Текст книги "Без лица"

Автор книги: Хари Кунзру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Все эти перлы адресованы Стар. Она выглядит польщенной. Джонатан мучается. Пока они гуляют по галереям, в его груди вновь поднимается паника прошлой ночи. Он плетется по Лувру вслед за Гиттенсом и Стар. Он начинает понимать, что угнетало его с момента пересечения границы Франции. Он здесь иностранец. Чужой. Даже будучи Джонатаном, он здесь чужой. А за этой страной есть другая, и в ней – еще одна столица с галереей, библиотеками, бульварами и зданиями с высокими потолками. От этой ужасающей мысли у него кружится голова.

Он чувствует себя плохо. Профессор уходит посмотреть египетские залы. Гиттенс берет Стар за локоть и ведет к обнаженным красавицам. Похоже, ему все сгодится: Венеры, девушки из гарема, нимфы, сыплющиеся из классических небес. Он надолго задерживается перед игривым Фрагонаром – сплошь светлые волосы и розовая плоть в ямочках. Указывая на них, он наклоняется к уху Стар и начинает шептать что-то о «необузданной чувственности искусства». Джонатан, ищущий повода перехватить инициативу, решает, что момент как раз подходящий.

– Послушайте, Гиттенс, мне кажется, это… совсем не то…

– Не то? – надменно спрашивает Гиттенс. В его голосе презрение. – Что вы хотите сказать вашим «то»?

– Я хочу сказать… Мне кажется, джентльмены себя так не ведут.

– Ох, Джонни, – говорит Стар, – не будь таким английским.

Он? Английским? Джонатан замирает. Она сказала, что он… Ему нужно присесть. Комната вращается, водоворот закручивается все быстрее и быстрее, и он – в самом центре…

Придя в себя, он обнаруживает вокруг себя целую толпу. Стар, Гиттенс, служитель музея в униформе, неизвестный мужчина с прилизанными черными волосами и навощенными усами. Джонатан лежит на холодном мраморном полу. Кто-то расстегнул ему воротничок. Стар что-то быстро говорит на французском, собеседника Джонатан не видит. Гиттенс смотрит на него с выражением искренней обеспокоенности:

– Вы в порядке, старина? У вас был какой-то приступ.

________________

Джонатан сидит на кровати, опираясь спиной на подушки у изголовья. Да, ему гораздо лучше. В значительной степени благодаря Стар, которая пришла навестить его. Ему приятно то, как она говорит о Гиттенсе.

– Господи, Джонни, он такой зануда! Говорит, и говорит, и говорит! Неудивительно, что ты упал в обморок. У меня самой был соблазн сделать это. Убежден, что он – великий знаток, болтает о технике мазка, а сам так и дышит мне в шею. Quelle horreur![199]199
  Quelle horreur! (фр.) – Ужас какой!


[Закрыть]

– В какой-то момент я подумал…

– Да как ты мог даже подумать… Посмотри-ка! Да ты же улыбаешься! Ты просто не можешь быть серьезно болен. На самом деле ты уже в порядке. Я права?

– Не знаю, что со мной было.

– Это все путешествие. Я их тоже ненавижу. Вся наша компания на Монпарнасе их ненавидит. И люди с бульвара Сен-Жермен тоже. Хотя, конечно, Ага Хан[200]200
  Ага Хан – наследственный титул имама одной из сект в исламе.


[Закрыть] или еще кто-нибудь всегда путешествуют по воздуху. Слушай, я сказала папе и доктору Гиттенсу, что нам обязательно нужно провести этот вечер вместе. Доктор Гиттенс… Он клянется, что знать не знал, будто мы друзья, а если бы он только знал, и все такое прочее… Я думаю, ему можно верить. В Париже это со многими происходит. С непривычки. Что-то вроде перевозбуждения.

Она покидает Джонатана, давая ему возможность одеться. Когда он повязывает галстук, Гиттенс просовывает голову в дверь и справляется о его здоровье. Они обмениваются несколькими репликами, и к концу беседы Джонатан приходит к мысли, что просто неправильно понял Гиттенса. Насвистывая, Джонатан чистит щеткой пиджак и бережно кладет обручальное кольцо в левый боковой карман. Он чувствует себя спокойным и готовым ко всему.

