Текст книги "Без лица"

Автор книги: Хари Кунзру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Джонатан Бриджмен

Джонатан Бриджмен стоит возле леера на корме парохода «Лох-Ломонд» и смотрит в кильватерный след, как будто нарисованный известью по черной воде. Пересекая черную воду – кала пани, – Бриджмен не чувствует никаких побочных эффектов, никакой утраты касты или достоинства. Невдалеке от него, под леером, вспененная белизна приобретает бледный фосфоресцирующе-зеленый оттенок, цвета привидений. Ночной воздух хранит приятное тепло, а под надраенной палубой вращаются гигантские пропеллеры турбин, заставляя миллиарды светящихся водорослей сверкать, как драгоценности, – только для него, как будто подтверждая, что вода тоже может из черной превратиться в белую – если захочет. Бриджмен улыбается и закуривает, укрывшись от ветра полой пиджака.

Итак, черные трубы будут все так же выплевывать наружу угольный дым, пятная небо, парочки будут прогуливаться по палубе, выкрашенной в цвет бычьей кожи, и корабль будет нести Джонатана Бриджмена в жерло Красного моря, а затем через Суэцкий канал выпустит его в Средиземное море, названное так потому, что это центр мира, и на его берегах на стыке войны, закона, демократических институтов и дисциплинированного наблюдения за природой зародилась цивилизация. Покидая Средиземное море, черный корабль обогнет мыс Финистерре, finis terra, край земли, а за ним, за краем всей земли, лежит Англия.

О, мистический Запад! Страна шерсти, капусты и распутных девок с круглыми глазами! Девки, должно быть, те еще штучки, если можно делать хоть какие-то выводы по тому, как Бриджмена приняли на борту «Лох-Ломонд». Присутствие «незанятого» мужчины, да еще такого высококачественного (настолько незанятого, настолько мужчинистого!), раззадорило всех неудачниц, возвращающихся с осенней охоты без добычи. Все, что им, по-прежнему безмужним, обещает прибытие на родину, – это продолжение периода безмужности, а затем некий компромиссный вариант. Не такой высокий. Не такой богатый. Не так хорошо воспитанный. Бриджмен же, несмотря на то что выглядит очень юно, а одежда сидит на нем до странности плохо, похож на обещание большего. Пара таких пустышек весьма целеустремленна, и ему приходится перед сном проталкивать ножку стула в дверную ручку каюты. Несмотря на эту предосторожность, и мисс Эмили Хоувард, и мисс Барбара Холлис уверены, что смогут прийти с ним к взаимопониманию, а мисс Аманда Джелликоу, несколько больше знакомая с жизнью (и с Джонатаном), чем другие, убеждена, что, случись ей завтра умереть, она ни о чем не пожалеет. Пока незанятый мужчина смотрит, как светящийся кильватерный след тает в темноте, Аманда снова сидит за столом с мистером и миссис Деверо, ее провожатыми. Они думают, что она отдыхала в своей каюте, а вовсе не обжималась с Джонатаном на нижней палубе, под парусиновым тентом спасательной шлюпки. Миссис Деверо говорит: «Аманда, ты так хорошо выглядишь!» – и Аманда надеется, что та не заметит ни влажного пятна на ее платье, ни густого мужского аромата, исходящего от ее тела.

Аманда – исключение. Джонатан пытался избежать подобных встреч, надеясь, по сути, не делать ничего, что могло бы привлечь к нему внимание. Он как можно больше времени проводит в каюте, а когда выходит на палубу, погружается в самые устрашающие книги, которые только может найти в судовой библиотеке. В самом деле, редкая пустышка найдет что сказать, когда в ответ на свое «А что вы читаете?» (хлоп-хлоп ресницами) услышит: «Второй том Мотли, „Образование Голландской республики“»[140]140
  Джон Лотроп Мотли (1814–1877) – американский историк, автор труда «Образование Голландской республики».


[Закрыть]. Аманда, соображавшая быстрее других, скрыла свое невежество относительно истории семнадцатого века, заведя разговор о ветряных мельницах и доме в Саффолке, и тут же придумала какую-то почтовую открытку с видом, которую просто обязана была ему показать после обеда.

