Текст книги "Все души"

Автор книги: Хавьер Мариас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

* * *

Все эти вопросы я задавал самому себе – задаю и поныне – не из сострадания к Госуорту; Госуорт – всего лишь псевдоним человека, которого я не знал и тексты которого – единственное, что от него мне досталось, что у меня перед глазами, кроме двух фотографий, прижизненной и посмертной, – мало что мне говорят; нет, я задаю себе эти вопросы из любопытства с примесью суеверия, из-за того, что – за бесконечные послеполуденные часы скитаний по Оксфорду в пору весеннего Троицына триместра – убедил себя, что кончу тем же, чем кончил он.

Английская весна особенно томительна для тех, кого и так томит тоска, потому что, как известно, дни в это время становятся длиннее неестественным образом, то есть не так, как это может произойти и происходит в Мадриде и в Барселоне в ту пору, когда близится и наступает весна. Здесь, в Мадриде, дни становятся долгими до бесконечности, но дневной свет меняется непрерывно, появляются все новые оттенки, свидетельствующие, что время движется вперед, тогда как в Англии – и севернее – часами не замечаешь никаких перемен. В Оксфорде дневной свет один и тот же с половины шестого пополудни, когда его начинаешь замечать, потому что прекращается всякая видимая деятельность – в этот час закрываются лавки, а студенты и преподаватели расходятся по домам, – и свет этот не тускнеет, пока, наконец, – уже после девяти – солнце не заходит неожиданно и разом, словно выдернули штепсель; остается только призрачный дальний отсвет, и те, кто вечером намерен поразвлечься, в нетерпении выскакивают на улицу. Этот неменяющийся свет, усугубляющий неподвижность и несдвигаемость места, вызывает ощущение, что стоишь как вкопанный и вдобавок находишься вне мира и вне времени еще в большей степени, чем обычно в Оксфорде, как я уже объяснял. Во время этих бесконечных часов делать абсолютно нечего, если ужин при дневном свете исключается, как, разумеется, в моем случае.[40]40
  В Испании ужинают, как правило, после девяти часов вечера, то есть когда стемнеет.


[Закрыть] И ждешь. Ждешь. Ждешь, когда же все скроет желанная тьма, когда исчезнет этот свет, неуверенный и вялый, и мира слабосильный механизм начнет вращаться вновь, и кончится затишье, сидение дома перед телевизором или у радиоприемника; в эту пору даже книжные лавки – куда можно наведаться, где чувствуешь себя активным, полезным и в безопасности – и те закрыты. Покуда солнце пребывает в параличе, доны отдыхают у себя в покоях при колледжах либо ужинают за своими высокими столами, а студенты запираются у себя – готовиться к экзаменам либо готовить себя к какому-то увеселительному походу, в который отправятся, едва уверятся, что стало темно. В эти замедленные, застывшие на месте часы оксфордского весеннего предвечерья город более, чем в любое другое время суток, находится во власти всех госуортов нашего времени. Они завладевают им, пока длятся, становясь вечностью, эти нескончаемые псевдосумерки, которые решаются потревожить только бессчетные колокола города – его религиозное прошлое, – наперебой звонящие к вечерне. Нищенствующий люд не пойдет домой, не возвратится в колледжи, их не пригласят на high table. И не думаю, чтобы они спешили в церковь на зов колокола. Продолжают свои беспорядочные скитания, хотя зрелище безлюдных улиц при полном дневном свете приводит их в замешательство, и они замедляют шаг, чтобы расплющить под башмаком жестяную банку или затоптать газетный лист, взметенный ветром: поощутимее убить время, которое они и так убивают с того момента, как проснулись.

