Текст книги "Пасторша"

Автор книги: Ханне Эрставик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

В ответ над ними насмеялись. Им сказали, что то, что они считают правдой, правдой по Библии, оказывается, вовсе не правда. И вообще не имеет ничего общего с реальностью. Слова были написаны и зияли своей пустотой, своей необязательностью и никчемностью. Оставалось только прыгать. Прыгать, кричать и ругаться. Крики. Выстрел там, в лесу, резкий щелчок. Я катилась вниз по горке вместе с Кристианой, пыталась остановить ее.

– С кем это ты сражаешься?

В дверях кухни стояла Майя. Я не слышала, как она вошла.

– Ты стояла и размахивала руками.

– Разве?

Майя была права, я стояла и размахивала руками.

– Так, я кое-что вспомнила. Восстание саамов. Тема, над которой я работаю.

Она кивнула.

– Что это тебя так возмутило? – спросила она, зевнула и заложила руки за голову. Она наклонилась назад, так что волосы дотронулись до пола. – Ведь это было так давно.

Она села за стол, ее кольца лежали в кучке со вчерашнего вечера, она начала надевать их на пальцы, большое блестящее кольцо с красным камнем она надела на большой палец.

– Именно это я пыталась выяснить там, в Германии.

– Ну и как, выяснила?

– Кое-что, – ответила я. – Но многого я все еще не могу осознать, понять – того, что случилось тогда, и того, что произошло во мне.

Она больше ничего не сказала и повернулась к окну, я не знала, продолжать ли мне говорить. Увидела, что кофе готов, и спросила, будет ли она. Она ответила «да», и я налила кофе в две маленькие изящные чашечки с розами и золотой каемочкой.

Я отрезала несколько кусков хлеба и положила в тостер, достала масло и мед для Майи и банку апельсинового варенья.

Мы ели молча. Светало. Мы сидели за столом напротив друг друга, смотрели в окно на снег, траву и камни на песчаной отмели и перекатывающиеся волны. Я взглянула на Майю, она еще не накрасилась. Ресницы были совсем светлыми, почти белыми.

Как же она мне нравится, подумала я, даже ее упрямство, то, что она такая строптивая, вздорная и резкая. Зато она терпеливая и внимательная с Лиллен, я видела, как они идут, держась за руки, по дороге, слышала их шепот за закрытой дверью в Майиной комнате, когда они обсуждали свои «секреты», как говорит Лиллен. Однажды Лиллен вышла из комнаты с Майиной косметикой вокруг глаз и накрашенными губами и сказала, что мы никогда не догадаемся, что они делали. Я стала угадывать и назвала совсем другие вещи – что они играли в карты, изображали певиц перед зеркалом, щекотали друг друга по спине. Лиллен качала головой и довольно улыбалась, наконец я схватила ее и подтащила к зеркалу, и мы обе рассмеялись.

– А я думала, что этого никто не увидит, – сказала она. – Ведь там никого не было, когда мы это делали.

Я подумала о том, что Майе косметика нужна, чтобы подчеркнуть контрасты, сделать их ясными и видимыми. Косметика вроде бы помогала ей лучше видеть себя, вот такой. Помогала поддерживать в себе тонус. Нанна считала, что Майя перебарщивает. Мне казалось, что это красиво, но я ничего не говорила.

Мы убрали со стола, затем я подошла к окну и стала смотреть на небо и море, Майя ушла в ванную, я слышала, как она чистит зубы. Дул ветер, на берегу собиралась пена от волн. Все на улице было серым.

В машине я начала напевать. Майя сидела рядом со мной, ей надо было на работу. Она опустила козырек, вытащила маленькую матерчатую косметичку в форме банана и начала подводить глаза, раскрыв складное зеркало. Нанна и Лиллен собирались вернуться в город позже, они еще не вставали, когда мы уехали.

Мы снова ехали мимо каменных глыб, которые тихо лежали в матовом свете, как будто кто-то, походя, обронил их здесь.