Если бы она знала, что олицетворяет, Аманда наверняка постаралась бы воспользоваться своим положением. Для Джонатана она – первая: откровение, такое же, как акт пересечения этой черной воды. Ее запах, ее цвета, даже волосы на ощупь – все это для него маленькие победы. Он стоит возле леера, храня в ноздрях ее аромат, и каждый раз, поднося к губам сигарету, чувствует себя первооткрывателем.

Несмотря на все усилия, Джонатану трудно добиться хоть какой-нибудь неприметности на палубе корабля. Багаж вызвал у него глубокое разочарование: чемодан, полный завинчивающихся бутылок с коричневой спиртосодержащей жидкостью, и гораздо меньший по размеру чемодан с грязной одеждой. Не считая теннисной ракетки в чехле, винтовки, патронов и черепа какого-то оленя, эти два чемодана теперь – все его имущество, ставшее – после того как он спустил бутылки за борт – жалкой кучкой. Хуже того: одежда на нем не сидит. Талия предыдущего Бриджмена была шире, ступни – больше, а руки – короче. Для инкарнации, уделяющей особое внимание одежде, это кошмар. Остается только ходить в смокинге с прожженным лацканом и брюках с подвернутым поясом и обтрепанными обшлагами, непристойно шлепающими его по щиколоткам.

Отчаянные ситуации вынуждают к принятию отчаянных мер. К счастью, Ганеш, младший стюард, входит в число поклонников Джонатана Бриджмена, и за запертой дверью он получает основания думать, что также достиг с ним некоторого взаимопонимания. Джонатан уговаривает Ганеша реквизировать из гардероба некоторых, существенно лучше экипированных, пассажиров определенные вещи. Манишка тут, пара подтяжек там. Более того, вводится в действие система рискованных временных займов. Таким образом, Мерриуэзер, молодой начальник дивизиона из штата Керала, временами теряет из виду свой не самый любимый льняной костюм, а Дики Карсон замечает что-то чертовски знакомое в покрое смокинга, надетого на Бриджмене. Но, поскольку у самого Дики смокингов – три штуки, он не усматривает никакой связи, и Джонатан получает возможность выглядеть, по крайней мере, адекватно (если не в действительности хорошо) одетым.

Услуги Ганеша по прокату одежды порождают собственные проблемы. После Адена стюард начинает требовать расплаты и физической разрядки после тяжелого рабочего дня. Джонатану приходится крепко пораскинуть мозгами. Особенно трудно найти деньги. У него их практически нет. Несмотря на то что некоторые услуги на борту корабля бесплатны, а за другие можно оставить долговую расписку, подкуп стюарда – операция, осуществляемая только за наличный расчет. Джонатан надеется решить проблему регулярной игрой в покер в машинном отделении, но на второй раз один из кочегаров ловит его на жульничестве, и дело оборачивается очень плохо. Все, что удается сделать старшему помощнику, – это не дать машинистам придушить паршивца и вышвырнуть за борт. Таким образом, лицо Джонатана настолько разбито, что он вовсе не появляется на публике до самого Гибралтара, а остаток пути вынужден постоянно озираться, если вздумает сделать шаг в сторону от главной пассажирской палубы.

Шторм в Бискайском заливе сглаживает неловкость ситуации, превращая большинство пассажиров в блюющие развалины, слишком занятые собственными мучениями, чтобы замечать синяки Бриджмена или его неожиданное возвращение к захудалой одежде. Только когда вдали показываются белые скалы Дувра, настроение на борту «Лох-Ломонд» поднимается. Парочка особенно страдающих от морской болезни пассажиров откровенно ликует (несмотря на то, что английское побережье уже довольно давно находится в поле зрения). Ведутся оживленные беседы о красотах родины и о том, кто и что сделает в первую очередь после высадки на берег. Аманда Джелликоу стоит рядом с Джонатаном у леера и спрашивает: «А ты рад возвращению?» Джонатан отвечает «да» и сам слышит, как неубедительно это звучит.

