Текст книги "Концерт. Путешествие в Триест"

Автор книги: Хартмут Ланге

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Либерман вошел в ателье и внезапно ощутил, до чего невыносим ему стал вид этого пустого просторного помещения, заставленного мольбертами и прочими принадлежностями живописца. Он увидел, что, уходя, забыл закрыть окна. Было зябко, он сел. Старика охватила тоска по чему-то неосуществимому, и он вспомнил, что нечто подобное уже было, но тогда – обстоятельства стерлись из памяти – он слушал реквием Моцарта, и музыка наполняла его, умиротворяя и примиряя со всем, что есть в мире. Ему захотелось опять послушать эту удивительную музыку.

«Надежда есть, – подумал он, – это бесспорно. Должна быть. Завтра – раньше не позволяет приличие – я опять зайду к фрау Альтеншуль и скажу ей, что для ее чрезмерных волнений нет серьезных оснований».

Эта мысль окончательно завладела им.

14

А что же Шульце-Бетман?

Его манили цветущие каштаны. Он решил воспользоваться этим поздним вечером для прогулки, и вот в компании с Клефеновом они сначала прошлись по Фриденау, затем не спеша дошли до Штеглица [15]15
  Фриденау, Штеглиц – районы Берлина.


[Закрыть]и наконец вышли к Ботаническому саду. Стояла теплая погода, и на улицах было много народу, потому Шульце-Бетману приходилось выбирать окольные пути, дабы не сталкиваться с толпой. Он предложил Клефенову отбросить ложные соображения о приличиях и снять китель, но тот, поблагодарив, заявил, что показываться на людях в одной рубашке не в его правилах. Клефенов казался ниже Шульце-Бетмана, правда, плечистее и все время старался держаться на полшага позади своего спутника – какая-то мысль неотступно терзала его.

Порой это тяготило Шульце-Бетмана, особенно в те дни, когда Клефенов, словно равнодушный к пряному вечернему воздуху и молочной луне, вынуждал его говорить на самые неприятные темы, например, почему так получается, что человек, всю свою жизнь приверженный высоким идеалам, в конце концов оказывается подлым убийцей, и можно ли заблаговременно раз и навсегда избавить его от вероятности такого превращения?

Сегодня у Шульце-Бетмана было приподнятое настроение, и он попросил своего приятеля идти не на полшага позади, а рядом и чтобы тот наконец-то держался свободно и непринужденно, как принято, когда прогуливаются и болтают два человека.

Клефенов ответил, что для него это невозможно. И пояснил: понятно ведь, если он так обошелся с человеком, то теперь, находясь рядом с ним, должен испытывать по меньшей мере смущение.

Они вышли на Вильгельмштрассе. Здесь росли древние деревья с необъятными кронами и цветами, похожими на канделябры, на которые Шульце-Бетман не мог наглядеться. И все же он поинтересовался у Клефенова, почему бы тому при виде этой красоты не выбросить из головы раз и навсегда его извечную печаль. Клефенов смущенно улыбнулся, но не нашел, что ответить.

В Ботаническом саду они взобрались на пригорок, обсаженный хвойными деревьями. По земле стелился туман, а по дороге перед ними, ослепляя друг друга фарами, беспрерывно сновали автомобили. Шульце-Бетман заметил, что его приятель сегодня как-то особенно напряжен. Писателю захотелось сказать ему что-то утешительное, объяснить бессмысленность постоянного самокопания в надежде найти смысл в коварных перипетиях судьбы. Хотя бы вот так:

«Вы убивали и, как всякий убийца, разумеется, виновны. Однако вина, мой друг, несет в себе великую возможность искупления. Тот, кто не жаждет искупления, достоин презрения. Но ваше раскаяние столь искренне… Вы можете позволить себе иногда забыться, созерцая цветущие каштаны».

В северной части небосклона Большая Медведица медленно клонилась к горизонту. Ее контур четко и ярко вырисовывался на фоне темного неба, подавляя своими размерами. Однако Клефенову было не до Большой Медведицы. Спустя час созвездие скрылось за городскими крышами.

Путешествие в Триест
новелла

У каждого своя смерть.

