Текст книги "Зороастр"

Автор книги: Гюстав Флобер

Соавторы: Фрэнсис Мэрион Кроуфорд,Георг Мориц Эберс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

Когда наступили сумерки, осужденные остановились ночевать в пустыне; в душе у Иисуса Навина поднялась целая буря и это ужасное состояние духа вполне гармонировало с окружающей его природой. Кругом все было мрачно; с севера надвигалась туча и, прежде чем она успела разразиться молнией, громом и дождем, сильные порывы ветра со свистом и ревом закрутили в воздухе горячий песок и буквально засыпали им спавших осужденных. Сторожа связали им руки и ноги и держали концы веревок. Ночь была темная, а костер погас от дождя и кто бы согласился преследовать беглецов в такую ужасную погоду?

В то время как египтяне дрожали от грома и молнии, считая это явление природы гневом их разъяренного бога Зефа, Иисус Навин даже и не помышлял о бегстве, а мог бы воспользоваться этою удобною минутою, чтобы избавиться от своих мучителей. В эту бурную ночь Иисус Навин как будто окончательно сознал, что Бог призвал его быть щитом и мечом Своего народа и от этого сознания грудь его гордо поднималась.

XX

Буря, разразившаяся с наступлением сумерек, свирепствовала также и над перешейком. На озерах поднялись громадные волны, море также сильно бурлило.

Даже севернее, где войско фараона, защищенное одним из самых сильных укреплений по линии Этама, только что расположилось лагерем, вихрь гудел с большою силою, крутя в воздухе песок, так что у палаток фараона и знатных лиц постоянно были в движении молотки, так как рабочие все глубже и глубже вбивали колья палаток в землю, в виду того, что сильный ветер угрожал сорвать палатки.

На севере висела грозная туча, однако, месяц и звезды время от времени выплывали из-за туч и дождя в этой полосе земли также не было; везде горели огни, у которых жались друг к другу воины.

Хуже всего приходилось часовым; воздух был томителен, несмотря на северный ветер, дувший прямо в лицо и засыпавший песком.

В северной части лагеря было поставлено всего два часовых, ходивших взад и вперед, и этого было совершенно достаточно, так как, вследствие дурной погоды, никто не выходил из лагеря и не входил в него. Только три часа спустя после захождения солнца подошел к лагерю высокий стройный человек, еще юноша, он показал часовым письмо и просил их указать ему палатку принца Синтаха.

Этот новоприбывший, казалось, пришел издалека, так как его вьющиеся волосы были в страшном беспорядке, а ноги в пыли и грязи; он не возбудил ни малейшего подозрения, потому что держал себя совершенно свободно и с полным достоинством; его значок гонца был в совершенном порядке, письмо же, принесенное им, было, действительно, адресовано на имя принца, что подтвердил из зернового склада писец, сидевший вместе с другим Служащим и одним из военачальников у ближнего костра.

Наружность юноши многим понравилась, и так как он пришел из Таниса и принес, вероятно, много новостей, то ему тотчас очистили место у огня и предложили ужин, но посланный торопился.

Он поблагодарил, отказался от приглашения и попросил дать ему проводника, что и было тотчас исполнено. Однако, юноша скоро узнал, что добраться до члена царской семьи было не так легко, как он думал, потому что палатки фараона, его родственников и сановников находились в середине лагеря и были окружены тяжеловооруженными воинами и, когда юноша достиг до них, то его пересылали от одного к другому, рассматривая письмо и его значок гонца; проводника отпустили, а вместо него явилось знатное лицо, которого называли очами и ушами фараона; этот сановник взял письмо и хотел было осмотреть печать, но юноша решительно воспротивился этому и потребовал письмо обратно, сказав, что ему приказано его лично отдать принцу; тогда юноше указали две палатки, сильно качавшиеся от ветра: одна из них принадлежала принцу Синтаху, а другая Казане, дочери Горнехта; тогда гонец обратился к придворному, вышедшему из первой палатки, показал ему письмо и просил отвести его к принцу; но придворный заявил, что он домоправитель Синтаха и сам передаст письмо своему господину; Ефрем – гонец был он, – согласился сделать угодное царскому домоправителю, если только тот доставит ему пропуск в палатку молодой вдовы.

