?

– Мария Болейн в деревне… Какие буколические радости сразу приходят на ум! Думаю, она предается любовным утехам на сеновале.

– Я интересуюсь, куда за ней посылать, – говорит он, – когда ее сестра вновь не сможет выполнять супружеские обязанности.

Уайетт садится между стопками бумаг. В руке яблоко.

– Кромвель, допустим, вы уехали из Англии на семь лет. Или, как рыцарь в сказке, семь лет проспали зачарованным сном. Вы смотрите вокруг и дивитесь, кто все эти люди?

Нынешнее лето Уайетт поклялся провести в Кенте. Читать и писать в дождливую погоду, охотиться в солнечную. Однако наступила осень, ночи удлинились, и несчастного вновь потянуло к Анне. Уайетт верит, что сердце его не обманывает, а если лукавит Анна, то трудно понять, в чем именно. Говоря с ней теперь, нельзя шутить. Смеяться. Надо признавать ее воплощением совершенства, иначе она найдет способ отомстить.

– Мой старый отец рассказывает о временах Эдуарда, говорит, теперь-то вы понимаете, почему королю не след жениться на своей подданной, на англичанке.

Беда в том, что несмотря на все перемены, произведенные Анной при дворе, там остались люди, знавшие ее прежде, когда она только приехала из Франции и принялась обольщать Гарри Перси. Они вечно твердят о ее недостоинстве. О том, что она не человек, а змея. Или лебедь. Una Candida cerva.Одна-единственная белая лань в серебристо-зеленой чаще; она трепещет и ждет возлюбленного, который из лани превратит ее обратно в богиню.

– Отправьте меня снова в Италию, – просит Уайетт. – Ее темные, жгучие, чуть раскосые глаза – они меня преследуют. По ночам она приходит в мою одинокую постель.

– Одинокую? Что-то не верится.

Уайетт смеется.

– Вы правы. В этом я себе не отказываю.

– Вы слишком много пьете. Разбавляйте воду вином.

– А ведь могло быть совсем иначе.

– Все могло быть совсем иначе.

– Вы никогда не думаете о прошлом.

– Я о нем не говорю.

Уайетт просит:

– Отправьте меня куда-нибудь.

– Отправлю. Когда королю понадобится посол.

– Правда ли, что Медичи сватают принцессу Марию?

– Не принцессу Марию. Вы хотели сказать, леди Марию. Я просил короля подумать об этом предложении. Однако они для него недостаточно знатны. Знаете, если бы Грегори выказал хоть какой-нибудь интерес к банковскому делу, я бы нашел ему невесту во Флоренции. Приятно было бы видеть в доме итальянку.

– Отправьте меня туда. Придумайте дело, в котором я был бы полезен вам или королю, а то тут я сам себе хуже чем бесполезен и всех раздражаю.

Кромвель говорит:

– Клянусь иссохшими костями Бекета! Прекратите же себя жалеть!

У Норфолка свое мнение о друзьях королевы. Выражая его, герцог весь трясется, позвякивая образками; кустистые брови лезут на лоб. Уж эти мне дамские угодники! Норрис, вот уж от кого не ждал. И сынок Генри Уайетта. Пишет стишки! Распевает песенки! Трещит, как сорока!

– Какой прок разговаривать с женщинами? – вопрошает герцог. – Кромвель, вы ведь с ними не разговариваете? О чем с ними говорить? Ведь и не придумаешь!

Я побеседую с Норфолком, решает он, как только тот вернется из Франции, посоветую предостеречь Анну. Франциск принимает папу в Марселе, и Генриха должен представлять старший из английских пэров. Гардинер уже там. Для меня каждый день праздник, говорит он Тому Уайетту, пока этих двоих тут нет.

Уайетт все о своем:

– Мне кажется, у короля новое увлечение.

На следующий день Кромвель следит за тем, как Генрих обводит взглядом придворных дам, и не замечает ничего, кроме естественного мужского интереса; только Кранмер считает, что, посмотрев на женщину дважды, ты обязан на ней жениться. Король танцует с Лиззи Сеймур, задерживает руку на ее талии. Анна наблюдает холодно, поджав губы.

