Текст книги "В Швеции"
Автор книги: Ханс Кристиан Андерсен
Жанры:
Путешествия и география
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
Глава XIII. Одна история
В саду распустились все яблони, они поспешили зацвести, прежде чем одеться листвою; по двору разгуливали утята, там же грелся на солнышке кот, и умывался лапкою, и слизывал с нее солнечные лучи; а в поле вовсю зеленели хлеба, и маленькие пташки расчирикались и расщебетались, словно наступил большой праздник, да так оно, кстати сказать, и было, ведь пришло воскресенье. Звонили колокола, люди, надев свое лучшее платье, направлялись в церковь, и вид у них был довольный и радостный; да, радость разливалась повсюду; день выдался до того погожий и благословенный, что и впрямь можно было сказать: «Воистину Господь к нам, людям, благоволит!»[123]123
«Воистину Господь к нам, людям, благоволит!» – вольная цитата из Псалтири (144: 9).
[Закрыть]
Однако же в церкви, взошедши на кафедру, пастор обрушился на прихожан с громкой и гневной речью; он говорил о том, какие люди безбожники, и что Бог за это их покарает, и когда они умрут, то нечестивые сойдут в ад, где будут гореть в вечном огне, а еще он сказал, что червь их не умрет, а огонь не угаснет[124]124
«...червь их не умрет, а огонь не угаснет…» – Из Книги Пророка Исаии (66: 24).
[Закрыть]; никогда им не обрести мир и покой. Прямо жуть брала, притом говорил он с таким убеждением; он описывал им ад как зловонную дыру, куда стекаются скверны мира, там ни ветерка, лишь палящее серное пламя, и нету дна, они проваливаются и проваливаются в вечном безмолвии. Даже слушать об этом и то было жутко, пастор же проповедовал с чувством, и люди в церкви были ужасно напуганы. А на улице так весело распевали пташки, и так ласково пригревало солнце, и каждый цветочек словно бы говорил: «Воистину Господь ко всем нам благоволит!» Да, на улице было совсем не так, как проповедовал пастор.
Вечером, собираясь ложиться спать, пастор увидел, что жена его сидит в задумчивости.
– Что с тобою? – спросил он ее.
– Что со мною? – отозвалась она. Со мною то, что я не могу толком собраться с мыслями, не могу толком уяснить сказанное тобой: что на свете так много безбожников, и что они будут гореть в вечном огне; вечном – о, как это долго!.. Я всего лишь грешная женщина, но мне непереносима мысль, что даже самый закоренелый грешник обречен гореть вечно, да и как Господь может попустить это, Он, Кто бесконечно добр и Кому ведомо, как зачинается зло внутри и как оно проникает извне. Нет, я не могу себе такого представить, хоть ты и уверяешь, что это так.
* * *
Стояла осень, с деревьев опадала листва, мрачный, суровый пастор сидел у постели умирающей, и вот праведница закрыла свои глаза; это была пасторша.
– Если кто и обретет покой в могиле и милость Божию, то это ты, – произнес пастор, и сложил ей руки, и прочел над усопшей псалом.
И ее проводили на кладбище; по щекам у мрачного пастора скатились две тяжелые слезы; в пасторской усадьбе сделалось тихо и пусто, там погас солнечный свет, ее не стало.
Была ночь, над головою пастора повеял холодный ветер, он открыл глаза, ему почудилось, что в комнату светит месяц, но то был не месяц, свет исходил от фигуры, стоявшей подле его постели; он увидел тень своей покойной жены, она смотрела на него с невыразимой печалью и словно хотела что-то ему сказать.
Муж приподнялся и простер к ней руки:
– Ужели и тебе не даровано вечное упокоение? Ты страдаешь? Ты, что лучше всех, смиреннее всех?!
И умершая склонила в знак согласия голову и приложила руку к груди.
– Могу ли я сделать так, чтобы ты обрела в могиле покой?
– Да! – услыхал он в ответ.
– Но как же?
– Дай мне волос, один-единственный волос с головы грешника, чей огонь не угаснет, того грешника, кого Бог низвергнет во ад в муку вечную!
– Тогда мне ничего не стоит освободить тебя, чистую, праведную!
