Текст книги "Пасторша"

Автор книги: Ханне Эрставик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Я увидела их в окно – они оставили машину позади церкви и шли друг за другом по проложенной в снегу тропинке. Я открыла им дверь и пригласила войти. Они сняли куртки, я пригласила их в кабинет, предложила сесть и налила кофе. Сама села за письменный стол и зажгла свечку. Передо мной лежал требник, я прочитала то, что было написано про похороны.

Я спросила их, нет ли у них каких-то пожеланий, может, они хотят услышать какие-то определенные псалмы? Они сидели молча.

– Нет, – тихо сказала мать. – Только чтобы ее похоронили на кладбище около маленькой церкви на мысе.

Я вспомнила вид из их кухонного окна на маленькую белую церковь и кладбище, они хотели, чтобы могилу было видно из окна.

Я обсудила с ними все детали. А потом спросила, не надо ли мне сказать что-то особенное в речи, или, может быть, они сами что-то скажут или прочитают?

Они покачали головами.

– Да, собака, – сказала я. – Как ее зовут? Что это за собака, как она выглядит?

Они взглянули на меня одновременно. Глаза матери наполнились слезами, они покатились по щекам и дальше вниз, но она, казалось, этого не замечала, она смотрела мимо меня, в окно. Отец поднялся и спросил, нельзя ли воспользоваться туалетом. Я объяснила, куда идти, он вышел, было слышно, как он открыл дверь и закрыл ее.

Я дала матери салфетку:

– Вот, возьмите.

Она сидела и комкала салфетку, сжимая ее пальцами. Вытерла слезы рукой.

– Он застрелил ее, – сказала она и посмотрела на меня. – Он вернулся с гор без собаки.

Она взглянула мне в глаза. И вдруг вся содрогнулась, наклонилась вперед и всхлипнула.

– Она так ее любила.

Как будто кто-то выдавил из нее эти слова, хотя говорить было больно.

– Она так любила эту собаку, так ее любила.

Она закрыла лицо руками и что-то забормотала.

– Она так любила ее, так любила эту собаку.

Некоторое время она сидела тихо.

– Она ее так любила.

Казалось, что кто-то сжимает ее небольшое плотное тело. Я сидела тихо, не говоря ни слова.

Каркас вешал там, где фьорд переходит в море, девушка, залезающая по бревнам с нейлоновой веревкой за плечом. И не было руки, которая бы ее удержала. Она упала вниз на всю длину веревки. А теперь оставшийся кусочек веревки развевается там на ветру. Так это было. Она была там совсем одна. А раньше она по ночам одна лежала в кровати в сером домике у фьорда, а в соседней комнате спали родители. Все мы по ночам так лежим, одни в своей кровати.

Отец вернулся в комнату и сел. Он посмотрел на свои руки, а потом на меня. Мы сидели некоторое время молча.

– Мы не ходим в церковь, – сказал он.

Я молчала.

– Чего там делать?

Я кивком дала ему понять, что слышала его слова.

Да, зачем ходить в церковь? Я стояла в проходе между рядами и смотрела на геометрический орнамент на стене, переходящий на потолок.

Как я себе это представляла, пока училась? Что доберусь до самой сути, что мне откроется тайна? Что если я долго буду смотреть на слова, они откроют мне свою сокровенную суть?

Они ушли, я провожала их взглядом из окна, на сей раз он шел впереди, а она за ним.

Я спросила, где работала дочка, и он назвал мастерскую, которая находилась за стройплощадкой, у въезда в город.

Я вышла в коридор, надела куртку, влезла в сапоги, закрыла за собой дверь в ризницу и вышла на улицу. Застегнула молнию до горла и засунула руки в карманы. И почему я не надела шапку? Дул ледяной ветер, вся слякоть снова смерзлась, было скользко.

Я вспомнила его глаза и его светлую руку на темном столе. И мне захотелось быть кусочком горной породы в этой руке, камнем, который он мог бы держать в руке и рассматривать. Камнем, который можно сунуть в карман и проводить по нему пальцем, когда сидишь на собрании или идешь по равнине, по вереску, посередине нарисованного им пейзажа.