На следующий день он ссужает Эдварду Сеймуру деньги на очень выгодных условиях.

Сырым осенним утром, в предрассветных сумерках, все его домочадцы отправляются в насквозь вымокший лес. Нельзя приготовить torta di funghi,грибной пирог, не собрав ингредиентов.

Ричард Рич приходит в восемь – с лицом озадаченным и обиженным.

– Меня остановили у ваших ворот, сэр, и спросили, где грибы, сегодня никто не входит сюда без грибов. – Гордость Рича уязвлена. – Вряд ли у лорда-канцлера потребовали бы грибы.

– Потребовали бы, Ричард. Однако через час вы будете есть их запеченными в сметане, а лорд-канцлер – нет. Ну что, приступим к делам?

Весь сентябрь он одного за другим арестовывал священников и монахов, близких к блаженной. Они с сэром Кошелем сидят за бумагами, проводят допросы. Клирики, угодив под замок, тут же отрекаются от Бартон, наговаривают друг на друга: я никогда в нее не верил, меня убедил отец такой-то, а сам я ни сном ни духом. Что до связей с женой Эксетера, с Екатериной, с Марией – каждый торопится доказать свою непричастность и обвинить брата во Христе. Люди из окружения Бартон постоянно виделись и переписывались к Эксетерами. Сама блаженная побывала во многих главных монастырях королевства – в Сионском аббатстве, у картезианцев в Шине, у францисканцев в Ричмонде. Он знает об этих визитах от своих людей. В каждом монастыре среди монахов есть недовольные; он выбирает из них тех, кто поумнее, и они доносят ему обо всем. Сама Екатерина с монахиней не встречалась. Да и зачем? У нее есть посредники – Фишер и Гертруда, жена лорда Эксетера.

Король говорит:

– Не могу поверить, что Генри Куртенэ мне изменил. Рыцарь ордена Подвязки, великолепный боец на турнирах, друг детства. Вулси хотел нас рассорить, но я не поддался. – Король смеется. – Брэндон, помните Гринвич, Рождество… какой это был год? Когда мы кидались снежками.

Как же тяжело вести дела с людьми, которые поминутно вспоминают древние родословные, детскую дружбу, события тех времен, когда ты еще торговал шерстью на антверпенской бирже. Суешь им под нос свидетельства, а они роняют умильную слезу: ах, как мы тогда играли в снежки!

– Послушайте, – говорит Генрих, – виновата только жена Куртенэ. Едва он обо всем узнает – захочет от нее избавиться. Она слаба и переменчива, как все женщины, не может удержаться от интриг.

– Так простите ее, – говорит Кромвель. – Даруйте ей помилование. Пусть эти люди будут вам обязаны – так они скорее избавятся от глупых чувств к Екатерине.

– Думаете, что способны покупать сердца? – спрашивает Чарльз Брэндон. По тону ясно, что ответ «да» сильно огорчил бы герцога.

Сердце такой же орган, как любой другой, его можно взвесить на весах.

– Мы предлагаем не деньги. У меня довольно свидетельств, чтобы отправить под суд всех Эксетеров, всех Куртенэ. Если мы не станем этого делать, то подарим им свободу и земли. А также возможность смыть позор со своего имени.

Генрих говорит:

– Его дед оставил горбуна и перешел на сторону моего отца.

– Если мы их простим, они сочтут, что нас можно морочить и дальше, – говорит Чарльз.

– Вряд ли, милорд. Отныне я буду пристально следить за ними.

– А Поли, лорд Монтегю, как вы предлагаете поступить с ним?

– Не давать ему оснований думать, что его простят.

– Пусть попотеет от страха? – спрашивает Чарльз. – Не очень-то мне по нраву ваше обхождение со знатью.

– Эти люди получат, что заслужили, – говорит король. – Помолчите, милорд, мне надо подумать.