М. Хайдеггер

1

Однажды профессор Монтаг, бог весть почему, почувствовал вдруг, что в мире произошли решительные перемены. Но какие! От нечаянного прозрения на душе было радостно. Он улыбался, ожидая врача в комнате, где стояли кровать и множество приборов. Одевшись, он подумал, что врач, наверное, придет позже обычного. Профессор Монтаг встретил его приветливо, правда, держался несколько отстраненно и по окончании визита попрощался точно так же радушно. Врач, по своему обыкновению, говорил с ним серьезно и подчеркнуто учтиво, отметив, что шрамы от последней операции могли бы затягиваться и побыстрее, ведь прошло без малого восемь недель. Тем не менее это обстоятельство его не сильно огорчило, ибо время, по его мнению, было лучшим лекарем.

– Как поживает ваша супруга?

– Хорошо, даже очень, – ответил больной и стал болтать о том, что сейчас, в середине июня, самое время готовиться к отпуску, что в этот раз надо бы поехать на Сицилию или на худой конец – ради детей, конечно, – просто куда-нибудь к морю. Сам-то он предпочел бы Рим, уверял профессор Монтаг, да если бы задержаться там подольше…

Почтительная улыбка врача и само присутствие этого человека, который, как и сам профессор, был весьма знаменит, создавали у него ощущение собственной значительности, может быть, поэтому он не обратил внимания на нахмуренный лоб своего собеседника.

– Кстати, не будет ли все это для вас слишком большой нагрузкой?

– Ни в коем случае. У нас билеты на Верди в Вероне, было бы жаль сдавать их.

Во второй половине дня профессор Монтаг спасался от духоты на террасе собственного особняка и попивал минеральную воду. Точнее сказать, он в первую очередь пытался насладиться холодом, исходившим от большого стакана, который держал обеими руками.

«Опять холодильник забит этими яствами, – подумал он, – хотя она знает, что они не для моего желудка».

Не в силах продолжать долго в таком же духе, он скоро смирился: «Ну да бог с ними, нельзя же раздражаться по всяким мелочам». С этой мыслью он откинулся в плетеном кресле и разом осушил стакан. Он смотрел в небо, обрамленное кронами гигантских ясеней и каштана, и дивился, отчего у него раньше ни разу не возникало ощущения, будто он глядит на голубое пространство сквозь окно. Вверху, словно тени, сновали неугомонные ласточки, однако профессор не хотел замечать собиравшейся над городом грозы.

Да-а, терраса, деревья с их раскидистыми ветвями и непроницаемой листвой – бездонный мир зеленых полутеней, и эта приятная свежесть мхов и папоротников! Профессор, без кровинки в лице, здесь переносил измучившую его жару чуть легче. На мгновение его даже одолел соблазн поразмыслить над последними словами врача. А что он, собственно, говорил? Не переутомит ли его в конечном счете поездка на юг.

«Нет, – решил профессор Монтаг, – когда такое бывало, чтобы на семестровые каникулы мы не затеяли что-нибудь этакое. А об этой поездке я давно мечтал».

Совсем рядом со стеной, отделявшей его участок от соседнего, он обнаружил длинное вьющееся растение с цветками-тарелочками абсолютно круглой формы. Казалось, они светились изнутри. «Как подсолнухи, – подумал профессор Монтаг. – Разве что желтый цвет переходит в красный. Да и стебли не склоняются, как у подсолнуха, под тяжестью созревших головок». Правда, это растение тоже было высотой с человека, а то и больше. «Странно, – удивился профессор, – чего только не встретишь у себя в саду».

Спустя полчаса на террасу и сад обрушился ливень с грозой и загнал профессора Монтага обратно в библиотеку, где он принялся перелистывать свои бумаги. Это были выписки и комментарии к истории философии XIX столетия, которые он собирался использовать в своей лекции. Здесь, среди наваленных стопок книг и беспорядочно лежащих предметов – календарей, цветных карандашей, авторучек, лупы, – он чувствовал себя хорошо. Ради этого своеобразного комфорта он не убирал со стола курительные трубки, которыми пользовался раньше. Они так и оставались непрочищенными. С тех пор как его организм перестал выносить табак, ему хотелось, чтобы в комнате по крайней мере оставался запах смолы и, как он считал, никотина – в напоминание о лучших днях и ночах.

