Текст книги "Шах-наме"

Автор книги: Хаким Фирдоуси

Смерть Сухраба от руки Рустама

 
Сойти с коней им время наступило,
Беда над головами их парила.
 
 
И в рукопашной вновь они сошлись,
За пояса всей силою взялись.
 
 
Сказал бы ты, что волей небосвода
Сухраб был связан – мощный воевода.
 
 
Рустам, стыдом за прошлое горя,
За плечи ухватил богатыря,
 
 
Согнул хребет ему со страшной силой.
Судьба звезду Сухрабову затмила.
 
 
Рустам его на землю повалил,
Но знал, что удержать не хватит сил.
 
 
Мгновенно он кинжал свой обнажил
И сыну в левый бок его вонзил.
 
 
И тяжко тот вздохнув перевернулся,
От зла и от добра он отвернулся.
 
 
Сказал: «Я виноват в своей судьбе,
Ключ времени я отдал сам тебе.
 
 
А ты – старик согбенный... И не диво,
Что ты убил меня так торопливо.
 
 
Еще играют сверстники мои,
А я – на ложе смерти здесь – в крови.
 
 
Мать от отца дала мне талисман,
Что ей Рустам оставил, Тахамтан.
 
 
Искал я долго своего отца,—
Умру, не увидав его лица.
 
 
Отца мне видеть не дано судьбою.
Любовь к нему я унесу с собою.
 
 
О, жаль, что жизнь так рано прожита,
Что не исполнилась моя мечта!
 
 
А ты, хоть скройся рыбой в глубь морскую,
Иль темной тенью спрячься в тьму ночную,
 
 
Иль поднимись на небо, как звезда,
Знай, на земле ты проклят навсегда.
 
 
Нигде тебе от мести не укрыться,
Весть об убийстве по земле промчится.
 
 
Ведь кто-нибудь, узнав, что я убит,
Поедет и Рустаму сообщит,
 
 
Что страшное случилось злодеянье.
И ты за все получишь воздаянье!»
 
 
Когда Рустам услышал речь его,
Сознанье омрачилось у него.
 
 
Весь мир померк. Утративши надежду,
Он бился оземь, рвал свою одежду.
 
 
Потом упал – без памяти, без сил.
Очнулся и, вопя, в слезах спросил:
 
 
«Скажи, какой ты носишь знак Рустама?
О, пусть покроет вечный мрак Рустама!
 
 
Пусть истребится он! Я – тот Рустам,
Пусть плачет надо мной Дастани-Сам».
 
 
Кипела кровь его, ревел, рыдал он,
И волосы свои седые рвал он.
 
 
Когда таким Рустама увидал
Сухраб – на миг сознанье потерял.
 
 
Сказал потом: «Когда ты впрямь отец мой,
Что ж злобно так ускорил ты конец мой?
 
 
«Кто ты?» – я речь с тобою заводил,
Но я любви в тебе не пробудил.
 
 
Теперь иди кольчугу расстегни мне,
Отец, на тело светлое взгляни мне.
 
 
Здесь, у плеча,– печать и талисман,
Что матерью моею был мне дан.
 
 
Когда войной пошел я на Иран
И загремел походный барабан,
 
 
Мать вслед за мной к воротам поспешила
И этот талисман твой мне вручила.
 
 
«Носи, сказала, в тайне! Лишь потом
Открой его, как встретишься с отцом».
 
 
Рустам свой знак на сыне увидал
И на себе кольчугу разодрал.
 
 
Сказал: «О сын, моей рукой убитый,
О храбрый лев мой, всюду знаменитый!»
 
 
Увы! – Рустам, стеная, говорил,
Рвал волосы и кровь, не слезы, лил.
 
 
Сказал Сухраб: «Крепись! Пускай ужасна
Моя судьба, что слезы лить напрасно?
 
 
Зачем ты убиваешь сам себя,
Что в этом для меня и для тебя?
 
 
Перевернулась бытия страница,
И, верно, было так должно случиться!..»
 
 
Меж тем стемнело. Пал в степи туман.
Рустам же с поля не вернулся в стан.
 
 
И двадцать знатных воинов в тревоге
Поехали по ратной той дороге,
 
 
Чтобы исход сражения узнать,
Пир начинать им нынче иль стенать.
 