Я прошла мимо бассейна, дорога поворачивала, на углу стоял небольшой желтый киоск, здесь кончались жилые дома и начиналась промышленная зона, я пошла дальше, мимо большого ангара, где стояли желтые и красные автобусы, а еще несколько теснились на улице.

Стены мастерской были из стекловолокна, я подошла к двери, которая, очевидно, служила входом в здание. В верхней части стены виднелись окна, скорее всего пластиковые, но они на такой высоте, что из них нельзя выглянуть.

Я потянула на себя тяжелую дверь. Работала машина, раздавался громкий режущий звук. Я вошла в небольшой тамбур, прямо за дверью построен офис из многослойной клееной фанеры, похожий на кубик.

Слева помещалось окошко, за которым виднелся стол, на нем – компьютер и телефон, какие-то документы, на полке – папки с бумагами, на спинке стула висел пиджак – в коричневую, зеленую и серую клетку.

В комнате никого.

Прямо передо мной еще одна дверь. Я подошла к ней и открыла. Все звуки вдруг усилились, как будто кто-то повернул ручку.

Несколько больших металлических листов лежали на платформе с раздвижными перегородками. В помещении работало несколько человек, тот, кто находился ближе всех ко мне, был в каске, маске и синем комбинезоне, он склонился над плитой, которую держал под углом к другой плите, и сваривал их, летели искры.

Пахло чем-то паленым и горелым.

Еще несколько человек в комбинезонах стояли рядом, а поодаль люди в джинсах и рубашках курили. Я пошла к ним.

Здесь были только мужчины и юноши.

Мне не пришло раньше в голову, что она, очевидно, была здесь единственной девушкой. Я как-то не подумала об этом. Я подошла к курильщикам, они заметили меня и обернулись. Один из них был пожилой человек, маленький и худой с коротким ежиком седых волос, двое других – где-то под сорок, и пара совсем молодых парней. Зачем я пришла сюда? Поговорить с ними? О чем?

Какая она была? Что, инструменты – молоток, стамеска, маска и каска – создавали какую-то связь между ними и девушкой?

По пути на север через Германию я в одном из городов проколола шину. У железнодорожного вокзала. Зашла в киоск купить газету, а когда вышла, заднее колесо спустило. Машина была полна вещей. Начался дождь. Я не знала, что делать. Села в машину и смотрела на струи дождя, ударявшиеся в лобовое стекло. Сил не было. Как будто что-то удерживало меня, тянуло вниз. И никто не спешил мне на помощь. Почему никто не хочет мне помочь, взять меня и унести отсюда – домой? До этого мне ни разу нее приходилось менять колесо. Поднять весь этот огромный автомобиль – да никаких сил не хватит. Но выхода не было: я нашла инструкцию в бардачке и прочитала по пунктам. Подошла к багажнику, вытащила на дождь все пакеты, рюкзак и коробки. Достала домкрат и запасное колесо. Автомобиль надо поднимать в том месте, где обозначено, иначе может сломаться рама, – значилось в инструкции. Я сидела под дождем на корточках и устанавливала домкрат, сначала не могла найти зарубку, потом нашла наконец, установила его и начала крутить, пока задняя часть машины не поднялась.

Я подошла к ним и поздоровалась.

Они кивнули, и кто-то ответил на приветствие. Я назвала свое имя, сказала, что я пастор, и спросила, знают ли они о смерти девушки.

– Да, знаем, – произнес один из них и взглянул на остальных, они кивнули. – Нам сообщили сегодня утром. – Он посмотрел на меня, все молчали.

– Ну что, теперь придется получать разрешение ленсмана на покупку веревки, – сказал молодой парень, а другой усмехнулся.

Кто-то начал работать, и опять раздался пронзительный режущий звук. Я подождала, пока можно будет снова разговаривать.

Они смотрели на меня.

– Я просто хотела спросить: может быть, кто-то из вас знал ее или кто-то знает, с кем я могу поговорить, может, у нее был друг, или возлюбленный, или подруга.

