Текст книги "Клео. Как одна кошка спасла целую семью"

Автор книги: Хелен Браун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

26
Ведьмина кошка

Иногда самое простое – полюбить луну.

Много ли вариантов у женщины с разбитым сердцем? Ничего ей не остается, разве что стать ведьмой. Ведьмы умеют отгонять от себя проклятия. Они могут обеспечить себе удачу. Вообще, у ведьмовства большие возможности. Клео, с ее способностью почти одновременно появляться на крыше и у зажженного камина, была бы образцовой ведьминой кошкой, особенно если учесть подходящую окраску.

Помещение кажется красивее, если его украшает своим присутствием кошка. Ее элегантные, вкрадчивые манеры преобразуют беспорядочный набор стульев, сломанных игрушек и тарелок с крошками в храм, посвященный умягчению души. Восседая, подобно богине, на оконном карнизе, бесстрастно созерцает она людей со всеми их пороками и слабостями, людей, которых она благословила своим присутствием. Бедняжки, сколько же ошибок они совершают, отчаянно цепляясь за прошлое и пытаясь повлиять на будущее. Чтобы понять, что все это не нужно, что следует просто жить, им необходима кошка.

Кошачьи уши чутки, они улавливают стук школьного ранца, брошенного на пол в прихожей, слышат, как чертыхается мать семейства, снова обнаружившая в сахарнице муравьев. Ее забавляют люди с их склонностью все драматизировать и преувеличивать. Они не способны вывести ее из душевного равновесия – ну разве что молодые особи, когда они в своем развитии проходят ужасную стадию, пытаясь нарядить ее в кукольное платьице, чепчик и запихнуть в игрушечную колясочку.

Кошачьи лапки отзываются на легчайшие колебания земной тверди. Глаза ее всегда настороже, видят и замечают больше, чем человеческие. Когда кошка спит, глаза ее затянуты третьим веком, полупрозрачным экраном. Благодаря этому ни одно движение от нее не ускользает. Кошка всегда начеку, все примечает, но она достаточно мудра, чтобы не высказывать свое мнение.

Черные кошки приносят удачу, а иногда наоборот – в зависимости от того, по какую сторону Атлантики вы рождены. В Англии, если черная кошка перешла вам дорогу, это к счастью. А в Северной Америке черная кошка – плохая примета.

Когда-то давным-давно черных кошек с их искрящимся мехом и глазами-зеркалами принимали за злых духов. Они сливались с темнотой, а суеверным невеждам этого было достаточно, чтобы считать их олицетворением зла – их принимали за слуг дьявола, а то и за самого дьявола, бродящего ночами по крышам невинных крестьян.

* * *

Опять бежать к психотерапевту не было никакого смысла. Она снова насоветует мне свидание, одну ночь с незнакомым мужчиной. Только теперь мы уже знаем, чем это кончается. Я не собираюсь повторять ту же ошибку. Лучше воздержусь от ненужных встреч и постараюсь впредь быть умнее. Я стала превращаться в бледную копию собственной мамы, приобретя привычку рассказывать людям одно и то же по несколько раз. Заметив, что глаза слушателей туманятся, я спохватывалась: «Я уже тебе это говорила?» Особо вежливые утверждали, что слышат мой рассказ в первый раз.

На все вопросы я отвечала, что чувствую себя счастливее некуда. А что? У кошки, например, улыбка вообще никогда не сходит с губ. Я изо всех сил старалась стать самодостаточной ведьмой, которой вообще не нужны никакие мужчины. Слово «компромисс» улетучилось из моего лексикона. Китайский брючный костюм регулярно проветривался, к нашему обоюдному удовольствию. Я прибила на стену аляповатых глиняных уток, я пила вино и пукала, когда мне этого хотелось. По ночам, иногда, когда дети были у своего отца, я врубала стереосистему достаточно громко (так, что соседям было слышно) и танцевала в полуголом виде под Марвина Гэя (и никогдапод Эллу и Луи!). Друзья-женщины меня одобряли. Они говорили, что я повышаю свою самооценку.