Вечером профессор принимал гостей. Он попросил домработницу подготовить террасу. Стол и стулья были вытерты насухо, влажной оставалась только стена, да на полу виднелось несколько лужиц. После грозы погода почти не изменилась. Жара вернулась, и от земли, особенно в саду, поднимался пар. Бледные дымки как будто играли друг с другом на легком ветерке и уносились прочь внезапным порывом. Профессор Монтаг предлагал гостям прохладительные напитки, извлекая их из плетеной корзины, а его жена, готовившая на кухне ужин, время от времени выходила к публике, чтобы поприветствовать вновь прибывших, прежде всего своих коллег из окружного суда. Это была изящная женщина, казавшаяся чуть ниже мужа ростом, что на самом деле было совсем не так. На плечах мягкая накидка, черные волосы рассечены строгим пробором, во всем поведении веселый кураж, подчеркнутый неизменной слегка ироничной улыбочкой. Словно подчиняясь чьей-то воле, она, беседуя с кем-либо, неизменно переходила на агрессивно-любезный тон. Говорила она, пожалуй, излишне громко, с напором, отчасти смягчая свою энергетику остроумными и смешными замечаниями. Тем не менее ее слушали с удовольствием, даже когда она ради изюминки грешила необъективностью, чего совсем не одобрял ее муж, профессор Монтаг.

Сам же он если и вступал в разговор ради поддержания компании, то изводил всех мелкими подробностями, причем с таким упорством, что даже когда его прерывали, он все равно продолжал говорить.

Примерно в половине девятого гости перебрались в небольшой, устроенный перед кухней зимний сад, где был накрыт стол. Подали свежего лосося из Шотландии с картофелем в сметане – все было приготовлено с любовью и тщанием, профессор и тут не преминул напомнить про напитки. Он то и дело вставал и обходил стол, предлагая французское или немецкое белое вино, и даже помог жене, когда она протискивалась через узкую дверь с большущим подносом, на котором несла десерт.

2

На следующий день профессор Монтаг сделал открытие, чреватое тяжелыми последствиями. Его жена пошла за покупками, чтобы, по ее словам, запастись на выходные. Он проводил ее взглядом от садовой калитки, затем по привычке вышел на тротуар и даже попробовал удержать равновесие на выпуклом камне мостовой – почти мальчишество в его возрасте. Несколько минут спустя он присел за пианино, стоявшее в гостиной, и взял пару аккордов. Поскольку профессор любил перелистывать партитуры в поисках наиболее запомнившихся фрагментов, он и сейчас мучительно пытался что-то вспомнить. На этот раз ему потребовался Шёнберг, [16]16
  Арнольд Шёнберг (1874–1951) – австрийский композитор, теоретик и педагог, представитель музыкального экспрессионизма, глава Новой венской школы. Основоположник додекафонии.


[Закрыть]но тонкая серая тетрадка нигде не попадалась, хотя он точно знал, что еще пару дней назад она лежала на пианино. Наконец он встал и решил поискать ее в библиотеке. Но по пути – пришлось идти в обход по коридору – его мысли переключились на другое: в прихожей лежали шарф и перчатки, должно быть забытые кем-то из вчерашних гостей, и еще он заметил, что дверь в кабинет жены открыта. Профессор вошел туда, хотя это было и не в его правилах, решил посмотреть партитуру на полках, плотно заставленных брошюрами и монографиями. Впрочем, он понимал бессмысленность этой затеи, так как менее всего ожидал найти свою тетрадку у жены. Его страсть к музыке она не разделяла, и всякий раз, когда профессор садился за пианино, она скромно, но недвусмысленно удалялась.

«Ладно, – подумал профессор Монтаг, – сегодня не лучший день».

Он бросил взгляд на пишущую машинку жены, и увидел наполовину напечатанный листок. Его заинтересовало, над чем она сейчас работает, и он попытался прочесть пару строк, но бросил, так как его внимание привлек лежавший рядом блокнот. Нервным, неразборчивым почерком жены был составлен черновик объявления. Судя по множеству помарок, над текстом тщательно поработали. Он гласил:

«После продолжительной и тяжелой болезни скончался наш любимый отец и супруг профессор, доктор Вольф-Герхард Монтаг».

Остальные слова были добросовестно вымараны, но в одной из таких клякс он будто бы различил многократно измененную дату, правда, числа и месяца было не разобрать, зато неисправленным четко стоял год: 1989. Как же так! Возможно ли, чтобы в собственном доме за его спиной дату его смерти выводили словно формулу заклинания на папирусе, да еще имели дерзость продлевать ее, если он не умирал в срок?