Я обычно дожидался темноты, укрывшись у себя дома; по средам ловил какую-нибудь испанскую радиостанцию, которая ретранслировала очередной международный матч мадридского «Реала»; и постоянно при этом испытывал искушение снять трубку и набрать номер домашнего телефона Клер Бейз: она, разумеется, дома, сидит, должно быть, на кровати мальчика Эрика, кормит его ужином либо смотрит вместе с ним по телевизору какую-нибудь детскую передачу, а то развлекает его какой-то новой игрой. Искушение было сильным каждодневно, и, чтобы не поддаться ему немедленно и перетерпеть часы однообразия и инертности – нивелированные часы и нивелированные дни, – случалось, я брился вторично и приводил себя в порядок, чтобы тоже выйти на улицу, подобно студентам и тем из преподавателей, в ком больше живости и жажды удовольствий. Чтобы, когда стемнеет, побыть среди людей. Иногда я ужинал в милом заведении Брауна, совсем рядом с моим пирамидальным домом, – официантки там были сверхпривлекательные в своих мини-юбочках, – иногда в каком-нибудь французском ресторане, их в Оксфорде полно, – в поисках ощущения, что нахожусь на континенте, а не на островах; нередко даже принуждал себя присутствовать на невыносимых high tables, на которые не заглядывал с начала своего пребывания в Оксфорде, более полутора лет. Побывал в разных колледжах – и в уже знакомых мне, и в еще незнакомых, в надежде (слабенькой) на новую встречу с Клер Бейз либо среди хозяев (у нее в колледже AU. Souls, в переводе «Все Души»; со стороны Теда – в Эксетере), либо среди приглашенных (в колледжах Кебл, Баллиол, Пембрук, Церковь Христова; один ужин тоскливее другого, в Церкви Христовой самый изобильный и самый занудный). Но присутствие на high tables стоило немалых трудов, и оно не спасало от ощущения, что весь костенеешь, не помогало забыть про дневной свет, без конца сочившийся над городом, не избавляло от неотвязных мыслей о Госуорте и его участи.

Тогда-то я и стал наведываться между половиной девятого и девятью в одну дискотеку, – она находилась по соседству с Театром Аполлона и в принципе посещалась не столько людьми в мантиях, к числу коих принадлежал и я, сколько оксфордцами, работавшими на фабриках и в торговле (поскольку Оксфорд, в отличие от Кембриджа, – город, где есть промышленность, и рабочие, и общественные классы, не имеющие отношения к университету). Я сказал «в принципе», потому что столкнулся с кое-какими неожиданностями. В этом заведении я каждый вечер оказывался в обстановке, словно сохранившейся от семидесятых годов в их английском варианте, не повлиявшем на остальной мир. Все здесь было провинциальное и сугубо местное, начиная с оглушительной музыки (дискотека есть дискотека) и кончая убранством (в неопределенно арабском духе), начиная со световой игры над танцполом (зеленые и розовые лучи) и кончая нарядами посетителей, с излишней точностью воспроизводившими моду совершенно определенного времени. Тем не менее эта дискотека явно пользовалась успехом: она всегда была битком набита, начиная с какого-то считавшегося вечерним, но ослепительно светлого часа. Помню, там сверх меры преобладали толстухи в мини-юбках и с перманентом: некоторые столики обсели исключительно – и плотно – плотные эти девицы (что называется, ожиревшие до омерзения), по шестеро-семеро на каждом диванчике; они непрерывно пихали друг дружку локтями и жевали резинку, томно развалившись на мягких сиденьях, примятых их весом, и демонстрируя – без стеснения – жирные ляжки (беспрестанно соприкасавшиеся) и даже треугольник трусов. Немало здесь было и юных денди из графства Оксфордшир (Бенбери и Чарбери, Уитни и Айнсхем, все сугубо здешние), демонстрировавших такие образчики низкопробной и кричащей расфуфыренности, какие можно увидеть только на юге Англии. Само собой, эти женоподобные деревенские юнцы ненавидели толстух, ожиревших до омерзения, а толстухи ненавидели сельских жеманников; они не общались друг с другом, но, когда сталкивались в очереди перед ватерклозетом или в давке танцпола, пронзали противника взглядами, презрительными (со стороны юнцов) либо издевательскими (со стороны девиц), и, переглядываясь заговорщически со своими единоверцами, сидевшими у стойки или за столиками, показывали без стеснения на своих смехотворных антагонистов, тыча в их сторону большим пальцем, толстенным либо костлявым. Хоть обе разновидности были, grosso modo,[41]41
  В общем и целом (лат.).