Высокая самооценка – вещь хорошая, но, честно признаюсь, ее благотворное влияние на жизнь сильно преувеличивают. Хотя ведьма, конечно, в состоянии управляться со своей жизнью, есть у нее неустанный, упорный преследователь: одиночество. Уложив детей, я наливала в бокал вина. Клео спрыгивала на пол и подходила ко мне. Тень ее хвоста, двухметровая извивающаяся змея, плясала на стене. Я водила рукой по ее шерсти, высекая снопы электрических искр. Подхватив ее под животик, я выходила с ней на заднюю веранду. Мы вдвоем сидели под звездами, рассматривая прыщавую луну.

– Никому не суждено тронуть сердце ведьмы, – шептала я, уткнувшись носом в бархатную шубку Клео.

Это не мешало мне нестись к телефону на каждый звонок. Всякий раз это оказывался не он. А с чего бы это быть ему? Он достаточно ясно выразился, когда мы расставались. Сказал, что «не готов», чтобы это ни значило. Если бы люди всегда дожидались, пока будут готовы, в жизни вообще ничего бы никогда не случалось. Жизнь – не ресторан: не получается заказывать блюда из этого меню именно тогда, когда готов к приему пищи. Я вот не была готова потерять Сэма. И не была, кстати, готова распрощаться с Филипом. Слова его резали, как скальпель хирурга, но глаза-то, глаза были печальными и любящими. Хотя я пыталась поверить его словам и принять их, глазам я все равно верила больше. Почему же он ушел?

Мне не хватало его невозмутимости, голоса, теплого, как костер из плавника, его забавного консерватизма в одежде, перебитого носа, кустиков волос в ушах. Кое по чему я скучала особенно сильно, например по его запаху. Хотя Филип довольно редко пользовался лосьоном после бритья, от него всегда пахло, как от рощи кипарисов. Как это вышло, что почти не написано сонетов, воспевающих запах возлюбленного? Робу его тоже недоставало. Филип стал для подростка мужским идеалом, а на поверку оказался фальшивкой, бездушным картонным манекеном. Что я за дурра! И я поклялась себе, что никогда больше не допущу, чтобы какой-то мужчина заставил Роба страдать.

Филип не давал мне покоя. Чем он сейчас занят? Выбросил нас из жизни, как один из своих итальянских пиджаков? Его, наверное, сейчас раздирают на части белокурые глупышки, дантистки и юристки. Если бы мы были не из таких разных миров, пара телефонных звонков – и я получила бы ответы на свои вопросы. Но у нас не было общих друзей. Он с тем же успехом мог улететь на Плутон. Недели текли, сливаясь в месяцы.

Если уж я собираюсь становиться ведьмой, нужно выглядеть соответственно. Я научила Клео сидеть у меня на плече. Первые попытки были суетливыми и болезненными. Но Клео оказалась прилежной ученицей, с чувством равновесия, достойным цирка Дю Солей. Вскоре она научилась выпускать когти ровно настолько, чтобы усидеть на месте, держась за одежду, но при этом не расцарапать мне кожу. Я наслаждалась, глядя, как вытягиваются лица людей, когда я открывала им дверь с черной кошкой на плече. Несмотря на все достижения техники и прочий прогресс, люди остаются существами примитивными. Они по-прежнему верят в ведьм. В недавнем прошлом соседи, дождавшись темноты, подкрались бы, пожалуй, к моему белому штакетнику и оттащили и меня, и кошку на ближайший костер.

– Женщине нужен мужчина, как бабочке глубоководный скафандр, – сказала я Эмме, которая с некоторых пор стала появляться у нас в доме регулярно.

Я познакомилась с ней на книжной ярмарке: мы разговорились в очереди в туалет. Эмма работала в феминистском книжном магазине. Она помогла мне разбить сад трав и познакомила со своими друзьями-женщинами. Их объединяло весьма неодобрительное отношение к мужчинам. Слушая, как они, подогревая себя вином, обсуждают этот биологический вид, я энергично кивала головой. Мужчины – низшие существа, обреченные на вымирание, презренные рабы до мозга костей, до пузыря в штанах.