 
Вот кони богатырские пред ними
В пыли, но оба – с седлами пустыми.
 
 
Рахш потрясает гривою во мгле,
Но только нет богатыря в седле...
 
 
Богатыри, подумав, что убили
Рустама, в горе головы склонили.
 
 
И поскакали шаху сообщить,
Что нет в живых Рустама, может быть.
 
 
Весть страшная, гонцы и конский топот...
Средь войска поднялись и шум и ропот.
 
 
Кавус велел скорей тревогу бить,
Велел в карнаи медные трубить.
 
 
Сбежались люди пред лицо Кавуса,
И шах призвал испытанного Туса.
 
 
Сказал: «На поле битвы поспешай,
Как обстоят дела у нас – узнай.
 
 
И если нет Рустама Тахамтана,
Оплачем судьбы нашего Ирана.
 
 
Ведь если щит мой – лев-Рустам – убит,
Уйду я на чужбину, как Джамшид.
 
 
Мне легче нищенствовать на чужбине,
Чем ваши трупы увидать в пустыне.
 
 
Все силы надо воедино свесть,
Врасплох сейчас врагу удар нанесть
 
 
И в час один расправиться с врагами,—
Иль бросить все, уйти!..– Решайте сами!»
 
 
Когда над станом шум вои́нский встал,
Сухраб Рустаму скорбному сказал:
 
 
«Я умираю. Все переменилось.
Ты окажи моим туранцам милость.
 
 
О всем, что сталось, шаху возгласи,
Чтоб войск на нас не слал он – ты проси.
 
 
Я сам хотел завоевать Иран,
Из-за меня поднялся весь Туран.
 
 
Прошу – ты с ними обратись достойно,
И пусть они домой уйдут спокойно.
 
 
Туранских поднял я богатырей,
Пред ними клялся я душой своей,—
 
 
Я обещал им, что себя прославлю,
Кавуса же на троне не оставлю.
 
 
Но как я мог предвидеть, что в бою
Ты, мой отец, решишь судьбу мою?
 
 
Теперь, отец, внемли мое веленье:
Хаджира здесь держу я в заточенье.
 
 
Я тосковал душою о тебе,
Расспрашивал его я о тебе,
 
 
Но правды не услышал от Хаджира.
Его сотри ты со скрижали мира.
 
 
Он – лживый – нас с тобою разлучил,
Он жизнь мне и надежду омрачил.
 
 
Отцовским огражденный талисманом,
Я мчался, верил – встречусь с Тахамтаном.
 
 
Что ж, небосвод решил судьбу мою,
Что буду я отцом убит в бою.
 
 
Так, видно, суждено мне на роду:
Как молния приду, как вихрь уйду».
 
 
От скорби захватило дух в Рустаме,
Пылало сердце, тмился взор слезами.
 
 
Как пыль, взвился, вскочил он на коня.
Помчался, полон горя и огня.
 
 
Предстал он войску своему, рыдая,
Раскаянием горьким дух терзая.
 
 
Иранцы, увидав его живым,
Всем войском ниц склонились перед ним.
 
 
В слезах они творца благодарили,
Что жив Рустам вернулся, в прежней силе,
 
 
Но видят люди: разодрав кафтан,
Прах на голову сыплет Тахамтан,
 
 
Мужи спросили: «Что с тобой случилось?
О чем скорбишь? Скажи нам, сделай милость!»
 
 
И он, рыдая, войску возвестил,
Как дорогого сына он убил.
 
 
И в прах все пали и взрыдали разом,
Вновь у Рустама омрачился разум.
 
 
Богатырям Ирана молвил он:
«Вот – тела я и сердца я лишен.
 
 
Довольно войн! – не то нам месть господня!
Всем хватит зла, что я свершил сегодня».
 
 
В разодранной одежде из шатра,
Рыдая, вышел к брату Завара.
 
 
Рустам, увидя плачущего брата,
Поведал все ему, тоской объятый:
 
 
«Я страшное злодейство совершил!
Беду такую снесть не хватит сил...
 
 
Я поразил единственного сына,
Убил я молодого исполина,
 
 
Дитя свое убил на склоне лет,
Мне утешенья в этом мире нет!»
 
 
Послал гонца к Хуману: «Витязь чести,
Не вынимай меча из ножен мести.
 