Маленькая фигурка возле монастырской церкви стояла там много сотен лет, она казалась такой старинной, это было в тот день, когда я встретила там Кристиану. И с тех пор мне казалось, что она тоже связана со всей этой стариной, что она – связующее звено. Но эти камни были здесь всегда. Сколько бы ни длилось это всегда. Когда мы подъехали к шоссе, из туннеля с острова выехал автомобиль. Он несся очень быстро и исчез за поворотом раньше, чем мы вывернули на шоссе.

Сквозь облака с другой стороны фьорда пробивались солнечные лучи, солнце стояло низко и окрашивало воду, освещало перед нами дорогу, так что все было видно ясно и четко. Монотонно шумел двигатель, иногда попадались дома. При солнечном свете все стало таким ясным, и я вдруг ощутила радость. Я вообще-то не помню слов ни к одной песне, но это не имело значения, я что-то напевала и находила какие-то смешные слова. Майя смеялась.

Мы доехали до домов, находившихся на мысе у каркаса, я увидела их издалека. Майя никак не реагировала, и я не стала ее ни о чем спрашивать. Перестала петь. Мы проехали мимо, я включила радио, но слышны были только программы по-саамски и по-русски и какой-то финский рок.

Я выключила радио, мы сделали последний поворот, и перед нами возник город, мы ехали молча вдоль домов у берега, у синего торгового комплекса я остановилась.

– Желаю приятного дня, – сказала я, – увидимся в пятницу.

Майя открыла дверцу, потом повернулась ко мне.

И вдруг, внезапно, на нее стало больно смотреть, как будто бы там, в ее глазах, была открытая рана и я смотрела в пропасть внутри нее, а там не за что было зацепиться, казалось, она падает внутрь своего собственного взгляда. Все это длилось только одно мгновение, а потом все стало плоским и закрылось. И я не знала, успела ли она закрыть крышкой эту пропасть, у края которой стояла. Или наоборот, оказалась с внутренней стороны крышки и падала, падала вниз, натянув на себя покрывало, чтобы никто не видел.

Она молчала.

Я вспомнила компьютерную игру Лиллен, где Тарзан бегает и собирает упавшие бананы. Если он не соберет достаточно бананов, то нечего будет дать гориллам, которые гонятся за ним. Да, но что здесь бананы и кто – гориллы?

Я не знала, что сказать. Но мне хотелось обнять ее, удержать.

– Вы будете сегодня вечером репетировать? – спросила я.

Она кивнула.

Я так тебя люблю. Я ведь могла сказать ей хотя бы эти простые слова. Я взглянула на нее – хорошенький курносый носик, блестящий лиловый кристаллик. Нет, не надо лезть в душу, ведь так можно только оттолкнуть от себя.

– Спасибо за компанию. Мы отлично съездили, – сказала я и улыбнулась.

Она посмотрела на меня. Казалось, она вот-вот заплачет.

И я почувствовала, как моя рука движется от руля по направлению к ней, к ее плечу, щеке, я ощутила это движение своей руки, прямо от плеча. Но я не успела. Моя рука не прошла и полпути, как Майя вышла из машины, и мне в лицо через открытую дверь ударил холодный ветер. Она захлопнула дверцу, а я сидела и смотрела, как она большими шагами идет к зданию. Черные взлохмаченные волосы болтаются по спине, а широкая юбка развевается вокруг ног.

Я сижу и смотрю, как исчезает в тумане Кристиана. Нет, меня там не было, я никогда этого не видела, в тот день, когда мы вместе бегали по тому лесу, светило солнце. Но все равно она у меня перед глазами. Миниатюрная фигурка, несгибаемая и мягкая, в черном тренировочном костюме и высоких розовых гетрах, короткие темные волосы, затылок – маленькая узкая полоска над шарфом. Она исчезает в лесной долине, в тумане. И становится тихо. Совсем-совсем тихо. Я не слышу выстрела, а только тишину перед ним. Как в тот момент на стеклянной веранде, когда она отворачивается и ее лицо исчезает. Становится так тихо. И я зову ее, ищу везде – на стеклянной веранде, в лесу, на сцене, в церкви, в комнате, дома перед окном за письменным столом, я зову, кричу, но не слышу собственного голоса. Это уже не слова, а гортанные звуки, и я их не слышу.