Хоть я и не собралась так же коротко остричь волосы и обесцветить их до серебристой белизны, как сделала Эмма, ее стиль меня восхищал. Ее цветом был бирюзовый. Только женщина без детей могла посвящать этому столько времени: обследовать сотни магазинов, бутиков, лавочек и рынков и находить такое количество бирюзового барахла – браслетов, шарфиков, даже очков в бирюзовой оправе. В числе ее самых любимых аксессуаров была бирюзовая подвеска с перьями – подарок индейского вождя племени хопи. Вождь чистил ей ауру, жег шалфей, дымом отгоняя злых духов от ее дома, и определил, что ее тотемное животное – пума.

Эмма частенько приносила мне книги из своего магазина: «Почему женщины истекают кровью», «Одноразовый мужчина» и прочее в том же духе. Не измученная материнством, она стала для детей достойной тетушкой. Я завидовала кипучей энергии, с которой она прыгала вместе с Лидией на батуте или гоняла мячик с Робом. Мне было лестно, что Эмма удостаивает нас своим обществом.

Отрадой была для меня шумная, раскованная атмосфера редакции. Постоянная суета, гонка со сдачей очередного материала, коллеги с их вечными подковырками оказались неплохим средством для «заживления» дыр в разбитом сердце. Я была благодарна за то, что ни от кого, даже от Николь, ни разу не услышала:

«А ведь я предупреждала». Шутки по поводу конфетных мальчиком со временем иссякли и прекратились. Меня без долгих слов приняли обратно в стаю. За это я любила их всех.

Хотя я не очень близко знала Тину, у нее обнаружились явные признаки ведьмы, ратующей за расширение возможностей женщин. Однажды она вызвала меня в свой кабинет и предложила подать документы в аспирантуру по журналистике в Кембриджский университет в Англии. Шансов на то, что меня примут, практически не было, но я все же заполнила анкеты, решив, что нужно практиковаться в подаче подобных заявок. В анкете просили указать сферу интересов. Уверенная, что все равно пролечу, я изобрела прикольную тему: «Исследования окружающей среды с духовной точки зрения».

Следующие выходные без детей тянулись как бескрайняя пустыня. Меня обрадовало, когда впереди показался оазис: Эмма пригласила меня к себе в субботу на пиццу с салатом. Спасибо Господу (Ему или Ей, как утверждала Рози) за друзей-женщин, думала я, подруливая к оригинальному Эмминому дому, угнездившемуся среди холмов за пределами городка.

– Привет, как твои дела? – спросила она, открывая дверь.

Эмма была одной из тех немногих людей, с которыми я могла быть честной.

– Хорошо. Не очень… Не знаю… Устала.

Она плеснула мне вина в бокал. Старое доброе австралийское красное вино. Мы ужинали в саду под убаюкивающий перезвон музыкальных подвесок.

– Ты настоящий друг, – говорила я, выскабливая из своей тарелки остатки домашнего лимонного пудинга. – Это просто удивительный подарок: у тебя так здорово, и еда изумительная. Просто волшебно. Я не могу в себя прийти. Мне не пришлось чистить картошку.

– Рада, что тебе понравилось, – блеснула резцами Эмма. Индейский вождь не ошибся. Было в ней что-то от пумы, особенно при вечернем освещении.

Когда я поднялась, чтобы помочь убрать со стола, Эмма взяла меня за руку.

– Сиди, – распорядилась она. – Сегодня – твойвечер. Я знаю, как ты много работаешь, как это трудно одной растить детей. Сегодня я буду за тобой ухаживать.

От этих слов я чуть не растаяла от благодарности. Наконец хоть кто-то понял.

– Что там за звук? – спросила я. – У тебя что, есть еще и декоративный фонтан?

– Я наполняю для тебя ванну, – был ответ.

Ванну?! От меня так плохо пахнет? Я приняла душ перед тем, как выйти из дому.

– Ты говорила как-то, что хорошая ванна лучше всего помогает тебе расслабиться, – пояснила Эмма.

– Да, но это, когда я дома, одна, – пробурчала я.

– Моя понравится тебе больше, чем все домашние, – посулила Эмма. – У меня есть просто необыкновенная французская пена для ванн.