Щурясь через воду на меловые скалы в зеленой оборке, он охвачен чем-то вроде благоговейного ужаса. Для людей, окружающих его, все это имеет значение. Только сейчас он осознает, что, одержимо изучая Англию, все же никогда не верил в ее существование. Это место всегда сохраняло для него абстрактность, как философская гипотеза или геометрическая задача. Представим себе куб, вращающийся вокруг своей оси. Представим себе Озерный край, и Норфолкские озера, и белые скалы, поднимающиеся из серо-зеленой воды, окруженные чайками. Он пытается ощутить то, что ощущают другие, и нервно спрашивает себя: чем он стал?

________________

Квинтетом длинных белых пальцев Сэмюэль Спэвин теребит бахрому бороды. Его стул скрипит с достоинством – изысканный орнамент, вплетающийся в фугу возраста и традиции, особую музыку предприятия «Спэвин и Маскетт». На стене за его спиной висит портрет ранневикторианского джентльмена со свирепым выражением лица и высоким накрахмаленным воротничком. Посетители часто отмечают сходство между мистером Спэвином и человеком на портрете. Большинство полагает, что натурщик, изображенный возле стола с книгами и документами, – предок Спэвина, некий давно покойный юрист, мудрость и неподкупность которого составляют часть профессионального наследия фирмы. На самом деле, несмотря на культивируемое сходство манер и внешнего вида, мистер Спэвин не состоит с изображением в родстве. Он купил картину на распродаже в самом начале своей карьеры, имея целью создать именно такой образ старинного предприятия – впоследствии столь утешительный для его клиентов.

Глядя через стол, мистер Спэвин испытывает неожиданное для себя приятное удивление. Подумать только, бывает же. Да, мальчик несколько неухожен, но на то он и сирота. Неухоженность, Спэвин убежден в этом, – природный атрибут сироты, один из тех случайных признаков, что придают осиротевшей субстанции особенный пафос. Спэвин – поклонник Диккенса, а внешность Джонатана Бриджмена идеально соответствует шаблону, созданному стариной Диккенсом для подобных особей. Чуть взрослее, чем надо, пожалуй. И мужского пола. Безусловно, было бы более пикантно, если бы он был «она». Будучи уже самым что ни на есть диккенсовским персонажем, то есть стряпчим, мистер Спэвин вот-вот станет опекуном Бриджмена. Подобные моменты, когда жизнь перенимает формальные качества у литературы, достойны смакования. Спэвин качает головой, беззвучно восхищаясь глубиной собственной чувствительности. Его восприятие подобных вещей столь остро, что порой приходится задаться вопросом – не упустил ли он свое истинное призвание?

– Здесь и здесь.

Спэвин указывает в документе места, где Джонатан должен поставить подпись, и снисходительно смотрит, как мальчик пишет свое имя. Он делает это неуверенно, медленно и сосредоточенно вырисовывая буквы, – без сомнения, под стать патрону, осознает особую остроту момента.

– Ну вот, мой мальчик. Дело сделано. Так, как этого хотел бы твой дорогой усопший отец.

Бриджмен кивает. Он действительно хорош собой, что само по себе чудо. Спэвин обращает внутренний взор к тому дню, когда дед этого Бриджмена, тоже Джонатан, втолкнул своего чурбана-сынка в контору и заявил, что хотел бы пристроить его к торговле чаем. Даже самый милосердный наблюдатель, к категории которых Спэвин имеет честь себя причислять, не нашел бы в младшем Бриджмене ничего, достойного похвалы. Неприятный парень, неотесанный и грубый, и во внешности что-то такое… ирландское. Его нетрезвое состояние (в одиннадцать утра!) лишь усугубило общее впечатление. Кто бы мог подумать, что чресла такой скотины могут дать столь славный росток? Спэвин не помнит, доводилось ли ему встречать бедную женщину, что стала матерью этого мальчика. Вероятно, нет, поскольку бракосочетание состоялось уже после переезда в Дарджилинг. И все же очевидно, что она была необычайно красива. Как и подобает поэтически-чувствительному человеку, Спэвин верит, что характер проявляется в физиономии. Двадцать лет назад с первого взгляда можно было сказать, что болван с картофелиной вместо лица, еле разборчиво мямливший что-то во время беседы, никогда ничего не добьется. Но этот… Что за женщиной должна была быть его мать!