Стар, одетая потрясающе, ждет в вестибюле. На руках у нее браслеты фоце. Волосы обрамляют лицо, как на рекламной картинке. Она говорит: «Сегодня, Джонни, у нас будет волшебный вечер». Такси везет их мимо ряда оживленных уличных кафе вверх по холму, по направлению к Монмартру. Здесь Париж неожиданно многолюден: торговцы сигаретами, велосипедисты, элегантные дамы, несущие маленьких собачек, горожане всех видов, спешащие по улицам. Этот город не имеет ничего общего с решеткой из пустых переулков, по которым он шел прошлой ночью. Париж переполнен. В нем бурлит жизнь.

Стар просит водителя высадить их на углу и ведет Джонатана по улочке к двери, украшенной красными бумажными фонариками. Через занавеску из бусин они проходят в темный зал с низким потолком. За стойкой мужчины с косичками, одетые в белые куртки с высоким воротом, режут овощи и кидают их на чугунные сковородки. Здесь очень дымно и очень шумно. Столы в полумраке жмутся друг к другу. Джонатан впервые в китайском ресторане.

– Мы действительно собираемся тут обедать? – спрашивает он. Место не кажется ему подходящим для романтического ужина.

– Именно так. И оба закажем чоп суй[201]201
  Чоп суй – традиционное китайское блюдо, что-то вроде рагу под острым соусом.


[Закрыть]. Разве это не чудесно?

Джонатан в этом совсем не уверен. В маленьком зале тесно и дымно. Им подают большие бело-голубые чашки с едой, которые так трудно донести до рта, не забрызгав соусом рубашку. Морщинистые китайцы за соседним столом постоянно подмигивают ему и показывают большой палец. Стар, похоже, ощущает себя в своей стихии. Она ест, широко расставив локти, и то и дело широко улыбается. Он улыбается в ответ, нащупывая пальцами коробочку с кольцом. Сейчас?.. Нет. Лучше подождать.

– А теперь, – говорит Стар, когда они снова выходят на улицу, – пришло время для настоящего веселья.

Они подзывают еще одно такси и направляются по рю Пигаль в район низких, полуразрушенных домишек. Почти в каждом из них, похоже, есть бар или кабаре. Пьяные, спотыкаясь, выходят на проезжую часть, а безвкусно одетые проститутки небольшими группами стоят по сторонам дороги, пока их сутенеры в смокингах сидят в машинах, курят и прихорашиваются. Джонатан неосознанно проваливается в более юную версию самого себя. Среди белых лиц непропорционально часто попадаются черные. Джонатана бьет дрожь. Он уже поднялся над прошлым. Кольцо в кармане вот-вот скрепит это печатью. Так почему Стар привела его сюда, в район полукровок? Это кажется ему дурным предзнаменованием.

Кэб высаживает их возле маленького бара под названием «Le Grand Duc!»[202]202
  Le Grand Duc (фр.) – великий герцог.


[Закрыть]. Над дверью – подсвеченная вывеска, на которой одно-единственное слово, красными буквами – «БРИКТОП!».

– Я очень горжусь «Дюком», – говорит Стар. – О нем еще почти никто ничего не знает.

Швейцар в мундире приветствует их у входа. Здесь тоже мало места – дюжина или около того столов, расставленных по комнате, и барная стойка с одной стороны. В центре зала поет высокая рыжеволосая женщина, ей аккомпанируют ударник и пианист. Большинство столиков заняты, но официант проводит их к свободному, втиснутому в угол. Джонатан беспокойно оглядывается по сторонам. Все, кого он видит в «Le Grand Due», – певица, музыканты, персонал и посетители, – все темнокожие.

– Хм… Стар, – беспокойно шепчет он, – но ведь это, судя по всему, место для негров?

– Оксфордские мальчики – такие наблюдательные. Алло, Рыжик! Брик, дорогая!

Она машет рукой певице, и та отправляет ей воздушный поцелуй.

– Я хотел сказать, а что мы-то тут делаем?

– Празднуем, Джонни. И не смотри на меня так.

Они заказывают шампанское. Джонатан пытается побороть нарастающее дурное предчувствие. Певица затягивает грустную песню:

 
Почему люди верят старым приметам?
Слышишь совиное уханье – значит, покойник где-то…
 

У нее американский акцент. Вокруг их столика растянутые гласные американского английского смешиваются с французским. Откуда родом все эти люди? Джонатан чувствует себя так, будто Африка уже тянется к нему, а он не успел еще увериться в прочности своих позиций в Европе.