– Это… очень… любезно, – протянула я, а сама подумала: почему бы ей просто не отдать мне флакон с пеной для ванн и не отпустить домой?

– Я приготовила для тебя халат. – На миг Эмма показалась мне еще больше похожей на пуму. – Он там, в ванной.

Я вдруг почему-то покраснела и смутилась. У меня было в жизни немало знакомых женщин, чудесных подруг, с сильным характером, таких как Джинни, которым я бы без колебаний доверила свою жизнь. Мы хохотали и грустили вместе, ругали мужчин и обменивались самыми интимными деталями насчет отправлений наших организмов. Эти женщины помогали мне в радости и горе, они были рядом, когда я тосковала и когда рожала, поддерживали, когда разваливался мой брак, смеялись вместе со мной над несуразностями жизни. Но никогда еще ни одна из них не предлагала мне принять ванну. Тем более с французской пеной.

– Не беспокойся, – улыбнулась Эмма. – Это же твой особенный вечер.

Ну и ладно. В том, чтобы принять ванну, нет никакого криминала. А если откажусь, она еще сочтет меня невоспитанной дурочкой. Эмма очень симпатичная. Она явно старается мне помочь. Мне не хотелось ее обидеть или показаться неблагодарной.

Французы знают толк в пенистых расслабляющих ваннах. Над водой вздымались громадные радужные купола. Вдоль края ванны горели разноцветные свечи. Ситуация пожароопасная. На туалетном столике был аккуратно сложен махровый халат. Я протянула руку, чтобы запереть дверь. Замка не было.

Утопая в пузырьках, я рассматривала рекламный плакат на стене: «Женщины могут все». Может, я как-то неправильно повела себя с Эммой? Надеюсь, я не подавала ей никаких ложных надежд. Она точно знает, что я натуралка. Наивно считать и ее такой же. Она, однако, не афишировала своих пристрастий, никогда не рассказывала о своих романах. Я с уважением относилась к скрытности Эммы. А может, надо было проявить настойчивость, полюбопытствовать? Она как-то однажды упоминала мужчину, говорила о женщинах-друзьях. Но я-то вкладывала в слово «друзья» совсем другой смысл. Может, я стала плохо понимать родной язык. Если я говорила, что люблю женщин, мне не казалось, что нужно непременно уточнять: «Но не в этом смысле». За дверью, которую я постаралась прикрыть как можно плотнее, раздались какие-то странные звуки.

– Это пение китов, – крикнула Эмма. – Оно несет обращение на подсознательном уровне.

– Да? – беззаботно отозвалась я. – В каком смысле?

– На песню китов наложена запись, которую обычное ухо не слышит. Это обращение воздействует на наши взгляды, меняет образ мыслей.

Неожиданно встревожившись, я вытянула шею из мыльной воды, пытаясь уловить скрытое сообщение за переливчатыми голосами китов. Там явно слышалось какое-то бормотание. Уж не пытается ли Эмма промыть мне мозги и втянуть в какую-то религиозную секту?

– И о чем оно? – крикнула я, стараясь скрыть беспокойство.

– Ну, расслабься, выбрось все из головы, все такое.

Если когда-нибудь у меня будет хор и на прослушивание явится кит – белуха, финвал или кашалот, неважно, – я его не приму. Эти твари напрочь лишены музыкального слуха. Я нырнула в пузыри и попыталась расслабиться.

– Тебе не холодно? – спросила Эмма, врываясь в ванную и так приблизив свое лицо к моему, что я почувствовала запах чеснока.

– Нет, спасибо. – И я погрузилась в пузыри как можно глубже, стараясь не захлебнуться. – Все прекрасно. Я думаю…

– Что? – спросила Эмма. Ее лицо, подобно солнцу, восходило над краем ванны.

– Мне кажется, пора вылезать.

– Ох, а как же массаж? – вскрикнула Эмма, запуская длинные, умелые пальцы мне в шею.