«Ты думаешь, что говоришь Духом Святым, когда обращаешься к народу», – спросили меня. И я ответил: «Да, потому что я сначала читаю Священное Писание и молюсь Богу, и поэтому я твердо уверен в том, что говорю Духом Святым».

Я сдала назад, развернулась и поехала к дому.

Я стояла у письменного стола, документы к семинару лежали стопкой, я нашла карту и описание маршрута, которое было всем разослано, туда ведет только одна дорога, ехать пять часов. При въезде в поселок надо свернуть налево, там будет указатель. Достала кое-что из одежды и упаковала все в рюкзак.

Постояла еще немного у стола перед окном. Посмотрела на темные ветви деревьев, на фьорд внизу и серо-белое небо над ним. С другой стороны была гора, ее уже было видно, если смотреть прямо. Я выехала из города по верхней дороге мимо муниципальных домов. Я ехала очень медленно, смотрела на окна, лестницу и покрытую плитками мостовую, очищенную от снега. Как будто он должен почувствовать, что я еду мимо, и распахнуть окно наверху, выглянуть и помахать рукой. Или выбежать из двери, перебежать через площадь к машине, открыть дверь и сесть. Свернуться калачиком на переднем сиденье и сказать, что ни за что на свете не выйдет отсюда. Езжай, куда хочешь!

Но его нигде не было видно. Я проехала дальше, мимо автобусной станции и мастерской, где работала та девушка, других промышленных зданий, магазина лесоматериалов и ярких контейнеров за забором.

Я выехала из города, вдоль дороги кое-где попадались отдельные дома у отмели, затем стало безлюдно. Можно было видеть изгибы поворотов вокруг каждого мыса, а между ними были дуги, заходящие в каждый залив.

Показалась маленькая белая церковь на мысе, за ней серый дом. Я проехала мимо, в одном из окон второго этажа горел свет.

Мне вспомнилась фотография, которую я видела в этом доме, – на ней та девушка сидела в машине. Фотография была прикреплена скотчем в прихожей, я обратила на нее внимание, когда надевала сапоги и собиралась уйти. Она, сидела на заднем сиденье автомобиля, свесив руку из окна. Это была та же машина, на которой она поехала к каркасу. Синего цвета.

Она смотрела на того, кто снимал, на ней свитер в красно-белую полоску, рукава закатаны, и видна татуировка. Может, она нарочно ее выставила, чтобы показать. Темные волосы и челка на лбу. Она улыбалась, лицо было не совсем четким, я обратила внимание на промежуток между передними зубами, и что зубы мелкие, как будто молочные.

Дочка Кристианы, она – посредине большой сцены, у нее совсем светлые, длинные волосы, они спадали на плечи, казалось, от нее исходил свет в той темной комнате, а он проникал из дверей стеклянной веранды, где я стояла.

От внутренней части фьорда дорога шла через горы. Я проехала по ней и спустилась с другой стороны к реке. Название местечка на саамском языке означало что-то вроде «там, где волочили лодки». Ну и долго же они тащили лодки – две мили через горы и вниз к фьорду. Неужели они действительно это делали? Я проехала мимо кемпинга, около главного здания стоял старый автобус, очевидно, пустой. Далее вверху несколько маленьких коричневых домиков, там квартируют русские женщины. Из нашего города сюда тоже ездят мужики, кто-то признался мне в этом, когда мы беседовали о душевных заботах.

Я вспомнила женщин, стоящих на выезде из большого города в Германии, я видела их по пути домой, был час пик, пробка, и все ехали медленно. Я целый день провела в Национальной библиотеке и читала об основополагающих формальных элементах в Библии, ритмических течениях, особых фигурах и тропах. Как звучание открывает смысл текста. Было темно, на дороге висели желтые фонари. Женщины стояли и заглядывали в машины.