Мне удалось установить запасное колесо, оно оказалось меньшего диаметра, чем остальные. Я села в машину, включила дворники и выехала на дорогу, доехала до первой бензоколонки. Близился вечер. Я вошла и спросила работника бензоколонки, что мне делать. Мои волосы и одежда были насквозь мокрые, и он улыбнулся. Was man damit machen könnte?[12]12
  Что здесь можно сделать? (нем.).


[Закрыть] Он объяснил мне, куда ехать, – из центра прямо по шоссе и свернуть у ресторана «Бургер». Там шиномонтаж.

Они смотрели друг на друга, тот, что постарше, закурил, он держал сигарету в ладони и затягивался так, что на щеках образовывались ямочки. А затем резко выдохнул и взглянул на меня.

Казалось, он за что-то злится на меня.

– Она была маленькая, но такая выносливая, – сказал второй парень.

Остальные кивнули.

– Чертовски выносливая.

Я вспомнила маленькое сердечко на левом плече.

Рабочие переступили с ноги на ногу, сорокалетний достал пачку курева и начал делать самокрутку, когда он закончил, один из парней взял у него пачку и тоже начал крутить. Я видела, как он лизнул кончиком языка тонкий лист бумаги, как скручивал грязными пальцами маленькую белую трубочку. Я собралась спросить, не курила ли она тоже, но ведь это теперь не имело значения. Но все же спросила.

– Да, – произнес один из парней, тот, кто пошутил насчет веревки.

Я улыбнулась ему.

– Да и не только курила, – добавил он.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я.

– А чего ты здесь ходишь и выспрашиваешь? – сказал старик, бросив окурок на пол и подняв на меня голову. – Она умерла, ее нет, нет смысла и спрашивать.

Воцарилась тишина.

– В пятницу похороны, на мысе, – сказала я. – Я позвоню позже и сообщу во сколько. – Я поблагодарила их, улыбнулась, кивнула и пошла к выходу.

– И курила, и пила, и баловалась наркотиками, – раздался голос одного из парней позади меня.

– Секс, наркотики и рок-н-ролл, – добавил другой.

Они захмыкали.

– А по пятницам мы все ее трахали, – крикнул он мне вслед.

– Она ложилась вон там, на козлах, раз-два, в душ – и следующий, – крикнул он еще громче.

Я шла, не оборачиваясь. Кто-то начал стучать – раздавались тяжелые равномерные удары.

Подойдя к двери, я обернулась и бросила взгляд на цех – он вдруг наполнился звуками, никто больше не стоял и не курил, перерыв закончился.

Старик натянул на уши желтые противошумовые наушники и начал что-то измерять складным дюймом. Он стоял молча, уставившись на измеритель.

Я распахнула дверь. Кто-то прокричал что-то, я повернулась и сквозь шум расслышала, что он сказал:

– Как у вас там по воскресеньям, нельзя после службы потрахать пастора? А то я приду.

Я стояла в тамбуре, металлическая дверь закрылась. Теперь в стеклянном офисе сидела девушка. Она смотрела на экран компьютера.

Я постучала в окошко. Она вскинула голову, и я спросила, не знала ли она ту, которая повесилась.

– Нет, – сказала она.

– А может быть, она с кем-то здесь была близко знакома?

– Нет, – раздалось в ответ.

– А ты не знаешь, был ли у нее возлюбленный?

Девушка улыбнулась.

– Нет. Ведь она была с мыса, – сказала она.

Ее голос доносился через окошко и был слегка приглушенным.

– Само собой, что она с кем-то была знакома, ведь она ходила здесь в школу. Поговори с ее родными.

Она улыбнулась мне, снова уставилась в экран и начала что-то писать. Я видела клеточки, колонки и числа. Она была моего возраста, светлые волосы собраны в хвостик, глаза подкрашены, на шее – тонкая золотая цепочка с сердечком и обручальное кольцо. Светло-розовый маникюр на ногтях пальцев, которые бегали по клавиатуре.

Клетчатый пиджак на спинке стула никак не мог принадлежать ей, может быть, ее отцу, который был владельцем мастерской и обычно сидел на этом месте?

Я вышла, прошла между машинами и оказалась на дороге.