Массаж?! Неохотно, скрючившись, я принимала этот знак ее внимания, словно собака, которую хозяева решили вымыть. Эмма жарко и громко дышала мне в самое ухо. От ее резких духов, определенно мужских (лосьон после бритья?), меня слегка замутило.

В голове молнией пронеслись картины жизни в увитом розами особняке с отлично сложенной женщиной и ее бирюзовой коллекцией. Когда я ходила в школу, у нас были две такие училки. Чтобы избежать сплетен, они ездили в школу каждая на своей машине, но все и так всё знали. Рассказывали, что они завещали похоронить их вместе.

Теоретически я допускала, что такая возможность существует. Жизнь с Эммой помогла бы избежать тех жестоких обид, которые наносят нам мужчины. Нет тестостерона – нет связанных с ним неприятностей, нет (почти наверняка) соревнования с блондинистыми дантистками, зато есть море любви и нежности, которую так любят все женщины. Объятия, поглаживания… все довольно похоже на то, что можно получить от кошки. Мне нравилась Эмма. Проблема была только одна. Я ее не любила. Не в этомсмысле.

Когда Эмма взяла мое лицо в руки, повернула к себе и прижалась мокрыми губами к моим, я мгновенно поняла: это не мое.

* * *

Прошло полгода с нашей последней встречи с Филипом. Я его забыла, по крайней мере, успешно притворялась, что это так. Зачем мне этот мужчина, когда я еле управляюсь с детьми и работой, на которой, кстати, я постепенно становилась авторитетом в «женских вопросах». Эмма познакомила меня с местной колдуньей, которая согласилась нанести визит в редакцию и дать интервью насчет духовного начала у женщин. Оказывается, ведьмам нужна известность не меньше, чем всем остальным. Если не считать хрустальных подвесок, позвякивающих на шее, да лейкопластырей на шишковатых пальцах ног, выглядывающих из сандалий «Биркеншток», она ничем не отличалась от любой пожилой женщины из тех, с кем мы регулярно сталкивались тележками в супермаркетах. Мы разулыбались друг другу. Мне было интересно, заметит ли она скрытый во мне потенциал ведьмы. Потом она меня удивила, спросив, есть ли у меня дома животные. Когда я рассказала о Клео, она резко наклонилась ко мне, так что хрусталики забряцали.

– Черные кошки ведьмам хорошо знакомы, – сказала она. – Через черных кошек часто является дух, он держится рядом с ведьмой и помогает ей, на нематериальном уровне, разумеется.

– Вы хотите сказать, что Клео, возможно, помогает моим мечтам сбываться? – спросила я.

Ведьма рассмеялась – это было не скрипучее хихиканье. Обычный смех обычной старушки.

– Если очень упростить, думаю, так оно и есть, – ответила она.

Разговор был прерван стуком в дверь. Тина – это была она – окинула ведьму профессиональным взглядом журналиста. По одному этому взгляду я поняла: ей достаточно исходных данных, чтобы накропать материал на тысячу слов.

– Извините, что помешала, – обратилась она к нам. – Но там внизу какой-то человек, он хочет тебя видеть. Просил передать, что пришел Дастин.

27
Разлука

Кошка использует любые возможности, которые ей предоставляются. Возня под одеялом, например, кажется людям глупой игрой, но на деле может означать гораздо большее. Разумеется, кошка знает, что под одеялом, скорее всего, окажется игрушка. Но вовсе не потому она продолжает возиться и копошиться, забавляя этих жалких двуногих: всегда есть шанс, что там может скрываться кое-что поинтереснее. Например, мышь, упитанная и аппетитная. Единственный способ проверить – отбросить сомнения… и прыгнуть.

– Они там в Кембридже сошли с ума! – сказала я, протягивая Филипу официального вида конверт, который только что извлекла из почты. – Меня приняли в качестве стипендиата-исследователя.

Он засмеялся и, обхватив меня неправдоподобно мускулистыми ручищами, заявил, что никогда и не сомневался. Известие подоспело на редкость вовремя, трудно было подгадать лучше. Филипа только что приняли в Ай-Эм-Ди, [16]16
  Ай-Эм-Ди – Международный институт управленческого развития ( англ. IMD – International Institute for Management Development).