Пауза. Брэндон хочет сказать: Кромвель, казните их за измену, но со всем уважением к знатности, однако не смеет произнести таких слов вслух. Внезапно лицо герцога проясняется.

– О, я вспомнил Гринвич! Снега в тот год намело по колено. До чего же мы были молоды, Гарри! Теперь такого снега не бывает.

Кромвель собирает бумаги и откланивается. Воспоминания грозят растянуться на весь вечер, а у него много дел.

– Рейф, скачи в Вест-Хорсли. Скажи жене Эксетера, что король считает всех женщин слабыми и переменчивыми, хотя, по-моему, он видел достаточно свидетельств обратного. Пусть она сядет и напишет, что ума у нее не больше, чем у блохи. Что она невероятно легковерна даже для женщины. Пусть пресмыкается и лебезит. Посоветуй ей, какие выражения подобрать, ты сумеешь. Чем униженнее будет письмо, тем лучше.

Самоуничижение витает в воздухе. Из Кале сообщают, что Франциск упал перед папой ниц и облобызал его туфлю. Генрих разражается непристойной бранью и рвет донесение в клочья.

Кромвель собирает обрывки с пола, складывает их на столе и читает.

– А Франциск, как ни странно, сдержал данное вам обещание, – говорит он королю. – Убедил папу отложить буллу об отлучении. Англия получила передышку.

– Хоть бы папа Климент поскорее сдох, – вздыхает Генрих. – Видит Бог, он ведет беспутную жизнь, да и болеет постоянно, давно бы уже умер. Иногда, – продолжает король, – я молюсь о переходе Екатерины в вечную жизнь. Это дурно?

– Щелкните пальцами, ваше величество, и сотня монахов сбежится объяснить вам, что дурно, а что нет.

– Я предпочел бы услышать от вас. – Гнетущая, нервная тишина. – Если Климент умрет, кто станет следующим негодяем на этом месте?

– Я бы поставил на Александра Фарнезе.

– Правда? – Генрих выпрямляется в кресле. – Кто-то заключает пари?

– Против Фарнезе ставят только самые отчаянные. За эти годы он так прикормил римскую толпу, что, когда придет время, она задаст кардиналам страху.

– Напомните мне, сколько у него детей.

– Я знаю о четырех.

Король разглядывает шпалеру на ближайшей стене – белоплечая женщина идет босиком по ковру из весенних цветов.

– У меня скоро может быть еще ребенок.

– Королева с вами говорила?

– Пока нет.

Однако Кромвель, как и все, видел румянец на щеках Анны, гладкость ее лица, слышал повелительные нотки в голосе, когда она оказывала благоволение и раздавала награды приближенным. В последнюю неделю благоволения больше, чем недовольства; супруга Стивена Воэна, камеристка, говорит, что у королевы не было в срок обычного женского. Король говорит: «У нее не было в срок…» – и осекается, покраснев, как школьник. Идет через всю комнату, раскрывает объятия и стискивает его, сияя, как звезда; массивные руки в сверкающих перстнях мнут черный бархат.

– На сей раз наверняка. Англия наша!

Боевой клич из самого сердца, как будто Генрих стоит на поле битвы средь окровавленных знамен, у ног лежат поверженные враги, а корона Англии, скатившаяся с головы узурпатора, валяется в терновом кусте.

Кромвель с улыбкой высвобождается из королевских объятий, расправляет записку, которую смял, когда король сдавил его медвежьей хваткой, – разве ж это объятия, когда мужчины мутузят друг друга кулачищами, словно хотят повалить?

– Томас, вас обнимать – все равно что причал. Из чего вы сделаны? – Король берет записку, охает. – И это все мы должны разобрать за сегодняшнее утро? Весь список?

– Тут всего-то пятьдесят пунктов. Управимся быстро.

До конца дня он не перестает улыбаться. Кому есть дело до Климента и его булл? С тем же успехом папа мог бы встать на Чипе, где народ забросает его грязью. Или под рождественскими гирляндами – которые мы в бесснежные зимы посыпаем мукой – и распевать: «Хей нонно-ной, фа-ля-ля, в роще зелено-о-ой».

