Текст книги "В час битвы вспомни обо мне..."

Автор книги: Хавьер Мариас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Что-нибудь еще? – спросила она, пока я раздумывал. Такой вопрос задают обычно в магазине.

– А ты хочешь еще чего-нибудь? – спросил я, испытывая судьбу.

– Я? – слегка удивилась она. – Ты не забыл, что я здесь затем, чтобы ублажать тебя? – Свой плащ с заднего сиденья она уже забрала, но не надела его, а положила на колени, как человек, который собирается уходить. Я ничего не сказал. Она вынула из сумки еще одну пластинку жвачки и, разворачивая ее, добавила насмешливо: – Не забудь, что ты меня даже убить мог. – Сейчас она могла позволить себе сказать такое, она уже успокоилась и больше ничего не боялась. Она ведь сама сказала: «Вас, мужиков, с первого взгляда видно», а меня она уже видела.

– Вот ты, значит, как! – ответил я и включил зажигание, словно поставил точку в разговоре. Как только мотор заработал, в будке охранника немецкого посольства зажегся свет, но только на секунду, и тут же снова погас. Возможно, охранник даже не заметил нашего присутствия, наверное, он там дремал и видел плохой сон, а шум мотора разбудил его.

– Куда тебя отвезти?

– Туда же, где я была, – ответила она. – Для меня ночь еще не кончилась, – и сунула в рот пластинку жвачки. Запахло клубникой.

Такого поворота я не ожидал. Мне это даже в голову не приходило. И я решил последить за ней: оставить ее на углу, который пока еще не стал для нее роковым, а самому не уезжать далеко. Мы были слишком близко от Эрманос Беккер, и я решил сделать крюк: мне нужно было время, чтобы принять решение. Когда она собралась выходить из машины, я протянул ей еще одну купюру, дал из рук в руки, как не делают в Мадриде.

– С чего это? – спросила она.

– За то, что я тебя напугал.

– Опять ты про страх! Не очень-то я испугалась, – ответила она. – Но спасибо. – Она открыла дверцу, вышла и начала надевать плащ. Ее коротенькая юбка была сейчас измята больше, чем раньше, но она не была испачкана или порвана (я, по крайней мере, не пачкал ее и не рвал). Она не успела еще продеть руку в рукав, как я резко тронулся с места. Я свернул направо. Из двух шлюх, что стояли раньше на ступенях старинного здания, теперь осталась только одна. Асфальт был еще мокрый, она, наверняка, вся продрогла.

Я не поехал домой. Я вернулся снова на Фортуни и остановился возле «Дрезднер-банк», за решеткой которого виден огромный газон с фонтаном. Для меня это по-прежнему колледж «Аламан», который находился недалеко от моей школы. Газона тогда здесь не было, а был обыкновенный школьный двор, и там часто играли на переменах мальчишки моего возраста, а я смотрел на них со смешанным чувством: одновременно завидовал им и радовался, что я не из их числа – так мальчики всегда смотрят на других, незнакомых мальчиков. Напротив этого банка или колледжа есть несколько баров, с давних времен пользующихся дурной славой, куда наверняка заглядывают все окрестные шлюхи, когда им нужно пропустить стаканчик или согреться. Я дошел до угла (ближайшего к тому, на который вернулась Селия, или Виктория), до того места, где крутой подъем заканчивался и улица поворачивала так резко, что новый ее отрезок казался перпендикулярным предыдущему. Здесь стояли деревья, стволы которых были увиты плющом, а ветви опускались очень низко. Оттуда я и стал за ней следить. Я видел, как она устало привалилась к стене здания страховой компании. Напротив была еще одна страховая компания – претенциозное строение со скошенной стеной, при взгляде на которую я невольно вспомнил стены Иерихона (если они именно такие, какими мы видим их на картинках или в кино). Оттуда, где я стоял, этого здания не было видно. Шлюху тоже было видно плохо: я стоял слишком далеко. Поэтому я прошел чуть-чуть вперед, хотя и боялся, что она заметит меня, если бросит взгляд налево, в ту сторону, откуда шли машины, любая из которых (как некоторое время назад моя) могла остановиться, и водитель мог открыть дверцу. Я встал у дверей закрытого бара (он назывался «Sunset Bar»). Мой светлый плащ был слишком заметен в ночи, освещенной желтыми фонарями. Я простоял так довольно долго, прильнув к стене, как Петер Лорре [32]32
  Петер Лорре (наст. имя и фам. Ласло Лёвенштайн, 1904–1964) – немецкий и американский актер. Успех пришел к нему с фильмом «М» («Убийца», 1931), полным предчувствия надвигавшейся на Германию катастрофы фашизма