– Следуй же за мной! – сказала умершая. – Нам это позволено. Вместе со мною ты воспаришь туда, куда унесут тебя твои мысли; невидимые людям, мы проникнем в самые потаенные уголки их душ, и ты укажешь твердой рукой на того, кто подлежит вечной муке, он должен быть найден, прежде нежели пропоет петух!
И тотчас, будто бы перенесенные мыслью, очутились они в большом городе; на стенах его домов горели огненными буквами названия смертных грехов: гордыня, скупость, пьянство, сладострастие, словом, вся семицветная радуга грехов человеческих.
– Да, так и я предполагал, я знал это, – сказал пастор, – тут обитают те, что подлежат вечному огню.
И они остановились перед роскошно освещенным порталом; убранная коврами и цветами широкая лестница вела в праздничные покои, откуда доносилась бальная музыка. У входа стоял одетый в шелк и бархат швейцар, у которого была большая булава с серебряным набалдашником.
– Наш бал не уступит и королевскому, – сказал он и поворотился к уличной толпе. Всем своим видом он как будто показывал: «Голодранцы, заглядывающие с улицы, против меня – шваль и шушера!»
– Гордыня! – сказала умершая. – Ты видишь его?
– Его? – повторил пастор. – Да, но он же глупец, просто-напросто шут, он не будет осужден на вечный огонь и муку!
– Шут! – пронеслось по всему обиталищу гордыни; таковы были все, кто там пребывал.
Они перенеслись в голые стены скупости, где худой, как щепка, старик, лязгавший зубами от холода, голодный, томимый жаждою, цеплялся всеми своими помыслами за свое золото; они видели, как он, точно в горячке, вскочил со своего убогого ложа и вытащил из стены кирпич, там лежали у него в чулке золотые; потными, дрожащими пальцами ощупывал он свой драный сюртук, куда были зашиты золотые монеты.
– Он болен, это безумие, тоскливое безумие, его объемлет страх, и мучат дурные сны.
И они поспешили его покинуть и очутились перед стоявшими в длинный ряд нарами, на которых спали бок о бок преступники. Один из них вскинулся спросонья, как дикий зверь, издав жуткий крик; острыми локтями он растолкал своего соседа, тот сонно повернулся к нему:
– Заткнись, скотина, и спи!.. И этак каждую ночь!..
– Каждую ночь! – повторил кричавший. – Он каждую ночь и приходит, воет и душит меня. Я много чего натворил под горячую руку, у меня от рожденья вспыльчивый нрав, оттого-то я опять и попал сюда; но пусть я сделал черное дело – я ж за это несу наказание. Я не признался в одном только. Когда в прошлый раз я отсюда вышел и проходил мимо двора моего хозяина, у меня прямо заклокотало, я и шаркни о стену серною спичкой, прямо под застрехою, – все вспыхнуло, как, бывает, вспыхиваю я сам. Я пособлял выводить скотину и выносить пожитки. Из живых тварей сгорели лишь голуби, – они залетели в пламя всей стаей, – да цепной пес. Про него-то я и забыл. Мы слышали, как он воет, – этот вой и по сю пору стоит у меня в ушах, когда засыпаю, а усну, является и сам пес, огромный, косматый; навалится на меня с воем и давай придавливать и душить… Да слушай же, что я тебе рассказываю, ты-то дрыхнешь всю ночь, а мне не соснуть и четверть часа!
Тут глаза у гневливца налились кровью, он с кулаками бросился на соседа и стал бить его по лицу.
– Злой Мадс опять не в себе! – разнеслось по камере, и сотоварищи схватили его и принялись усмирять: согнули так, что голова у него оказалась промеж колен, и связали до того крепко, что из глаз и всех пор у него чуть не брызнула кровь.
– Да вы его, несчастного, убьете! – закричал пастор и, желая им помешать, простер руку над грешником, который уже и на этом свете страдал так тяжко, и в тот же миг сцена переменилась; они пролетали через богатые залы и через бедные комнаты, перед ними чередой проходили сладострастие, зависть, все смертные грехи; ангел на Суде зачитывал прегрешенья людей и то, что могло послужить в их оправдание, а это было такой малостью, но Господь читает в сердцах, Ему ведомо все, Он знает, как зачинается зло внутри и как оно проникает извне, Он, Кто есть милосердие и всеобъемлющая любовь. Рука у пастора трепетала – и не подымалась сорвать волос с головы грешника. И из глаз его хлынули слезы, подобно водам милосердия и любви, гасящим вечный огонь преисподней.