Холодным днем в конце ноября блаженная и шестеро главных ее сторонников приносят покаяние у креста перед собором Святого Павла. Они стоят в кандалах, босые, на пронизывающем ветру. Толпа большая и шумная, проповедь увлекательная: толпе рассказывают, что блаженная вытворяла по ночам, пока ее сестры спали, и какими сказками про бесов запугивала легковерных. Зачитывают признание Бартон, в конце которого она просит лондонцев молиться о ней и взывает к королевскому милосердию.

Никто бы не узнал в Бартон ту цветущую девицу, которую они видели в Ламбете. Она исхудала и постарела на десять лет. Ее не мучили – он бы не позволил пытать женщину, да и вообще признаний ни из кого выбивать не пришлось. Скорее наоборот – стоило большого труда остановить арестованных, дабы те своими измышлениями не втянули в эту историю пол-Англии, запутав и осложнив дело. Священника, который постоянно лгал, Кромвель просто запер водной камере с доносчиком, человеком, задержанным за убийство. Отец Рич тут же принялся спасать его душу, пересказывать пророчества блаженной и для вящего впечатления сыпать именами своих высокопоставленных знакомых. Жаль их всех, на самом деле. Однако надо было показать лжепровидицу народу; теперь он повезет ее в Кентербери, чтобы сестра Элизабет покаялась у себя на родине. Надо ослабить влияние людей, которые запугивают нас наступлением последних времен, моровыми поветриями и проклятиями. Надо прогнать посеянный ими страх.

Томас Мор здесь, протискивается к нему через толпу горожан. Проповедник как раз покидает кафедру, арестантов уводят с помоста. Мор трет замерзшие руки, дует на них.

– Преступление Бартон в том, что ее использовали.

Он думает, почему Алиса отпустила вас без перчаток?

– При всех свидетельствах, которые у меня есть, – говорит Кромвель, – я все равно не пойму, как она проделала путь от болот до публичного эшафота у собора Святого Павла. Ибо совершенно точно она нисколько на этом не нажилась.

– Как вы сформулируете обвинения? – спрашивает Мор с бесстрастным любопытством, как юрист юриста.

– Общее право не занимается женщинами, которые утверждают, будто могут летать или воскрешать мертвых. Я проведу через парламент акт о государственной измене. Смертная казнь для главных участников. Для сообщников – пожизненное тюремное заключение, конфискация имущества, штрафы. Король, думаю, будет умерен. Даже милостив. Для меня важнее не наказать этих людей, а расстроить их планы. Мне не нужен суд с десятками обвиняемых и сотнями свидетелей, который растянется на годы.

Мор хочет что-то сказать, но мнется.

– Бросьте, – говорит Кромвель, – вы в бытность лордом-канцлером сделали бы то же самое.

– Возможно. По крайней мере, я чист. – Пауза. Мор говорит: – Томас. Во имя Христа, вы знаете, что это так.

– По крайней мере, пока так считает король. Надо постараться, чтобы королевская память не ослабела. Возможно, вам стоит написать ему письмо, осведомиться о здоровье принцессы Елизаветы.

– Это я могу сделать.

– Ясно дав понять, что вы признаете ее права и титулы.

– Никаких затруднений. Брак заключен и должен быть признан.

– Не сможете заставить себя вознести хвалы супруге короля?

– Зачем королю нужно, чтобы кто-то другой хвалил его жену?

– Допустим, вы напишете открытое письмо. Скажете, что наконец прозрели и теперь признаете естественное верховенство короля над церковью. – Он смотрит на арестантов – их сажают на телеги. – Сейчас повезут в Тауэр. – Пауза. – Вам не стоит мерзнуть. Идемте ко мне, отобедаем.

– Нет, – качает головой Мор, – лучше уж я позволю ветру трепать меня на реке и вернусь домой голодным. Если бы вы вложили в мои уста только пищу – но вы же вложите в них еще и слова.