 
Теперь ты сам, как вождь, войска веди,
Дабы не вспыхнул бой, ты сам гляди.
 
 
Причины нет теперь для битвы нам,
И места нет теперь иным словам».
 
 
И скорбный Тахамтан сказал: «О брат мой,
Ты проводи туранцев в путь обратный.
 
 
До берега Джейхуна проводи,
Чтоб целы все ушли, ты сам гляди».
 
 
Дав клятву все исполнить Тахамтану,
Как вихрь, помчался Завара к Хуману.
 
 
Поникнув головой, Хуман сказал:
«Увы! Сухраб напрасной жертвой пал!
 
 
Хаджир виновен. Меркнет светоч мира
По злобе вероломного Хаджира.
 
 
Сухраб не раз Хаджира вопрошал,
Рустама же Хаджир не указал.
 
 
Во лжи он потонул, во зле, в позоре,
И нас такое поразило горе...»
 
 
Тут Завара к Рустаму поспешил,
Ему слова Хумана сообщил.
 
 
Сказал, что из-за низкой лжи Хаджира
Погиб Сухраб, померк светильник мира.
 
 
Потрясся духом скорбный Тахамтан,
Кровавый встал в глазах его туман.
 
 
Он в крепость прискакал, к Хаджиру прянул,
Взял за ворот его и оземь грянул.
 
 
И, выхватив из ножен острый меч,
Он голову хотел ему отсечь.
 
 
Сбежались все, Рустама умолили,
От гибели Хаджира защитили.
 
 
И возвратился вновь туда Рустам,
Где умирал Сухраб его. И там
 
 
Все собрались войска. Там был Руххам,
Там были Тус, Гударз и Густахам.
 
 
Пришли почтить Сухраба дорогого,
Все сняли узы языка и слова:
 
 
«Йездан лишь может горе облегчить,
Йездан лишь может рану исцелить!»
 
 
И возопил Рустам. Взял в руки меч он,
И голову свою хотел отсечь он.
 
 
И бросились мужи к нему с мольбой,
И лили слезы перед ним рекой.
 
 
Сказал Гударз: «Всем нам погибель, сирым,
Коль ты решил расстаться с этим миром!
 
 
Себя мечом своим ты истребишь,
Но сыну жизни ты не возвратишь.
 
 
А коль Сухраба должен век продлиться,
Зачем звезда Рустамова затмится?
 
 
Никто не вечен. Хоть живи сто лет,
Всяк осужден покинуть этот свет.
 
 
И будь то воин или шах Ирана,
Мы – дичь неисследимого аркана.
 
 
Наступит время, всех нас уведут
На некий Страшный на безвестный суд.
 
 
Длинна иль коротка дорога наша —
Для всех равно,– дана нам смерти чаша.
 
 
Как поразмыслить, то сейчас навзрыд
Оплакать всех живущих надлежит!»
 

Рустам просит у Кавуса целительный бальзам для Сухраба, но Кавус отказывает

 
Тогда сказал Гударзу Тахамтан:
«Эй, светлый духом славный пахлаван!
 
 
Скачи скорей к Кавусу с просьбой слезной,
Скажи, что я бедой постигнут грозной,
 
 
Нанес я рану сыну своему
И что я сам за ним сойду во тьму.
 
 
И если шах добра не забывает,
Пусть он в беде моей посострадает.
 
 
У шаха – это всем известно нам —
Хранится чудодейственный бальзам.
 
 
Врачует раны он своею силой,
Дарует жизнь стоящим над могилой.
 
 
Так пусть же царь бальзама мне нальет
В кувшин с вином – и поскорей пришлет.
 
 
И станет сын мой, к жизни возвращенный,
Подобно мне – слугою вечным трона!»
 
 
Гударз коня, как ветер, устремил,
Кавусу то послание вручил.
 
 
Сказал Кавус: «Я равного не знаю
Рустаму. Лишь ему я доверяю.
 
 
Я не хочу, чтоб видел горе он,
Он мной любим и больше всех почтен.
 
 
Но не хочу казниться в укоризне:
Коль сын Рустама возвратится к жизни,
 
 
Рустама мощь удвоится – и он
Меня погубит – рухнет Кеев трон.
 
 
Рустам сказал мне: «Кто такой твой Тус?
Что для меня и сам ты, шах Кавус?»
 