[Закрыть]в фильме «М», где он играл вампира из Дюссельдорфа, – я видел этот фильм. Машин стало еще меньше, и я поймал себя на мысли, что не хочу, чтобы кто-то здесь проехал, чтобы кто-то посадил ее в машину. Я хотел, чтобы, вопреки ее утверждениям, ее ночь закончилась. Мое желание было понятным: я не был до конца уверен, что это не Селия. Но, стоя у той стены, я думал, что, даже если это была Виктория, я хотел того же, хотя почти не знал ее и вряд ли еще когда-нибудь увижу. Близость – удивительная вещь: стоит этому случиться, и между людьми возникает глубокая и прочная связь. Правда, со временем она ослабевает, исчезает и забывается, так что потом мы иногда даже не можем вспомнить, сколько раз это было – один? два? или больше? Мы забываем, но забываем не сразу после того, как это случилось, – первое время воспоминание жжет каленым железом, а перед глазами стоит лицо его или ее, и остро помнится запах (запах – это то, что остается нам после расставания: прощайте, желания, и прощайте, печали). Я все еще ощущал запах Виктории или Селии, который не был похож на запах Селии, когда она была только Селией и жила вместе со мной. Я вдруг подумал, что это нелепость – никогда больше не увидеть ее, позволить ей сесть в другую машину, хотя это ее работа (к тому же, я сам принял решение не поддерживать с ней отношений). Если это была Селия, то мой с ней разрыв был добровольным и стоил мне большого труда: я избегал ее, пока она не отчаялась и не сдалась, или просто решила сделать передышку, чтобы дать мне время опомниться и соскучиться, может быть, это только отсрочка. Она сделала несколько шагов (к счастью, в сторону Кастельяна, а не в сторону улицы Эрманос Беккер, откуда я шпионил за ней, иначе бы она меня увидела) – сейчас больше машин шло по Кастельяна. Может быть, та шлюха, что еще оставалась на ступенях старинного здания, нашла клиента, пока я парковал машину, и теперь Виктория могла встать на ее место, не опасаясь, что вторгается на чужую территорию. По бульвару или поросшей деревьями набережной прошли два подозрительных типа. Они что-то сказали ей, я не расслышал что, какую-то грубость. Я услышал только, что она ответила им так же грубо, и они замедлили шаг, словно собирались проучить ее. Я подумал, что мне, наверное, придется за нее вступиться, защитить ее, стать ей наконец в чем-то полезным – благодетельный вампир! – и снова, наперекор собственным интересам, установить с ней отношения. Хотя бы на эту ночь. Иногда нельзя не вмешаться: не остановить руку с ножом, нацеленным в чей-то живот (если видишь, что эта рука уже занесена), не оттолкнуть в сторону человека, чтобы ему не снесло голову деревом, поваленным бурей (если видишь, как дерево закачалось). «Подстилка! Потаскуха!» – кричали они ей. «Пошли в задницу!» – ответила она, и этим все кончилось. Те двое зашагали дальше в темноту, время от времени оборачиваясь к ней, чтобы выкрикнуть еще какую-нибудь гадость, и скоро исчезли из виду.