[Закрыть]знаменитую бизнес-школу в Швейцарии, где ему предстояло учиться на МБА [17]17
  МБА – магистр бизнес-администрирования ( англ. Master of Business Administration) – квалификационная степень в управлении.


[Закрыть](иногда мне казалось, что Филип вот-вот утонет в море аббревиатур). После того как мое трехмесячное обучение в Кембридже завершится, мы с детьми сможем присоединиться к нему и провести в Лозанне остаток года.

Кембридж. Швейцария. Это не может быть правдой. Роба и Лидию мне придется оставить в Новой Зеландии на целых три месяца – а Клео на целый год! Это было невозможно. Напишу в университет, поблагодарю за великолепное предложение и откажусь.

Но Филип уговаривал меня не делать этого. Когда еще в жизни подвернется подобная возможность? Стив и мама были с ним согласны. Мама предложила присмотреть за детьми в первый месяц моего отсутствия, а Стив согласился взять их к себе на оставшиеся два. Клео не сводила с меня пристального взгляда. Что она советует, ехать или оставаться?

Через три месяца Лидия будет со мной в Швейцарии, выучит французский (все уверяли, что это будет для нее пустяковой задачей). Роб сказал, что не хочет бросать свою школу, так что учиться он будет в Новой Зеландии, а к нам приезжать на каникулы. План был дико сложный, просто нереальный, опасностей и угроз в нем скрывалось побольше, чем на минном поле Анголы. Мы решили попытаться его воплотить.

* * *

Клео помогала нам беседовать с людьми, которым мы собирались сдать дом на время нашего отъезда. Джефф, бухгалтер, показался мне очень милым, но Клео зашипела на него и спряталась под стул. Андреа, врач, уверила нас, что обожает кошек, и пообещала, что они с Клео будут жить душа в душу. Когда Андреа поднялась, чтобы уходить, Клео подошла к ней, выгнув спину дугой, и попросила ее погладить. С одобрения кошки мы сдали дом Андреа.

Я знала, что Клео не только нежное, любящее создание – она крепкая, несгибаемая. И все равно я страшно волновалась за нее. Кутая нос в ее благоухающий мех, я молилась (несмотря на то, что большая часть моих разговором с Богом происходила, к сожалению, в одностороннем порядке) о том, чтобы мы увиделись снова. Мне казалось, что расстаться с детьми на три месяца – все равно что ампутировать руку и положить ее в морозильник. Я старательно внушала себе, что эта ампутация не такая же необратимая, как потеря Сэма, что сейчас отрезанную руку всего лишь поместят в лед на три месяца. Мама со Стивом убеждали меня, что с детьми все будет нормально, особенно если учесть, что им будет помогать Энн Мэри. А я понимала, что, хотя эти трое взрослых любят Роба и Лидию, они все же не в состоянии дать им ту гремучую смесь истерики и обожания, которую называют материнской любовью. Все говорили мне, что три месяца пролетят незаметно. Филип обещал, что поднажмет и постарается за два года пройти трехгодичный курс обучения на МБА. И все же в сердце мне вгрызался еще один злобный терьер – кто его знает, сколько симпатичных, правильных по всем пунктам девушек поступили на учебу в бизнес-школу Швейцарии, рассчитывая заодно поохотиться на мужчин.

Кембридж испокон веков был домом для лучших в Англии образчиков серого вещества. Будучи людьми умными, его обитатели позаботились о том, чтобы сделать свой город одним из живописнейших и уютнейших в мире. Его колледжи, старинные и современные, числом тридцать один, вольно раскинулись по берегам реки Кем, которая становилась то романтично-бурной, то медлительной – по настроению. Даже в самый первый день, когда студеный январский ветер резал меня не хуже ножа, красота Кембриджа заставила меня забыть обо всех переживаниях и тревогах. К небу тянулись ажурные башенки капеллы Кингз-Колледжа, такие хрупкие, будто их возводили не люди, а пчелы.

– Мисс Браун, мы вас ждем, – воззвал ко мне голос откуда-то с неба. Знание, властность, сила слышались в этом голосе, принадлежавшем распорядителю колледжа.

