Текст книги "Без лица"
Автор книги: Хари Кунзру
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
Голос звучит резко, насмешливо. Пран смотрит вниз и видит нищего старика с высохшими ногами. Этот человек сидел здесь всегда. Его вытянутое лицо шершаво от грязи, кожа цвета угля усыпана оспинами от какой-то детской болезни. Он сидит перед чашкой, сделанной из апельсиновой кожуры; в чашке пара мелких монет. Пран прячет от него глаза. Однажды, повинуясь импульсу злобного озорства, он схватил монеты попрошайки и убежал. Тогда это казалось ему очень забавным. Сейчас он переминается с ноги на ногу и смотрит на землю и на пару культей, выставленных в мир немым укором.
– Вспоминаешь, как украл мою чашку и смеялся, потому что я не мог догнать тебя?
Пран издает горлом некий уклончивый звук.
– Теперь моя очередь смеяться, – говорит нищий.
Пран кивает. Похоже, что попрошайка настроен поболтать, так что Пран решается задать вопрос, не идущий у него из головы:
– У вас, случайно, не найдется какой-нибудь еды?
Попрошайка смотрит на него с изумлением и тихо произносит несколько строк из молитвы. Пран принимает это за ответ.
– Я не ел с утра… – тихо говорит он.
Нищий смеется так громко, что прохожие оборачиваются. Он смеется, и хлопает себя рукой по бедру, и барабанит культями по настилу.
– Он хочет есть! – кричит он. – Он голоден! Вы слышали? Он хочет есть!
Прохожие улыбаются. Некоторые смеются: «Он хочет есть…»
– Когда приедет мой дядя… – начинает Пран, но нищий хохочет еще громче. – Что мне делать? – растерянно спрашивает Пран.
Нищий согнулся от смеха.
– Дядя… он тебя накормит…
Когда попрошайка наконец обретает контроль над собой, он изгибает губы в гадкой усмешке:
– Иди к своим и ешь с ними.
– Кто это – мои?
Нищему это кажется еще более забавным.
– Ты найдешь их в Клубе телеграфа. Ладно, маленький ублюдок, я научу тебя. Когда набьешь живот, не забудь обо мне. Договорились?
________________
Клуб почты и телеграфа Агры – не самый роскошный в городе. Это обычное здание в викторианском стиле, функциональная коробка красного кирпича, к фасаду которой приспособлен каменный портик. Внутри витает неистребимый запах жареной пищи, от которого никак не удается избавиться, сколько бы уборщики ни терли и ни полировали. Уборщики трут и полируют усердно, обезжиривая поверхности, натирая воском полы, смахивая пыль, пока у них не начинают болеть руки. Ничего не помогает. Здесь по-прежнему стоит запах пищи, жаренной в гхи, – густой безошибочно узнаваемый запах Индии.
Членов клуба объединяет многое. Женщины разделяют друг с другом увлечение хлопчатобумажными платьями с цветочным узором, которые, пусть и не лучшего качества, всегда чисты и отглажены, даже в жаркую погоду.
Кроме того, женщины Клуба почты и телеграфа носят шляпы. То же делают и мужчины. Даже когда на небе тучи. Даже, издеваются некоторые, в помещении. Видели, как жена полковника артиллерии делала это. Жена политического резидента в Бхаратпуре клянется, что однажды видела, как несколько этих (под этими она подразумевает членов Клуба почты и телеграфа Агры) играли партию в бридж – в шляпах. В помещении. После наступления темноты. Солнце давно уже опустилось, а они все сидели, качая топи на головах, как будто летним утром катались на лошадях. Жена резидента любит рассказывать эту историю. Ее друзьям нравится слушать. Только чхи-чхи[32]32
Чхи-чхи —здесь: евроазиаты, особенно англоиндийцы. Также – междометие, выражающее отвращение («фу, фу!»). В качестве существительного используется для обозначения экскрементов.
[Закрыть] так могут – носить шляпы ночью! Эту историю всегда встречают смехом. Но, невзирая на шутки, мужчины и женщины Клуба телеграфа носят шляпы при любой возможности: экстравагантные, дорогие шляпы с широкими полями, гарантирующие, что их лица всегда-всегда закрыты от солнца. Солнце – определенно Плохая Вещь.