Лишь через две минуты около Селии, или Виктории, остановилась машина, только она подъехала не с Эрманос Беккер, как я, а со стороны Кастельяна. Это тоже был красный «гольф» – похоже, что мы, владельцы таких машин, все одинокие полуночники. Сейчас она стояла ко мне спиной, так что я мог приблизиться еще на несколько шагов. Я вышел из-под навеса бара. Теперь меня было хорошо видно, хотя я по-прежнему лепился к стене, как ящерица. Я хотел слышать и видеть, я надеялся, что, может быть, они не договорятся – этот тип в машине может оказаться скупердяем или не вызвать доверия у Виктории. Она подошла к краю тротуара, и я подумал, что сейчас он откроет ей правую дверцу и мне не удастся его увидеть. Но я увидел его, потому что он открыл дверцу со своей стороны и вышел из машины. Они с Викторией разговаривали, стоя по разные стороны машины, он опирался левой рукой на открытую дверцу. Хотя она стояла ко мне спиной, я понял, что она применила уже знакомый мне прием: сунула руки в карманы и распахнула плащ, чтобы продемонстрировать тело. С этой женщиной я только что пережил близость, которая (даже если полной близости помешала резинка) рождает иллюзию глубокой и прочной связи. Я снял плащ, чтобы, если мужчине вдруг вздумается посмотреть в мою сторону, он не сразу меня заметил. Я перекинул плащ через руку и поежился от холода. «Сколько за четверть часа? У меня времени мало», – услышал я его слова. Ее ответа я не расслышал, но цена, видимо, была приемлемая, потому что он кивнул, и это означало: «Садись!» Он не раздумывал и не колебался. Мужчина снова сел в машину, Селия сама открыла дверцу со своей стороны, машина рванулась с места, и они скрылись из виду: у него было мало времени. Ему было столько же лет, сколько сейчас мне, у него были редкие светлые волосы, мне показалось, что выглядел он вполне прилично: достаточно хорошо одет, не пьян, не похож на сексуально озабоченного или ненормального. Мне захотелось, чтобы он оказался врачом. Может быть, он знал, что скорее заснет, если перед сном трахнет кого-нибудь – полезная разрядка после восьмичасового дежурства в клинике, где полно усталых медсестер в белесых чулках с катышками около шва. Я вдруг почувствовал тоску одиночества, какую испытывают убийцы, какую испытывал тот вампир из фильма «М». Все проститутки уже покинули это место, а одна из них сейчас, пока я стою тут один, против моей воли проделает со мною то, что обозначалось глаголом ge-licgan, превратит меня в одного из тех, кого обозначало забытое существительное ge-for-liger, a может быть, не спрашивая моего на то согласия, навсегда превратит меня в ge-bryd-guma этого типа, этого якобы врача, которого я видел мельком и издалека и у которого в отличие от меня так мало времени. В течение четверти часа она будет против моей воли роднить меня в англосаксонском смысле еще с одним мужчиной (степень этого родства я определить не могу, потому что такого слова нет в нашем языке), а я ничем не смогу помешать. Одно дело – знать это, а другое – видеть собственными глазами (или видеть, как она готовится это сделать), одно дело – воображать себе время, в котором с нами случаются разные события (неприятные, причиняющие нам боль, приводящие нас в отчаяние), а другое – когда ты с уверенностью можешь сказать: «Это происходит сейчас, пока я стою тут один у стены и не знаю, как поступить, а вокруг ночь шуршит мокрыми листьями, и я снова топчу их, шагая к своей машине, припаркованной у «Дрезднер-банк» или у колледжа «Аламан» моего детства, сажусь в машину, включаю зажигание. Несколько минут назад я тоже был в своей машине, на улице Фортуни, вместе с Викторией, или Селией, мы были на заднем сиденье, и между нами происходило то, что порождает глубокую и прочную связь, а еще раньше мы разговаривали с ней, сидя впереди, и я никак не мог решить, кто же она, а сейчас ревность подсказала мне ответ. Я старался не узнавать ту, кого узнал, и в то же время не хотел принять за собственную жену неизвестную мне шлюху. Сейчас я точно знал одно: эта женщина (кто бы она ни была и как бы ее ни звали) сейчас в другой машине, и к ее телу прикасаются другие руки, которые шарят по ее телу, не сомневаясь и не колеблясь, которые сжимают и ласкают, ощупывают и исследуют, и бьют (прости, я не хотел, это вышло случайно, не сердись!), – движения, иногда машинальные, опытной и теплой руки врача, которая ощупывает тело, еще не зная, нравится ли оно ему. Я ехал по тем же улицам, по которым некоторое время назад мы ехали вместе с ней, и искал глазами припаркованный красный «гольф» – но ни на самой Фортуни, ни на окрестных улицах красного «гольфа» видно не было. С ужасом и тайной надеждой я думал, что, возможно, между ними ничего не произошло, что у этого мужчины, этого врача, были крепкие и толстые пальцы – как клавиши, и он тут же сжал ими шею или виски Виктории, или Селии, – ее бедные виски! – а потом вышвырнул бездыханное тело на асфальт, на мокрые листья. И когда я уже отчаялся и повернул к дому (четверть часа уже прошли, хотя это только так говорится: четверть часа, а на самом деле они оба все еще в красном «гольфе» или врач решил отвезти ее к себе домой до утра – я не захотел, чтобы воспоминание о ней осталось в моей спальне, и теперь страдал), я подумал, что в ближайшие дни буду читать газеты очень внимательно и с замиранием сердца буду искать, страшась найти, строки, из которых узнаю, что стал вдовцом (если Виктория была Селией), и прочитав которые, я всю жизнь буду чувствовать себя виноватым, если Виктория была Викторией. В машине еще сохранился ее запах. Я вернулся домой в чрезвычайном возбуждении, о сне нечего было и думать. А ведь я мог, высадив проститутку на ее углу, сразу уехать, и тогда сейчас мне оставалось бы только строить догадки, только предполагать, и это даже развлекло бы меня. Предположения – это всего лишь игра воображения, другое дело, когда видишь что-то своими глазами: это уже серьезно, в этом случае мы уже не можем успокаивать себя, говорить себе, что, возможно, ничего страшного не случилось. Та женщина была со мной в моей машине, и этого было достаточно, чтобы я мог вообразить ее сейчас с врачом, с которым мы породнились. Может быть, он на самом деле внушал ей страх? Я включил телевизор (точно так же два года спустя я включил телевизор на улице Конде-де-ла-Симера, когда не знал, чем помочь женщине, которая умирала рядом со мной, а я и не догадывался – да она и сама не догадывалась; так включил телевизор Solus в своем дворце той же ночью – у него была бессонница, и он встал и вышел из спальни, чтобы никому не мешать и попытаться заснуть у экрана). Я всегда включаю телевизор, когда поздно возвращаюсь домой, думаю, что так делает любой человек, если живет один и если к тому же этот человек – никто: мы хотим узнать, что произошло в мире за время нашего отсутствия (хотя мы в этом мире никто и потому не присутствуем в нем никогда). Было уже очень поздно, работали только два-три канала, и первое, что я увидел, был рыцарь в доспехах, который возносил молитвы, стоя на коленях перед военным шатром. Это был какой-то фильм [33]33
  Имеется в виду кинофильм «Ричард III» (1955). Сценарист, режиссер и исполнитель главной роли Лоренс Керр Оливье.