Более всего профессора Монтага поразила невозмутимость, с какой он сделал это открытие, да еще нашел в себе силы дожидаться возвращения жены, прислонившись к открытому окну библиотеки. К тому же он не ощущал соблазна прочесть этот чудовищный текст еще раз. Жены все еще не было, и он отправился на кухню выпить воды. Тело наполнилось чем-то приятным, и появилось чувство сродни уверенности, что, несмотря на две перенесенные операции, его здоровье даже улучшилось. Или он себя обманывает? Может, он находится при смерти, но близкие боятся ему об этом сказать?

Профессор пошел в спальню, разделся по пояс и стал разглядывать широкий, чуть вздувшийся шрам. Внизу, где шрам немного не доходил до пупка, он оставался еще красным. Профессор встал на весы, но явных изменений не обнаружил, хотя нельзя было отрицать, что понемногу он все-таки поправляется, – чего настоятельно требовали врачи. Не успел он сойти с весов, как услышал звук вставляемого в замочную скважину ключа, затем характерный шорох открывающейся двери, короткий вздох… В прихожей появилась жена с переполненными сумками в обеих руках.

Профессор обождал, пока она перейдет в кухню, и пошел за ней следом. Остановившись в дверях, он стал внимательно наблюдать, как она раскладывает покупки. Жена, заметив его, вскинула голову, будто желая что-то сказать. У профессора вспыхнуло то привычное чувство привязанности к жене, которое делало их общение простым и легким, и он подумал, что так было у них уже много лет.

– Какие новости? – спросил он.

– Ничего особенного.

– Но ты не против, если мы доведем до конца идею об отпуске?

– Само собой, – ответила она и вышла на балкон, чтобы разложить по ящикам лук и картофель. Он понял, что она ответила машинально и думает совсем о другом.

Профессору это даже понравилось, и он захотел сохранить все как есть, не портить ощущения нормального хода вещей, которое жена внушала своим поведением. В коридоре он снова вспомнил, что не смог найти ту маленькую серую тетрадку с клавиром, и закрыл дверь ее комнаты, как будто от этого что-нибудь зависело.

3

Вечером того же дня профессор Монтаг пребывал в дурном настроении. Он отказывался идти в гости, куда они были заранее приглашены. Жена крутилась перед зеркалом в шляпке и пальто, чем, видимо, хотела продемонстрировать ему свое возмущение, и не желала слушать никаких оправданий.

– Разве ты не видишь, что у меня нет сил?!

– Об этом следовало подумать раньше, – ответила она, после чего, не произнеся ни слова на прощанье, ушла, а профессор Монтаг остался наедине с совестью, которая подсказывала ему, что нужно было все же объяснить свой отказ. Чувствовала ли она свою вину? Или поняла, что он был в ее комнате, и ее уход был всего лишь способом избежать неприятных объяснений?

«Да-да, нужно было потребовать от нее объяснений», – думал профессор Монтаг. Он удивлялся только, почему не сделал этого вовремя. Ведь был же удобный момент во время обеда, например, когда они сидели друг против друга и болтали о всяких пустяках. И вот он растерянно смотрит на входную дверь, а в ушах все еще стоит звук защелкивающегося замка.

Профессор вернулся в гостиную, сел за пианино, сыграл пару тактов, походил туда-сюда, поглядывая на часы, и около полуночи решил отойти ко сну. Окно было открыто, легкий ветерок задувал гардину в комнату и вместе с ней нес прохладу. Ему было зябко, но он не стал накрываться покрывалом, которое из-за жары последних дней лежало на стуле, и не надел пижаму. Издалека доносились громовые раскаты, будто разразившаяся над городом гроза ворчала от нетерпения, что не может быстро и легко перенестись сюда через Хафель и озера.

Он встал, закрыл окно, вышел из комнаты и начал бесцельно бродить по дому: сначала по коридору в библиотеку, потом обратно и так несколько раз, пока неожиданно для себя вновь не оказался в кабинете жены. Он стоял и смотрел на маленький диван, на котором она любила работать с книгами, устраивая их у себя на коленях и вокруг на подушках. Если он появлялся дома в неурочный час и кричал ей из прихожей что-нибудь приветливое, она поднимала голову и улыбалась в ответ – в такие минуты он испытывал едва ли не блаженство.