 
Нам тесен мир с двумя богатырями,
С их фарром, палицами и плечами!
 
 
Ведь тот Сухраб напал на мой шатер,
Ко мне он лапу львиную простер.
 
 
Ведь головы меня лишить он клялся,
Мой череп на кол насадить он клялся.
 
 
Он клялся целый мир завоевать,
Ему ль у трона моего стоять?
 
 
Да стань он у дверей моих слугою,
К нему теперь я не склонюсь душою.
 
 
Когда на стан мой он, как тигр, напал,
Обидные слова он мне бросал.
 
 
Он осрамил меня перед глазами
Богатырей моих, перед войсками.
 
 
И если он останется в живых,
Останется лишь прах в руках моих.
 
 
Коль ты его не помнишь речи дикой,
Ты – не мудрец, Гударз, не муж великий!
 
 
Грозил он: «Всех убью, сожгу огнем,
А шаха, мол, повешу я живьем!»
 
 
Коль выживет он – от него, пожалуй,
Все разбегутся – и большой и малый.
 
 
А кто врага лелеет своего,
Безумцем в мире назовут того».
 
 
Гударз, услышав, духом омрачился,
Быстрей, чем вихрь, к Рустаму возвратился.
 
 
Сказал он: «Нрав владыки, полн вражды,
Приносит ядовитые плоды.
 
 
Нет равного ему в жестокосердье!
Что труд ему? Что верность? Что усердье?
 
 
Ты сам к нему не медля поспеши,
Не просветишь ли мрак его души!..»
 
 
Рустам велел страдавшего жестоко
Сухраба положить возле потока.
 
 
Стать близ него он верным приказал.
Сел на коня и к шаху поскакал.
 
 
Едва отъехал он – его догнали
Стенающие слуги и сказали,
 
 
Что лев-Сухраб покинул этот мир,
Что гроб ему потребен, а не пир.
 

Плач Рустама над Сухрабом

 
Рустам свои ланиты в кровь терзал,
Бил в грудь себя, седые кудри рвал.
 
 
Он, спешась, прахом темя осыпал,
Согнулся, будто вдвое старше стал.
 
 
Все знатные – в смятенье и в печали —
Вокруг него вопили и рыдали;
 
 
«О юноша, о сын богатыря,
Не знавший мира, светлый, как заря!
 
 
Подобных не рождали времена,
Не озаряли солнце и луна».
 
 
Сказал Рустам: «О, грозная судьбина!
На склоне лет своих убил я сына...
 
 
Как дома мне предстать с моей бедой
Перед отцом, пред матерью седой?
 
 
Пусть мне они отрубят обе руки!
Умру, уйду от нестерпимой муки...
 
 
Я витязя великого убил.
Увы, не знал я, что он сын мне был.
 
 
Был Нариман и древний муж Нейрам,
Был воин Заль, и был могучий Сам;
 
 
Их слава наполняла круг вселенной.
Я сам был воин мира неизменный.
 
 
Но все мы – все ничтожны перед ним,
Перед Сухрабом дорогим моим!
 
 
Что я отвечу матери его?
Как я пошлю ей весть? Через кого?
 
 
Как объясню, что без вины убил я,
Что сам, увы, не ведал, что творил я?
 
 
Кто из отцов когда-либо свершил,
Подобное? Свой мир я сокрушил!»
 
 
И принесли покров золототканый,
Покрыли юношу парчой багряной.
 
 
Мужи Рустама на гору пошли,
И сделали табут, и принесли.
 
 
Сложили труп на ложе гробовое
И понесли, рыдая, с поля боя.
 
 
Шел впереди несчастный Тахамтан.
В смятенье был, вопил забульский стан.
 
 
Богатыри рыдали пред кострами.
С посыпанными прахом головами.
 
 
Трон золотой взложили на костер.
И вновь Рустам над степью вопль простер:
 
 
«Такого всадника на ратном поле
Ни мир, ни звезды не увидят боле!
 
 
Увы, твой свет и мощь твоя ушли!
Увы, твой светлый дух от нас вдали!
 
 
Увы, покинул ты предел земли,
А души наши скорбью изошли!»
 
 
Он кровь из глаз, не слезы, проливал,
И вновь свои одежды разрывал.
 
 
И сели все богатыри Ирана
Вокруг рыдающего Тахамтана.
 