[Закрыть]– цветной и, по всей видимости, не новый: самые лучшие передачи всегда показывают под утро, когда телевизор почти никто не смотрит. Эпизод с рыцарем сменился другим: теперь я видел человека в постели. Судя по количеству воланов на рукавах его рубашки, это был король, король, которого мучает бессонница или который спит с открытыми глазами. Дело происходило в военном шатре, хотя кровать была настоящая – с подушками и простынями, это я запомнил хорошо. И перед королем один за другим проходили призраки на фоне какого-то пейзажа – возможно, это было поле будущей неизбежной битвы: мужчина, два мальчика, еще мужчина, женщина и, наконец, еще один мужчина, который, воздев к небу сжатые кулаки, кричал, словно требовал мести (у всех остальных лица были скорбные, во взглядах отчаяние, волосы были седые, а бледные губы шевелились так, что казалось, они скорее читают вполголоса, чем говорят, – призракам трудно говорить с нами). Этот король был haunted, заколдован, точнее, его околдовывали в ту ночь его же близкие, обвинявшие его в своей смерти и желавшие ему проиграть грядущую битву. Тихие голоса тех, кто был предан человеком, которого они любили, произносили страшные слова: «В час битвы завтра вспомнишь обо мне, – говорили королю мужчины, женщина и дети один за другим, – и выронишь ты меч свой бесполезный, тебе в удел – отчаянье и смерть», «Тебе на сердце камнем завтра лягу», «Свинцом тебе на грудь мы ляжем», «И, устрашась грехов своих, умри!», «Твоя судьба – отчаянье и смерть», – повторяли один за другим дети, женщина и мужчины. Я хорошо помню их слова, особенно те, что произносила женщина – она говорила последней, – женщина-призрак, по щекам которой текли слезы. «Я Анна, я несчастная жена, – говорила женщина, – что часа не спала с тобой спокойно, пришла к тебе твой потревожить сон. В час битвы завтра вспомнишь обо мне и выронишь ты меч свой бесполезный. Тебе в удел – отчаянье и смерть!» И король в ужасе просыпается. Он весь дрожит. Даже я испугался, увидев этих призраков и услышав их заунывное пророчество с экрана, у меня мурашки по спине побежали – вот она, сила искусства! – и я переключился на другой канал, который тоже еще работал и по которому тоже показывали старый фильм, Это был черно-белый фильм о самолетах – там были «спитфайры» из морской авиации, и «штука», и «мессершмитты-109», и несколько «ланкастеров» (имя династии Генрихов) – возможно, это был фильм о битве за Британию, [34]34
  Вероятно, имеется в виду документальный черно-белый фильм «Битва за Англию» (1969). 15 сентября 1940 г. над Лондоном и над югом Англии состоялась блиц-схватка британских и немецких ВВС, которая положила конец продолжавшимся более двух месяцев попыткам гитлеровцев достичь превосходства в воздухе и обеспечить таким образом морское вторжение в Англию.