Гроза приближалась, за окном то вспыхивало, то вновь все погружалось в темноту. Чем дольше он смотрел на диван, тем явственнее представлял себя фотографом, который занят одним и тем же – фиксирует на пленку каждое мгновение в отсутствие своей жены, и с каждой минутой ему все труднее было переносить вид этого пустого дивана. Профессор попятился назад, нащупывая выключатель. Наконец загорелась над головой лампочка, и это его несколько успокоило. Он поискал глазами блокнот, в котором вчера прочитал извещение о своей смерти. Но его нигде не было. Рядом с пишущей машинкой вообще ничего не лежало, как будто здесь намеренно все убрали.

4

Внутреннее чутье подсказывало профессору Монтагу, что с сыном Винцентом не стоит вести себя доверительно, по крайней мере до сего дня для этого не было оснований. Его круглое немного заспанное лицо, глубоко посаженные глаза, бесчувственная рука, которую он протягивал дня приветствия подчеркнуто сдержанно, можно даже сказать, настороженно, – ко всему этому профессор никак не мог привыкнуть. Еще одна деталь, не дававшая ему покоя, – усы его тридцативосьмилетнего отпрыска. Ведь надо ж было такое придумать – отрастить усы!

Винцент работал консультантом по налогам и был, по мнению отца, одним из типичных, вялых и нерадивых, людей своего поколения. Профессора нисколько не интересовало, сидит ли сын в собственном бюро или служит чиновником в какой-нибудь организации. Потребность видеть Винцента возникала у него только на досуге, да и то чтобы обсудить детали предстоящего путешествия. Сначала они должны были добраться на машине до Мюнхена, там переночевать, а дальше через Альпы до Бриксена. А почему, собственно, не сразу до Вероны?

– Верона, – пояснил профессор Монтаг, – наша первая цель, где нужно будет достать карты тех мест. Стало быть, зачем пороть горячку. В Бриксене есть монастырь и популярный ресторан «У слона». Там заодно и перекусим.

На том и порешили. Договорились двинуться в путь ровно через две недели, желательно с утра пораньше, чтобы не попасть в самую полуденную жару.

Профессор Монтаг поинтересовался, не желает ли сын пройтись вместе по саду?

Они вышли через террасу, спустившись по маленькой лестнице. Смеркалось. Профессор Монтаг по-хозяйски принялся расчищать сад от сгнивших веток, кирпича, ржавого железа, хотя никакой надобности в этом не было. Он пристально вглядывался и шарил в траве, которая была ему по лодыжку. Наконец он положил руку на плечо Винцента, при этом так поглядел на него, будто собирался доверить ему нечто очень важное, но было заметно, что признание дается ему с трудом. В этот момент им обоим послышались шаги, но разглядеть что-либо в сумерках было трудно, и они повернули в сторону дома, полагая, что кто-то пришел. Но свет в доме так и не зажегся, и они поднялись на террасу. Профессор Монтаг ощущал легкое жжение в желудке. Он вспомнил, что забыл поесть. И опять положил Винценту руку на плечо, как бы продолжая задушевную беседу.

– Когда человек умирает, – начал он нерешительно, – ему нужен некто, кому он смог бы доверить свои сокровенные тайны, не так ли?

Он кивнул Винценту, словно не сомневаясь, что тому все ясно и дальнейших слов не потребуется. После этого снял руку с плеча сына и стремительным шагом вошел в дом.

Винцент последовал за отцом, правда, так и не поняв, что, собственно, тот хотел ему сказать, да и не очень-то этим интересовался. Он лишь наморщил лоб, как бы стремясь отделаться от раздражающей его мелочи.

На кухне профессор Монтаг сделал себе бутерброд и стал вяло его жевать. В открытом окне с натянутой сеткой от мух что-то странно зашумело, будто заработал маленький вентилятор. Отец и сын одновременно посмотрели на тонко сплетенную сетку и увидели мотылька, который явно запутался там и отчаянно хлопал крылышками. Профессор Монтаг попытался его освободить.

– Н-да, – произнес Винцент, которому надоело это молчание. – Так я пойду. С поездкой все решили. Привет от меня Ирэне.

Через минуту он шагал прочь по гравийной дорожке.