[Закрыть]главными завсегдатаями дискотеки в арабском духе, здесь нередко попадались студенты (особенно из числа самых сверхутонченных, им-то как раз свойственны особая тяга и пристрастие ко всему плебейскому) и даже некоторые доны – холостые, – вырядившиеся в молодежном стиле. Из этих, последних, если я и знал кого, то лишь в лицо – шапочное знакомство, никакой необходимости здороваться, тем более в подобном месте; но когда я заявился туда в четвертый раз, то увидел собственное начальство, Эйдана Кэвенафа, того самого, который писал романы ужасов, пользовавшиеся успехом; он отплясывал на танцполе с невероятной пластичностью, но неритмично. Вначале я подумал не без тревоги – трудно было разглядеть, столько тел, разноцветное освещение, – что Кэвенаф заменил обычный костюм, банальный либо незаметный, болотно-зеленым жилетом, под которым ничего не было; впрочем, я тут же убедился – с некоторым, но отнюдь не полным облегчением, – что обнажены у него были только руки, правда, до самых плеч, то есть под болотно-зеленым жилетом имелся галстук, а также имелась сорочка, как положено (абрикосового и бутылочного цветов, соответственно), но сорочка, видимо, особая, состоявшая, в сущности, из пластрона. Я спросил себя, уж не надевает ли он сию модель и на факультет, и решил хорошенько приглядеться, выступают ли у него из-под рукавов пиджака манжеты, как только встречусь с ним в Тейлоровском центре. (В конце концов, он публиковал не только романы ужасов – под псевдонимом, – он был еще и международным авторитетом в области нашего Золотого века[42]42
  Золотой век в истории Испании – период со второй половины XVI до второй половины XVII века.


[Закрыть]). Его дискотечный наряд позволил мне, во всяком случае, обнаружить, что конечности его (верхние) обильно поросли волосяным покровом, завершавшимся (под мышками) двумя густейшими пучками, каковые – поскольку руки он то и дело воздевал к потолку в пылу танца, а также из-за тесноты – мне волей-неволей приходилось созерцать. Кэвенаф углядел меня на расстоянии и, отнюдь не зардевшись от смущения, а также не попытавшись скрыться, приблизился, танцуя, к стойке, у которой я пристроился, и приветствовал меня игривым и гостеприимным жестом. Он влек за собой какую-то толстуху, не выпуская из своей руки (воздетой) ее руку; толстуха, пошатываясь и расталкивая встречных, пробиралась следом короткими шажками и улыбалась во весь рот. Чтобы я мог хоть что-то расслышать, Кэвенафу приходилось кричать, а потому фразы у него вырывались очень короткие, как у Алана Марриотта.

– Вот неожиданная встреча! Думал, ты не любитель таких заведений! Первый раз почти за два года! – и растопырил два пальца у меня перед глазами. – Этот вертеп – наилучший! Единственный, где весело! – Он перевел взгляд на танцпол с удовлетворением, даже с восхищением: то, что там творилось, напоминало сцену мятежа в оперной постановке. – Я здесь бываю почти каждый вечер! Каждый свободный! Знаю всю публику! – И мускулистой рукой, обнаженной до плеча, он обвел весь зал. Приложился к стакану долгим глотком. – Хочешь с кем-нибудь познакомиться? Познакомлю, с кем захочешь! Погляди хорошенько! Оглядись! Высмотри, с кем захочешь познакомиться! Скажи с кем, познакомлю в два счета, будь уверен! Девчонок тут навалом. – Он понизил голос – Навалом. Давай-ка, представлю тебя Джесси! Джесси! – Он поколебался мгновение. – Вот мой друг Эмилио! Тоже испанец!

– Чего?!

– Эмилио! – И Кэвенаф ткнул в мою сторону пальцем. Чуть не угодил мне прямо в глаз. – Еще один друг из Испании!

– Виопа sera![43]43
  Добрый вечер! (итал.)


[Закрыть] – крикнула Джесси, перекрывая гвалт.

– Ciao![44]44
  Пока! (итал.)