[Закрыть]по поводу которой Уинстон Черчилль произнес свою знаменитую фразу о том, что никогда еще в истории человеческих конфликтов столь многие не были обязаны столь немногим, – эту фразу всегда цитируют в сокращенном виде, так же как его слова про «кровь, пот и слезы» (всегда пропуская «тяжелый труд»). «Штука» и «юнкерсы» бомбили Мадрид во время гражданской войны. Особенно отличились «юнкерсы» – народ прозвал их «индейками» за то, что они так медленно плыли со своим смертельным грузом по небу, кусочек которого виден из моего окна. А истребители республиканцев получили прозвище «крысы», это были быстрые русские МиГи и американские «кёртиссы». В реальном мире воздушных схваток, происходивших к тому же относительно недавно, я чувствовал себя гораздо лучше. Персонажи из первого фильма, с их доспехами и воланами, были, безусловно, ближе по времени к эпохе глагола ge-Iicgan и существительных ge-for-liger и ge-bryd-guma, о которых я был вынужден думать в эту ночь (и которые я, вполне вероятно, выдумал). Я не хотел их видеть, кто бы они ни были, я предпочитал остаться в моем веке и погибнуть в бою, хотя, возможно, в том, другом фильме тоже уже завязалась битва и тоже были смерти на поле брани. Я смотрел на самолеты, но в ушах у меня звучали проклятия призраков из той бессонной ночи или ночи кошмаров. Именно потому я и вспомнил их гораздо позднее, когда в комнате сынишки Марты Тельес наткнулся на что-то в темноте и обнаружил свисавшие с потолка на нитях модели самолетов, замечательные модели, которые наверняка принадлежали когда-то отцу малыша – я в детстве и мечтать о таких не мог, – самолеты на нитках, каждую ночь лениво готовившиеся к утомительному ночному бою, фантастическому и невозможному, который так ни разу и не завязался (разве только в моем воображении, когда меня мучила бессонница, или в моих кошмарах).

То, что произошло в эти две ночи, навсегда врезалось в мою память, оставило в ней след.

Я не знал, стоит ли звонить Селии, – было уже слишком поздно, и если она была дома, то, скорее всего, спала. В последние четыре-пять месяцев мы не виделись, я только слышал о ней, и лучше бы мне этого не слышать. Я ей не звонил, она мне тоже. Как я объяснил бы ей мое поведение и внезапное желание рассказать ей то, что со мной случилось? Мне пришлось бы объяснять ей, что я предположил, что это с ней я был сегодня вечером, что это ей я открыл дверцу своей машины, ей дал деньги на улице, ее отвез в тихое местечко, чтобы она эти деньги отработала. Мне пришлось бы сказать ей, что я думал, будто переспал с ней. Да она решит, что я сошел с ума, если вообще будет со мной разговаривать. Но как же трудно удержаться и не набрать знакомый номер, если знаешь, что этот номер можно набрать (точно так же, как, заполучив чей-то номер, всегда стараешься тут же им воспользоваться), тем более что этот номер еще так недавно был и моим. Часы показывали начало четвертого, и «спитфайры», преследуемые «мессершмиттами», летели по экрану, когда я снял трубку и решительно набрал номер. Если Селия ответит, то я, по крайней мере, буду знать, что она не Виктория и что ей не угрожала опасность: Виктория не успела бы за это время высвободиться из рук того врача и вернуться домой, к тому же ее ночь была еще не окончена. Но если она не ответит – дело хуже: тогда моя тревога возрастет, и у меня для этого будет теперь уже два мотива: первый – что Селия и в самом деле Виктория, и второй – что с ней случилось что-то плохое, настолько плохое, что однажды она явится мне во сне и скажет то, что сможет сказать уже только во сне: «Я Селия, твоя бедная жена, что часа не спала с тобой спокойно, пришла к тебе твой потревожить сон». Она будет проклинать меня за то, что я бросил ее, и за ту ночь, когда я мог отвезти ее к себе и спасти, но не отвез и не спас. Я не должен был звонить, это было ошибкой, и