Он смотрит, как Мор исчезает в толпе расходящихся по домам олдерменов, и думает: Мор не откажется от своей позиции. Не позволят гордость и боязнь упасть в глазах европейских ученых. Нужно придумать для него какой-нибудь выход, не связанный с унижением. Небо расчистилось и сияет безупречной лазурью. Лондонские сады пестрят ягодами. Впереди суровая зима, однако он ощущает в себе силу пробиться, как росток пробивается из мертвого древесного ствола. Слово Божье распространяется, все больше людей видят новую истину. Подобно Хелен Барр, они знали про Ноя и потоп, но не слышали про апостола Павла. Могли перечислить скорби Пресвятой Богородицы и затвердили, что грешники попадут в ад. Однако им оставались неведомы многие чудеса и речения Христа, слова и деяния апостолов, простых людей, которые, подобно лондонской бедноте, занимались немудреным ремеслом, не требующим слов. Евангельская истина куда больше, чем им представлялось. Он говорит своему племяннику Ричарду, нельзя рассказать часть и на этом остановиться или выбрать отрывки по своему усмотрению. Люди видели свою религию нарисованной на стенах церквей или вырезанной из камня, а теперь Божье перо очинено, и Он готов начертать Свои слова в книге их сердец.

Однако на тех же лондонских улицах Шапюи усмотрел недовольство и убежден, что город готов открыть свои ворота императору. Кромвель не видел разграбление Рима, но оно иногда ему снится: черные внутренности на древних мостовых, умирающие в фонтанах, колокольный трезвон в болотном тумане, отблески факелов на стенах – предвестье поджогов. Рим пал, и все вместе с ним; не захватчики, а папа Юлий разрушил древнюю базилику Святого Петра, простоявшую тысячу двести лет на том самом месте, где император Константин собственными руками проложил первую канаву, двенадцать мер земли, по одной в память каждого из апостолов; на том самом месте, где псы рвали христиан, зашитых в шкуры диких зверей. На двадцать пять футов приказал углубиться Юлий, чтобы заложить основание своего нового собора, сквозь двенадцать столетий рыбьих костей и пепла; землекопы разбивали кирками черепа святых. Там, где приняли смерть святые, теперь стоят призрачно-белые глыбы мрамора: дожидаются Микеланджело.

Священник несет гостию, без сомнения, какому-то умирающему лондонцу; прохожие снимают шапки и встают на колени, но из окна в верхнем этаже высовывается мальчишка и кричит: «Покажи нам твоего воскресшего Христа! Покажи нам твоего чертика из табакерки!» Кромвель поднимает голову и до того, как окно захлопывается, успевает различить ярость на мальчишеском лице.

Он говорит Кранмеру, людям нужна хорошая власть, такая, которой не стыдно подчиняться. Столетиями Рим заставлял их верить в то, во что могут верить лишь дети. Уж конечно они признают, что естественнее подчиняться английскому королю, действующему согласно воле Бога и парламента.

Через два дня после встречи с продрогшим Мором Кромвель отправляет леди Эксетер королевское прощение. Оно сопровождается едкими словами короля, адресованными ее мужу. День Святой Екатерины; в память о той, кому угрожали мученичеством на колесе, мы все идем по кругу к нашему предназначению. По крайней мере, в теории. На деле он никогда не видел, как кто-нибудь старше двенадцати лет ходил в этот день кругами.

Нерастраченная мощь отдается в костях, как дрожь сжатого в руке топорища. Можешь рубануть, а можешь удержаться, и тогда по-прежнему ощущаешь в себе отголосок несделанного.

На следующий день, в Хэмптон-корте, сын короля герцог Ричмондский женится на дочери Норфолка Мэри. Анна устроила этот брак, чтобы еще больше возвысить Говардов, а также чтобы Генрих не женил своего бастарда на какой-нибудь заморской принцессе. Она убедила короля отказаться от богатого приданого, которого тот вправе был ожидать, и теперь, празднуя свой успех, присоединяется к танцам: узкое лицо сияет, в волосы вплетены алмазные подвески. Генрих не может оторвать от нее глаз, и он, Кромвель, тоже.