– А нет ли у тебя фотографии твоей дорогой мамочки, Джонатан?

– Нет, боюсь, что нет. Мой отец терпеть не мог фотографии.

– Не мог их терпеть? Понятно. Как необычно.

– Это точно. У меня нет ни одной. Ни единой.

– Какая жалость.

Жалость какая. Насколько он помнит, дедушка тоже не был писаным красавцем. Как бы он гордился, узнав, что его линию продолжит эдакий вот! С профилем Аполлона Бельведсрского! Мысль о преемственности заставляет мистера Спэвина окинуть взглядом юридический беспорядок своих апартаментов – кипы бумаги, полки книг в сафьяновых переплетах, нетронутый комок сургуча и красную ленту, всю свою трудовую рутину. Да, он знает толк в преемственности. Каждая грань его существования, начиная с линованной бумаги для записей, на которой он ведет переписку, и заканчивая регулярным легким завтраком с мистером Маскеттом – в час пополудни, закусочная на углу, – все свидетельствует о его роли хранителя традиций – маленькой, но достойной консервативной силы в жизни великой нации.

Все это приносит изрядное облегчение. Когда пришла телеграмма, сообщающая о том, что в доках случилась какая-то неприятность, и не мог бы он прислать несколько гиней и вызволить лицо, находящееся на его попечении, из-под ареста, чтобы формальности высадки были наконец завершены, – его охватило дурное предчувствие. Неужели сын настолько же никчемен, как и его отец? Тем не менее в соответствии со своими обязанностями он отправил деньги в порт, и мальчик приехал сюда и рассказал душераздирающую историю, моментально развеявшую все страхи. В переулках Бомбея парня ограбила шайка головорезов. Несмотря на то что он храбро защищался и успел отправить двоих в нокдаун, у него отобрали почти все деньги на дорогу. А недоразумение с костюмом вышло из-за недалекого и чрезмерно усердного индийского стюарда: он подарил нуждающемуся юноше костюм, но не удосужился сообщить, что это вещи другого пассажира, мистера Карсона, который и подал жалобу. Вмешательство Спэвина позволило разобраться в ситуации, и Карсон принял извинения.

– Что бы ты без меня делал, а, мальчик?

– Честное слово, не знаю, сэр.

________________

Улицы Лондона вымощены золотом: электрический свет отражается в мокрой брусчатке. Прохожие оставляют за собой яркие следы, воспоминания-вспышки – рукава дождевика, забрызганные торопливые ноги. Пикадилли исчеркана крест-накрест современными и целеустремленными автомобилями, и даже голуби, толстые, серые, смахивающие на крыс, как будто движимы чем-то имперским, каким-то особым голубиным бензином, подпитывающим их важную поступь и помпезную назойливость. В Лондоне дождь искрится беспризорными энергиями, а грязная вода, бегущая по каналам, замечательна тем, что это лондонская вода. Она несет с собой всевозможные сигналы кода Морзе – листовки, конфетные фантики и окурки, ключи к лондонской жизни и лондонскому стилю мышления.

Джонатан уворачивается от пешеходов и кэбов, слыша, как дождь металлически клацает по большому черному зонту. Этот звук настолько не похож на рокот индийского муссона, что Джонатан не в силах забыть – что именно сделал, как попал сюда и как сделался легкомысленно, головокружительно новым.

В Лондоне есть полисмены в синих униформах и красные омнибусы с рекламой на борту. Парки, распахивающие среди высоких зданий просторы густых зеленых газонов, – и Джонатан впервые понимает, что именно британцы безуспешно пытаются воспроизвести в Индии. Бархатно-зеленые лужайки. Пульсирующие жизнью. Какую ностальгию, должно быть, порождали в этих людях коричневые и неровные пустыри Индии! Здесь, на своем месте, в тумане своей сырости, газоны наконец-то приобрели смысл. В этом Лондоне вы можете стряхнуть дождевую воду с зонта и войти в кондитерскую «Лион», где бледные девушки в черно-белой форме подадут вам пирог – такой же тяжелый и влажный, как эти лужайки, – и коричневый чай с молоком практически единственная вещь в этом городе, ничуть не отличающаяся от своей индийской тезки. Этих девушек кличут «ледышками», и Джонатан гадает – почему? Может быть, из-за острого, зажатого взгляда. Абсолютно новый для него тип английскости. Подобные лица, застиранные и бедные, не экспортируются, им не доверяют управлять Империей.