Придворному, вероятно, очень хотелось заполучить письмо в свои руки и, осмотрев юношу с головы до ног, спросил, знает ли он лично Казану? Гонец уверил его, что он давно знает молодую вдову и даже имеет передать ей кое-что на словах. Тогда египтянин усмехнулся и сказал:

– Хорошо, только следует поберечь нам наши ковры от таких ног как твои, притом ты, кажется, слишком утомлен и тебе нужно подкрепить себя пищею. Иди за мною!

Тогда придворный повел своего гостя к большой палатке, у дверей которой сидел старый невольник и еще другой, едва вышедший из детского возраста, оба они сидели у огня и доканчивали свой ужин.

Завидя же приближающегося господина, оба невольника вскочили со своих мест, а царский домоправитель приказал старику-невольнику вымыть ноги гонцу, а младшему идти на кухню принца и спросить хлеба, вина и мяса; затем, придворный провел Ефрема в палатку и спросил, почему он, будучи, как видно, не из невольников и не простых поселян, дошел до такого ужасного положения; гонец объяснил, что на дороге встретил тяжелораненного человека и снял с себя верхнюю часть своего передника, чтобы перевязать раны несчастному; тогда придворный вынул тонкий полотняный платок и подал его гонцу.

Ответ Ефрема, походивший на истину, не стоил ему никакого затруднения и, при том, звучал так искренне, что придворный вполне ему поверил; однако, доброта египтянина показалась Ефрему достойной самой искренней благодарности и юноша не возражал ничего, когда любопытный домоправитель, не портя печати, опытною рукою нажал сверток папируса, так что образовалось отверстие и можно было прочитать содержание письма. Но тут круглые глаза старого придворного сверкнули зловещим огнем и лицо египтянина, показавшееся сначала юноше добродушным, теперь напоминало разъяренную кошку.

Как только домоправитель окончил чтение письма, он усадил Ефрема ужинать и явился только тогда, когда юноша уже окончил еду, пообчистился, помазал волосы и подвязал на бедра подаренный ему платок и, стоя перед зеркалом, хотел, было, надеть широкий золотой наручник.

Но он мешкал; он знал хорошо, что идет на большую опасность; наручник этот был единственною драгоценною вещью, оставшеюся у Ефрема; ему стоило немало труда прятать его под передником во время тюремного заключения. Эта вещь могла еще сослужить ему хорошую службу; но все же он боялся надеть ее, так как золото могло привлечь на юношу внимание и его могли узнать.

Но любуясь в зеркало своим лицом и питая тщеславное желание понравиться Казане, Ефрем забыл и осторожность и благоразумие и на его руке скоро заблестело дорогое украшение.

С удивлением смотрел домоправитель на гордого, красивого юношу, в которого так скоро превратился грязный, оборванный гонец. Придворный спросил Ефрема, не родственник ли он Казаны, но, получив отрицательный ответ, пожелал узнать, из чьей он семьи.

Несколько времени Ефрем в смущении смотрел в землю, затем попросил придворного избавить его от ответа, так как ему нужно переговорить сначала с дочерью Горнехта.

Домоправитель посмотрел на юношу, качая головою, и оставил его в покое; то, что он узнал из письма, была тайна, которая могла стоить жизни лицу знавшему ее, а знатный молодой гонец мог быть сыном вельможи, принадлежавшим к числу заговорщиков принца Синтаха.

Мороз пробежал по телу придворного, и он с участием и робостью смотрел на юношу, вступившего с молодых лет на такой опасный путь.

Принц Синтах только легкими намеками посвятил своего домоправителя в тайну и теперь еще придворному пока можно было отделить свою судьбу от участи своего господина. Если он это сделает, то ему может предстоять счастливая и покойная старость, если же он последует за принцем и заговор удастся, то прежний домоправитель может взлететь высоко.