 
Видишь сны о грязной воде – значит, беда стучится в дверь,
Твой мужчина тебя покинет и не вернется теперь…
 

Женщина за ближним столиком поглядывает на Стар и говорит что-то своему другу. Джонатан вопросительно смотрит на них, но Стар как будто не замечает ничего. Она зачарованно слушает музыку.

– Разве от этой песни у тебя внутри ничего не звенит? Сразу понимаешь, как они страдали.

– Кто?

– Негры, дурачок. Они не такие, как мы с тобой. Ведь худшее, с чем нам когда-либо приходилось мириться, – это если поутру нам не нагрели воды для ванны.

 
Когда твой мужчина приходит злой,
                              говорит тебе: ты стареешь —
Это верный знак, что кто-то кормит его
                              пирожком с вареньем.
 

Что она сказала? «Пирожок с вареньем»? В его памяти вспыхивает вечер в эллинге, возня в темноте и бормочущая что-то Стар. Как давно она сюда ходит? В этот момент в зал входит компания хорошо одетых белых людей. Бриктоп сразу же переключается на легкий популярный мотивчик, пианист подхватывает. Джонатан наблюдает за белыми. Они очевидно хвастаются «Le Grand Due» перед друзьями. Бриктоп стоит возле их стола и поет исключительно для них.

– В них что-то есть, правда? Что-то, что мы утратили.

Стар, похоже, полна решимости говорить о неграх. Джонатан стискивает кольцо в кармане. Сейчас или никогда.

– Стар, дорогая моя. Я хочу задать тебе вопрос.

– Да, Джонни?

– Понимаешь, Стар, мы уже давно знаем друг друга, и ты знаешь, как я…

– Эй, милочка! И как я догадался, что найду свою крошку в «Дюке»?

Одним движением, по-кошачьи гибким, на стул рядом со Стар устраивается какой-то мужчина. Он обнимает ее за талию, притягивает к себе и крепко целует в губы. У Джонатана останавливается сердце. Этот человек. Целует. Ее. Целует Стар. И он (нет, это совершенно исключено, этого не может быть) – он черный. Черный, как деготь, как уголь, как смола и лакрица. Кожа его лоснится при свете свечей, будто сделана из полированного дерева. Пальцы его черных ладоней, по контрасту, – розовые, а толстые губы прижаты к ее губам. Они целуют ее, целуют Стар. Черный мужчина. Он целует Стар.

– Стар? – спрашивает Джонатан.

– Свитс! – задыхается Стар. – Что ты здесь делаешь?

– Детка, – укоризненно говорит Свитс, – я пришел, чтобы повидаться с тобой. Зачем бы еще я бродил по этому городу в темноте?

У Джонатана начинает болеть челюсть. Он осознает, что не закрыл рот. Свитс оборачивается и протягивает ему розовую ладонь. Он смеется. Громкий, насыщенный смех, полный юмора и самоуверенности.

– Элвин Ти Бэйкер, к вашим услугам. Но все зовут меня Свитс. А вы – друг моей звездочки Стар?

Джонатан сидит так, будто прирос к стулу. Он не касается протянутой ладони. Хорошее настроение Свитса начинает испаряться.

– Свитс, – возбужденно говорит Стар, – я, кажется, просила тебя не появляться здесь, пока мой отец в городе.

– Это твой отец? Выглядит слишком молодо.

– Не дури. Это Джонатан. Он мой… друг. – У нее помертвевшее лицо.

– Стар, – говорит Джонатан, – кто этот человек?

– О-о-о! – вмешивается Свитс, повышая голос. – Вы хотите знать, кто этот человек? Это ее человек, вот это кто.

– Свитс! – Стар почти кричит.

Мир остановился. Джонатан впитывает детали: сузившиеся глаза Свитса, бриллиантовые запонки, покрой его восхитительно сшитого пиджака. И другие подробности: головы, поворачивающиеся на шум, чтобы полюбоваться спором, рыжеволосая певичка, делающая знаки швейцару.