Тут запел петух.
– Милосердный Господи! Дай ей обрести в могиле покой, которого я не сумел ей доставить!
– Я его уже обрела, – сказала умершая. – Меня привели к тебе твои жестокие слова, твои мрачные представления о Боге и о его созданиях! Познай же людей, ибо даже в закоренелых грешниках сохраняется образ Божий, что восторжествует и погасит адский огонь.
* * *
И на губах пастора был запечатлен поцелуй, и все вокруг озарилось светом; ясное солнце Божие светило в комнату, где жена его, живая, ласковая и любящая, пробудила его ото сна, что ниспослал Господь.
Глава XIV. Упсала
Обыкновенно говорят: воспоминание – это юная девушка со светло-голубыми глазами, так говорят многие поэты, но мы не всегда с ними согласны; к нам воспоминание приходит в самых разных обличьях, в зависимости от той страны или того города, откуда оно родом. Италия посылает его в облике очаровательной Миньоны[125]125
Миньона – персонаж романа И. В. Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1795–1796). В песнях Миньоны возникает образ Италии.
[Закрыть], с черными очами и печальной улыбкой, которая поет нежные, трогательные песни Беллини[126]126
Беллини Винченцо (1801–1835) – итальянский композитор.
[Закрыть]; из Шотландии эльф воспоминаний жалует в образе крепкого молодца с голыми коленями, через плечо перекинут плед, к шапке приколот чертополох, и тогда воздух оглашается песнями Бернса, подобными пенью полевого жаворонка, а дикий шотландский чертополох цветет и благоухает, как свежая роза. А вот – эльф воспоминаний из Швеции, из Упсалы. Он является оттуда в образе студента, во всяком случае, на нем упсальская студенческая шапочка, белая с черным околышем, она указывает нам на его отечество, точно так же как фригийский колпак[127]127
Фригийский колпак – головной убор древних фригийцев, его фасон переняли участники Великой французской революции.
[Закрыть] указывает на происхождение Ганимеда[128]128
Ганимед – в греческой мифологии троянский юноша, из-за своей необычайной красоты похищенный Зевсом.
[Закрыть]. Шел 1843-ый год, датские студенты совершили поездку в Упсалу, юные сердца встретились, глаза сияли, все смеялись и пели, юные сердца – это будущее, будущее, где восторжествуют красота, истина и добро. Как хорошо, что братья знают и любят друг друга! И по сю пору, ежегодно, во дворе Упсальского замка возле памятника Густаву Васе та дружественная встреча отмечается возгласом «ура!» в честь Дании. Два лета спустя был нанесен ответный визит, шведские студенты приехали в Копенгаген, а чтобы их узнали в толпе, упсальцы понадевали белые шапочки с черным околышем; стало быть, шапочка эта – память, символ моста дружбы над кровавой рекой, что разделяла некогда две родственных нации. Когда встречаются души и сердца, насаждается благословенное семя. Эльф воспоминаний явился к нам, мы узнаем тебя по шапочке: из Упсалы; будь нашим провожатым, и мы, чей дом южнее, спустя годы вновь проделаем тот же путь, быстрее, чем если бы мы летели на волшебном плаще доктора Фауста[129]129
…на волшебном плаще доктора Фауста… – В трагедии Гёте «Фауст» (1808–1832) Мефистофель переносит доктора Фауста по воздуху на своем плаще (I, V, 2065–2066).
[Закрыть]. Мы в Стокгольме, на Рыцарском острове, где у причалов стоят пароходы: один из них пускает из трубы густые клубы дыма, палуба заполнена пассажирами, там хватает и белых шапочек с черным околышем; мы едем в Упсалу. Плицы шлепают по меларенским водам, мы покидаем живописный Стокгольм. Все плаванье, до самой Упсалы, – как огромный калейдоскоп, правда, здесь мелькают не стеклянные горы в виде громадных звезд, розеток и архитектурных фигур, но сменяются один за другим пейзажи, а облака и солнечный свет оживляют краски. Мел арен изгибается, сжимается и раздается вновь, ты словно бы переходишь из озера в озеро по узким каналам и широким рекам. Вот озеро вроде бы закончилось маленькой речкой, текущей между черными елями и обломками скал, и вдруг перед нами открывается еще большее озеро, окруженное лугами и пашнями; перед черновато-серыми скалами светятся только что распустившиеся нежно-зеленые липы, мы проплываем мимо и попадаем в новое озеро с островами, деревьями и красными домами, и на протяжении всего плаванья живым потоком прибывают и убывают пассажиры, их перевозят на плоскодонных лодках, которые того и гляди опрокинет кормовая волна. Опаснее всего, похоже, возле Сигтуны, старинного стольного града Швеции; озеро широкое, волны вздымаются, будто на море, лодки качаются так, что страшно смотреть. Тут должно быть безветрие, тогда в воде отразится Сигтуна, краснокрыший городок, где развалины древних башен, как форпосты, стоят на скалах. Мы проносимся мимо, и вот уже мы плывем по Фирис[130]130
Фирис – река, протекающая через Упсалу и впадающая в озеро Меларен.