Здание мастерской в Германии было такого же размера, как и это, только коричневого цвета. Я легко его нашла, следуя указаниям человека с бензоколонки. Я припарковала машину, взяла проколотое колесо и вошла в огромный зал. Там был полумрак и пахло пылью. И вдруг навстречу мне идет Кристиана и улыбается. Как будто хочет сказать: «А что я говорила?» Не знаю, значило ли это, что я с чем-то справилась или, наоборот, не имело ко мне отношения. Но мне захотелось лечь, спрятаться от нее, закрыть лицо руками. Она стояла передо мной как ведьма, как хозяйка, а я ожидала побоев кнутом. Я наконец нашла дорогу и пришла, и теперь меня ждет наказание. Что я говорила? Нет, конечно. Навстречу мне, вытирая руки тряпкой, вышел мужчина. Он засунул тряпку в задний карман комбинезона, взял проколотую покрышку. Затем принес квитанцию, и я показала, где стоит машина. Он сказал, что мне придется подождать пару часов. Я вышла на улицу. Вдалеке виднелась автострада – на нескольких уровнях, большие дуги съездов и заездов, красные флажки ресторанов. Дождь не утихал. Напротив мастерской был торговый центр, но перехода не было, и мне пришлось долго ждать, прежде чем я смогла перебежать на другую сторону.

Дул сильный ветер, фьорда отсюда не было видно. Я пошла против ветра по направлению к городу.

Черные волосы падали Майе на лицо. Я увидела ее у полки с хрустящим картофелем, она наклонилась, вытащила коробку, подняла ее и засунула обратно, рядом лежала куча пустых коробок. У меня в руках была красная магазинная корзина. Я подошла к Майе, когда она нагнулась за следующей коробкой.

– Привет.

Она подняла голову.

– Почему ты не сказала мне ничего?

Она поднялась и выпрямилась.

– Ты ведь давно знаешь, правда? И ничего не говоришь, как будто это только тебя касается, как будто ты одна на этом свете.

– Ты о чем? – спросила я.

– Та, что повесилась, – сказала Майя. – Она училась в параллельном классе в нашей школе.

И как это не пришло мне в голову! Они же одного возраста, а городок маленький. Однако каркас там, на ветру, у фьорда, совсем не вязался с сухой теплой кухней Нанны, лампой над скамейкой и длинным деревянным столом, за которым Майя сидела сегодня утром.

Все было как в кукольном театре, раздвижные стены, куклы, которые двигались и исчезали, а потом появлялись в другом месте. Неожиданно для меня.

– Поедем со мной к твоим, в поселок. Я сейчас туда собираюсь.

– Я бы поехала. Но я работаю до семи.

На часах было около четырех. Я заметила небольшую ранку около пирсинга на ее верхней губе.

– Я поговорю с твоим начальником.

Она взглянула на меня.

– Я договорюсь с ним, – сказала я.

Майя взглянула на высокие полки с товарами, на холодильное помещение с молоком. Ее глаза блестели и были полны слез.

Мы шли рядышком по направлению к дому. Я чувствовала, как ветер добирается до шеи в том месте, где кончается воротник куртки. Я несла в руках пакет с покупками и смотрела все время вниз, чтобы не ступить в лужу.

Каково, когда тебе девятнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать? Вечеринки в гостиных, где горит только лампа на потолке, пивные бутылки на столе, раскрасневшиеся мальчишки на диване с подушками на коленях, со стеклянными глазами, в телевизоре попа во весь экран. Ходишь по такому дому, заглядываешь в другие комнаты, к младшей сестричке, у которой на полке над кроватью стоят разноцветные лошадки. Мы выехали на шоссе. Я подъехала к небольшому ряду кирпичных домов, наклонилась и посмотрела на них, а потом свернула налево и поехала дальше. Все окна были темные, и я все равно не знала, какое окно его. Мы ехали по дороге вдоль фьорда, с одной стороны – последний ряд домов, а с другой – полоска травы и камни прибоя. Далеко внизу, позади нас тянулась золотая полоска солнечных лучей.

Я бросила взгляд на Майю, она смотрела прямо перед собой. Мы оставили позади жилые дома и после первого поворота начали подниматься вверх, затем местность стала ровной и плоской.