Я повернула направо и поехала вдоль реки по направлению к мосту. На реке еще лежал лед, покрытый белым снегом. Мне надо было проехать по мосту, а затем ехать обратно по дороге, которая шла с другой стороны.

Глаза дочери Кристианы были большие и круглые, раньше я видела их только на фотографии, которую она показывала мне. Снимок висел над маленьким кухонным столиком на веранде, прикрепленная к стене чертежной кнопкой. На этой фотографии она была младше, от тепла и влаги концы снимка слегка загнулись, она стояла с коричневой школьной сумкой у ног. Она была на год старше Майи.

– Мама так и не повзрослела, – сказала она.

Я проехала довольно длинный ровный участок, затем дорога пошла в горку. Сверху открывался вид на долину, по которой протекала река, видно было далеко, почти до впадения реки в море. До устья реки, наверное, несколько миль. Я вспомнила, как Кристиана бежала впереди меня вверх по лестницам, до самого верха, там, наверху, мы обернулись и посмотрели далеко вперед. Как она смеялась, маленькая Кристиана, своим задорным, легким смехом. Я казалась себе такой тяжелой по сравнению с ней, тяжелой и медлительной, как комок теста, как камень. Потому что это был не детский смех, но в нем так много было детского, и это приводило меня в замешательство. Наверное, это было так же, как с саамами и их прыжками и пастором тогда, но сейчас пастором была я, и я не могла понять, чему смеется Кристиана.

Я ехала между березами по серпантину вниз к мосту.

Там, где начинался мост, вверх шла каменная стена, и на выступе сидел кто-то и болтал ногами. Я наклонилась вперед и выглянула – там сидели две девчонки, лет эдак тринадцати. Что они там делают? Разве им не надо в школу? Ведь время-то утреннее.

На противоположной стороне у поворота был указатель. Мне надо было налево, а справа виднелось кафе. Я повернула направо и подъехала прямо к вывеске у бензоколонки. Там было написано «Дом культуры и кафе». Перед входом стояла большая деревянная скульптура. Я вошла в здание. Внутри столики, справа прилавок, но совершенно пусто, как будто закрыто. На стенах вокруг прилавка в стеклянных витринах стояли кубки. Я прочитала, что все они принадлежат гонщику, родом из этого селенья. На другой стене была выставка картин на продажу – пейзажи, северное сиянье, вид реки от моста к устью, большая песчаная дельта. Я подошла и посмотрела на картины, некоторые были красивые, другие выглядели так, будто художница писала их снова и снова, пытаясь передать что-то, получалось плохо, но она не сдавалась.

Я вернулась в машину и поехала назад к повороту, там было еще одно кафе, нечто вроде придорожной закусочной. Я въехала на площадку перед ним и остановилась.

Здесь было холоднее и больше снега, он еще не начал таять, как в городе. Я поднялась по короткой железной лестнице к двери. Внутри была слышна музыка и пахло пережаренным маслом. За одним из столиков у окна, выходившего на площадь, сидели четверо мужчин и курили. Я взяла чашку кофе и села в глубине зала. Были слышны удары шаров, видимо, за стеной, в другой комнате, играли в бильярд.

Из окна открывался вид на дорогу сверху, она была как линия на карте, и моя машина показалась бы отсюда движущейся точкой. Клочком бумаги, который можно скомкать, вместе с машиной и со мной внутри, и выбросить.

Я сидела за коричневым столиком и держала белую кофейную чашку обеими руками, как будто замерзла и грела руки. Играла музыка, но я не знала, что это. Можно было подсесть к тем парням за столиком у окна. А можно даже пойти домой к одному из них и жить с ним – готовить еду и спать рядом в кровати. Что бы из этого вышло? Возможно, мы бы поладили и неплохо жили вместе.

Основополагающие формальные элементы, ритм, звучание, интонация, линия. Я видела все это, знала и понимала, но не могла проникнуться этим, осознать.

Я чувствовала, как что-то капает на мои руки, державшие чашку.