[Закрыть]. Край луга затоплен, лошадиный табун пугается шума парохода, лошади пускаются вскачь, взметывая брызги. На склоне среди деревьев что-то поблескивает: упсальские студенты, расположившись лагерем, обучаются владеть оружием. Река делает поворот, перед нами расстилается плоскогорье, мы видим курганы старой Упсалы, видим город Упсалу с ее церковью, которая, как Нотр-Дам, «простирает каменные руки к небу»; показывается университет, отчасти напоминающий дворец, отчасти – казармы, а на высоком, одетом муравою холме стоит старый, окрашенный в красный цвет большой замок с башнями.
Мы причаливаем у сводчатого моста и высаживаемся на берег. Куда же ты нас прежде всего поведешь, наш провожатый в черно-белой студенческой шапочке? Пойдем ли мы наверх в замок или же в сад Линнея[131]131
Сад Линнея – Карл Линней жил и похоронен в Упсале.
[Закрыть]? Пойдем ли на кладбище, где могилы Тёрнероса и Гейера заросли крапивою? Нет, окунемся в юную, свежую жизнь, упсальскую жизнь, студенческую. Ты рассказываешь нам о ней, мы слышим биенье сердец, и наше сердце ответно забилось и потянулось к ним.
В первый год войны против инсургентов[132]132
Инсургенты – участники восстания. В данном случае речь идет о немецких национал-сепаратистах в Шлезвиге и Гольштейне.
[Закрыть], которую вела Дания, не один бравый упсальский студент покинул свой тихий, уютный дом и стал в ряды датских братьев; упсальские студенты отменили самый свой развеселый праздник, Майский день, и деньги, которые они употребили бы, по обыкновению, на его празднование, отослали в Данию, присовокупив к этой сумме выручку от концертов в Стокгольме и Вестеросе; этого в датском краю забывать нельзя. Упсальский студент, нам любо твое доброе сердце, нам любы твои веселые шутки, мы приведем лишь один пример. В Упсале тоже вошло в моду быть гегельянцем, иначе говоря, постоянно вплетать слова, изобретенные Гегелем, в свою речь; дабы изгнать это из обихода, несколько умных голов занялись тем, что принялись вдалбливать наиболее мудреные слова комичному трактирщику-выпивохе, у которого частенько устраивались пирушки; это удалось, и трактирщик, будучи навеселе, изъяснялся по-гегельянски, и комичная привычка разглагольствовать, вырядившись в философские лоскутья, была осмеяна, понята – и оставлена. Навстречу нам несется чудесная песня, мы слышим шведский, норвежский и датский текст. Звонкие мелодии возвещают нам, где сошлись упсальские студенты; песня раздается из залы собраний, из гостиничной залы, подобно серенаде в тихий вечер, ее поют, когда уезжает один из юных друзей, или же чествуя дорогого гостя.
Дивные мелодии, вы нас не отпускаете, и мы забываем, что заходит солнце и восходит луна.
– поется в песне, и мы видим:
В замке высоко окна сверкают,
Каждое – что драгоценный камень{16}.
Туда-то и лежит наш путь, эльф воспоминаний, веди же нас в замок, жилище губернатора! Нас встречают ласковые взгляды, мы застаем милейших людей в счастливом кругу, видим всех упсальских знаменитостей. Мы вновь встречаем того, чье дарование открыло нам глаза на жизнь растений[134]134
…чье дарование открыло нам глаза на жизнь растений… – Здесь имеется в виду шведский ботаник Э. Фрис (1794–1878), автор известного научного труда «Система грибов» (1821–1832).