– Почему ты уехала из Германии? – спросила она.

– А ты там когда-нибудь была?

– Нет, – ответила она. – Я была в Финляндии и России. А здесь – не дальше нашей губернии.

– А ты хотела бы поездить?

Она ничего не ответила, только смотрела в окно машины.

– Знаешь, мы едем по древней гранитной породе, – сказала я. – Здесь все так плоско, потому что долго лежало нетронутым.

Это он мне рассказал, вчера вечером.

Впереди виднелись дома, они стояли на малой половинке дуги, выдававшейся в море, и были похожи на кубики, и вешала, огромные каркасы, треугольниками возвышавшиеся у воды. Казалось, что со вчерашнего дня прошло много времени.

– А мы не могли бы туда съездить? – спросила Майя.

– Поедем, если хочешь, – кивнула я.

– Да, – сказала она.

Я включила поворотник, услышала тиканье, на дороге не было машин – ни впереди, ни позади нас.

Я повернула и тихо поехала по снежной ухабистой дороге, мимо пустых домов, к кончику мыса. Там я развернулась и остановилась, заглушила мотор.

Было тихо, слышно было, как ветер бьет по автомобилю.

Майя сидела и смотрела перед собой застывшим взглядом.

– Поедем дальше? – спросила я.

Она покачала головой, медленно двигая ею из стороны в сторону, как будто раздумывала. Потом открыла дверь и вышла.

Я вышла вслед за ней, захлопнула дверь и обернулась и посмотрела на нее – она шла вниз, по направлению к каркасу. Шла, уставившись в землю.

Я последовала за ней. Потом взглянула наверх, остановилась, ища глазами веревку, и увидела, что голубой конец болтается там наверху. Как будто он не имеет никакого отношения к случившемуся.

Майя шла дальше вниз, к отмели. Я следовала за ней, по снегу, там, где снег сдуло ветром, виднелась тропинка и мерзлая трава. Вода была почти черная с белой пеной наверху. Я подошла к ней и встала рядом.

Она взглянула на меня, я увидела ее глаза, подкрашенные ресницы, блестящий кристаллик на брови.

– Я ничего не чувствую, – произнесла она.

– Нет, – подтвердила я.

– А хотелось бы, – сказала она.

Ее глаза наполнились слезами, они потекли по щекам.

Мы стояли молча. Я смотрела на воду и чувствовала, как ветер бьет по лицу. Солнце зашло, и все краски на небе исчезли.

Майя стояла и смотрела вперед. Потом села на корточки, вытерла слезы одной рукой, а в другую взяла несколько камней.

– Взгляни, – сказала она и протянула мне камень. Краска с ресниц размазалась по лбу. Я взяла камень в руку, он был гладкий, светлый и круглый.

– Какой красивый, – сказала я.

Он был совсем гладкий, словно яйцо.

Некоторое время мы сидели на корточках у кромки воды. Сидели как два кругленьких комочка с ножками, как две чайки.

– Давай наперегонки до машины, – предложила Майя.

Мы поднялись и побежали одновременно. Майя бежала, поддерживая рукой свою длинную юбку, вскоре она обогнала меня.

– Кто выиграет, получит шоколадку, – крикнула она.

Она не завязала шнурки на своих высоких сапогах, и они болтались вокруг ее ног в глубоком снегу, но она умудрялась не наступать на них. Подбежав к машине, она обернулась и посмотрела на меня.

– А я-то думала, что ты в хорошей форме, – сказала она.

Я улыбнулась.

– Я замерзла, – сказала я.

Мы сели в машину. В пакете с продуктами был шоколад, я протянула руку назад между сиденьями и вытащила одну шоколадку. В заднее стекло виднелся фьорд и каркас.

– Держи, – сказала я и бросила ей шоколадку на колени. Повернула ключ зажигания и завела машину. Майя наклонилась вперед и повернула ручку приемника.

– Ничего, что я включу радио?

Мы ехали вдоль домов обратно на шоссе. Из приемника доносилась фольклорная музыка. Я повернула направо, нам надо было ехать дальше по дороге из города.