все-таки я позвонил. Я услышал гудок, потом второй и третий – еще не поздно было повесить трубку и остаться со своими сомнениями. После третьего гудка включился автоответчик и записанный на пленку голос Селии произнес: «Привет, это 549 60 01. Сейчас я не могу ответить, но, если хочешь, оставь сообщение после сигнала. Спасибо». Она обращалась к звонившему на «ты», как все молодые люди. Она молода, как и Виктория. Я услышал два-три коротких сигнала, означавших, что кто-то уже оставил ей сообщения, а потом – длинный сигнал, после которого нужно было говорить, и заговорил (а не повесил трубку, как в тот раз, когда набрал свой прежний номер, сидя на кровати и раздеваясь, в ту ночь, когда мне было одиноко и грустно). «Селия, – сказал я, – ты дома? – Автоответчики очень часто обманывают. – Это я, Виктор. Ты дома? Может быть, ты спишь или громкость убавила?» – говорил я, и мне хотелось, чтобы именно так и было, и мое желание сбылось: живой голос Селии ответил мне. Она была дома, она сняла трубку, услышав мой голос. Значит, она не Виктория. («Час еще не настал, еще не настал, – подумал я, – она еще жива».) «Виктор, ты знаешь, который час?» – спросила она. («Час еще не настал, – думал я, – так же, как не настал еще час того пилота из „спитфайра МК-ХII", который все еще видит мир с высоты и пытается спастись».) Ее голос не был сонным – я знаю ее сонный голос, как помню ее сонное лицо, утреннее лицо без макияжа. Она не сердилась – я не разбудил ее, это точно. «В чем дело?» – спросила она. Я не заготовил правдоподобного объяснения, да и не было никакого объяснения, и придумать на ходу я ничего не мог: я был возбужден, мысли мои путались. Чтобы выиграть время, я сказал: «Мне нужно поговорить с тобой об одном деле. Можно я к тебе сейчас заеду?» – «Сейчас? – переспросила она. – Ты в своем уме? Ты вообще знаешь, который час?» – «Знаю, – ответил я. – Но это очень срочно. Ты ведь не спишь, правда? У тебя голос не сонный». Она помолчала немного и, прежде чем ответить, сказала: «Подожди секунду». Наверное, эта секунда нужна была ей, чтобы дотянуться до пепельницы, если она перед этим закурила сигарету, хотя я не слышал щелчка зажигалки – обычно его бывает слышно, иногда по телефону слышно даже, как человек затягивается. «Нет, я не спала, но сейчас тебе лучше не приезжать». – «Почему? Это совсем ненадолго». Селия снова замолчала, и я почувствовал, как она напряглась. «Виктор, – сказала она, и я все понял, потому что, когда нас называют по имени, это значит, нам не собираются давать то, о чем мы просим, – как ты не понимаешь! Вот уже который месяц ты обо мне знать не хочешь, несколько месяцев, как мы не видимся и не разговариваем, и вдруг ты звонишь в половине четвертого утра и говоришь, что хочешь приехать! Что ты себе позволяешь?» Такие фразы всегда обезоруживают – «Что ты себе позволяешь?» – она была права, хотя половины четвертого еще не было. Я посмотрел на часы, и в эту минуту она добавила (хотя могла бы этого и не говорить, но она сказала, чтобы задеть меня: я ведь не собирался настаивать, так что совсем ни к чему было мне это говорить): «К тому же я не одна». – «А, тогда конечно», – сказал я как дурак. Селия насладилась эффектом, который произвели ее слова (одно дело понимать, что рано или поздно это должно случиться, другое – знать, что это уже случилось), и заговорила снова, уже более благосклонно: «Позвони мне завтра, после двенадцати, и мы все обсудим. Если хочешь, можем пообедать вместе. Идет? Позвони мне завтра». Теперь была моя очередь сказать ей что-то, что задело бы ее: «Завтра может быть уже поздно». – И я повесил трубку, не простившись. Я успокоился. На экране пилот с усиками смотрел вверх и говорил: «Мич! Им не одолеть „спитфайр", Мич! Не одолеть!», – мне показалось, что это Дэвид Нивен [35]35
  Дэвид Нивен (1910–1983) – известный английский актер.