[Закрыть], и мы обнаружили, что даже гриб имеет строение, более хитроумное, чем лабиринт древних. Мы видим певца «Цветов»[135]135
…певца «Цветов»… – Речь идет о шведском романтике П. Д. А. Аттербуме, авторе стихотворного цикла «Цветы» (1812) и пьесы-сказки «Остров блаженства» (1824–1827).
[Закрыть], что привел нас на «Остров блаженства»; мы встречаем того, чьи народные песни разносятся мелодиями по всему свету[136]136
…чьи народные песни разносятся мелодиями по всему свету… – Имеется в виду шведский поэт К. В. Бёттигер (1807–1878), который был женат на дочери Э. Тегнера (См. примеч. к с. 51) Дисе (1813–1866).
[Закрыть]; сидящая подле супруга тихая, кроткая женщина с преданными глазами – дочь прославленного скальда, создателя Фритьофа; мы видим благородных мужчин и женщин, родовых дворянок, с их иероглифически-звонкими фамильными именами, где дерзко сочетаются серебро и лилии, звезды и меч.
Тише, слушайте живую песню! Гуннар Веннерберг, поэт и композитор, сочинитель «Студенческих песен», исполняет их вместе с Берониусом[137]137
Берониус Отто (1820–1895) – шведский певец, бас.
[Закрыть], придавая им жизненность и достоверность драмы.
Здесь одухотворенно и уютно, ты приходишь в хорошее настроение, ты радуешься тому, что живешь в это, а не другое время, в счастливом отдалении от жутких событий прошлого, кои творились в этих стенах и о коих те могут поведать.
О них мы услышим лишь после того, как там смолкнет музыка, скроются дружеские лики и погаснут праздничные огни; и тогда они обрушатся со страниц истории, заставляя содрогаться от ужаса. Это было в то время, которое большинство до сих пор еще именует поэтическим, романтическим средневековьем; скальды воспели его блестящий расцвет, прикрыв лучами оного кровавые бездны, а также жестокость и суеверие той поры. В Упсальском замке нами овладевает страх; мы стоим в сводчатой зале, у стены пылает восковой светоч, король Эрик Четырнадцатый[138]138
Эрик Четырнадцатый (1533–1577) – шведский король.
[Закрыть] сидит в мрачном унынье подобно Саулу, с диким взором Каина, на уме у него Нильс Стуре, воспоминанье о том, как он несправедливо с ним поступил, преследует его, бьет бичами и скорпионами[139]139
…бьет бичами и скорпионами… – Измененная цитата из Ветхого Завета (2-я книга Паралипоменон, 10:11).
[Закрыть], так, что со страницы истории капает кровь.
Король Эрик Четырнадцатый, угрюмая подозрительность которого нередко граничила с помешательством, думал, что дворянство посягает на его жизнь; любимец его Иоран Перссон не без выгоды для себя укреплял его в этой мысли; более всего ему ненавистен был любимый в народе род Стуре, и в особенности – белокурый Нильс Стуре, ибо Эрик вычитал в звездах, что у него якобы отнимет трон человек с белокурыми волосами. И когда шведский военачальник после проигранной битвы у Сварты[140]140
…битвы у Сварты… – Имеется в виду одно из сражений Северной семилетней войны Швеции с Данией, состоявшееся 20 октября 1565 г.
[Закрыть] свалил вину на Нильса Стуре, Эрик тотчас ему поверил; но он не осмеливался еще действовать, как ему хотелось, более того, он одарил Нильса Стуре по-королевски; когда же вскоре после этого Нильса снова обвинил один-единственный человек, на сей раз в том, что он воспрепятствовал продвижению шведского войска у Бухуса, Эрик призвал его к себе в королевскую усадьбу Свартшё, и по-дружески пригласил к королевской трапезе, и даже отпустил ничего не подозревающего Нильса в Стокгольм. Но по прибытии его туда на улицах раздались крики глашатаев: «Нильс Стуре – государственный изменник!», тут его схватили Йоран Перссон и немецкие наемники, посадили силком на самую жалкую из палаческих кляч, разбили ему в кровь лицо, надели на голову вымазанную дегтем соломенную корону, прилепили к седлу листок с глумливой надписью и, набрав нищих мальчишек и старых баб, велели им идти по двое впереди; а к хвосту клячи привязали две сосны, которые подметали комлями улицу – за государственным изменником. «Я этого от короля не заслужил!» – крикнул Нильс Стуре и призвал шедших рядом вояк, которые служили под его началом, выступить честными свидетелями, и те громко закричали, что он страдает безвинно и что он выказал себя истинным шведом. Однако процессия безостановочно двигалась по улицам, а ночью Нильс Стуре был брошен в темницу.