Что же мне такое надо, чего я не могу получить? Во мне какая-то бездна, пропасть, и ее никак не заполнить. Что это такое? И что я здесь делаю? А что бы я делала в другом месте? Почему во мне нет ничего прочного, никакого стержня?

Они стоят передо мной, опустив руки по бокам, как куклы в медленно вращающейся карусели. Кристиана, Нанна, а теперь еще и геолог, они проплывают совсем рядом, впереди и сбоку. Но это не помогает.

Этого не достаточно.

Но почему?

Почему все так непрочно и бессвязно, то, на чем я стою, во что я верю, все только проплывает, смещается, а я падаю в этот зазор.

Падаю, а там ничего нет.

Я поехала дальше. Кругом все было как на черно-белой фотографии, мимо проносились большие белые глыбы снега и черные тонкие нити деревьев. Я ехала еще четыре часа без остановки, вдоль реки, там наверху местность была более плоской – ни кафе, ни поселков, кое-где стояли отдельные дома, машины и мотороллеры, а потом опять деревья, и снег, и пустота.

У поселка, где находилась церковь, лес закончился, попадались только кусты и небольшие деревца тут и там, а в остальном по сторонам простиралась открытая местность, плоскогорье, одна большая белая равнина. Поселок находился в небольшой дуге, внутри изгиба дороги.

Перед указателем к высшей народной школе я свернула. По расчищенной от снега дороге подъехала к низким коричневым зданиям.

«Мы лишены плоти; наша плоть умерщвлена, всем, у кого есть плоть, дорога в ад. Мы святы и справедливы, так что мы можем осуждать на жизнь в аду; мы больше не умрем, потому что уже однажды умерли. Нам не надо священников, у которых есть плоть. Мы были до Христа, мы – это Бог, в нас горит священный огонь, в тебе же сидит дьявол. Никто не попадет на небо без нашего позволения».

Ее голос был таким звонким, голос дочери Кристианы. Когда она говорила, казалось, что она дышит только верхней частью груди. Как шепот. Мягкий и тихий. Как будто у нее не было плоти, и у нее тоже.

Кристиана сердилась на дочь, она рассказала мне, что в последний раз, когда она гостила у дочери, они поссорились. Кристиана не открыла, в чем было дело, а только что это уж слишком. Дальше некуда. Ей не нравилось, что дочь ведет себя как ребенок. Ей ведь уже двадцать. Неужели она никогда не повзрослеет?

Я припарковалась рядом с другими машинами, я не знала других участников, приходской священник пару раз в течение года ездил на такие собрания, но я ни разу на них не была. В доме за стеклянной дверью уже толпился народ. Снег на улице был таким светлым.

Наконец я здесь, в месте, где сто пятьдесят лет назад произошел бунт. Я посмотрела на проход между зданиями, повернулась. Когда я уезжала из Германии, я не сомневалась, что, очутившись на севере, я сразу же приеду сюда, однако поселок оказался довольно далеко от города, и случая все не представлялось. Но вот я здесь! Передо мной открытая равнина, и все вокруг белым-бело и тихо.

«После моих слов утешения и ободрения церковный сторож с сыном все же повезли меня на лодке к селу, где была церковь, это в одной миле отсюда. День уже клонился к вечеру, было около семи часов, на значительном расстоянии от берега я услышал шум толпы, чем ближе мы были к берегу, тем страшнее становились крики и ругань, прерываемые пением и воем. Эти жуткие люди стояли в тот момент перед домом лавочника. Церковный сторож с сыном боялись причаливать к берегу, страшась этих ужасных людей. Однако к этому времени уже настолько стемнело, что нас не было видно, а из-за своих криков бунтовщики не слышали шума весел. Так что когда я добрался до дома лавочника, они уже покинули его и отправились дальше».