[Закрыть]и что разговаривает он с погибшим другом. Потом самолеты полетели к солнцу, прятавшемуся за облаками, и появились субтитры с цитатой из Черчилля. Бой закончился, и я снова переключился на первый канал – мне вдруг захотелось узнать, какой бой шел там и о чем был тот фильм – цветной фильм о давних временах, где были призраки и короли. Но я ничего не узнал, потому что и этот фильм тоже уже закончился. Сейчас на экране несколько рахитичных девиц демонстрировали работу вибротренажеров под комментарий нескольких всем недовольных лесбиянок. Я посмотрел и послушал несколько минут (посмотрел на девиц и послушал лесбиянок) и вернулся на тот канал, где раньше шел воздушный бой. Но на этом канале уже началась трансляция какой-то праздничной службы – не скажу, какой именно, я не слишком хорошо знаю церковный календарь – и добрые католики пели визгливыми голосами «Господь – мой пастырь» и тому подобное. Я выключил телевизор и поискал газету, чтобы узнать из телепрограммы, эпизоды каких фильмов я в тот вечер увидел, но газету выбросила женщина, которая приходит убирать (она приходила в тот день в мое отсутствие), – она всегда выбрасывает все раньше времени, так же как выбрасывают все во дворце у Единственного, что очень выводит его из себя (правда, это я узнал намного позже). Но мое спокойствие вмиг улетучилось – мой мозг почти никогда не отдыхает, я все время думаю о чем-нибудь: «Если Виктория не была Селией, а Селия в эту минуту не одна, то Селия сейчас тоже делает со мною то, что обозначается тем самым глаголом, и роднит меня с кем-то в англосаксонском смысле да и я, в свою очередь, породнил ее сегодня ночью с проституткой Викторией, которая так похожа на Селию (эти глагол и образованные от него существительные в равной мере относятся и к женщинам)». Я чувствовал себя вдвойне ge-bryd-guma – ощущение довольно неприятное. Потом мне пришла в голову другая ужасная мысль: а стоило ли успокаиваться после того звонка? Да, Селия сняла трубку, да, она дома, но перед тем, как я начал говорить, я слышал два или три коротких сигнала, означавших, что кто-то уже оставил ей сообщения, так что, возможно, она вошла со своим спутником именно в тот момент, когда я звонил, и еще не успела прослушать пленку. Следовательно, нельзя исключать возможность, что Селия была Викторией и что они с тем врачом решили поехать к ней, – он, наверное, женат – и приехали туда именно в ту минуту, немного позже, чем вернулся домой я. Может быть, они прокатились по ночному городу, пользуясь тем, что на улице мало машин, или остановились ненадолго в каком-нибудь тихом местечке (и теперь мужчина уже не слишком спешил). А если это так, если Селия сейчас не одна, если с ней тот врач, то опасность для нее еще не миновала, и хотя час еще не настал для Селии и для Виктории, но как знать, когда он наступит. («Те, кто знает меня, – молчат и молчанием меня не защищают»). И я уже не мог снова позвонить ей, потому что все было возможно, и это – цена колебаниям и сомнениям. Звонить было бы смешно, и я ничего не выиграл бы – она только разозлилась бы на меня. Я был в том состоянии, когда бесполезно пытаться заснуть, нужно было выждать какое-то время – сейчас они все равно в постели. Сколько им нужно? Один раз? Два раза подряд? Все равно это не так уж долго: полчаса, час от силы – с проституткой и того меньше: с ней не тратят времени на ласки. С любимой женщиной – больше, еще больше – с новой женщиной или когда это бывает в первый раз. С Мартой Тельес все затянулось, поэтому я не успел породниться ни с Деаном, ни с тем грубым и деспотичным типом – Висенте (хотя у меня есть странное ощущение, что я с ними все-таки породнился). Не по вине Марты и не по своей вине я не породнился с ними той ночью и не породнюсь уже никогда.