Король Эрик сидит на троне, он велит зажечь свечи и факелы, это не помогает, мрак теснит его сердце, а скорпионы мыслей жалят душу. «Опять я освободил Нильса Стуре, – бормочет он, – я велел вывесить указы на всех углах и объявить через глашатаев, чтоб никто не смел говорить о Нильсе Стуре ничего, кроме доброго. Я отправил его с почетным поручением к иноземному двору – посвататься от моего имени!.. я его возвысил… только ни он, ни его могущественная родня никогда не забудут, какому я его подверг поношению. Все они готовы предать меня, убить меня!» И король Эрик приказывает взять под стражу весь род Стуре и доставить сюда.
Король Эрик сидит на троне, светит солнце, но свет его не проникает в королевское сердце. Входит Нильс Стуре, он привез согласие королевской невесты, и король жмет ему руку, изъявляет свое благоволение… а на другой вечер Нильс Сгуре тоже становится пленником в Упсальском замке.
Король Эрик погрузился в свою угрюмость, он не знает отдыха, не знает покоя, страх и подозрительность гонят его в Упсальский замок. Он опять хочет все уладить, женившись на сестре Нильса Стуре; на коленях просит он согласия у ее пленного отца и получает его, но тут же в нем снова поселяется дух недоверия, и он кричит в помешательстве: «Вы мне никогда не простите, что я навлек на Нильса позор!»
В этот миг вошел Йоран Перссон; он доложил, что брат короля Эрика Юхан ускользнул из своей темницы и что вспыхнул мятеж. Тогда Эрик вбежал к Нильсу Стуре с острым кинжалом. «Вот ты где, государственный изменник!» – воскликнул он и вонзил кинжал ему в руку. Стуре вытащил кинжал, отер с него кровь и, поцеловав рукоятку, подал его королю со словами: «Пощадите меня, государь, я не заслужил вашей немилости!» Тут Эрик захохотал: «Хо! Вы только послушайте, как этот мошенник за себя просит!» И королевский ландскнехт проткнул своим копьем Нильсу глаз, а затем нанес ему смертельный удар. Упсальскому замку не смыть кровь Нильса Стуре, как не смыть во веки вечные королю Эрику. Ни одна обедня в церкви от этого не избавит!.. Мы идем в церковь.
Из бокового прохода здесь ведет лесенка в сводчатую каморку, где хранятся королевские короны и скипетры, снятые с гробов умерших; в углу висит окровавленная одежда Нильса Стуре и его рыцарская шляпа; к ней прикреплена маленькая шелковая перчатка, эта изящная перчатка принадлежала его нареченной, он всегда носил ее на шляпе, как и подобало рыцарю. Темное, громко воспетое время, отыди, как грозовая туча, и пребудь поэтически прекрасным для каждого, кто не видит тебя вблизи таким, какое ты есть.
Мы покидаем маленькую каморку, злато и серебро умерших, и, спустившись, бродим по церковным проходам; холодные мраморные саркофаги с гербами и именами пробуждают в нас иные, более смиренные, мысли.
В большой часовне позади главного алтаря светлеют пестрые стены; фрески изображают самые яркие моменты жизни Густава Васы; здесь истлевают его останки, меж останками троих его супруг. Нас манит к себе мраморное произведение Сергеля; оно украшает часовню над склепом Де Хееров[141]141
Де Хееры – голландско-шведский аристократический род.
[Закрыть]; а здесь, в главном проходе, под каменной плитою, покоится Линней; в боковой часовне «amici»{17} и «discipuli»{18} воздвигли ему памятник. На него, скинувшись, спешно собрали изрядную сумму; король Густав Третий лично вручил свое щедрое пожертвование; устроители обратили его внимание на то, что надпись будет гласить, что он воздвигнут единственно друзьями и последователями, и король Густав ответил им; «Ну а я разве не принадлежу к последователям Линнея!»