– Джонни, – говорит Стар, – послушай…

Но Джонатан уже поднимается со стула:

– Что ты делаешь? Что ты делаешь с этим… с этим…

– Мальчик, если ты скажешь слово на букву «н», я тебя убью, – холодно говорит Свитс. – Ты не на английском чаепитии.

– Свитс! – кричит Стар. Потом кричит: – Джонни!

Джонатан направляется к двери, Стар – за ним:

– Джонни, подожди!

Он оборачивается.

– Я собиралась сказать тебе, Джонни. Я правда хотела. Я не знала, что он придет сюда.

– Что ты имеешь в виду – не знала? Он… он же черный, господи прости. Что ты с ним делаешь? Ты же не можешь… О боже… ты? И как… как давно?

– Порядочно.

– Не могу в это поверить. И… что скажет твой отец?

Стар вскидывает голову:

– Послушай, мне все равно, что скажет мой отец. И, честно говоря, если ты себя так будешь держать, мне будет все равно, что скажешь ты. Ах, Джонни, ты мне нравишься, ты же знаешь! Просто… ну, Свитс – он другой. Просто другой. Я не встречала никого похожего.

– Другой? По сравнению с кем? Со мной?

Стар с жалостью смотрит на него:

– Да, Джонни, с тобой. Ну пойми. Я знаю тебя. Знаю все. Глостершир, Чопхэм-Холл, Оксфорд… Ты очень мил, но ты в точности такой же, как все остальные. Делаешь то же, что и все, и говоришь то же, что и все. Если я останусь с тобой, мы в конце концов поженимся и будем жить в деревне, разведем лошадей, посадим розовый сад и будем бездельничать, вонять собачьей шерстью и выставлять себя на посмешище на приходском совете.

– Но разве это не то, что ты, англичанка, хочешь?

– Это то, чего хочешь ты. Ты – самый обычный человек из всех, кого я знаю, Джонни. И это прекрасно. Но не для меня. Тебе нравится соблюдать правила, быть типичным англичанином. Нравится, когда все в полном порядке. Я же хочу от этого избавиться. Меня душит необходимость делать то, для чего ты был рожден, – от рождения через свадьбу и до самой смерти, будто тебя поставили на рельсы. Я хочу настоящей страсти. Настоящей… Не понимаешь? Свитс, он… Джонатан, послушай, он вырос на улице. Он немало повидал в жизни. Он даже кого-то когда-то застрелил. И у него была ужасно, ужасно бедная семья. Все, что обычно бывает с неграми. Может быть, поэтому у них сохранилась душа.

– Но у меня тоже есть душа, – запинаясь, говорит Джонатан.

– Это другое, Джонни. У нас, англичан, душа – то, что заставляет ходить в церковь по воскресеньям. А души у нас нет. Свитс объяснил мне все. Про страдания. Как бы то ни было, у тебя этого не было и нет, а у Свитса есть.

– Черт побери, у меня это есть, – говорит Свитс, который встал рядом со Стар. Он кладет руку на ее обнаженное плечо. Джонатан, не отрываясь, смотрит на это: черная кожа касается белой, почти обжигает ее.

Подошедший управляющий скептически оглядывает Джонатана с ног до головы.

– Все в порядке, Свитс?

– Конечно, Жан. Никаких проблем.

– Хорошо. Когда закончишь с… э-э-э… личными делами, тебе не трудно будет присмотреть за Брик? Джексон сказал, что ему нужно позвонить.

– Конечно, Жан. Конечно.

– Стар, – в отчаянии произносит Джонатан, – ты должна выслушать меня. – Он снова переводит глаза на Свитса: – Вы можете оставить нас на минуту?

– Иди, Свитс, – говорит Стар. – Все будет хорошо.

– О’кей, детка. – Он неторопливо идет к оркестру и меняется местами с пианистом.

– Стар, что, если я скажу тебе, что ты не все обо мне знаешь?

– Не упрямься, Джонни. И не выдумывай ничего.

– Стар, послушай меня. Что, если я не тот, за кого себя выдаю? Если я тоже вырос на улице? Если я тоже все это делал?

– Я знаю, что твои родители жили в колониях. Допускаю, что иногда вам приходилось нелегко. Но это не считается. Разве это можно сравнивать…

– И я не это имею в виду. На самом деле мое имя – не Джонатан Бриджмен. Я даже не… Стар, ты могла бы любить меня чуть больше, если бы я был как Свитс?