Я решил снова выйти на улицу и немного пройтись, чтобы развеяться, чтобы устать, чтобы, по крайней мере, не находиться в спальне, пока те двое (или четверо) находятся в своей. Улицы никогда не пустуют, но в ту дождливую ночь прохожих почти не было – несколько типов, которые, похоже, только недавно вышли из тюрьмы, поливальщики улиц, которые очень громко разговаривали, словно вокруг никто не спал, и зря переводили воду – на улице и так было сыро, к тому же в любой момент могла опять разразиться гроза, – какая-то бездомная старушка в лохмотьях, группка шумных мужчин и женщин (наверное, отмечали что-нибудь вместе – мальчишник, выигрыш в лотерею или юбилей). Я шел и шел, я шел на запад, хотя не люблю этот район. Я оказался на улице Де-ла-Принцесса, потом на Кинтана, и там я услышал шаги за спиной. Человек шел за мной три квартала, достаточно долго, чтобы я начал волноваться. Кто бы он ни был, он видел сейчас мой затылок. Может быть, он шел за мной, потому что хотел напасть на меня в темноте – это была ночь сомнений и страха, – но бояться нечего, пока я слышу его шаги и сам не ускоряю шаг. Я не хотел бежать и потому, когда начался четвертый квартал, я дал этим шагам возможность обогнать меня (может быть, у этого человека не было дурных намерений и он просто не мог идти быстрее?): я остановился у витрины книжного магазина, достал очки, надел их (так я мог краешком глаза следить за своим преследователем, ждать его приближения и быть наготове). Роковые шаги звучали все ближе (мой час еще не настал), но человек не остановился. Он прошел мимо, и теперь я уже открыто – сейчас я видел его затылок – мог рассматривать его удаляющуюся фигуру. Это был мужчина средних лет, судя по походке и по пальто, – больше я ничего в темноте разглядеть не смог. Я разгладил полы плаща и снял очки. Я повернул на юго-запад: Росалес, Байлен – этот район мне нравится гораздо больше. На Росалес находились когда-то казармы Де-ла-Монтанья, где шел жестокий бой на третий день нашей войны – уже столько лет тому назад! Теперь там египетский храм. Где-то недалеко от площади Орьенте я увидел двух лошадей, которые шли мне навстречу, прижимаясь к тротуару, чтобы не мешать движению редких машин. На одной из них сидел всадник в высоких сапогах, Другая шла рядом. Она тоже была под седлом. Иногда она отставала на полкорпуса. Это были андалузские верховые лошади. Они шли медленным аллюром и казались очень спокойными. Восемь подков стучали по мокрому асфальту – забытый горожанами звук, диковинный в наше самоуверенное время, когда люди отказались от многих вещей, сопровождавших их на протяжении всей истории. Еще в моем детстве эти звуки не были такой уж редкостью: лошади тащили повозки старьевщиков и телеги ремесленников, продававших свой товар, были конные полицейские в длинных страшных шинелях и с резиновыми дубинками, иногда можно было увидеть какого-нибудь богача, возвращавшегося верхом из манежа. Животные были в те времена привычным для горожан явлением, я помню даже коров в подзалах домов. С высоты своего детского роста я смотрел на них через находившиеся у самой земли зарешеченные окна коровников (именно так они тогда и назывались). Оттуда шел неистребимый запах – запах коров, лошадей, мулов и ослов, знакомый всем запах навоза. Но увидеть двух огромных лошадей сейчас, в центре Мадрида, на площади Орьенте, прямо напротив королевского дворца, в котором никто не живет? Это показалось чудом даже мне, несмотря на то, что иногда по воскресеньям я хожу на ипподром. Впрочем, одно дело видеть лошадей гуляющими на лужайке ипподрома или бегущими по дорожке (это воспринимаешь, скорее, как спектакль) и совсем другое – встретиться с ними посреди города, на асфальте, прямо возле тротуара, по которому идешь, встретить огромных животных, лоснящихся, невероятных, с очень широкими шеями, мускулистыми крупами и ногами. Эти животные помнят все, чему их когда-то научили, они могут найти дорогу, если их хозяева собьются с пути, они удивительно точно чувствуют даже на расстоянии, где друг, а где враг, чувствуют опасность, даже когда она еще далеко, даже когда мы о ней и не подозреваем. Был слишком поздний час для того, чтобы эти лошади гуляли по улице неподалеку от площади Орьенте: когда-то давно мне случалось видеть лошадей в этом районе и днем, и вечером, но на рассвете – никогда. А может быть, я просто никогда не бывал в этот час на улице Байлен. Наверное, это были лошади из королевского дворца и принадлежали королю (хотя сам король здесь и не живет) или из Паласио-де-Лирия, который отсюда совсем недалеко, – аристократические лошади, одним словом. Я смотрел на них с восхищением – такие они были огромные, казались пришедшими из такой древности – жеребец под всадником и кобыла без всадника в ночи. Вдали послышался раскат грома и кобыла забеспокоилась (жеребец остался спокоен), на миг встала на дыбы – теперь это было чудовище, передние ноги которого были высоко над моей головой. Казалось, оно вот-вот обрушится на меня, ударит великолепными копытами и придавит своим огромным весом – ужасная смерть, смешная смерть. Но все обошлось: всадник тут же успокоил лошадь – всего одним словом и одним движением. Кобыла ночью – это то, что многие (даже сами англичане) называют кошмаром – по крайней мере, именно это означает английское слово nightmare, которое переводится как «дурной сон», хотя буквальный перерод – «кобыла ночью» или «ночная кобыла». Впрочем, можно толковать и по-другому (это я тоже изучал когда-то в молодости): существительное mare переводится по-разному в зависимости от того, стоит ли рядом с ним слово «ночь». «Mare» в значении «кобыла» происходит от англосаксонского mere, имевшего то же значение, a «mare» в значении «дурной сон» восходит, если я не ошибаюсь, к слову тага – злой дух, демон. Этот дух садился или ложился на спящего, давил ему на грудь, и человек видел страшные сны. Иногда дух даже совокуплялся со своей жертвой: если спящий человек был мужчина, то дух был женского рода и находился снизу, а если жертвой оказывалась женщина, то дух был мужского рода и находился сверху («Тебе на сердце камнем завтра лягу…»). Возможно, banshee, которая своими стонами, воплями и жалобным пением предрекала гибель Ирландии, была тоже из этих духов. Я встретил по пути бездомную старуху в лохмотьях – может быть, это была banshee, которая не знала, к какому дому ей предстоит направиться выть и плакать в эту ночь, может быть, ей предстоит направиться именно к тому дому, который когда-то был моим? Я сейчас жил не там, и потому мне опасность не угрожала, но там была Селия – этот дом по-прежнему был ее домом, и сейчас она была там не одна, как она мне сказала. Все эти мысли пронеслись в моей голове, пока я смотрел вслед лошадям, оставлявшим за собой (надолго ли?) шлейф острого запаха и уносившим с собой звуки из моего детства. Суеверие – это всего лишь один из способов мышления, который ничем не хуже любого другого. Можно сказать, что это обостренное, болезненное восприятие мира, но, если задуматься, всякое восприятие мира является болезненным, поэтому люди стараются не думать старается вообще не думать.