Я вспомнила, что, когда мы пили кофе после службы, кто-то сказал, что вдоль фьорда расположены места, где саамы когда-то приносили жертвоприношения, и здесь, около этого мыса, тоже было такое место – надгробный камень посередине и другие камни кольцом вокруг него.

«Я признаюсь, что невольно усмехнулся, увидев их трагикомические выходки. Церковь расположена на горке. Во многих местах уже лежал глубокий снег. Отчасти потому, что они были отброшены в сторону, отчасти потому, что их лица были повернуты ко мне, а они передвигались прыжками назад, размахивая руками, часть из них проваливалась в снег, а часть скатывалась вниз по горке. Непоколебимо и неутомимо эти дикари поднимались на ноги. Их падения не уменьшали, а лишь усиливали их крики и прыжки, размахивание руками, они были как бешеные петухи».

Он ведь даже не попытался хотя бы раз посмотреть на вещи с их точки зрения. Он закоснел в своем собственном взгляде на вещи, в своей правоте.

– Ты ведь собираешься уехать осенью? – спросила я.

Стало темнее, фары освещали дорогу и пространство по сторонам, деревьев не было, только темная вода фьорда и простор.

Она ничего не ответила.

– Разве не пора подавать заявление в институт?

– Пора, – сказала она.

– Я могла бы помочь тебе с документами, – предложила я, – если хочешь, конечно.

Она не ответила. Я не знала, что она собирается делать. У нее были хорошие оценки в аттестате. Нанна сказала как-то об этом за обедом, когда за что-то рассердилась на нее. «Ведь ты можешь пойти учиться куда хочешь, даже на врача». И Майя не зарычала в ответ, как обычно, она только тихо сидела, съежившись, как будто ее не было.

Мы подъехали к тому месту, где шоссе заходит в туннель и идет сквозь него на остров. Впереди был остров, виднелись огни в домах и огромное открытое море. Слева вдоль берега шла дорога, посыпанная гравием. Я свернула на нее, я ехала очень медленно, объезжая ямы и ухабы. Оставалось еще немного. Стемнело.

Мы ехали между большими каменными глыбами, освещаемыми автомобильными фарами. Все здесь выглядело каким-то чужим, как на другой планете. Как будто камни когда-то были мягкой глиной и здесь сидели великаны и играли с ними, делали из глины огромные шары, ставили их друг на друга и прихлопывали. Как та глиняная фигурка в арке над дверью в церковь, к которой протянула руку Кристиана, такая же круглая и неуклюжая, но только намного меньше, и с рогом на лбу. Он наверняка знает, что это такое, подумала я. Как называется эта горная порода и почему именно здесь такая гора, на открытом месте, где гораздо сильнее ветер с моря, чем с фьорда?

Мы обогнули небольшой залив и увидели свет в окне дома впереди, свет горел только в одном доме – там, где были Нанна и Лиллен. Зимой вдоль стены одного из домов напротив висели цветные лампочки. Их повесили на Рождество, а потом они просто остались. Красные, синие, желтые, оранжевые и лиловые. Сейчас они не горели.

Я подъехала сбоку к машине Нанны и заглушила мотор. Какое-то время мы сидели в темноте. Было тихо. Я подумала о том, как это место выглядит на карте. Это был самый дальний край, восточный конец последнего клочка земли.

– Говорят, что она наглоталась таблеток и выпила спиртное, прежде чем ехать туда.

– А ты что думаешь? – спросила я.

– Не знаю, – ответила она.

– Она всегда водилась только с мальчишками, играла с ними в футбол, тусовалась. Однажды она пришла к нам на представление, но была пьяна и так громко кричала, что пришлось попросить ее вон.

Я вспомнила зал, черный зал, где я была накануне вечером, и его глаза, когда мы смотрели друг на друга с разных концов комнаты.

Я всмотрелась в темноту вокруг машины, какая кромешная тьма, когда на небе нет ни отблесков электрического света, ни звезд, ни луны.

Когда я смотрела из окна моей комнаты в Германии, так темно не было никогда. Иногда, если я работала допоздна, я выходила на балкон. Стояла и слушала шум деревьев, смотрела на город сверху. На светящиеся огни. Город спал. Казалось, будто они освещают обратную сторону дня, подпирают дно.