[Закрыть] – крикнул я в ответ, чтобы не обмануть ее ожиданий. Очень улыбчивая была девушка.

– Лучше, чтобы они не знали, как нас зовут на самом деле, – шепнул мне Кэвенаф по-испански. – Опасности нет, в Оксфорд они приезжают только вечером. Она думает, я работаю в автомобильной промышленности. Пообещал ей «астон-мартин».

– Разве их еще не сняли с производства?

– Я почем знаю, но она не против. – И прибавил уже по-английски: – Пошли с нами! У нас отдельный столик. Девчонок навалом, – шепнул мне на ухо. – Навалом. И дель Браво здесь! Сегодня приехал!

Тут Кэвенаф подхватил меня под руку и, приплясывая, подтащил к одному из столиков, занятых толстухами, ожиревшими до омерзения, на которых за три предыдущих вечера я насмотрелся досыта и поливал их презрением почти так же решительно, как деревенские манерные красавчики из графства Оксфордшир (Джесси следовала за нами, расталкивая народ и наступая сама себе на ноги). И правда: среди омерзительных толстух восседал сам знаменитый профессор дель Браво, величайший и самый молодой в мире знаток творчества Сервантеса (по его собственному мнению) и, естественно, известный в Мадриде под кличками (в зависимости от степени неприязни) Браво-и-Бравада или Браво-Брависсимо: он пожаловал в Оксфорд по приглашению нашей кафедры и завтра утром должен был браво прочесть нам бравурную лекцию. Я сразу узнал его: видел фотографии. Профессор, элегантный и самоупоенный господин за сорок, в сорочке от Ферре и с чрезвычайно выхоленной лысиной («Испанский профессор – и такая элегантность», – подумал я с удивлением, и мне стала понятна причина его успеха), уже чмокал одну из самых толстых девиц, а та чмокала профессора. Надо сказать, все эти толстухи, как и сельские денди, как и холостые преподаватели, как и сверхутонченные студенты (и как я сам, наверняка, но тогда я не сознавал этого, а потому и не сознавался в этом самому себе), желали только одного – завязать знакомство с кем-нибудь незнакомым, что было не так уж просто, учитывая, что состав посетителей был стабильным и неизменным; основные же цели знакомства сводились к тому, чтобы задать несколько общих вопросов, ответить (лживо) на вопросы самому, предложить жевательную резинку (танцевать было необязательно), не мешкая перейти к поцелуям и, возможно, – по ходу дела и в зависимости от качества поцелуев – наспех совершить соответствующий акт в уборной, при наличии под рукой презерватива, либо позже, уже дома, то же самое, но без спешки.

Профессор дель Браво уже завел довольно далеко знакомство со своей незнакомкой, так что смог себе позволить краткий перерыв, чтобы переброситься со мной несколькими сердечными фразами, а Кэвенаф, представив меня пяти-шести девицам, усадил на диванчике между двумя из них. Зажатый между увесистыми ляжками (общим числом четыре, по две с каждой стороны), я внезапно осознал – и принял как должное – то обстоятельство, что нынче вечером выйду не один из мусульманистой дискотеки, и, не теряя времени, оглядел соседку справа и соседку слева, решив выбрать партнершу хотя бы полегче весом. Девица слева – я сразу заметил – была не совсем толстуха, а почти, и я прикинул, что через какое-то время, возможно, смогу испытать к ней какое-то сексуальное влечение. Черты ее лица – учитывая, что мне предстояло видеть их на весьма близком расстоянии, – показались мне очень приятными, а ее завитки цвета львиной гривы выглядели просто потрясающе, хотя было очевидно, что в природе они появились всего несколько часов назад (был четверг). Я повернулся спиной к другой своей соседке – толстухе неоспоримой и необъятной – и завел беседу с соседкой слева, не столь пышной, по имени Мюриэл; беседа была малоинтересной, прерывистой, велась на крике, я почти ничего не запомнил (необходимая формальность): Мюриэл сказала только, что живет в крохотном селении – или на ферме – поблизости от Уичвуд-Форест, между реками Уиндраш и Ивенлоуд. Но все это могло быть ложью, как были ложью имена Эмилио и Мюриэл. Подобно своим товаркам, она все время жевала резинку и хоть не была так улыбчива, как юная Джесси – та вернулась на танц-пол поплясать еще с Кэвенафом и обеспечить себе новенький «астон-мартин», – казалась веселой и довольной нашим знакомством: не отодвигалась, когда мои ноги, в весенних брюках, касались ее ног, таких зазывных и мощных в тонких чулках; более того, старалась превратить неизбежное (учитывая тесноту) прикосновение в намеренное. Я тоже не отодвигался, так что наступил момент, когда она фамильярно положила ладонь мне на колено и выкрикнула очередной вопрос:

– Хочешь резинки?!

– Нет, спасибо! – прокричал я и только потом понял, что ответ мой, возможно, не самый уместный в этом заведении в духе семидесятых.

Она ответила не сразу. Призадумалась, перестав жевать, но резинку не выплюнула: прилепила к нёбу или к десне, наверное. Потом сказала естественным тоном:

– Я ее держу во рту на тот случай, если мы будем целоваться. А хочешь, сейчас же выплюну.

(Я еще успел ощутить острый запах мяты у нее изо рта, всасывающего и округленного. У меня изо рта, должно быть, пахло светлым табаком.)

Когда мы с нею час спустя выходили из заведения, я ощутил на себе два взгляда – один коллективный, другой индивидуальный, хотя не уверен, что опознал этот, последний: сначала несколько деревенских денди (я уже узнавал их в лицо) осудили меня – включив в список глубоко презираемых – за мой выбор; затем, кажется, уже у самого выхода, мы пересеклись с той самой (она входила, и если это была та самая то ее взгляд был как молния), с той самой девушкой со станции Дидкот; а потом она стала, хоть и очень ненадолго, девушкой с Брод-стрит – не доходя до Тринити-колледжа, около книжной лавки Блэкуэлла – в тот ветреный день, когда шла с подругой и подруга не дала ей остановиться. Точно так же, как при том – втором по счету – удобном случае (если в этом, третьем по счету, мне встретилась и впрямь та самая: между вторым случаем и этим прошел год с лишним, и каждый раз я видел ее так недолго), до меня дошло, что это и есть та самая, – а может, мне только подумалось, что до меня дошло, – лишь когда мы оказались друг к другу спиной. Я обернулся, как при второй встрече, но она – нет, и я не уверен, что это была та самая. Я увидел только женский затылок и затылок мужчины, который был с нею и которого я даже не заметил, когда он входил, лицом ко мне, – одна секунда, мы шагаем друг другу навстречу, и, может быть, оба сторонимся, чтобы не столкнуться нос к носу. Со спины он походил на Эдварда Бейза. Со спины показался мне Эдвардом Бейзом. Но это было невозможно: Эдвард Бейз, наверное, сидел в это время возле кровати мальчика Эрика, читал вслух какую-нибудь сказку, а Клер Бейз осталась послушать. Было уже поздно поворачивать обратно, начинать расследование; и теперь тоже, как тогда на Брод-стрит, между мной и той самой опять было третье лицо, то, которое дергает за рукав, – на этот раз за рукав дернули меня. Мюриэл уже стояла на улице, и хоть ветра не было, проявляла нетерпение.