Я вытащила из машины свой рюкзак, пересекла покрытую снегом площадь. Дернула дверь и услышала голоса, смех, восклицания, выкрики. В зале стояла группа мужчин – кордовые брюки, шерстяные свитера, рубашки и пиджаки, убеленные сединами головы, а некоторые помоложе, с каштановыми волосами, один совсем рыжий, он вопил громче остальных, вставал на цыпочки и начинал орать:

– И он буквально положил мяч в сетку, мяч прошел сквозь его руки, прямо насквозь, он держал его обеими руками, но удар был настолько силен, что мяч вошел в сетку.

Судя по интонации, говорящий был из южной части Западной Норвегии. Все галдели наперебой, и нельзя было ничего разобрать, очевидно, обсуждался футбольный матч, который все смотрели.

У меня загудела голова. Я подошла к большим окнам на другой стороне зала. Впилась взглядом в улицу – стекла были пыльные – и нашла как будто такую точку, посреди этой болтовни, криков и шума, где было совсем-совсем тихо.

Здание школы выглядело опустевшим, возможно, сейчас каникулы, или ученики уехали на экскурсию. Снег на улице перед зданием лежал нетронутый. Серовато-голубой линолеум на полу, оконные рамы, обработанные кислотой, – все выглядело изношенным, возможно, школа давно закрыта, и это место пустует – длинные тихие коридоры, огромные, никому не нужные классы. Нам дали ключи от комнат, которые находились в других помещениях, чуть подальше. Я натянула рюкзак на спину и пошла по только что проложенной в снегу тропинке. Три небольшие лестницы вели в три длинных коричневатых дома. Я вошла в один из них и отперла дверь. Направо были небольшая ванная и кухня со столом и несколькими стульями, четыре двери вели из кухни в спальни. Моя оказалась крайней слева. В комнате стояли сервант, застеленный диван, стол, стул и на столе – лампа.

Я села на диван и взглянула в сторону окна. Однако окно было слишком высоким, и я видела только небо. Белое небо.

Белая маска ведьмы с согнутым носом, а ведьма добрая. Добрая, говорите? У маски в темном зале тело Кристианы, она хитрая, она балансирует на цыпочках. Да нет же, это на мне маска ведьмы, я стою в алтарном полукружии в пасторском облачении и с маской ведьмы на лице. Я вижу светлые волосы дочери Кристианы, она съеживается и падает, да нет же, это Лиллен стоит там, в темном театральном зале, Лиллен в ночной рубашке с взъерошенными волосами и бледным лицом. Она проснулась от страшного сна. Нет, это не ночная сорочка, это стола, сшитая Кристианой, только маленькая стола, и сама Кристиана идет навстречу мне, подходит почти вплотную, хочет что-то сказать, но вдруг рот пропадает, на ее лице больше нет рта. Но ее глаза сияют, они не знают, что случилось со ртом, они ничего не заметили.

Я стояла в дверях столовой и смотрела на тех, кто уже расселся за столами. На улице начало темнеть.

Я все стояла, наблюдала за двумя женщинами у вращающейся двери на кухню, они разговаривали друг с другом и смотрели на блюда с олениной и картошкой. Одна из них исчезла в дверях, а потом появилась вновь и поставила на стол блюдо с брусникой.

За длинными столами сидели группы мужчин, все оживленно разговаривали друг с другом. Я увидела за одним из столов того рыжего, подошла и спросила, можно ли сесть рядом. Все замолчали и посмотрели на меня.

– Привет, – произнес один из них, улыбнулся, привстал и протянул мне руку, продолжая улыбаться. – Ты ведь жена Хьёллефьорда, не так ли?

– Что? – произнесла я.

– Жена пастора в Хьёллефьорде, – сказал он, по-прежнему улыбаясь.

– Нет, – ответила я, – я капеллан из города, я приехала сюда прошлой весной.

Остальные поднялись и поздоровались, сказали, где они работают. Я представляла себе бухты и уголки на карте, острова и фьорды, откуда шли линии к центру губернии, – дороги, по которым они сюда приехали.

Все замолчали. К столу подошли еще несколько человек и сели. Никто не начинал есть.

– Вы так возбужденно разговаривали, когда я вошла, – сказала я, – можно ли узнать, о чем шла речь?