Повсюду Джонатан находит оригиналы тех копий, с которыми вырос, и вся абсурдность Британской Индии обретает смысл в своем естественном окружении. Здесь резонно носить темные костюмы и высокие воротнички. Здесь толстые черные двери уводят прочь с электрических улиц в загроможденные гостиные, чьи узкие окна обрамляют квадраты холодного и водянистого лондонского света. В коконе кожаного кресла Джонатан наконец понимает смысл английского слова «уют», привитую климатом потребность – подтыкать под пронизанные голубыми жилками тела слои лошадиного волоса, значение красного дерева, фикусов и салфеточек, истории, традиций и ценных бумаг. Быть британцем, решает он, – в первую очередь вопрос изоляции.

Мистер Спэвин снял ему комнату на чердаке в Бейсуотере. В оконце открывается вид на крыши и дымовые трубы. Это жилище арендовано ненадолго, потому что в сентябре он отправится в школу – готовиться к университету. Об этом говорят, как об обжиге горшка или покрытии лаком предмета мебели: последняя ремесленная трансформация, через которую он должен пройти, прежде чем станет продаваемым. Он проведет пару триместров в мастерской Чопхэм-Холла и выйдет оттуда студентом Оксфорда.

После того как дверь комнаты впервые закрывается за его спиной, Джонатан стоит, глядя на пустую каминную полку и аккуратно окрашенную решетку, коврик и умывальник с квадратом рябого зеркала. До этого момента он не думал о содержании своей новой жизни. Достаточно было жизни самой по себе, английской жизни. Вид всех этих пустых вещей, ждущих, что он наполнит их собой, вонзает ему в грудь нож паники. Он запирает дверь и оседает на пол. Он присвоил себе эту жизнь; он – англичанин. Но есть и другие критерии, есть вещи, до сих пор ускользавшие от его внимания. Пустой книжный шкаф возле кровати. Темный квадрат на обоях, где когда-то висела картина – где должна висеть некая картина. Какая картина? Что там должно быть? Он не знает, и ответ, который легко пришел бы к другим людям, к реальным людям («Любая картина, которая мне нравится»), разумеется, не подходит для него. Он не чувствует себя вольным любить что-либо, не проверив предварительно: вдруг это каким-то образом его выдаст. Прежде того, что есть он сам, он – англичанин и должен обладать вкусом англичанина.

То есть?

Он долго и напряженно думает об этом. Англичанин повесил бы гравюру со сценой охоты, или фотографию короля, или написанный маслом портрет покойных родственников, как тот старик с котлетками бакенбардов над столом мистера Спэвина. В отсутствие картины Джонатан решает остановиться на короле, изображение которого он приобретает с лотка на Бервик-стрит и вставляет в золоченую рамку. Итак, первые месяцы среди лужаек и улиц, залитых дождем, он ложится спать под вручную разрисованным ликом Георга Пятого и едва удерживается от соблазна помолиться ему, попросить у выпяченной подкрашенной бороды: укажи мне путь к самому себе.

До сентября ему нечем заняться. Джонатана это вполне устраивает. Мысль о Чопхэм-Холле вызывает у него дрожь; когда британцы говорят о школе, они используют те же слова, какими другие люди описывают тюрьму. Однако Спэвин озабочен; он просит юного мистера Маскетта, сына своего компаньона, помочь Джонатану осмотреться в городе. В надлежащий срок, после вежливого обмена записками, златовласый юноша в белых брюках для тенниса материализуется на пороге дома в Бейсуотере. «Привет! – говорит он, с видимым неодобрением всматриваясь в сумрачные глубины холла. – Ты, должно быть, и есть Бриджмен. Я тут подумал, не сыграть ли нам пару сетов».