Для членов Клуба почты и телеграфа Агры большая часть жизни проходит по категории Плохих Вещей. Таково, по меньшей мере, мнение жены резидента и ее друзей, которые считают членов клуба раздражительными, обидчивыми и высокомерными. Практически невозможно говорить с ними, не вызвав у них обиды по тому или иному поводу. На самом деле с ними никто и не хочет разговаривать, кроме разве что Ронни, Клайва, Питера и некоторых других мужей – им приходится работать вместе. Если ты что-то значишь на железной дороге или, разумеется, на почте и телеграфе, чхи-чхи практически не избежать. Что же касается (напоминают друг другу леди, потягивая чай в более престижном и более эксклюзивном Клубе Управления гражданских служащих) их ужасного акцента, ужасной раздражительности и абсурдной манеры постоянно говорить о родине – они просто зануды.
Родина, родина, родина! Милая Англия! Все знают, что никто из них ни разу не был даже близко к Англии. Кому-то это покажется милым. Но в конечном счете эти люди, скорее, отвратительны. Они украдкой жуют бетель, их девушки бегают за рядовыми и сержантским составом и частенько сидят на корточках, а не как положено в креслах, когда думают, что их никто не видит. Если кто-то стоит восемь анн[33]33
Восемь анн – старая мелкая монета; дешевка. Еще один термин для обозначения англоиндийцев.
[Закрыть], это всегда будет видно. Кровь берет свое.
Брр, эти ужасные, ужасные черно-белые полукровки…
Но в Клубе почты и телеграфа Агры ужасные черно-белые собираются для того, чтобы обменяться собственными представлениями об отвратительности – о том, как отвратительны туземцы, отвратительны индийские привычки и манеры, а также о жесткости, в которой они (мужья) держат своих подчиненных и с которой они (жены) наказывают своих слуг, если те у них есть. Местные жители хитры, ненадежны и склонны к злодейству. Их сладострастие вошло в поговорку. Какой контраст с родиной, с северной чистотой английских обычаев и манер! Они-то, англоиндийское сообщество, знают, к чему привязано их сердце. Они знают, какую половину себя ценить. Они носят шляпы и читают по-английски все, что удается достать, о родине, избегают солнца как чумы и страдают, когда в их коже вырабатывается меланин. Разумеется, они не называют его так. У них есть другие имена. Грязь, неухоженность. Ах, у нее такая неухоженная кожа! Никто к ней и близко не подойдет. И этот ее нос. Такой плоский и широкий. Не как у тебя.
Только внутри клуба они могут быть самими собой. Они могут танцевать и играть в хаузи-хаузи[34]34
Хаузи-хаузи – азартная форма лото.
[Закрыть] и не обращать внимания на враждебные взгляды местных и насмешливые перешептывания младших офицеров, направляющихся к Клубу Управления гражданских служащих, в двери которого никогда не впустят ни одного англоиндийца. На какое-то время их уши могут отдохнуть от неуклюжих шуток и плохих стишков. Таких, например:
Вот, к примеру, человек по имени Гарри Бегг. Сколько раз он слышал это? И каждый раз убеждался: это так несправедливо. Оттенок его кожи, точный оттенок его кожи, вытравлен в мозгу Гарри Бегга, как серийный номер. Кожа Гарри имеет цвет конверта из манильской бумаги. Или чуть темнее. У него очень даже неплохой почерк, если сравнивать с другими. Он хорошо ладит с девушками, хотя, разумеется, большинство из тех, с кем он гуляет, бросят его не раздумывая, если какой-нибудь младший клерк или английский рядовой проявит к ним интерес. Одна или две уже сделали это. Чертовски несправедливо. Ведь дела не всегда обстояли так. Скиннер, тот Скиннер, который основал Бенгальских уланов[36]36
Бенгальские уланы (конец XIX века) – легкая кавалерия британской армии.
[Закрыть], тоже был таким, как Гарри. Более того – лорд Робертс[37]37
Лорд Робертс – фельдмаршал Фредерик, главнокомандующий британской армией в ходе англо-бурской войны (1900).
[Закрыть], командовавший войсками во время бурской войны. Даже лорд Ливерпуль[38]38
Лорд Ливерпуль – премьер-министр Великобритании с 1812 по 1827 год.