У меня дома, на втором этаже, она снова некоторое время жевала резинку, сочетая ее с джином (в слишком больших дозах, по испанским меркам). Я не был пьян, ни в какой степени; она, мне показалось, была, притом изрядно (не знаю, что и сколько выпила перед тем, как нас познакомили). Но только позже, наверху, на третьем этаже, когда мы с ней лежали раздетые у меня в постели, я начал по-настоящему думать о Клер Бейз, снова ощутил, как мне ее не хватает, вернее сказать (потому что мне не то чтобы так уж ее не хватало), я убедился, с удивлением и капелькой растерянности, что полноватая девушка с такими приятными чертами лица и с такими милыми завитками – не Клер Бейз. Верность (это слово означает лишь постоянство и исключительность соития двух половых органов, всегда одних и тех же, и воздержание от соитий с какими-то другими половыми органами), в основном, дело привычки, и, равным образом, так называемая (верности в противоположность) неверность (непостоянство и чередование в соитиях, соития с разными одновременно, промискуитет в буквальном смысле слова, – таков был привычный образ жизни Кромер-Блейка и, по всей видимости, Мюриэл, а возможно, также и Кэвенафа и профессора дель Браво). Когда привыкнешь к одному и тому же рту, все остальные кажутся какими-то не такими, к ним трудно подступиться: зубы крупноваты либо мелковаты, губы скаредно тонкие либо чересчур пухлые, язык двигается не в такт либо цепенеет, словно это не мускул, а кость и на ней мясо; запах самых пахучих частей тела (промежность, подмышки) вызывает отчуждение, точно так же, как его вызывает не та интенсивность объятия, не такие касания, несочетаемость объемов, непонятные оттенки, освещение комнаты, которое все изменяет, не то отверстие, не та влажность. Ладоням не понять, почему груди не вмещаются в них либо отвердели, а сосок шершавый, если лизнешь. С незнакомым телом не знаешь как обращаться (с любым незнакомым телом не знаешь как обращаться). Все время колеблешься, не знаешь, в каком порядке, с какой силой целовать, сжимать, покусывать, притрагиваться, поглаживать, – понравится или нет, если вдруг прекратишь ласки, чтобы поглядеть; отодвинешься и глядишь долго, самозабвенно. «Мой болт у нее во рту», – подумал я, когда он там очутился, и подумал этими самыми словами, потому что именно они приходят на ум, когда перекладываешь в слова либо в мысли то, что делают с обозначаемым; и особенно, если слова откосятся к частям твоего собственного тела, а не чужого, тем более когда оно тебе мало знакомо: к телам других питаешь больше уважения, пользуешься эвфемизмами, и метафорами, и нейтральными терминами. «Мой болт у нее во рту», она приложилась к нему ртом, сделала это сама. «Мой болт у нее во рту, – подумал я, и всё не так, как в другие разы, как много раз и уже издавна. У Мюриэл рот всасывающий, я заметил это сразу же, как только поцеловал ее, но не такой щедрый и текучий, как у Клер Бейз. Во рту у Мюриэл мало слюны, мало места. Губы у Мюриэл красивые, но тонковаты, малоподвижны; вернее, не то что малоподвижны (они двигаются, я ощущаю их движения), они как-то негибки, жестковаты (как натянутые ленты). Пока мой болт у нее во рту, вижу ее груди, белокожие, пышные, а соски очень темные, в отличие от Клер Бейз, – у той переход оттенков кожи плавный, без резкости, как переход от абрикосового цвета к ореховому. Ощущаю бедрами (сжимающими груди Мюриэл, но чуть-чуть, не больно) их фактуру, и хоть девушка эта очень молода, белые ее груди рыхловаты, как новый пластилин, еще не размятый как следует, не отвердевший от детских пальцев, которые с ним играют. Я много играл с пластилином в детстве, не знаю, играет с пластилином мальчик Эрик или нет. Что мой болт во рту у Мюриэл, объяснению не поддается (мне такое не пришло бы в голову три часа назад, когда я все оттягивал момент ухода из дому, брился второй раз за день, приглядываясь, не начало ли смеркаться, а она, возможно, красила губы перед зеркалом у себя в доме или на ферме в Уичвуд-Форест, думая о незнакомце; сейчас у нее с губ сошла почти вся помада). Это еще труднее поддается объяснению, чем то, что скоро, очень скоро он окажется внутри ее влагалища, потому что у нее во влагалище – надо надеяться – не было ничего за последние часы, а во рту у нее была и жевательная резинка, и джин с тоником и льдом, и сигаретный дым, и арахис, и мой язык, и смех, и еще слова, которых я не слушал. (Рот всегда полон, такое изобилие.) Сейчас она не пьет, не курит, не жует, не произносит ни слова, потому что у нее во рту мой болт, ничто ее больше не отвлекает. Я тоже не произношу ни слова, но не отвлекаюсь, а думаю».