– Но ведь ты не такой. Джонни, я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Я хочу сказать, если бы я не был настолько англичанином. Если бы я не был настолько белым.

– Но ты – белый, Джонни. И англичанин.

– Стар, послушай… Я люблю тебя, и, даже если я не настолько черен, как он, я чернее, чем ты думаешь. И у меня есть душа, Стар. Есть.

Стар качает головой:

– Нет у тебя души. Эти глупые выдумки ничего не изменят. Я уже приняла решение. Прости. Я не хотела причинять тебе боль. Я думаю, тебе лучше уйти. У Свитса вспыльчивый характер.

– Стар!..

– Пожалуйста, Джонни. Уходи.

Двигаясь, как в тумане, он разворачивается и выходит. За ним, пробиваясь сквозь дверь, плывет звук беспечного фортепьяно.

Выстроив всю свою жизнь, как лестницу с чем-то сияющим и белым наверху и липкой чернотой внизу, Джонатан находится теперь в состоянии коллапса. Он блуждает по Монмартру, не замечая окриков прохожих и предложений проституток, и едва способен отличить тротуар от сточной канавы.

Вот что происходит, когда границы нарушены. Черный пигмент проступает сквозь белую кожу, как чернила сквозь промокашку. И… Что дальше?

«Ты – самый английский англичанин из всех, кого я знаю». Хорошо сказано, правда? Он не может удержаться от смеха и хохочет. Он сгибается пополам, упираясь руками в колени, и втягивает воздух отрывистыми глотками. Люди шарахаются от него – какой-то сумасшедший голосит посреди улицы. Это почти смешно.

Он поднимает глаза, когда перед ним возникает великан в каракулевой папахе. От загнутых носов красных ботинок и до овчинной куртки, подпоясанной вокруг внушительной талии, он производит фантастическое впечатление.

– Кабаре, мсье? – говорит он. – Кабаре рюс?

Почему бы и нет. Джонатану все равно. Он входит и садится за столик с видом на шаткую сцену, где другие великаны приседают и выбрасывают в воздух ноги в красных ботинках – этнография идеальна. В чистом виде. Настоящие казаки. Это легко поймет за тридцать секунд даже самый тупой турист. Глоток ледяной водки. Второй. Мир снова приходит в движение. А что Стар? Он все сделал правильно, вылепил себя идеально. Он стал точной факсимильной копией подходящего ей мужчины – только для того, чтобы в конце пути его поджидал Свитс, черная рука на белом плече. Может быть, вернуться к какой-нибудь из прежних инкарнаций? Удастся ли ему натянуть на себя и обжить черноту Свитса, как еще одну кожу?

Казаки замирают. Оркестр играет медленный вальс. «Voulez-vous danser т’sieu?»[203]203
  Voulez-vous danser m’sieu? (фр.) — He хотите потанцевать, мсье?


[Закрыть] Искусственная блондинка, огромные печальные глаза подведены черным, впалые щеки повествуют о том, что – несмотря на тонкую, как бумажный лист, улыбку – она давно уже ничего не ела. Ее зовут Соня, и она готова принимать чаевые в конце каждого номера, если вам понравится. Они держатся друг за друга, как утопающие. Она говорит о своей семье, которая была богата до революции. Кто они? Белые русские. Он переспрашивает. Кто? Белые русские. Понимаешь? Нет, конечно. Ему смешно. Белые? Он снова безудержно хохочет, привалившись к колонне. Она делает знак вышибалам: нет, он не опасен. Не трогайте его. Сейчас успокоится. Просто истерика.

Он возвращается за столик. Волна аплодисментов встречает появление на сцене не ломающегося описанию человечка. На нем белый галстук и фрак, но это всего лишь его рабочая одежда. Он стоит очень прямо и произносит напыщенное вступление на языке (русском?), которого Джонатан не понимает. Пауза. Человечек становится спиной к аудитории, затем снова поворачивается. На его верхней губе фальшивые усы. Он снова произносит речь. Редкие смешки. Кто-то свистит. Он снова отворачивается и возвращается без усов. Тонким и дребезжащим голосом он произносит несколько слов, кривя рот.