 
Утешить словом всяк его хотел,
Рустам же мукой страшною горел.
 
 
Свод гневный сонмы жребиев вращает,
Глупца от мудреца не отличает.
 
 
Всем равно во вселенной смерть грозит,
И шаха и раба она разит.
 
 
Шах Кей-Кавус, узнав об этом горе,
Средь ночи сам к Рустаму прибыл вскоре.
 
 
Промолвил шах: «Эй, славный исполин,
Все в мире – от Албурзовых вершин
 
 
До слабенькой тростинки – сгинет в безднах.
Размолото вращеньем сфер небесных.
 
 
Когда я издалека увидал,
Какой нам новый исполин предстал,
 
 
Увидел мощный стан его и плечи,
Его копье и меч на поле сечи, —
 
 
Сказал я – он на тюрков не похож,
Из дома он прославленных вельмож.
 
 
Пришел он к нам с огромными войсками,
Увы – твоими он сражен руками!...
 
 
О муж, хоть сердцу твоему невмочь,
Чем можешь ты теперь ему помочь?
 
 
До коих пор ты убиваться будешь?
Его не оживишь ты, не разбудишь».
 
 
Рустам сказал: «Ушел он, мертв лежит,
Но с войском там, в степи, Хуман стоит.
 
 
Вельможи Чина, мужи чести с ним,
Ты отрешись от чувства мести к ним».
 
 
Ответил шах: «О богатырь, ты знаешь,
Все сделаю я, что ты пожелаешь.
 
 
Хоть много зла они мне принесли,
Селенья, города мои сожгли.
 
 
Но ты войны не хочешь. Я с тобою
Душой,– нет у меня стремленья к бою.
 
 
Чтоб скорбь твою хоть каплей облегчить,
Войскам Сухраба я не буду мстить».
 
 
И в степь свою ушли войска Турана...
И шах увел все войско в глубь Ирана.
 
 
Увел Кавус войска. Остался там
Над гробом сына плачущий Рустам.
 
 
Примчался Завара быстрее дыма,
Сказал; «Ушли туранцы невредимо».
 
 
И встал Рустам, в поход свой поднял стан,
За гробом войско шло в Забулистан.
 
 
Вельможи перед гробом шли, стеная,
Без шлемов, темя прахом посыпая.
 
 
О тяжком горе услыхал Дастан,
И весь навстречу вышел Сеистан.
 
 
Поехали за дальние заставы,—
Встречали поезд горя, а не славы.
 
 
Заль, гроб увидя, в скорби стан склоня,
Сошел с золотоуздого коня.
 
 
В разодранной одежде, в горе лютом,
Шел Тахамтан пешком перед табутом.
 
 
Шло войско, развязавши пояса,
От воплей их охрипли голоса.
 
 
Их лица от ударов посинели,
Одежд их клочья на плечах висели.
 
 
Великий стон и плач поднялись тут,
Как был поставлен на землю табут.
 
 
Смертельной мукой Тахамтан томился.
Рыдая, перед Залем он склонился.
 
 
Покров золототканый с гроба снял
И так отцу, рыдая, он сказал;
 
 
«Взгляни, кто предстоит в табуте нам!
Ведь это – будто новый всадник Сам!»
 
 
Настала мука горькая Дастану,
Рыдая, жаловался он Йездану:
 
 
«За что мне послан этот страшный час?
Зачем, о дети, пережил я вас?
 
 
Столь юный витязь пал. Войскам на диво,
Он был могуч... Померк венец счастливый.
 
 
Не родила в минувшем ни одна
Такого витязя, как Тахмина!»
 
 
И долго о Сухрабе вопрошал он,
Каков он был; и кровь с ресниц ронял он.
 
 
Когда внесли Сухраба на айван,
Опять, упав, заплакал Тахамтан.
 
 
Табут увидев, Рудаба, рыдая,
Упала – кровь, не слезы, проливая.
 
 
Взывала: «О мой львенок! О, беда!
Померкла радость наша навсегда!
 
 
Тебя сразила сфер летящих злоба...
О, хоть на миг один восстань из гроба!
 
 
Мой внук, неужто волей звездных сил
Ты мертвым в дом отцов своих вступил?»
 
 
Вновь понесли табут вслед Тахамтана.
Вновь плач и стон звучал средь Сеистана.
 