Хотя дна не было.

И все равно казалось, что свет подпирает дно.

– Я пойду в дом, – сказала Майя.

Я кивнула. Открыла дверцу машины, зажгла свет, взяла пакеты с заднего сиденья, свой портфель и пошла вслед за Майей к лестнице. Она поднялась и отперла наружную дверь, сбросила сапоги, открыла входную дверь и крикнула: «Привет!» Лиллен выбежала из гостиной. Майя подняла ее и обняла. Лиллен смеялась, а Майя крепко сжимала ее в объятиях, так что смех звучал рывками. Из кухни показалась Нанна, она облокотилась на дверной косяк и смотрела на них, на нас всех и улыбалась.

На плите варилась картошка, окно в кухне запотело. Нанна всегда включала плиту на полную мощность, а потом забывала убавить. Она стояла у мойки и чистила рыбу. Я села на стул.

Лиллен и Майя играли в китайские шахматы, Лиллен сидела коленками на стуле, наклонившись вперед. Майя ходила длинными цепочками, а Лиллен вытаскивала из своего треугольника одну фигуру за другой и ходила по одной.

Я накрыла на стол, мы сели есть. Потом Нанна пошла укладывать Лиллен спать, а Майя села на диван с книжкой. Я вымыла посуду и вышла на улицу. В свете фонаря прошла вниз к отмели, стояла и смотрела на темную воду. Дул ветер, и было холодно.

Когда я вошла в дом, я услышала голос Нанны из гостиной, она говорила тихо и короткими фразами, как будто сердилась, Майя отвечала что-то. Я не разобрала слов. Мне показалось, что Майя говорит как-то снизу, а Нанна нависает над ней, прижимая ее руки к полу, и говорит что-то, как будто они дерутся и Нанна одержала верх и теперь сидит на ней, наклонив голову, так что ее короткие слова плевками падают на Майю. Она как бы сидит верхом на Майе и пускает слюни, и все ее лицо искажено, губы распухли, зрачки округлились.

Я подошла к двери и взглянула на них. Они сидели по обе стороны стола – Майя на диване с поджатыми ногами, и юбка сверху как абажур, руки на коленях. Нанна сидела на стуле спиной ко мне. Майя взглянула на меня, отхлебнула из большой чашки, которую держала обеими руками. Пахло медом. Затем она опять взглянула на Нанну.

Нанна обернулась и посмотрела на меня, но ничего не сказала.

– Я пойду лягу, – сказала я.

– Спокойной ночи.

Обе ответили: «Спокойной ночи».

Я поднялась по синей винтовой лестнице, вошла в комнату, где обычно спала, – длинную и узкую мансарду.

Я включила маленькую лампочку над кроватью, посмотрела на часы, лежавшие на полу, было около шести. Погасила лампу и долго лежала с открытыми глазами в темноте. Я даже видела трещины на потолке прямо над головой, темные линии, углубления.

Сон был таким отчетливым. Мы едем на машине по подземному туннелю. Дорога поворачивает, и там есть небольшое возвышение, ограничитель скорости для встречного транспорта, и мы несколько раз проезжаем мимо. Как будто едем по тому же отрезку пути снова и снова. И каждый раз кто-то в машине говорит: «Туда не надо, там едут встречные машины». И снова разворот, и машина возвращается опять на нашу полосу. Затем я смотрю в боковое окно и вижу с левой стороны, внутри туннеля воду, маленькие тихие озера, как лужи талой воды, источники, озерца. С правой стороны – гора. А эти маленькие озерца отделены друг от друга перегородками, как загоны в зоопарке с горами между ними, небольшие помещения, подземные сцены. Я сижу в машине, мы едем по тому же отрезку пути, а я думаю об этих маленьких озерцах, больших каменных глыбах тут и там, как будто они имитируют органические формы, не являясь ими, и притворяются настоящими. «Похожие на естественные». Как будто настоящие. И невозможно понять, настоящие они или искусственные.