[Закрыть], да-да, тот Ливерпуль, который был премьер-министром, – он тоже был таким. Его бабушка по материнской линии была родом из Калькутты. Это написано в книгах по истории. Любой может посмотреть. Когда-то смешанный брак был, можно сказать, обычным делом – во времена Кампании[39]39
Кампания – предположительно, имеется в виду Британская Ост-Индская кампания.
[Закрыть], до того, как биологи и евангелисты заставили всех бояться черной крови.
Когда неопрятный белый мальчишка заговаривает с ним, Гарри, слегка сутулясь, будто от груза своей манильской кожи, как раз выходит из клуба. Огни мерцают, и он отправляется на встречу с Дженнифер Кэш, у которой тонкие черты и лицо цвета пергамента. Может быть, этим вечером ему удастся почувствовать себя приличным человеком. Пока они никуда не ходят, могут появиться другие мужчины – другие, более белые. Дженнифер так легко увести от него. Одна лишняя нашивка. Зарплата в фунтах, а не в рупиях. Все это так хрупко. Но этим вечером он полон надежд.
И тут маленький ублюдок все портит.
Мальчишка делает шаг вперед и самым непринужденным образом хватает его за рукав.
– Хелло! – говорит он на приторном базарном английском. – Я тоже черно-белый, как и ты. Я хочу есть. У тебя есть какая-нибудь еда?
Кожа у парня, пожалуй, светлее, чем у Гарри, хотя трудно сказать точно из-за слоя грязи. У него английское лицо, лицо, которое можно даже назвать красивым – в другом месте, при других обстоятельствах. Его приятная внешность и белизна кожи вызывают у Гарри ярость. Двадцать три года раздражительности и ношения шляп, двадцать три года попыток подняться над цепким болотом черноты стремительно подступают к горлу. Его тошнит от надменности в этом лице и самодовольно-просительного выражения на нем. Гарри рычит:
– Убери от меня свои грязные лапы, ты, гомик!
Мальчишка отшатывается. Гарри смотрит на него широко раскрытыми глазами. Самое ужасное, что они, вероятно, одной крови. Может быть, Гарри немного удачливее его, правильнее говорит по-английски и обладает подобием хороших манер. И тем не менее одна кровь. Гарри и уличный мальчишка наполнены ею примерно до одного уровня, как два стакана чая. Это последнее, что он хотел бы испытать по дороге к Дженни Кэш, в этот прекрасный вечер, когда он чувствует себя таким благородным и белым – белым, как снег, белым, как теннисная туфля, белым, как золоченый ангелок в этом чертовом пушистом небе. Пропади он пропадом, маленький паршивец!
В левой руке Гарри держит ракетку для бадминтона в деревянном футляре. Слегка качнув ею в руке и примерившись к весу, он без раздумий, с треском бьет мальчишку по голове, сшибая с ног. Он ударяет по поверженному телу еще несколько раз, пинает его со всей ненавистью. Гарри смутно осознает, что кричит «К черту! К черту! К черту!». Оглянувшись, он видит, как несколько человек из клуба остановились на безопасной дистанции и наблюдают за ним с неприкрытой смесью любопытства, ужаса и жалости в глазах. Какие-то местные жители, похоже, намереваются подойти к нему, и он, размахивая ракеткой, как саблей, приказывает им держаться, черт побери, подальше и не лезть не в свое дело.
Пока Гарри объясняется с туземцами, ошеломленный мальчик, спотыкаясь, пускается наутек – так быстро, как только может. Он оглядывается один раз, затем его лицо, обиженное и злое, исчезает в толпе. Гарри опускает ракетку и вытирает пот со лба грязным носовым платком. Еще не успев начаться, этот его вечер загублен.
________________
И снова Пран стучится в обшарпанную голубую дверь особняка. Чоукидар открывает, и за ним Пран успевает увидеть знакомый дворик, залитый лунным светом. Затем дверь снова захлопывается.
Нищий попрошайка только что не катается от хохота, видя, как Пран, шатаясь, идет к нему. Огромный рот раскрывается широко, показывая невероятно красную глотку, больше похожую на рану, чем на горло. Хорошенький маленький принц, поет он фальцетом, передразнивая девушек-танцовщиц. Смотри, как красивы его одежды! Смотри, как сверкает его кинжал, когда он проезжает мимо!