Скоро я узнала, что распорядитель колледжа действительно наделен нешуточной властью. Он не только хранит ключи от всех помещений, но к нему еще приходит адресованная в колледж почта, и он может читать ваши факсы, если, конечно, заинтересуется. Надзиратели колледжей знали все и всех.

Увидев распорядителя, я почему-то сразу поняла: я на месте, теперь все будет хорошо. Показав мне просторную, удобную комнату с окном, выходящим на четыре плодовых дерева, он степенно удалился, а я первым делом расставила всюду, где можно было, фотографии детей, Филипа и Клео. А потом залилась слезами.

Все в Кембридже было мне непривычно. Начать с того, что дома у нас январь – самый жаркий месяц года. Конечно, я знала, что в Англии зима, но даже представить себе не могла этого промозглого, пронизывающего холода. Он проникал повсюду, от него не защищала никакая одежда и обувь. Солнце – красный прыщик на небе. Мне с трудом верилось, что всего за несколько часов до того та же самая больная шизофренией звезда сияла ослепительной улыбкой над пляжами у антиподов. Английская версия солнца с трудом выползала из постели в половине восьмого, неохотно висела в воздухе, как двадцативаттная лампочка, чтобы к трем часам исчезнуть, погрузив мир в сумрак.

Зато мне пришлась по душе архаичность Кембриджа. Булыжные мостовые, скрипучие колледжи, летящие к небесам мальчишеские дисканты, когда в капелле Кингз-Колледжа служат вечерню. Я полюбила причудливый Кембридж с его приверженностью странным правилам, таким древним, что никто не помнит, почему они существуют. Только старшим членам колледжа разрешается ходить по газонам (на меня разрешение как будто распространялось, но я ни разу не рискнула – вдруг я недостаточно старший член колледжа?). После ужина портвейн полагается поставить перед хозяином дома, который сначала наливает гостю по правую руку, потом передает графин гостю слева от себя, а тот уже пускает его дальше влево, и графин идет по кругу, пока не вернется к хозяину. Именно потому, что по большей части эксцентричные кембриджские правила не служили какой-то явной практической цели, приятно было им подчиняться. К примеру, профессор является на официальный прием в гидрокостюме и маске (рассказывали, что однажды такое случилось), и оказывается, что он лишь следует некой традиции, о которой другие просто не помнят.

Я подружилась с Харджитом, сикхом из Малайзии (он носил тюрбан), Томом, немолодым профессором математики из Торонто, и с замечательной Бронвин, моей землячкой, аспиранткой по экономике. Мы с Томом регулярно совершали вылазки по снежку в ближайший паб. Харджит в день св. Валентина угостил меня чаем в отеле «Савой» в Лондоне. С Бронвин мы нарядились в пластиковые мешки для мусора и отплясывали до упаду на студенческом «помоечном балу». Завести знакомство с англичанами оказалось не так просто, возможно, они не одобряли, что мы, жители колоний, на время вторглись в их мир.

Куда бы я ни пошла в Кембридже, повсюду и на каждом шагу были кошки. Страдая безнадежной кошконостальгией, я попыталась подружиться с жирным апельсинно-рыжим котом, сидевшим на кирпичной стене за плодовыми деревьями. Стоило мне подойти, как он дал деру.

Однажды я увидела, как за углом старинной церкви исчезает черный хвост. Сердце екнуло – я узнала. То есть я понимала, что по логике это не может быть Клео, но что, если ее дух вселился в это существо? Правда, к тому времени, как я доковыляла до угла по скользкой мостовой, кошка давно скрылась.

Аккуратная полосатая кошечка, лежащая перед профессорским камином, потянулась и зевнула. Приоткрыв один глаз, она облизнулась, лениво провела лапой по уху и погрузилась в сон. Хвост у нее подрагивал. Наверняка снится мышь.