Маскетт стоит в полутемном холле и принимает реверансы миссис Лавлок, домовладелицы. Миссис Лавлок явно находится под впечатлением от его персоны и суетится вокруг него по некой волнообразной спирали, при тайной обозначить равно почтение и удовольствие. Маскетт игнорирует ее, целиком и полностью поглощенный своим занятием: он кривит красиво вылепленную нижнюю губу на убранство холла. Получив предложение присесть в гостиной, он отказывается: если миссис Лавлок не против, он лучше постоит. Его нижняя губа еще раз приходит в движение, когда появляется Джонатан, обутый в коричневые ботинки.

– Разве у тебя нет парусиновых туфель?

– Боюсь, что нет.

– Ну, ясно. Полагаю, сможем купить по дороге.

Небольшой крюк через Пикадилли, и вот эти двое уже ступают на упругий травяной корт, спрятанный на задворках дома с престижной стороны Риджент-парка. Ноги Джонатана заключены в свежую белую парусину. Рукоятка его ракетки уже пропитана нервным потом. Игра идет ужасно. Он бросается за мячом, преследуя его слева и справа, всем телом ударяется о сетку и не может отбить ни одной подачи Маскетта. Через некоторое время золотистый юноша озирает запыхавшегося Джонатана на той стороне корта и, еще раз подключив к делу выразительную нижнюю губу, интересуется, не пора ли устроить передышку. Джонатан немо кивает.

– Мне показалось, ты говорил, что когда-то играл.

Джонатан отвечает уклончиво.

– Я удивлен. Вы, которые из колоний, обычно такие… sportif[141]141
  Sportif (фр.). – спортивный, ловкий.


[Закрыть]. Здоровый образ жизни в Пенджабе и все такое прочее.

Джонатан сокрушенно припоминает привычку индийских англичан строить теннисные корты на любом доступном клочке земли, даже в горах, где они высекали их в склонах, как джайны[142]142
  Джайны (джайнисты) – буддистская аскетическая секта, последователи джайнизма – одного из основных религиозно-философских учений Индии, возникшего в VI в. до н. э.


[Закрыть] – лики своих святых. Просто невероятно, что он не умеет играть. Ни одной удовлетворительной причины для провала придумать не удается, поэтому он говорит, что повредил руку, – надеясь, что этого будет достаточно. Маскетт ему очевидно не верит, но вежливо старается скрыть отвращение и предлагает пойти на террасу и выпить перлового лимонада[143]143
  Перловый лимонад – домашний лимонад; готовится из лимонов, перловой крупы и сахара.


[Закрыть].

Джонатан чувствует себя обязанным время от времени потирать запястье, а Маскетт говорит о вечеринках, и о людях, которые ходят на вечеринки, и об их отношениях с хозяевами, друг другом и с ним лично. У Маскетта есть деньги и автомобиль, а также приглашения на следующие пять уикендов за город, то есть туда, куда все ездят, когда не ходят на вечеринки или на теннисный корт. Маскетт рассказывает историю о танце леди Кинестон, и о танце мистера и миссис Хантингтон, и о забавных вещах, сказанных им за обедом, который недавно давали у Уоллер-Уолтонов. Похоже, все эти события были смертной скукой, и большинство людей присутствовало на всех трех, за исключением тех, у кого было приглашение на прием в шведском посольстве – у Маскетта его не было. Но ему было все равно, потому что можно было догадаться, что там будет еще скучнее (в посольствах всегда так), и, разумеется, потом все говорили, что так оно и вышло. Маскетт уже отучился два года в университете, у него есть долги, которые должен уладить старик, и взаимопонимание с Энн Уоллер-Уолтон, и еще он думает, что, закончив учебу, будет работать в городе, то есть в Сити, каковой, соображает Джонатан, не является простой противоположностью деревне, но являет собой нечто более техническое, включающее контроль денежных потоков, маржу и ленч.