Лицо Прана все в грязи, залито слезами и кровью. Его одежда разорвана и смердит. Все тело болит. Когда он слышит издевательскую песню нищего, внезапный гнев охватывает его, совсем как некогда, до беды. Он подбегает к попрошайке и пинает его чашку. Несколько крошечных монеток тонут в грязи.
– Они тебя не покормили? – издевательски спрашивает нищий, ловко уклоняясь от ударов Прана.
– Ублюдок! – огрызается тот, всхлипывая.
– Такова моя судьба, – равнодушно признает нищий. – Твоя тоже, если я правильно помню.
– Я голоден! Го-ло-ден! – Пран уже почти кричит. – Ты понимаешь, идиот?
– Может быть, тебе попытать счастья еще где-нибудь? – размышляет нищий с выражением лица, означающим, по его представлению, отеческую заботу.
Пран свирепо смотрит на него. Нищий произносит, очень медленно, некий адрес на ювелирном базаре.
– Иди туда, сделай то, о чем тебе скажут, и тебя покормят, – говорит он. – Ручаюсь за это.
– Я должен тебе доверять?
– Или да, или нет, – говорит нищий, пожимая плечами. – Если быть честным, ты должен сказать спасибо, что я с тобой вообще разговариваю, черно-белый засранец. Посмотри на себя. Ты ведь совсем провонял.
С этим не поспоришь. Пран удрученно опускается на землю.
– Со мной там случится что-то плохое?
Нищий размышляет об этом с минуту.
– Да, – говорит он наконец. – Может случиться.
– Вот видишь! – Пран в отчаянии.
– С другой стороны, – раздумывает калека, – кто знает? Может быть, это плохое и есть хорошее.
– Что? Как это? Как это понимать?
– А никак. Немного философии. – Нищий ухмыляется, обнажая корешки разрушенных зубов.
Несмотря на все усилия, Прану не удается больше ничего из него вытянуть. Нищий расчесывает свои струпья. Он выбирает вшей из свалявшихся волос. Он выкрикивает невероятные непристойности продавцам пищи, которые убирают свои товары. Один из них вместо ответа грубо чиркает большим пальцем по зубам.
– Господи всемогущий! – неожиданно выкрикивает нищий, ни к кому определенно не обращаясь. – Ты прав! Ты действительно справедлив!
Пран сверлит его испепеляющим взглядом:
– Ты благодаришь Бога за такую жизнь? Ты псих!
– И ты должен благодарить Бога! – предлагает нищий. – Ведь ты жив. Он дает тебе такую возможность!
Он вращает глазами и, задохнувшись, отхаркивается в пыль. Затем, одним волнообразным движением, перебрасывает высохшие ноги назад, к зловонной канаве, идущей вдоль края улицы, приседает над ней и выдавливает из себя продолговатый кусок дерьма. По завершении операции он ложится на помост и засыпает. Мускулы его уродливого рта расслабляются и обретают поразительную гладкость, спокойствие, которое можно было бы даже описать как благородное.
Боль в кишках заставляет Прана бодрствовать. Он втягивает и мнет живот, надеясь как-то убедить себя, что это пространство может заполниться самостоятельно. Через некоторое время он встает и оглядывается в поисках монет, которые упали из чашки попрошайки, но не может их найти. В последней надежде он роется в мусоре возле заколоченных прилавков, но не находит ничего такого, чего бы уже не съели другие голодные дети или ловкие покрытые язвами неприкасаемые собаки, которые шныряют вокруг в поисках съестного. Удрученный, он ложится рядом с нищим, который храпит басом.
Он старается не думать о том, что случилось с ним. Его отец мертв. Не столь важно, что на деле он не был его отцом. Его отец был англичанин с фотографии, но он тоже мертв. Делает ли это его самого англичанином? Он не чувствует себя англичанином. Он индиец, кашмирский пандит. Его родословная насчитывает века. Он знает, кто он. Он чувствует это.
Голодный и измученный, он старается проанализировать проблему. Ты то, что ты чувствуешь. Или если не так, то ты должен чувствовать себя сообразно тому, что ты есть. Однако если ты – нечто, чего ты не знаешь, как это понять? Каково это ощущение – что ты не тот, кем, по собственному мнению, являешься? Если его матерью была его мать, а отцом – странный англичанин с фотографии, тогда, логически рассуждая, он половинка на половинку, черно-белый. Но он не чувствует ничего общего с этими людьми. Они ненавидят индийцев. Они ненавидят его, это уж наверняка. Он вспоминает взмах бадминтонной ракетки и лицо человека, который пинал его и ругался. Он не таков, как эти люди. Он не думает, что Англия – его дом. Дом – здесь. Здесь, по ту сторону голубой двери.