В первые недели постоянная тоска по дому занимала меня настолько, что для научной работы времени почти не оставалось. Я писала Филипу, ежедневно посылала детям открытки и звуковые письма. Клео регулярно навещала меня в снах. Один раз мне приснилось, что она раза в три больше нашего дома на Ордмор-роуд. Положив голову на трубу, она лапами обнимала дом на уровне окон и мяукала. Мяуканье напоминало рык льва с заставки «Метро-Голдвин-Майер». Может, этим она хотела сказать мне, что здорова и выполняет свои прямые обязанности, охраняя наш дом. Я не могла заснуть, натянула две пары носков и спустилась по лестнице. Единственный черный телефон, бывший в распоряжении жильцов нашего дома, был, к счастью, свободен. Я слушала пульс гудков на том конце земного шара и уже готова была положить трубку, когда кто-то ответил.

– Андреа? – закричала я.

– Который час? – прошептала она голосом, хриплым со сна.

– Простите. Я вас разбудила?

– Ничего страшного. – Черт, конечно, я разбудила ее. – Я что-то заспалась. Сегодня суббота, утро. Вы где?

– Все еще в Англии. Просто хотела узнать, как Клео, то есть как вы поживаете. Все ли в порядке с кошкой, в смысле, с домом?

– Сегодня у нас была бурная ночка, – поведала Андреа. – Клео прыгнула из верхнего окна прямо мне на кровать, когда я только задремала. Это было ужасно. Спросонья я решила, что это насильник.

Хотя Кембридж открыл для меня новые удивительные миры, ничто не могло сравниться с радостью, когда через три месяца мы воссоединились с Лидией и Филипом. Лидию привезла из Новой Зеландии дорогая, чудесная Мэри, наш светский репортер, под тем предлогом, что у нее какие-то дела в Ирландии. Лидия в награду заблевала ей жакет апельсиновым соком, когда они летели из Окленда.

Мы встретились в аэропорту Хитроу, оттуда долетели до Женевы и, пересев на поезд, поехали вдоль берега огромного озера. Поезд останавливался в городках с домиками, будто нарисованными на конфетных коробках, пока не доставил нас в средневековую Лозанну.

Я уверяла пятилетнюю дочку, что ей понравится новая школа, что она и сама не заметит, как начнет болтать по-французски. Я ошибалась в обоих случаях. Швейцарская школа стала для Лидии настоящим кошмаром, и не только из-за школьного распорядка, твердого и непоколебимого, как Швейцарские Альпы. Ребенок не понимал ни единого слова. Каждое утро, когда мы преодолевали вертикальную дорожку, ведущую к школьному подъезду, я пыталась отвлечь внимание Лидии, показывая ей тюльпаны, рядами растущие вдоль дорожки, и снежно-белые вершины Альп по ту сторону озера. К школьным воротам она неизменно добиралась с «больным животиком». Я чувствовала себя ужасно, оставляя ее, красную и всю в слезах, на попечение учительницы. Доброта мадам Жюйяр оказалась ненамеренной жестокостью. Она говорила с классом по-французски и, из самых лучших побуждений, все повторяла потом для Лидии на английском. В результате Лидия так и не сумела общаться с одноклассниками.

Так и не освоив французский, Лидия безропотно сносила все странные требования швейцарского начального обучения. В конце учебного дня она вместе с другими детьми выстраивалась в очередь, чтобы пожать руку и попрощаться с мадам. В отличие от ее школы в Новой Зеландии, швейцарская школа ощетинилась бесконечными правилами и требованиями, которым явно недоставало логики. Правилами было регламентировано абсолютно все, от определенного типа обуви, которую дети должны были надевать на уроки гимнастики, до количества матерей, помогающих детям сушить волосы в дни занятий в бассейне. Да, там существовало расписание, список матерей, сушащих детям волосы. Для матерей тоже имелись неписаные правила. Я не могла понять, в чем мое преступление, да только, куда бы я ни пошла, меня сопровождали неодобрительные взгляды. Одна из матерей, англоговорящая, отвела меня в сторонку, когда мы пришли за детьми, и спросила, не смущает ли меня, как другие матери на меня смотрят. Я испытала облегчение, услышав, что они вправду смотрели на меня как-то странно, что у меня это не паранойя. Когда я спросила, в чем же проблема, она таинственно понизила голос: «В ваших спортивных брюках».