Джонатан не понимает, что говорит актер, но не может оторвать от него глаз. Персонажи появляются один за другим. Каждый образ живет несколько секунд, редко – минуту. Каждый стирает предыдущий. Человечек настолько полностью вживается в этих людей, что от него самого ничего не остается. Сквозь обжигающую водку в животе Джонатана начинает подниматься некий холодок. Он напряженно смотрит: может быть, он что-то упустил. Напрасная надежда. Между образами, в тот самый момент, когда один персонаж угасает, а второй еще только готовится вступить в свои права, пародист совершенно пуст. В нем вообще ничего нет.

Без лица

Нос лайнера нависает над портом. На фоне жестяных крыш корабль кажется чужеродным, зловещим. Как только он появляется здесь, к нему начинают собираться женщины. Они толкают ручные тележки, несут миски с бананами, земляными орехами и копченой рыбой, завернутой в пальмовые листья. Стивидоры выстраиваются в цепочку, выгружая сумки и коробки в экспедиционный пакгауз, женщины опускаются рядом на корточки. К тому времени, как белые люди ступают из шлюпки на пристань, рынок уже сформирован. Картину довершают попрошайки, собаки и полицейский. Белые люди шаркают ногами и жмурятся от солнечного света. Женщины с рынка, глядя на них, испытывают тайное удовлетворение, оттого что под мышками у белых расползаются круги пота, а сами они нервно озираются.

Джонатан смотрит на Африку с тревожным узнаванием. Вдоль всей пристани потрепанные грузовые суда опорожняют свои недра, выгружая консервы и гофрированное железо для обшивки. Взамен они принимают тот же объем пальмового масла и тюков с хлопком и табаком. Грузчики, подобно муравьям, бегают вверх-вниз по сходням. Их подгоняют бригадиры с накладными в руке и пистолетами в кобуре. А надо всем этим высится беленый форт работорговцев, обустроенный для ведения продольного огня. Форт носит имя «Сент-Джеймс», но с тем же успехом мог бы быть назван «Сент-Джорджем» или «Сент-Джоном». Через осыпающийся парапет форта в сторону моря вытянуто дуло современного шестидюймового осадного орудия. Эта панорама для Джонатана кажется новой, но что-то в ее структуре ему знакомо. После нескольких лет, проведенных в Европе, он вернулся в мир четких черно-белых понятий. Он понимает логику происходящего. Эта система въелась ему под кожу.

В здании таможни антропологам приходится ждать, когда их документами займутся, – чиновники проверяют огромную партию спиртных напитков. Запах джина из случайно разбитых бутылок пропитывает многолюдный зал. Джонатан угрюмо наблюдает за суетой. Объекты, которые Англия сделала для него привычными – гроссбухи, штемпельные подушечки, униформы, – снова стали чужеродными. Зонтики защищают людей от солнца, а не от дождя. А их лица – черные нули над накрахмаленными воротничками.

Профессор расхаживает туда-сюда, постукивая тростью и мешая носильщикам. Морган наклоняется к Гиттенсу, и пот заливает ему глаза.

– Посмотри на Бриджмена.

Гиттенс смотрит на Бриджмена.

– Он сам не свой.

– Я вижу. Уже несколько недель. Может быть, мы что-то должны…

– Например?

– Не знаю. Спросить, все ли в порядке.

Гиттенс вопросительно смотрит на него. Морган поднимает руки, смиряясь с любым обвинением. За время пути из Марселя Гиттенс продемонстрировал отсутствие некоторых качеств. Такта, к примеру. Похоже, лучше не спрашивать Бриджмена, все ли у него в порядке.

Перед ними возникает уличный торговец с корзиной деревянных фигурок:

– Кукла, сахиб?

Джонатан смотрит на резные фигурки. Это англичане, крохотные разрисованные колонисты в белых мундирах, с круглыми топи на головах. Их лица резко очерчены, глаза, рты и носы слишком велики. Спокойные позы придают им некую упорядоченность.

– Сколько?

Человек называет цену. Джонатан механически торгуется и через несколько минут засовывает две фигурки поглубже в свою сумку. Продавец идет своей дорогой, а Джонатан продолжает работу – ведет переговоры с чиновниками и присматривает за ходом разгрузки экспедиционного оборудования.