Они посмотрели друг на друга, и наконец рыжеволосый ответил, что они обсуждали экзегетические проблемы.

– Да ну, – сказала я и невольно улыбнулась. – И какие именно?

Он сощурил глаза, как будто сомневался в том, надо ли мне отвечать, пойму ли я что-нибудь.

– В греческом варианте Ветхого Завета есть одно слово, которое в древнееврейском имеет другое значение, так что вся суть строфы искажается.

– Какая это строфа, – спросила я, – и какое слово?

– Привет, – раздался около меня женский голос. Остальные за столом посмотрели на меня, было ясно, что она обращается ко мне.

Я повернулась и ответила на приветствие. Женщина была чуть моложе меня. На ней были черное платье с оранжевым ожерельем и очки в черной оправе. Она вытащила свободный стул рядом со мной и села. Назвала свое имя.

– Я жена Ханса Петтера, – сказала она.

– Пастора в Хьёллефьорде, – добавила я.

Она кивнула.

– Я посмотрела список участников и обнаружила, что мы здесь единственные женщины, – сказала она.

Один человек за столом поднялся и сложил руки. Пока он говорил, она наклонилась ко мне и прошептала: «Давай пройдемся вечером!» Я посмотрела на нее и улыбнулась, одновременно прислушиваясь к словам говорящего.

Мы прочитали молитву и начали есть. Моя соседка не умолкала. Она сидела на конце стола, и, чтобы отвечать ей, мне надо было отворачиваться от остальных. Я слышала, что они обсуждали статью профессора факультета теологии, и пыталась разобрать, что они говорили, а она рассказывала о своей работе, она учитель. Я слышала что-то насчет изменения обрядности и одновременно смотрела на ее рот, красную помаду, оставшуюся на губах.

После обеда начался семинар. Мы собрались в классной комнате, где столы были расставлены в виде подковы, я села в самый дальний угол. Меня клонило в сон, может быть, так действовал воздух, в школе всегда так было, как будто в стенах содержалось снотворное. Или это была старая скука, оставшаяся не в стенах, а во мне самой. Перед каждым из нас лежал лист бумаги, экземпляр Библии, ручка, стоял стакан с водой. Тема звучала так: «Куда идет церковь?» Сейчас представление участников, кто-то держит вступительное слово.

Однажды вечером в большом актовом зале, построенном в тридцатые годы, проходило обсуждение программ докторских диссертаций. Я сидела в одном из первых рядов и слушала, говорил бургомистр. Тяжелая цепь висела у него на шее и опускалась на большой живот.

Я сидела и смотрела на него, на цепь, которая вздымалась при его вздохе, сидела и смотрела, как он произносит немецкие слова всем ртом и толстыми губами, и мне казалось, что это могло быть где угодно на земле. Совершенно случайно, что именно я сижу именно здесь. Я ведь знала, почему я тут, я понимала это разумом, я здесь училась, изучала традиции теологического факультета, именно с этой целью я сюда приехала. Но это только мысли, слова. Они не имели ко мне никакого отношения.

Потом в длинном фойе рядом с залом гостям подали бутерброды и белое вино. Вдоль стен стояли скамьи с изогнутыми ножками и красной велюровой обивкой. На стенах висели огромные картины в золоченых рамах с изображением мужчин в военной форме или священническом облачении. Я ходила по залу со стаканом вина в руке и рассматривала эти картины. А потом вышла в темноту и пошла домой. Я тогда еще никого там не знала и еще не встретила Кристиану.

Я оглядела остальных участников, сидевших за столами в классе. Здесь были только мужчины. Все смотрели на того, кто стоял у доски и говорил.

Только тогда, когда я позвонила в дверь к Кристиане, а она открыла мне и сначала ничего не сказала и просто стояла и смотрела на меня, только тогда я вдруг поняла, что все связано, что все имеет причину. Мне пришло это в голову, когда она на меня посмотрела. И я осознала, что приехала в Германию не для того, чтобы изучать теорию, а чтобы позвонить в эту дверь. Я приехала так издалека для того, чтобы Кристиана пришла и открыла мне ее.