 
И сам Рустам парчою гроб закрыл,
Гвоздями золотыми гроб забил.
 
 
Сказал: «Создать из золота сумею
Хранилище – и мускусом овею.
 
 
Умру – в веках, как за единый час,
Развеется, что мыслю я сейчас.
 
 
Что ж прочное построю для него —
Достойное Сухраба моего?»
 
 
И он воздвиг гробницу из порфира,
Чтобы стояла до скончанья мира.
 
 
Устроил, сердце повергая в мрак,
Из дерева алоэ – саркофаг.
 
 
Забили гроб гвоздями золотыми,
Над миром пронеслось Сухраба имя...
 
 
И много дней над гробом сына там
Не ведал утешения Рустам.
 
 
Но наконец явилась неба милость,
Мук безысходных море умирилось.
 
 
Узнав, что в горе стонет Тахамтан,
Весь плакал и скорбел о нем Иран.
 
 
О том событье, воротясь в Туран,
Афрасиабу рассказал Хуман.
 
 
Та весть повергла шаха в изумленье,
Сказал он; «То не перст ли провиденья?..»
 
 
О том, что пал, убит отцом, Сухраб,
В Туране всяк узнал – и князь и раб.
 
 
Шах Самангана,– счастья и надежды
Лишенный,– разодрал свои одежды.
 

Мать Сухраба Тахмина узнает о смерти своего сына

 
И к Тахмине пришло известье в дом,
Что умер сын, заколотый отцом.
 
 
От всех – в своем покое – в отдаленье,
Она рвала одежды в исступленье.
 
 
Бушуя, как небесная гроза,
Не слезы – лили кровь ее глаза.
 
 
Она вопила в муке, и стонала,
И волосы с корнями вырывала.
 
 
Она огонь велела разложить
И волосы свои на нем спалить.
 
 
«Ты, сын, сказал: «Иду на бой! Мне верь ты!»
И я надеялась. Но где теперь ты?
 
 
Мой дух, бессонный взор витал мой там
И вопрошал: «Где сын мой? Где Рустам?»
 
 
Я думала, что, счастлив неизменно,
Как солнце, ты проходишь над вселенной,
 
 
Что ты искал отца, нашел его...
Ждала, чтоб ты домой привел его!
 
 
Не чувствовала даже я, что там,
В степи чужой, тебя убьет Рустам.
 
 
Что он не дрогнет сердцем пред тобою,
Перед твоею светлой красотою.
 
 
День ясный мой померк, поник во тьму.
Кого теперь я, сын мой, обниму?
 
 
О, кто разделит скорбь мою со мною?
Ведь нет тебя! Я от тоски изною!
 
 
Увы, чертог пустынен, мертв мой сад...
О сын, поник мой дух, померк мой взгляд!
 
 
О богатырь, с какой пошел ты силой
Искать отца, а встретился с могилой.
 
 
Ты нес в душе любовь, надежду, честь,—
И мертв ты! Горя мне не перенесть.
 
 
Пред тем как обнажил Рустам кинжал,
Что ж ты мой знак ему не показал?
 
 
Что в руки талисман ему не вверил?
Быть может, ты, мой сын, в него не верил?
 
 
Что ж я с тобою не пошла тогда?
Всех нас тогда бы минула беда!
 
 
Меня Рустам бы издали заметил,
Узнал бы и с любовью нас бы встретил.
 
 
Не обнажил бы стали исполин
И не убил тебя бы, о мой сын!»
 
 
И так она стенала и рыдала,
Что всякая душа ей сострадала.
 
 
При виде исступленья Тахмины
Все были мукой за нее полны.
 
 
И были так сильны ее страданья,
Что рухнула царевна без сознанья.
 
 
И вот, едва в себя пришла, опять
Она о сыне начала рыдать.
 
 
Роняла слезы над убитым сыном
Кровавые, подобные рубинам.
 
 
К коню Сухраба подошла она,
Коня за шею обняла она
 
 
И в грудь его и в морду целовала.
Она, казалось, разум потеряла.
 
 
И слез ее кровавых ток стекал,
Возле копыт коня блестя, как лал.
 
 
И, обнимая, как дитя, одежды
Сыновние, взывала: «Нет надежды!»
 