Он движется как автомат все последние недели, целиком поглощенный мыслями о Стар. Снова и снова прокручивает сцену в баре. Свитс садится. Целует Стар. Садится, целует, садится, целует. Безостановочная тошнотворная картина. Он не может забыть этот поцелуй. Ссутулившись в партере своего воображения, смотрит снова и снова, мечтает покинуть зал и не в силах сдвинуться с места.

Большую часть путешествия на корабле он провел в шезлонге, глядя на Атлантику через темные очки. Каждый день он просиживал там часами, наблюдая за границей моря и неба, пока сознание не стирало ее. По ночам он стоял возле леера И смотрел, как вода уносится под киль.

Возле того же леера он наблюдал, как профессор Чэпел выходил подышать свежим воздухом поутру. Исполненный достоинства, он выставлял живот и дышал как лошадь. Время от времени он снимал панаму, чтобы промокнуть плешь платком, и свет отражался от кожи ослепительным солнечным зайчиком. Когда морской ветер трепал небрежную окантовку из седых волос, они парили вокруг головы, как лавровый венок. Оказываясь лицом к лицу с таким доказательством избранности, Джонатан приободрялся. Вот – великий человек. А он, Джонатан, – все еще его ассистент. И оба они вот-вот расширят границы антропологической науки. Может ли человек преследовать более высокую цель?

И все же – без Астарты антропология оказалась много менее соблазнительной. Как и жизнь вообще. Он пытается вспомнить прочитанные книги – вспомнить, как исследователи находили смысл жизни в уединении. И все же – Стар. Только она была завершающим элементом головоломки; и только с ней Джонатан Бриджмен мог бы стать целым.

После завершения всех формальностей он рассовывает по карманам бланки, запятнанные неразборчивыми печатями. Остальные ждут его в компании высокого темнокожего юноши, одетого в белые шорты, феску и белый халат с высоким воротником.

– Это Феймоз, – говорит профессор.

– Феймоз, – подтверждает юноша. – Большой парень в ИРК. Подо мной три маленькие парень. Прийти взять вас туда.

Можно смело предполагать, что Имперский речной клуб видал и лучшие деньки. Одноэтажный дом посреди огороженного участка запекшейся земли может похвастаться подъездной дорожкой с бордюром из побеленных камней, флагштоком, на котором полощется выцветший Юнион-Джек, и парой миниатюрных пушек, установленных по сторонам просторной веранды. Их ржавеющие дула направлены на город. Построенный здесь, в речной дельте, дом находится примерно в полумиле от пляжа – достаточно, чтобы приглушить шум рынка, но не запах сточных вод, особенно если ветер дует не с моря. Безрадостность этого места отчасти объясняется вонью – и тем, что попечители клуба так и не собрались посадить вокруг дома деревья, дающие тень. Поэтому жара здесь стоит удушающая.

Члены клуба – суровая компания. Новичков они встречают отталкивающей смесью зависти и презрения. Подобное отношение к новичкам можно встретить в любом месте Империи. Конкретные поводы могут различаться, будь то телосложение вновь прибывшего, внешность новичка или его жены или еще не утраченная способность получать удовольствие от жизни на побережье. Каким бы ни был стимул, зависть всегда проявит себя. Но конце концов новичок станет таким же тертым калачом, такой же озлобленной развалиной, как и все остальные. Это schadenfreude[204]204
  Schadenfreude (нем.) – злорадство.


[Закрыть] обостряется в дни похорон, каковые случаются два-три раза в месяц. Когда кто-нибудь погибает (на этом побережье никто не умирает, все погибают), члены клуба пьют больше обычного. Они выясняют, что именно мог бы сделать покойный, чтобы остаться в живых. Лучше бы он принимал больше хинина, или меньше местных девиц, или…

Антропологи оцениваются довольно скептично. Но поскольку критика не озвучивается, гости спокойно располагаются в своих комнатах. Им предстоит много хлопот. Экспедиционное оборудование лежит на портовом складе. Нужно получить ряд разрешений и вступить в контакт с различными правительственными департаментами. Вскоре в штабном автомобиле приезжает офицер, некто Смит, и представляется, показывая Джонатану пропуск, украшенный печатями и слишком большим числом подписей важных людей. Предъявитель сего, гласит пропуск, уполномочен находиться в любом месте и в любой форме одежды на свое усмотрение. Все лица, подчиняющиеся правопорядку, обязаны предоставлять ему всю необходимую помощь.