Первый вечер семинара был посвящен видению будущего, интересно, что и геолог об этом говорил, о проекте будущего развития. В повестке дня – вступительное слово и доклад о возможных путях развития: чтобы обменяться идеями и опытом, говорилось в программе.

Может быть, она на это и надеялась, когда подвозила меня в своей машине из монастыря, надеялась избежать одиночества? Чтобы я открыла себя ей? Думаем ли мы так или же только что-то делаем, делаем и делаем, а все идет своим чередом? Но она чего-то хотела от меня. Я ей была нужна, для чего, она и сама не знала. Но наверняка не для того, чтобы я поступила с ней так, как я в конце концов поступила. Я оттолкнула, отпихнула ее. Наверно, надеясь хоть так пробиться к истинной доверительности с ней. Но этого не получилось.

Один из участников из проповеднического центра на Западном побережье выступал с докладом о Библии, изданной в США, в которой все трудные слова, противоречия и двусмысленности были выпущены.

Эта книга имела колоссальный успех.

Он говорил с вдохновением и улыбался. Рассказывал, что более крупные центры в городах на юге проводили ежедневно несколько богослужений для различных групп верующих. Одни – общего проповеднического характера, другие на более высоком религиозном уровне.

И церкви всегда полны, сказал он, приходит масса народу. Особенно молодежь, в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти. Они хотят встречи с Иисусом, сказал он. И мы не должны им мешать. Мы должны открыть двери как можно шире. В этом наша задача, сказал он. Именно наша, только мы можем это сделать. Идите и сделайте все народы моими апостолами. И у нас есть для этого все возможности. Давайте их используем. Давайте будем более открыты, чтобы все смогли приобщиться к радости, к этой святой вести о любви к ближнему, к Божьему благословению.

Тут я не вытерпела.

Поднялась с места, кивнула ему, направилась к двери и вышла.

Нет, я все-таки не выдержала. Я думала, что у меня получится. Что я смогу спокойно сидеть и пропускать такие слова мимо ушей, не воспринимать их близко к сердцу, не давать им воздействовать на себя.

Но я вдруг ощутила, что от этих слов все внутри меня взрывается. Как будто он затронул в моей душе такое место, над которым я не была властна, где пылал огонь и бушевал пожар.

Я прошла вдоль пустого коридора, отворила дверь и вышла на площадь. Остановилась, глубоко вдохнула и выдохнула, словно хотела очиститься от воздуха, которым я надышалась внутри.

Здесь также было холодно, но как-то по-иному, чем в городе, у фьорда. Не так влажно. Я прошла по тропинке в снегу, поднялась вверх по небольшой лестнице. Уже стемнело. Мой ключ висел на шнурке вместе с кусочком дерева, у меня замерзли руки, пока я отпирала дверь.

В комнате пахло паленой пылью от кафельной печи. Я вытащила бутылку виски, взяла стакан на полке в серванте. Диванные подушки лежали штабелем на полу, они были из грубой темно-синей шерсти.

Божье благословение.

Я отодвинула письменный стол в угол к окну, прислонила одну из подушек к стене, а другую положила на стол и села. Отсюда все было отлично видно. Я наполнила стакан до половины и выпила, всматриваясь в темноту, были видны ветви деревьев, земля, покрытая снегом, и часть коричневой стены следующего дома. Я долила стакан. Там, за тем домом, снежная равнина, но ее не видно.

Почему я ушла? Почему не вскочила, не сказала все, что думаю, не перевернула столы, если мне надо было высказаться?

Если в моей душе горел огонь, зачем я его прятала? Надо было поднять этот факел, чтобы он пылал для всех в комнате.

Это было светящееся, безнадежное пламя. Не отчаянный костер, как бывало раньше. В этом году огонь, полыхавший во мне, несколько поубавился, это уже был не прежний пожар, а пепелище, что-то пустое и тягостное, как вид из окна в мотеле, в том порту по дороге на север, как та вода, черная и непроницаемая.