Остальные взгляды привлекает к себе Ричмонд, который резвится, как жеребенок: крутится, подпрыгивает, скачет, выступает чинно, демонстрируя богатство свадебного наряда. Гляньте на него, говорят пожилые дамы, и увидите, каким был в юности Генрих: тот же румянец, та же нежная, как у девушки, кожа.

– Мастер Кромвель, – настаивает Ричмонд, – скажите моему отцу королю, что я хочу жить с женой. Он велит мне возвращаться к себе, а Мэри оставляет при королеве.

– Король заботится о вашем здоровье, милорд.

– Мне почти пятнадцать.

– До вашего дня рождения еще полгода.

Блаженная улыбка на лице юноши сменяется каменным выражением.

– Полгода ничего не значат. В пятнадцать лет мужчина уже все может.

– Да уж, – замечает стоящая рядом леди Рочфорд. – Король твой отец представил в суде свидетелей, которые сообщили, что его брат в пятнадцать очень даже мог, и не один раз за ночь.

– Кроме того, следует подумать и о здоровье вашей супруги.

– Жена Брэндона моложе моей, а он с нею спит.

– Всякий раз, как ее видит, – добавляет леди Рочфорд. – Я сужу по ее несчастному лицу.

Ричмонд готовится к долгому спору, возводит вокруг себя земляные валы прецедентов.

– А разве моя прабабка, леди Маргарита Бофорт, не родила в тринадцать лет принца, который стал Генрихом Тюдором?

Босворт, изорванные штандарты, кровавое поле; запятнанная родильная простыня. Никого бы из нас не было, думает Кромвель, если бы не это потаенное: отдайся мне, милая.

– Насколько я знаю, это не улучшило ни ее здоровье, ни ее нрав. И детей у нее больше не было. – Внезапно он чувствует, что не в силах продолжать спор, и говорит устало, не допускающим возражений тоном: – Проявите благоразумие, милорд. Попробовав первый раз, вы в следующие года три будете хотеть только этого. Так всегда бывает. А у вашего отца на вас другие планы. Возможно, он отправит вас правителем в Дублин.

Джейн Рочфорд говорит:

– Не печалься, мой ягненочек. Все поправимо. Мужчина и женщина всегда могут сойтись, было бы желание с ее стороны.

– Позволите сказать вам по-дружески, леди Рочфорд? Вмешиваясь в это дело, вы рискуете навлечь неудовольствие короля.

– Пустяки, – беспечно отвечает она, – красивой женщине Генрих все простит. А желание молодых вполне естественно.

Мальчик говорит:

– Почему я должен жить как монах?

– Как монах? Да они блудливее козлов! Спросите мастера Кромвеля.

– Я подозреваю, – говорит Ричмонд, – что нашего соединения не желает королева. Она не хочет, чтобы внук у короля появился раньше сына.

– Ты разве не знаешь? – Джейн Рочфорд поворачивается к юноше. – Не слышал, что Ла Ана enceinte? [91]91
  беременна (фр.).


[Закрыть]

Так называет Анну Шапюи. На лице мальчика неприкрытое отчаяние. Джейн говорит:

– Боюсь, милый мой, к лету ты утратишь свое положение. Как только у короля родится законный сын, тебе позволят сношаться, сколько душе угодно. Ты никогда не будешь править, а твои дети не станут наследниками.

Нечасто увидишь, как надежды королевского сына гасят, словно свечу, так же быстро и тем же умелым движением, отточенным многолетней привычкой. Джейн даже пальцев не облизнула.

Ричмонд говорит убитым голосом:

– Может снова родиться девочка.

– Надеяться на это – почти измена, – замечает леди Рочфорд. – А даже если и так, она родит третьего ребенка и четвертого. Я думала, она больше не зачнет, но я ошиблась, мастер Кромвель. Она доказала свою плодовитость.