Смит на некоторое время уединяется с профессором, затем выходит и кладет папку на стол в курительной.

– Видимо, все это ваше, – говорит он Джонатану. – Приятного пребывания в Фоцеландии. Пока-пока.

Профессор выходит с озабоченным лицом. Джонатан отрывает глаза от полки с заплесневелыми книгами.

– Похоже, – говорит профессор неуверенно, – что со времени моего последнего визита дела существенно изменились. Правительство установило более плотный контакт с фоце.

– Контакт? – переспрашивает Гиттенс. Они с Морганом выглядят удрученными. Что вполне понятно. Если все подряд будут общаться с туземцами, как прикажете изучать их в естественном состоянии?

– По вашим работам, профессор, – говорит Морган со своей обычной медлительностью, – я полагал, что они сравнительно первобытны.

– Я думаю, они все еще таковы, – говорит профессор. – Относительно. Тем не менее Северная администрация считает, что настало время для основательной переписи населения, за которой последует введение налога на хижины. Очевидно, какие-то шаги в этом направлении уже сделаны, но они хотят, чтобы мы продолжили работу за них.

Гиттенс приходит в негодование:

– Но ведь это не наше дело!

– Очень может быть. Но понять их можно. Видимо, возникли проблемы с финансированием, или им не хватает рабочих рук, или еще что-нибудь в этом роде. Так что, хотим мы или нет, они ставят это условием для выдачи разрешения на путешествие. В любом случае, Гиттенс, вам не придется об этом беспокоиться. Перепись будет задачей Бриджмена.

– Моей? – спрашивает Джонатан.

– А! – говорит Гиттенс. – Бриджмена? Тогда ладно.

– Итак, Бриджмен. Здесь все необходимые бумаги. Все, что от вас потребуется, – заполнять бланки. – Видя ужас на лице Джонатана, он хлопает его по спине. – По крайней мере, – говорит он, глядя на джин с тоником, – у нас есть лед. В ИРК всегда есть лед.

Джонатан растерянно глядит на папку. Гиттенс пытается его приободрить.

– В этом парне есть что-то странное, – говорит он, имея в виду Смита. – Вы заметили, он вырядился, как морской офицер бельгийского флота?

Профессор откидывается на спинку одного из скрипучих тростниковых стульев, стоящих в гостиной.

– Кстати, – сообщает он, – я пригласил остальных членов нашего отряда поужинать с нами сегодня.

– Остальных, профессор?

– Да, – говорит Чэпел, выуживая из стакана какое-то насекомое. – Два парня из Королевского географического общества. Они поедут с нами, чтобы нанести кое-что на карту. Еще одно условие разрешения на поездку. Правительство хочет получить подробный отчет о состоянии дел в регионе Фоцеландия.

Гиттенс поднимает бровь:

– Какого рода отчет?

– Понятия не имею.

– Я думал, – говорит Морган, – что Фоцеландия как таковая – не наша территория.

– Не будь тупицей, – огрызается Гиттенс, – разумеется, наша. Просто мы не распоряжаемся ею напрямую. Мы управляем через местных эмиров.

– Я думал, французы…

– Политика, политика, – вздыхает Чэпел. – Они едут с нами, чтобы просто взглянуть на страну. Оценить положение дел и тел.

– Очень хорошо, профессор, – не без сарказма произносит Гиттенс. – Оценить положение дел и тел. Очень хорошо.

Похоже, вопрос закрыт. В сумерках они собираются на веранде – в ожидании пока эконом, пожилой человек с ритуальными шрамами племени на щеках, закончит накрывать на стол. Из клуба доносятся смех и повизгивание. Появляется Феймоз, за которым гонится жилистый европеец с рыжеватыми усами, размахивая теннисной ракеткой.

– Знаменитый[205]205
  Famous (англ.) – известный, знаменитый.


[Закрыть], да? – кричит он, дубася африканца ракеткой. – Чем, а? Чем?

– Пожалуйста, – просит Феймоз, бочком отодвигаясь от него.

– Не понял, самбо? Я сказал… хлоп ракеткой! – как… хлоп! – тебе… хлоп! – удалось… хлоп! – стать таким Феймозом?