Он долго плачет и в конце концов забывается беспокойным, непрочным сном.
А город полной жизнью бурлит вокруг него. Неприкасаемые собаки продолжают сопеть в кучах мусора и сточных канавах. Полицейские, воры, гуляки, перевозчики нечистот, тонгаваллы[40]40
Тонгавалла – человек, управляющий тонгой (повозкой).
[Закрыть], вокзальные носильщики и другие достойные люди занимаются своими ночными делами на улицах, которые местами почти так же оживленны, как днем.
________________
Утром Пран просыпается растерянный и замерзший. Над ним неясно вырисовываются тощие ягодицы. Возле его головы рикши и лоточники уселись в ряд над сточной канавой, сплевывая, сплетничая, очищая зубы и облегчая кишки. Он отдергивает голову на безопасное расстояние и с ужасом вспоминает, где он.
Нищий все еще спит; задумчивая муха ползет по его веку. Пран ежится, обхватив себя руками, и толкает калеку ногой:
– Поднимайся. Уже утро.
Нищий не двигается. Пран снова толкает его. Ничего. Он нагибается и трясет попрошайку за руку. Рука холодная и твердая. Он отступает на шаг, начиная понимать, что произошло. Иногда инфлюэнца приходит очень быстро.
У него нет времени на траур по старику, потому что в этот момент к двери особняка Раздана подъезжает тонга. Наружу выходит строго одетый человек, на нем ачкан[41]41
Ачкан – вид мужской одежды – сюртук или кафтан.
[Закрыть] и вышитая шапка. Борода аккуратно подстрижена. На выдающемся фамильном носу сидят очки в проволочной оправе. Пран Натх бросается к нему, все его существо исполнено радости:
– Дядя! Дядя!
Пандит Бхаскар Натх Раздан, младший брат умершего адвоката, оглядывается и смотрит с выражением отвращения:
– Убирайся прочь от меня, подлая тварь!
Пран Натх останавливается как вкопанный. Дядя выглядит крайне взволнованным и прижимает шелковый носовой платок к лицу.
– Чоукидар! – кричит он. – Чоукидар, где ты?
Чоукидар появляется в дверном проеме. Серые усы дрожат от возмущения.
– Чоукидар, – приказывает пандит, – видишь этого паразита? Чтобы я его больше не видел. Не хочу, чтобы он болтался возле дверей, покрывая имя нашей семьи позором. Сделай так, чтобы он не возвращался.
– Да, сэр! – говорит чоукидар и, как положено старому солдату, встает по стойке «смирно».
Пран Натх не хочет, чтобы его снова били. Он убегает не разбирая дороги, его глаза полны слез. Теперь ясно, что это правда. Он один на целом свете.
Мыча и всхлипывая, как помешанный, он бежит в узкие улочки. Люди расступаются, когда он, спотыкаясь, движется в их направлении. Он останавливается, чтобы посмотреть, как фудвалла[42]42
Фудвалла – здесь: уличный повар, продавец сластей.
[Закрыть] делает джалеби[43]43
Джалеби – вид сластей: тесто, обжаренное в жире.
[Закрыть], выдавливая спирали сахарного теста в огромную сковороду пузырящегося масла. Поджарившиеся завитки он поднимает половником, макает в карамельную глазурь и снова обжаривает. Макает и обжаривает, макает и обжаривает. Очень аппетитно. В отчаянии Пран бросается к сластям, хватает полную пригоршню и бежит прочь. За спиной он слышит ругань продавца, но несется вперед так быстро, как только может. Вскоре гневные крики стихают вдалеке. Удача. В безлюдном переулке Пран набивает рот джалеби, облизывая сок с пальцев, не заботясь о том, что сажа и грязь могут тоже попасть вовнутрь. Сахар приносит ему краткий прилив возбуждения.
Подкрепившись, Пран чувствует себя достаточно уверенно для того, чтобы двинуться на поиски адреса, который дал ему нищий. Нужный дом расположен в конце особенно узкой и зловонной улочки с оспинами из мусорных куч и луж неизвестного происхождения.