А затем, чуть позже, все там же, на третьем этаже моего пирамидального дома, раздетый и лежа в постели, я снова стал думать; и вот о чем я думал: «С ней я не жалею о том, о чем всегда жалею, когда ложусь с Клер Бейз: о том, что у болта нет глаз, нет органа зрения, нет взгляда, что не может он видеть в то же самое время, когда приближается к ее органу, входит, вошел. Я не хочу этого видеть и не хочу видеть эту девушку. Но вижу ее. Хотя Мюриэл мне нравится, хотя она помогает мне провести наилучшим образом этот вечер, эту ночь, я ее не знаю. Знаю, что она не Клер Бейз, что она – полноватая, це› толстая – девушка из дискотеки по соседству с Театром Аполлона. Знаю, что она не Клер Бейз, по ряду признаков: потому что полна и не тот рост (она ниже), потому что ноги у нее раздвинуты не так широко (может, из-за полноты; интересно, а как их раздвигать толстухе, целовавшейся с профессором дель Браво? Может, профессор сейчас оказался перед этой проблемой); и еще потому, что кости у нее совсем почти не ощущаются, так основательно упрятаны в плоть (ощущаю только лобок, но не бедра); и еще потому, что постанывает робко и пристыженно (я для нее – незнакомец), когда приоткрывает глаза, смотрит не на меня, а на пустую стену за подушкой, на которую я опираюсь; но прежде всего потому, что не тот запах. Это не запах Клер Бейз, не запах города Оксфорда, не запах Лондона, не запах станции Дидкот; но, может быть, это запах уичвудского леса, и реки Уиндраш, и реки Ивенлоуд, среди которых Мюриэл выросла и живет, подобно тому как Клер Бейз жила и росла близ реки Ямуны, или Джамны, с ее немудреными песенками и примитивными лодчонками и с железным мостом, откуда бросаются в реку несчастные любовники. Мюриэл постанывает, но она тоже о чем-то думает. Может, думает о моем запахе, о том, что это запах иностранца, жителя континента, человека из полуденных краев, пылкого, с горячей кровью, как принято считать. Но кровь у меня то горячая, а то теплая или холодная. Каким она ощущает мой запах? Англичане пользуются одеколоном мало, а я вот пользуюсь постоянно, предпочитаю Труссарди, может, это самая существенная разница, нечто совершенно новое, может, итальянский одеколон, который я везу с собой из Мадрида всякий раз, когда еду в Оксфорд, – единственный запах, который она еще способна ощущать. Может, он ей не нравится, может, она в восторге – откуда мне знать, разве что спрошу, но позже, сейчас она вся сосредоточилась на себе самой (думает только о себе самой). Может, даже не обратила на это внимания, а может, просто не чувствует никакого запаха, хотя насморка у нее как будто нет, ничего такого нет, а ведь у многих насморк этой весной, английская весна, зима-оборотень, и у многих аллергия на цветочную пыльцу, еще называется сенной лихорадкой, этим болеет главным образом молодежь, хотя вот Клер Бейз – не так уж она молода – тоже ею болеет. Прошлой весной несколько раз чихнула, лежа на том самом месте, на котором лежит теперь эта девушка из Уичвуд-Форест,[45]45
  Букв, ильмовый лес (англ. Wychwood Forest).