 
Велела принести доспехи, меч,
И лук его, и украшенья плеч.
 
 
И, в кровь лицо ногтями раздирая,
Вновь причитала, сына вспоминая:
 
 
«Вот меч твой, шлем, кольчуга, вот твой щит!
А ты где, сын мой милый? Ты убит!»
 
 
Аркан его велела с булавою
Принесть и положить перед собою.
 
 
Мечом Сухраба в отблесках огня
Велела хвост отрезать у коня.
 
 
Все золото с коней сняла она,
И все дервишам раздала она.
 
 
Ворот не отпирать она велела,
Сухраба трон убрать она велела.
 
 
Разрушить приказала светлый зал,
Где он перед походом пировал.
 
 
И черные завесы, как туманы,
Царевна опустила на айваны.
 
 
Сама одеждой синей облеклась,^{27}
От близких и от мира отрешась.
 
 
И день и ночь в тоске была она.
Едва лишь год и прожила она
 
 
И умерла, тоски снести не в силе.
И тут – конец печальной старой были.
 

Сиявуш

Перевод С. Липкина

Начало сказания

 
Теперь, сказитель с разумом пытливым,
Сказанием обрадуй нас красивым.
 
 
Когда реченье разуму равно,
Душе певца возликовать дано.
 
 
Со слов дихкана повесть напишу я,
Одну из древних былей изложу я.
 
 
Я изложил их так, чтобы они
По-новому звучали в наши дни.
 
 
Я в год вступаю пятьдесят девятый,
Я много видел, опытом богатый,
 
 
Желания и в старости сильны.
Мне звезды прорицают с вышины.
 
 
Сказал мобед, чья слава не увянет:
«Вовеки старость юностью не станет».
 

О матери Сиявуша

 
Тус, и Гударз, и Гив, едва петух
Их разбудил, во весь помчались дух
 
 
С другими седоками на охоту,
В степи Дагуй развеяли заботу.
 
 
С борзыми соколы неслись вперед,
Ища добычи возле чистых вод.
 
 
Доехали до тюркского предела.
От множества шатров земля темнела.
 
 
Пред ними роща, зелена, свежа,
У тюркского предстала рубежа.
 
 
К ней Тус и Гив направились без страха,
За ними – всадники из войска шаха.
 
 
Едва им рощи довелось достичь,
Пустились вскачь, разыскивая дичь.
 
 
Красавицу нашли в чащобе дикой,
С улыбкой поспешили к луноликой.
 
 
Сказал ей Тус: «Прелестная луна,
Как в роще оказалась ты одна?»
 
 
А та: «Я землю бросила родную,
Отец меня избил, и я горюю».
 
 
Затем спросил, где род ее и дом.
Поведала подробно обо всем:
 
 
«Мой близкий родич – Гарсиваз почтенный,
Мой дальний предок – Фаридун блаженный».
 
 
Она внушила страсть богатырям.
Отважный Тус, утратив стыд и cpaм,
 
 
Воскликнул: «Я нашел ее сначала!
Мне первому она слова сказала!»
 
 
Заспорил Гив: «Решил, возглавив рать,
Что вправе ты себя со мной равнять?»
 
 
Тус возразил ему: «Пленен луною,
Сперва подъехал я, а ты за мною».
 
 
И в споре до того дошла их речь,
Что нужно деве голову отсечь.
 
 
Пошли меж ними ругань и попреки,
Сказал им некто, разумом высокий:
 
 
«К владыке отвезите вы звезду
И повинуйтесь царскому суду».
 
 
Совету подчиняясь, как приказу,
К царю Ирана поскакали сразу.
 
 
Когда узрел Кавус девичий лик,
Любовью загорелся царь владык.
 
 
Двум витязям сказал властитель строгий:
«С удачей возвратились вы с дороги».
 
 
А ей сказал: «Свой род мне назови,
О пери, созданная для любви!»
 
 
Сказала: «Мать к вельможам род возводит,
Отец от Фаридуна происходит».
 
 
А царь: «Зачем тебе губить в лесу
Свой знатный род, и юность, и красу?»
 
 
Она сказала: «С первого же взгляда
Я избрала тебя, других – не надо».
 
 
Царем был каждый витязь награжден,
Обоим дал коней, венец и трон,
 
 
А ту, что полюбилась властелину,
На женскую отправил половину.