Маскетт говорит, что заскочит еще как-нибудь на будущей неделе, но не заскакивает. Джонатан понимает, что провалил некий экзамен, и осознает, что ему нужно многое выучить, прежде чем он будет готов вращаться в тех же кругах, что и юный мистер Маскетт. Свои недостатки он записывает в блокнот: теннис, танцы, автомобиль. Большая часть карманных денег уже потрачена на одежду, но он начинает откладывать небольшую сумму для занятий. Теннис или танцы? Танцы дешевле, особенно если он отправится на улицу Шепердс-Буш, где, согласно строчным объявлениям в «Пост», некая мадам Паркинсон ведет уроки по вечерам в понедельник. У мадам Паркинсон обнаруживаются ярко-рыжие волосы и французский акцент, фальшивость которого улавливает даже Джонатан, но при этом она – хороший учитель. Влево раз-два, вправо раз два, и эллегааантна – да! Вскоре он проводит все вечера в Palais de Danse[144]144
  Palais de Danse – фр. Дворец танца – известный лондонский музыкальный клуб, в котором, начиная с 1920-х г., играли новомодные джаз-бэнды.


[Закрыть], где оркестранты с бриль-кремовыми[145]145
  Бриль-крем – торговая марка средства для ухода за мужскими волосами, созданная в 1929 г. в Бирмингеме.


[Закрыть] головами выдают бодрые фокстроты сквозь сигаретный дым, а коротко остриженные девушки позволяют отдавливать им ноги, а затем увлекают его к реке, где темно и тихо.

Постепенно он начинает расслабляться в городе, его органы чувств настраиваются на иное качество лондонского пространства. У людей здесь другие границы, нежели в Бомбее, другие пороги чувствительности и гнева. Он ездит на метро и заставляет себя не задерживать при этом дыхание, но принимать то же выражение беспечности, что и у прочих пассажиров, со свистом пролетающих под землей в металлической капсуле. Он сидит в кинотеатре, облитый белым светом, и трепещет, когда органист извлекает из своей футуристической машины ружейные выстрелы и скрип половиц. Он сидит в последнем ряду, среди обжимающихся парочек, ест мороженое и чувствует, как английскость начинает приставать к нему, покрывая кожу пленкой, как городская пыль. Вот чего он хотел. Этого достаточно.

Все обрывается внезапно, как только миссис Лавлок упоминает Palais в разговоре с мистером Спэвином. Тот вызывает Джонатана в офис и объясняет, что не ожидал такого поведения от подопечного. Джонатан не понимает, в чем именно проблема, но обильно извиняется, страшась, что у него все отнимут. Мистер Спэвин полагает, что Джонатан становится недисциплинированным, и будет лучше, если он незамедлительно отправится в Чопхэм-Холл. Дисциплина – вот что ему нужно. Дисциплина и суровые будни академической жизни. Откладывать отъезд бессмысленно. Он отправится утренним поездом с вокзала на Ливерпуль-стрит.

________________

Говорят, что в свои смертный час сэр Перегрин Халдэйн сел очень прямо на Большом ложе Чопхэм-Холла и закричал: «Да будут наказаны, Господи! Не пощади их!» Впоследствии эти слова получили множество интерпретаций. Приходской священник из Чопхэм-Констэбла (сэр Перри всегда подозревал, что тот сочувствует опасным идеям всеобщего равенства) счел их пророчеством для всех богачей и однажды прочитал проповедь, пространно повествующую о судьбе горожан Содома и Гоморры. Анонимный лондонский памфлетист утверждал, что «сэр Перегрев Холодом», на самом деле, вообразил, что участвует в одном из своих легендарных дебошей с пятью девицами, – и этого мнения придерживалась большая часть лондонского общества, несмотря на галантные протесты друзей, полагающих, что сэр Перегрин хотел сказать «Да буду я наказан, Господи! Не пощади меня!», но спутал слова в агонии.

Какова бы ни была истина, после прочтения завещания никто не мог отрицать, что старик раскаялся. Услышав его последнюю волю, Оливер де Тэссл-Лэйси, племянник и наследник сэра Перри, осознал, что все пропало. Поскольку его существование было целиком и полностью подчинено ожиданию наследства, он понял, что выбора нет – придется покончить жизнь самоубийством, – и, выпрыгнув из ложи Королевского театра во время спектакля «Александр и Пор», напоролся на копье в руках капельдинера. Сочетание отталкивающей репутации сэра Перегрина и броской смерти Оливера на несколько недель привлекло внимание общественности к содержанию завещания. То, что старый распутник предпочел основать школу для «сыновей достойной бедноты», вместо того чтобы передать дом и землю следующему поколению, было сочтено эксцентричностью на грани безрассудства. Тем не менее некоторые придворные нашли этот поступок трогательным, и даже король велел зачитать ему описание открытия школы во время утреннего испражнении.