Там установлен памятник, а в ботаническом саду, под пышными лиственными деревьями, была выстроена зала, там поставили его бюст, но память о нем самом, его доме, его собственном садике, где она живет? Веди-ка нас, эльф, туда.
На противоположном берегу Фирис, там, где улица спускается под уклон, где окрашенные в красное деревянные дома щеголяют травяною крышею, такой зеленой и свежей, как будто это терраса, засаженная растениями, находится сад Линнея. Мы заходим внутрь; как пусто, как все одичало; среди старых, долговязых живых изгородей вымахала крапива. В маленьком высохшем бассейне уже более нет водяных растений; подрезаемые прежде изгороди пускают новые побеги, и ножницы садовника тому не препятствуют. Между этими изгородями Линней, бывало, не раз видел своего двойника, фантома, вызванного болезнью глаз, при которой двоится и весь гардероб, от шапки и до сапог.
Там, где жил и трудился великий человек, само место становится как бы его частицей; целое, равно как и единичное, отразилось в его глазах, вошло в душу и стало звеном, соединяющим его с миром.
Мы заходим в оранжереи, превращенные ныне в залы собраний; цветущий зимний сад исчез, но стены его являют своего рода гербарий, они увешаны портретами шведских ученых, это гербарий, собранный в саду знания. Нас встречают незнакомые лица и, для иностранца, по большей части незнакомые имена. Среди прочих портретов один привлекает наше внимание, он очень своеобразен, это поясной портрет старика в рубашке, лежащего на своей постели. Это ученый теолог Эдман, который, занемогши горячкою и будучи уложен в постель, настолько тут обвыкся, что провел в ней всю свою оставшуюся долгую жизнь, и заставить его встать не было никакой возможности; даже когда загорелся соседний дом, пришлось вывести его на улицу в перинах. Смерть и холод были для него пугалами; он полагал, что холод его убьет; поэтому, когда студенты приходили к нему со своими проповедями, рукопись сперва согревали на изразцовой печке. Окна никогда не отворялись, воздух в комнате был удушливый и нечистый. Пюпитр помещался у него на постели, а сам он лежал, обложенный рукописями и книгами; где только можно стояли миски, горшки и блюда. Все общество его составляла глухонемая дочь. Тихо сидела она в углу у окна, погрузившись в себя, уставясь перед собою, словно бы сойдя с висевшего на стене почернелого от плесени полотна.
В этой комнате, в этом зловонии, старик жил счастливо и достиг весьма преклонного возраста, занимаясь переводом «Путешествий по Африке». Его неопрятное лежбище представлялось ему высокой спиной дромедара, которая возносила его под палящим солнцем; длинные висячие паутины становились развевающимися стягами пальм, караван шел, пересекая реки, к диким аборигенам. Старый Эдман участвовал в охоте на слона в густых тростниковых зарослях; мимо проскочил гибкий тигр; поблескивая, как гирлянда, обвила древесную ветвь змея; это было захватывающе, это было опасно – притом что он преспокойно себе лежал на своей доброй постели в Упсале. Случилось так, что в один зимний день некий крестьянин из Далекарлии ошибся домом и, в запорошенной снегом шубе, с заиндевелыми волосами и бородой, ввалился к Эдману. Эдман громко крикнул, чтоб тот уходил; крестьянин был туг на ухо и подошел вплотную к постели, он был само олицетворение зимы – и Эдман от этого посещения занемог. То была у него единственная болезнь за все годы, что он пролежал здесь, приросши, точно полип, к постели, в каковой он и изображен на картине, которую мы видим в зале собраний.
Из берлоги учености мы проследуем к ее могиле, вернее сказать, к открытой могиле: огромной библиотеке; мы ходим из зала в зал, вверх и вниз по лестницам, вдоль и в обход полок; и кругом книги, эти окаменелости духа, которые можно оживотворить силой того же духа. Добрейший и ласковый, живая человеческая душа средь окаменения, здесь обретается приветливый старый человек, библиотекарь профессор Шрёдер[142]142
Шрёдер Ю. Х. (1791–1857) – шведский археолог и литературовед.