И вот появляются девушки с длинными гладкими волосами, в красных свитерах с воротником под горло, и бросаются в воду. Или даже не бросаются, а падают. Как будто в них нет никакого сопротивления, никакой инерции. Девушка просто стоит, ее лицо ничего не выражает, а затем падает вперед, как кукла.

В следующем загоне девушка садится на большую лошадь и едет вдоль озера, мы видим ее и лошадь сбоку, лошадь большая, красивая и черная, а на ней девушка. Лошадь поворачивает и идет вдоль озера, вдоль его короткой стороны.

Со всех сторон озеро окружают горы, как в камере-обскуре, и только одна сторона открыта – та, где дорога, откуда мы смотрим.

Лошадь останавливается и подходит совсем близко к воде. И девушка бросается прямо через голову лошади в воду. Молча, не произнеся ни звука. Скользящим движением, как будто все заранее запланировано и отрепетировано. Внизу темнеет вода. А я еду мимо, и с заднего сиденья автомобиля наблюдаю эту картину. Я не знаю, с кем я ехала в машине там, под землей, под горой, в темном туннеле. Не знаю, видели ли остальные, что произошло. Может быть, они взяли меня с собой, чтобы я это увидела, была свидетелем? Может, они хотели меня проверить, посмотреть, как я буду реагировать?

Я лежу и смотрю в темноте в потолок. И я не знаю, что передо мной – театральное представление или простая дорожная сцена. Я даже во сне не знаю, искусство это или реальность, это похоже на стилизованное представление.

Я встала, оделась в темноте, спустилась вниз, лестница заскрипела, я вошла на кухню. Включила свет и налила воду в кофеварку. На улице появился сероватый свет, как будто темнота медленно растворялась изнутри.

Я смотрела в окно на серую воду и видела их перед собой в снегу, как они идут по протоптанной тропинке, наклоняют головы, входя в дверь дома, стряхивают с себя снег, вижу ленсмана, лавочника и пастора в черных шерстяных пальто и тех, других: бочкообразные тела в оленьих шкурах, пимах и куртках из оленьего меха. «Все вскочили и запрыгали, они размахивали руками, кричали и ругались.

Некоторые из них настолько охрипли, что не могли издать ни звука. Представьте себе людей, одетых в куртки из оленьего меха, в тесной комнате, непрерывно прыгающих и размахивающих руками».

Я понимала это, знала по себе. То, что накопилось внутри и не находило пути наружу, вылилось у них в прыжки и крики. Когда чувствуешь, как все вокруг тебя сжимается. Когда даже слова не открываются и нечего сказать. И все слова одинаково осмысленны или бессмысленны, они не имеют никакого значения, ни с чем не связаны. Тесно и душно, как будто потолок опускается на голову. И вот они размахивают руками, чтобы удержать его, прыгают, чтобы не дать потолку упасть. А пастор насмехается над ними, ленсман и лавочник также смеются над их отчаянием. Они не видят чужого отчаяния. Им кажется, что эти саамы смешны и банальны, простоваты и глупы, убоги и ничтожны.

Они думают, что Библия, пришедшая к ним в переводе, благословила их право судить и требовать. Они поняли все буквально. «Они подкрепляли свое право судить и осуждать, ссылаясь на послание святого апостола Павла»[13]13
  Первое послание к Коринфянам, 6, 2–3.


[Закрыть]. Библия наделила их силой, и они почувствовали себя святыми, избранными. Ведь так написано в Библии. И они поверили в то, что они святые и неуязвимые и призваны судить. Потому что хотели верить в это, потому что это была последняя возможность.

Бунт и все выпавшие им несправедливости, унижение, издевательства. Я не могу знать, каково им было пережить все это. Но само горение в душе, когда что-то кажется важнее жизни, оно мне знакомо. И ведь они не могли знать всего – ни текста, на котором основывались, ни последствий своих поступков, поэтому их поступки вышли из-под контроля и стали такими жестокими, роковыми.

Однако они боролись за то, что считали самым важным, во что верили. Ведь их так долго унижали. А потом дали им книгу, где написано, что Иисус на стороне слабых. Что Бог освобождает угнетенных. Они поверили в это и захотели свободы. Не только духовной, для каждого в одиночку. А конкретной, физической свободы для всего народа, для общества.