Сама дверь – очень прочная, она обита железом и толстыми квадратными гвоздями; двери такого типа невозможно взломать. Пран стучит. Еще и еще. За дверью слышен звук шаркающих шагов, и с другой стороны смотрового отверстия появляется глаз.
– Мы закрыты, – говорит бесстрастный голос.
– Я хочу есть, – говорит Пран.
– И что? – говорит голос. – Ты полагаешь, что это дает тебе право стучать в неприемные часы?
– Мне сказали, что, если я приду сюда и сделаю то, что вы скажете, вы меня покормите.
Пауза. Долгая. Равная вечности для Прана.
– Кто сказал?
Пран молчит. Он никогда не спрашивал у нищего, как его зовут.
– Я не знаю, – бормочет он.
Похоже, что человек за дверью размышляет над этим. Слышен звук кашля, затем звяканье ключей и лязганье отодвигаемого засова. Дверь распахивается, и Пран видит перед собой человека размером с быка. На нем лишь клетчатая набедренная повязка. Очевидно, он только что покончил с утренними омовениями, и все его тело лоснится от масла. Его густые волосы блестят так же, как и роскошные черные усы, образующие фантастические завитки по обеим сторонам лица. Маслянистый огромный живот надвигается на Прана. Человек прислоняется к дверному косяку и закручивает кончик уса.
– Что ж, давай на тебя посмотрим, – говорит он и заходится в приступе кашля.
Пран смотрит на него. Огромный человек мрачнеет.
– Повернись спиной, маленький идиот! Покажи, что у тебя там есть!
Пран смущенно поворачивается к нему задом.
– Снимай! – кричит человек, достаточно резко для того, чтобы оторвать еще один кусок легкого. После мучительных усилий он наконец отхаркивает мокроту под ноги Прану.
Пран возится с завязками своих штанов, затем спускает их, обнажая дюйм или два ягодиц с синяками.
– Еще! Больше… Больше! – рычит человек.
Пран, дрожа, подчиняется. Человек дышит с присвистом и кашляет еще какое-то время, затем издает хрюкающий звук, который можно считать более или менее одобрительным.
– Неплохо. Ну заходи.
Пран следует за ним во двор, полный женщин. Там есть женщины, стирающие одежду, женщины, чистящие рис, женщины, крошащие овощи и сбрасывающие отходы в кучу. Вокруг верхнего этажа проходит балкон, он тоже полон женщин: других женщин, бегающих взад-вперед из комнаты в комнату, болтающих друг с другом в дверях. Здесь несколько молодых девушек перегнулись через балюстраду, они развешивают огромные шелковые квадраты сари на веревке, которая тянется через весь двор. Громадный человек прокладывает себе путь через женский термитник со скучающим, но гордым видом быка в поле, полном первотелок.
Пран никогда не видел такого количества женщин в одном месте. Все они кажутся ему юными и необычайно красивыми, некоторые частично обнажены. Мысли мальчика путаются от голода, и это место представляется ему много лучшим, чем улица. Он решает, что, если судьба ему поможет, он готов оставаться здесь долго. Только бы его накормили…
Тут он осознает, что девушки говорят о нем. Группа на балконе выкрикивает что-то. Что-то нелестное о размере его детородного органа. В ответ нижний этаж бушует: Прана оценивают. Здесь, там, везде… Он отчаянно краснеет и спешит за большим человеком, который скрывается в коридоре, отходящем от одной из сторон двора. Не замечая насмешек, градом сыплющихся из всех углов, человек удаляется широким шагом. Бросив быстрый взгляд назад, на дворик, Пран трусит за ним.
К его радости, Прана сажают в комнату перед тхали[44]44
Тхали – большое металлическое блюдо.
[Закрыть], полным риса и дала. Не теряя ни секунды, он торопливо запихивает пищу в рот, пока другие обитатели комнаты обсуждают его самого. Он ничего не понимает и ест, ест. К большому человеку, теперь одетому в свежевыстиранную курту-пижаму[45]45
Курта-пижама – вид национальной одежды в Индии: длинная рубаха и шаровары.