[Закрыть], он улыбается, он кивает, услышав, как эльф воспоминаний заступил его место и стал здесь провожатым, и рассказывает и показывает. Мы видим сделанные Тегнером список и перевод Эленшлегеровых «Ярла Хакона» и «Пальнатоке»[143]143
…«Ярла Хакона» и «Пальнатоке»… – исторические драмы А. Г. Эленшлегера.
[Закрыть], мы видим монастырскую библиотеку Вадстены, фолианты в переплете из свиной кожи, и представляем себе нежные руки монахинь, что держали их, кроткие, ласковые глаза, что высвобождали дух из заточения мертвых букв. Здесь находится знаменитый Codex argenteus{19}[144]144
Codex argenteus (Серебряная рукопись, лат.) – перевод на готский язык четырех Евангелий, приписываемый первому распространителю христианства среди германских племен епископу Ульфиле (ок. 311 – ок. 383).
[Закрыть], перевод четырех Евангелий. Золотые и серебряные буквы мерцают с красных листов пергамента. Мы видим старинные исландские манускрипты из французски-изысканного салона де ла Гардье[145]145
Дела Гардье Магнус (1622–1686) – граф, премьер-министр Швеции, меценат.
[Закрыть], японские рукописи Тунберга[146]146
Тунберг К. П. (1743–1822) – шведский ботаник, посетивший Японию в 1790-е гг.
[Закрыть], – под конец уже при одном зрелище книжных корешков и заглавий тебе кажется, что душа твоя трачена молью, и тебя тянет на волю… и скоро уже мы там будем, возле древних курганов Упсалы! Веди ж нас туда, эльф воспоминаний! Из города, на просторную равнину, где стоит церковь Дании[147]147
Церковь Дании – одна из старейших церквей в Швеции, воздвигнутая после победы шведов над датским королем Магнусом Хенриксеном в 1160 г.
[Закрыть], церковь, построенная на средства, добытые шведами в войне против датчан! Мы идем широкою проселочною дорогой, которая проходит вблизи древних курганов Упсалы: их называют могилами Одина, Тора и Фрейра[148]148
Один, Тор, Фрейр – главные боги в скандинавской мифологии.
[Закрыть].
Здесь была старая Упсала, а сейчас лишь несколько крестьянских дворов. Низкая церковь, сложенная из крупного булыжника, – стародавняя, она стоит на останках языческого храма. Каждый курган – это горка, однако же насыпанная человеческими руками. В тонком дерне вырезаны аршинные буквы и целые имена, которые мало-помалу вновь затягивает молодая, пробивающаяся трава. Старая хозяйка из крестьянского дома, что по соседству, выносит наполненный медом рог, отделанный серебром, подарок от Карла Юхана[149]149
…подарок от Карла Юхана… – Имеется в виду Карл XIV Юхан (1763–1844), шведский король с 1810 г. основатель династии Бернадотов.
[Закрыть]. Путники осушают рог, они пьют за памятники старины, за Швецию и за постоянный помысел сердца: юную любовь! Да, здесь было выпито за тебя! Не одной розе красоты возглашались здесь здравицы, а спустя годы, когда тот же самый путник приходил сюда, она, та самая цветущая роза, уж была положена в землю, гроб ее усыпали своими лепестками розы весны; сладкая музыка ее уст звучала лишь в памяти, улыбка в глазах ее и на губах исчезла, как солнечные лучи, что озаряли при ее жизни курганы Упсалы; имя ее в дерне заросло, сама она в земле, земля над нею сомкнулась, но а вот этот курган, веками закрытый, оказался открыт.
По глубокому проходу, прорытому в недрах кургана, мы приближаемся к урнам, где хранятся кости Инглингов[150]150
…хранятся кости Инглингов… – Согласно традиции исландских саг, шведская королевская династия, названная по имени ее основателя конунга Ингви.
[Закрыть], прах королей, земных богов. Старая хозяйка из крестьянского дома зажгла с полсотни восковых свечей и расставила их в ряд в темном как ночь, вымощенном камнями проходе; какое праздничное сияние льется от них на сожженные дотла либо обугленные кости властителей древности. А кто они были? О, земное могущество и великолепие, о, земная слава… тлен, тлен, как и роза красоты, положенная в черную землю, где не зажигают свечей! От воспоминаний остается только имя, от имени – только звук!.. Прочь отсюда, наружу, на вершину кургана, где веет ветер, сияет солнце и за зеленой равниной взору открывается озаренная солнцем любимая Упсала, город студен чества.