[Закрыть] лес этот уже не существует, только жалкие остатки, лес был вырублен, стерт с лица земли в прошлом веке, но трудно отказаться от названия, названия о многом говорят. Мюриэл, похоже, чихать не собирается, если б чихнула, я бы почувствовал, и еще как: в том положении, в котором мы сейчас, вздрогнул бы, как от толчка, но толчка никакого нет. Может, уже притомилась, слишком много выпила. Когда я уходил, в этой комнате было холодно, но теперь здесь жарко; у Мюриэл тело жаркое, а у Клер Бейз теплое, а у девушки из лондонского поезда прохладное, судя по ее виду. По-моему, в дверях дискотеки я видел именно ее, но теперь уже неважно, вот уже больше года, как я о ней не думаю, вот уже больше года, как думаю о Клер Бейз, почти все время думаю о ней, хотя мы еще ни разу не виделись, как видятся люди, которые требуют чего-то друг от друга, у которых одни и те же намерения касательно будущего. Но если б я подождал нынче вечером, не встретил бы Кэвенафа, и улыбчивую Джесси, и профессора дель Браво, может, в конце концов, ушел бы из дискотеки вместе с той самой девушкой из лондонского поезда, и – не сейчас еще, это должно было бы произойти позже, через какое-то время, – она была бы здесь (если была та самая, а если нет – тоже), вместо Клер Бейз и вместо Мюриэл, этой полноватой девушки – она не ожиревшая, не ожиревшая и совсем не омерзительная, – она говорит, что живет между рекой Уиндраш и рекой Ивенлоуд, там, где раньше был Уичвуд-Форест. Это она здесь, со мной, у меня в постели, на мне – прячет под собою мой болт, – потому что Клер Бейз не хочет видеться со мной в эти дни – из-за мальчика Эрика, он приехал больной; и эта девушка, Мюриэл, еще и потому здесь, со мной – именно она, а не девушка со станции Дидкот, – что Мюриэл жевала резинку на тот случай, если мы с ней будем целоваться. И правильно сделала, вот мы с ней целуемся».

– Скажи, что ты меня хочешь, – проговорила Мюриэл, на мгновение отрывая от моего рта свой, всасывающий и округленный.

Я услышал бой колоколов – то ли еще не уснувших, то ли всегда бессонных – с соседней церкви Святого Алоизия, а может, то были колокола Святого Джайлза. Незачем было искать взглядом часы на ночном столике, незачем было торопиться, раздумывать, куда девались туфли на высоких каблуках, и собирать одежду, раскиданную по всей комнате. Стояла глухая ночь.

– Я тебя хочу, – сказал я. «Хочу тебя», – подумал я; и потом уже ни о чем не думал.

* * *

По-моему, за все время двухлетнего пребывания в Оксфорде по-настоящему я подружился только с Кромер-Блейком. Многие доны были для меня просто непереносимы (экономист Хэллиуэлл всего лишь бледный пример, с особой мукой вспоминаю профессора Ли, он был ведущим специалистом по Индии у нас на кафедре: сверхобидчивый субъект с монашьими повадками, брюхо заметно шире торса; и всегда в коротких и узких брюках, так что, когда садился, лодыжки – омерзительные – неизменно оказывались на виду, – вот в его-то присутствии мне и приходилось давать самые методически разработанные и вылизанные занятия) – но, в конце концов, доводилось же мне, и не раз, ставить себя на место Эдварда Бейза, как я уже объяснял; и, в конце концов, довелось же мне оценить веселую благожелательность и беззаботность Кэвенафа (порицаемого за то, что ирландец, что пишет романы и держится непринужденно); и, в конце концов, стал же я отвечать приязнью – на равных основаниях, хоть он-то этого и вообразить себе не мог, поскольку я был еще сдержаннее, чем он сам, и не подавал виду, – на приязнь, которую питал ко мне – возможно, помимо воли либо неосознанно – Алек Дьюэр, он же Инквизитор, он же Мясник, он же Потрошитель. А главное, в конце концов я проникся восхищением к литературному авторитету, – он стоял на пороге заслуженной пенсии (в течение первого моего курса) и стал совсем заслуженным (в течение второго) – к профессору Тоби Райлендсу, подружиться с которым мне посоветовал Кромер-Блейк, и посоветовал несколько легкомысленно. Дело в том, что как раз дружить, в строгом смысле слова, с Тони Райлендсом было невозможно, не потому, что он не был приветлив и любезен или отказывался общаться с теми, кто искал его общества, а потому, что был он человеком слишком проницательным и слишком правдивым (в том смысле, что у него в устах все, что он говорил, всегда звучало правдой); и еще потому, что к Тоби Райлендсу было нелегко испытывать какое-либо иное чувство, кроме откровенного восхищения, да, может статься, некоторого страха (того, что по-английски именуется awe,[46]46
  Благоговейный, страх, трепет; благоговение (англ.).


[Закрыть]– те, кто знает, поймут).