В ходе последующих двух с половиной столетий Чопхэм-Холл претерпел немало изменений. К изначальному наследству присоединились другие, и в какой-то период школа слыла даже достаточно модной для того, чтобы привлекать под свои своды сыновей мелких Аристократов. Увы, к тому августовскому дню, когда поезд Джонатана вползает на сонную станцию Чопхэм-Констэбл, славные времена давно прошли. Чопхэм-Холл прочно занял питу второго сорта в иерархии английских публичных школ несколько ниже Хэрроу, Итона и Винчестера, хотя и по-прежнему на достаточно высокой социальной ступени для того, чтобы деревенские жители снимали шляпы перед юными магистрами, а иногда и плевали в их удаляющиеся спины.

Джонатану кажется, что Норфолк – это где-то очень далеко от Лондона. Пока поезд дребезжит по плоской сельской местности, Джонатан вспоминает Пенджаб, и от этих воспоминаний ему становится неуютно. При виде приехавшего встретить его школьного привратника Бриггса прямая фигура и кустистая борода – он испытывает желание остаться в поезде и попытать счастья в Кингз-Линне[146]146
  Кингз-Линн – средневековый город в Норфолке.


[Закрыть]. Тем не менее он берет себя в руки, сходит с поезда и называет себя. Бриггс должным образом доставляет его в школу – через всю деревню на древней двуколке.

Беседа немногословна. Бриггс делает единственное афористическое замечание относительно погоды, каковую он считает более-менее приличной, учитывая, что… Что именно учитывая, Джонатан не спрашивает, а Бриггс не считает возможным ему сообщить. К школьным воротам они подъезжают в молчании.

Первое впечатление от школы складывается приятное. Территория Чопхэм-Холла обширна: целый ряд площадок для регби и крикета, растянувшихся до самого Брэнда – небольшого ручья, обозначающего восточную границу парка. Особняк в елизаветинском стиле не слишком изменился со времен сэра Перри, несмотря на то, что поколения директоров добавляли к нему различные удобства, например новые общежития или спортзал-и-часовня. Разместившись в едином готическом здании викторианской эпохи, эта архитектурная диковина произросла из теории одного педагога о тесной связи между отправлением религиозных обрядов и физическими упражнениями. Эту идею он и воплотил с помощью прогрессивного учительского состава и сбора средств по подписке. В самые разгульные дни сэра Перри была построена башня часовни, круглое сооружение с небольшой кривизной и странным луковицеобразным навершием, – единственное напоминание о его безрассудстве. Укрытую за контрфорсами и увенчанную крестом башню жители деревни по-прежнему зовут Шишаком, и по-прежнему жива легенда о том, что эта башня анатомически точно воспроизводит любимый придаток сэра Перри и построена была в надежде завоевать благосклонность герцогини Девонширской.

Пока Бриггс вытаскивает чемодан из двуколки, Джонатан входит в вестибюль, отделанный дубом, и впервые чувствует смесь запахов карболового мыла, грязи и вареной капусты – уникальный аромат английских закрытых школ. До начала триместра еще три недели, и поэтому здесь так тихо. Сусальное золото имен в списке почета и гипсовые бюсты предыдущих директоров взирают на необычайно тихий холл, как часовые во время перемирия. Джонатан разглядывает стеклянную витрину со спортивными трофеями до тех пор, пока Бриггс громко не кашляет ему в ухо и не предлагает подняться наверх, учитывая, что… Он следует за старым слугой вверх по лестнице, мимо рядов запертых дверей, через гулкое пространство зала для занятий младших классов. Наконец они достигают крыла, которое когда-то занимали гостевые комнаты семейства Халдэйн, а теперь – шестиклассники Школьного дома.