[Закрыть], присоединилась женщина. В то время как он внушителен и плотен, она похожа на лишенный плоти скелет. Ее лицо состоит из одних скул и глазниц, у нее хрупкие руки-прутики, отягощенные опасно тяжелым грузом пальцев в золотых кольцах. Толстая красная линия отмечает ее пробор, и рот ее испачкан кроваво-карминным соком бетеля. Можно сказать, что ею заинтересовался бы только прозектор. Пару раз она протягивает руку, чтобы ущипнуть и потереть кожу Прана, оценивая ее текстуру, как оценивала бы кусок ткани у портного. Пран слишком занят едой, чтобы обращать на это внимание.
Ни мужчина, ни женщина не утруждают себя лишними объяснениями. Объективный наблюдатель (к несчастью, как это часто бывает, отсутствующий) мог бы различить в их глазах особую искорку, когда они смотрят на мальчика, сидящего перед ними. Под слоем уличной грязи мальчик все еще очень хорош собой. Мужчина и женщина кажутся необычайно довольными и, когда он завершает еду звучной отрыжкой, сияют так, будто он только что рассказал им что-то очень смешное.
– Зови меня Ма-джи, – говорит женщина доброжелательно.
– А я Балрадж-борец, – говорит мужчина. Глаза его блестят. – А кто ты?
Пран называет им свое имя и, по просьбе Ма-джи, рассказывает историю того, как он оказался на улице и как добрый попрошайка объяснил ему, где их найти.
– Так, значит, ты, можно сказать, одинок? – задумчиво говорит Ма-джи.
Пран кивает. Если его семья не изменит своих убеждений, он действительно совершенно одинок.
– А этот нищий ничего не сказал о той работе, которую мы тут делаем? – спрашивает Балрадж.
– Нет, вообще ничего. А что вы делаете? – Ему и вправду очень интересно, почему под одной крышей живет столько молодых привлекательных женщин.
– У нас что-то вроде благотворительной организации, – туманно объясняет Ма-джи. – Мы даем приют этим бедным девочкам, а они делают кое-какую простую домашнюю работу и, понимаешь ли, легкую работу другого рода. – Она качает головой, чтобы подчеркнуть символическую природу этой занятости.
– Обычно мы не берем мальчиков, – замечает Балрадж. – Но в твоем случае мы можем, пожалуй, сделать исключение. Да, сможем… Конечно, тебе придется делать то, что тебе скажут, и принимать любые трудности с улыбкой.
Пран искренне обещает сделать все, что в его силах. Он уже рисует себе жизнь, состоящую из погони за поцелуями и других стимулирующих игр, в которые вплетаются мелкие поручения – пойти, принести или постоять на страже, когда Балрадж окажется не в форме. Разумеется, это выглядит намного лучше, чем блуждание по городу. Похоже, что удача улыбнулась ему.
– Попробуй мой особый ласси[46]46
Ласси – безалкогольный напиток на основе йогурта.
[Закрыть], – вкрадчиво говорит Ма-джи, похлопывая Прана по щеке, и передает ему металлический стакан. – Он очень хорош.
Пран выпивает йогуртовый напиток залпом. Мужчина и женщина довольно улыбаются и встают. Ма-джи и Балраджу пора идти по своим делам, но они советуют мальчику прилечь, прежде чем он приступит к вечерней работе. Они встают, закрывают дверь и оставляют его в одиночестве. Вскоре Пран чувствует чрезвычайную, непреодолимую усталость и, свернувшись на чарпаи, крепко засыпает.
________________
Пран спит и видит сны о стране, состоящей из сотен и тысяч лепешек чапати[47]47
Чапати – традиционный индийский хлеб – лепешки из муки и воды.
[Закрыть] и банок йогурта, стране, населенной овощными девушками – у них пальцы из окры, груди из баклажанов и дерзкие глаза из зеленого горошка. Их отношения с Праном запутанны, но восхитительны, и блюдо за блюдом проходит мимо в обеденной гармонии, пока нищий, который мертв, не начинает скакать вокруг, хватая порции сотоварищей Прана, заталкивая их в свой красный от бетеля рот. Это досадно, но Пран полагает, что здесь хватит на всех, и готов честно делиться, пока нищий не начинает ощипывать руки и ноги самого Прана (что уже чересчур) и не превращается в конце концов в Ма-джи, которая с помощью девочки-служанки одевает Прана во что-то вроде шелкового костюма.
У него болит голова и нет ни малейшего представления о времени. Он предполагает, что сейчас вечер, потому что едва видит комнату вокруг. Все освещение составляют пара свечей и красная лампа, тревожно пульсирующая в углу. Пран странно чувствует себя, словно от мира его отделяет несколько слоев ватина. Его конечности тоже из ваты или состоят из субстанции, которая отказывается реагировать на неистовые команды, посылаемые мозгом. Недоумение его только усиливается, когда он видит себя в зеркале: он одет в просвечивающую робу из розового шелка с каким-то цветочным узором.
– Держи голову ровно! – рявкает на него Ма-джи, и Пран обнаруживает, что его челюсть зажата между пальцами-тисками, в то время как что-то – нет, не может быть! – но да! – румяна — наносится на его щеки, и линии черного карандаша обводят его глаза.
Пран пытается вывернуться, но его держат крепко. Попробовав увернуться от палочки для макияжа, он моментально получает пощечину. Ма-джи зовет Балраджа, который приходит, кашляя, как больной слон, и локтем захватывает Прана в жесткий замок. Когда Пран протестует, Балрадж делает что-то с его шеей, а Ма-джи шипит – тоном, шокирующе не похожим на ее прежний мягкий голос: «Заткнись, дурак!»
Вскоре его отпускают – временно, чтобы он мог посмотреться в зеркало. В этих легких одеждах, с широко расставленными глазами, зрачки которых увеличены каплями белладонны, он абсолютно не похож на грязного мальчишку, вошедшего в дверь из переулка. Под нос ему суют еще один стакан особого ласси. Он мотает головой, но Балрадж заставляет его открыть рот, и Ма-джи вливает в него все до последней капли. Они уходят, заперев за собой дверь, и Пран остается один.
Он пытается думать. В ходе размышлений, которые постоянно прерываются и заходят в тупик, он заключает, что Ма-джи и Балрадж задумали что-то недостойное. Каковы именно их цели, его затуманенный мозг вычислить не в состоянии. Ему становится страшно. Очень. И он понимает – еще понимает: нужно бежать.
Двигаясь, как будто он плывет сквозь сироп, Пран исследует окно на улицу и обнаруживает, что оно не заперто, но расположено на высоте трех этажей, и поблизости нет ничего, за что он мог бы ухватиться, если он как-нибудь выберется наружу. Даже если бы там были какие-нибудь перила, его водянистое бессильное тело вряд ли удержится на них. Он обдумывает возможность позвать на помощь, но шум базара заглушает все. Никто не услышит. Бежать через дверь? Надежно закрыта и прочна. Он оглядывается в поисках полезных предметов. Оружие? Нет. Веревки? Нет. Может быть, ему удастся разорвать простыню и использовать ее. Простыня. Хорошая идея. Очень хорошая.
Пран стягивает с кровати простыню и готовится разорвать ее на полосы. Это поношенный и засаленный квадрат ткани с рисунком из батика, едва различимым в тусклом свете. Что это за узор? Пран переворачивает его в руках, ощупывая ткань. У нее необычная текстура. Достаточна ли ее прочность? Как смешно, что вся его жизнь зависит сейчас от простого куска материи. Материальность, вещественность трепещут в его пальцах с такой остротой, что у него захватывает дух. Как если бы внутри этой маленькой вещи, этого ничтожного куска ткани обнаружились миры – целые вселенные смысла.
Пран осознает, что додумался до чего-то важного, но в эту минуту не имеет представления о значении своего открытия. Ему кажется, что все изменилось. Мир неожиданно пришел в движение. Зачем его одевали таким образом? У них должна была быть причина.
Затем Пран переживает минуту, в которой ему чудится ответ, и он таков: вторая порция особого ласси как-то с этим всем связана. Только сейчас он понимает, что второй особый ласси – крайне и весьма особый. Тут он слышит, как поворачивается дверная ручка, и в комнате появляется некая фигура. После этого он уже ни в чем не уверен.
В последующие дни особый ласси играет постоянную и все большую роль в жизни Прана. Его заставляют пить ласси, по крайней мере, три раза в день, так что в результате он не может сказать с уверенностью, что из того, что с ним происходит, реально, а что – галлюцинации. В основном все это настолько неприятно, что ему безразлично, как именно обстоят дела в реальности.