Выбор, конечно, был крайне затруднителен, тем более, что домоправитель имел многочисленное семейство. Однако, он отвел Ефрема к палатке Казаны, а сам отправился к своему господину.

В палатке молодой вдовы все было тихо. С замирающим сердцем подошел Ефрем к дверям и когда он, собравшись с мужеством оттолкнул прикрепленный к земле занавес, надутый ветром как парус, то он очутился в темном пространстве, к которому справа и слева примыкали еще другие подразделения палатки. В первом было также мрачно, как и в среднем, а из правого пробивалась полоска света. Палатка была с плоскою крышею и подразделялась на три части, и вероятно, в освещенной части и сидела та, к которой он пришел.

Чтобы не подвергнуться новому подозрению, Ефрему нужно было победить свой страх и вот он уже нагнулся, чтобы откинуть занавес, прикрепленный на крючках к полу, и дверь, ведущая в освещенную часть палатки отворилась и на пороге показалась фигура женщины.

– Кто тут? – послышался вопрос.

С крепко сжатыми руками и тяжело дыша, собрал он, наконец, все свое мужество и отодвинул занавес в сторону, женщина встретила его легким криком, но юноша скоро пришел в себя, так как на лицо стоявшей на пороге упал свет и Ефрем узнал в ней не Казану, а ее кормилицу, сопровождавшую свою госпожу к осужденным и, затем, в лагерь.

Кормилица была доверенным лицом своей госпожи, Ефрем это знал, так как, когда он в первый раз явился в дом начальника стрелков, эта женщина ухаживала за ним и мазала ему раны бальзамом, а во время его второго посещения она, вместе, со своею госпожою, ухаживала за ним. Он часто болтал по целым часам с этою женщиною и знал, что она к нему расположена: постоянно ласкала его, расспрашивала о его народе и даже заявила, что она сама сириянка, а этот народ родственен евреям. Кормилица понимала даже по-еврейски; она уже двадцатилетнею женщиною была привезена в Египет в царствование Великого Рамзеса. Эта женщина привязалась к Ефрему еще потому, что он напоминал ей ее собственного сына.

Юноше нечего было опасаться этой женщины; он взял ее за руку и сказал, что убежал от сторожей и пришел теперь к ее госпоже просить совета и помощи.

Слово «убежал» успокоило кормилицу; она тотчас отправилась доложить своей госпоже о Ефреме.

Несколько минут спустя юноша уже стоял перед женщиною, сделавшеюся его путеводною звездою. Он глядел на ее красивое, хотя и красное от слез, лицо и, несмотря на то, что Казана, прежде чем поздороваться с Ефремом, осведомилась – с ним ли Осия, но юноша простил ей эту обиду, нанесенную любимою женщиною, тем более, что молодая вдова так ласково посмотрела на него и, обратясь к кормилице, заметила, что Ефрем на ее взгляд вырос и выглядит свежим и здоровым; при этих словах юноше, действительно, казалось, что он вырос.

Казана хотела знать все подробности, касающиеся Осии, и юноша вполне удовлетворил ее любопытство. Затем, положено было скрыть Ефрема от посторонних глаз и для этого кормилица, с помощью юноши, плотно закрыла главный вход в палатку; потом решили, что, по знаку той же кормилицы, Ефрем должен каждый раз прятаться в темную часть палатки и не выходить, пока его не позовут. Молодая вдова приказала принести вина и выпила за здоровье новоприбывшего, потом предложила юноше сесть у ее ног на шкуре жирафа и снова закидала Ефрема вопросами о том, как ему удалось ускользнуть от надзора сторожей. Он все подробно сообщил ей, начиная с момента, когда принц Синтах приказал снять с осужденных цепи.

Конечно, Ефрем ни слова не сказал Казане о том, что дядя просил его вернуться к своему народу, но юноша не мог этого исполнить, так как его тянуло к ней.

Оказалось, что отец Казаны остался в Танисе и юноше нечего было опасаться встречи с этим суровым человеком и быть им узнанным.

Казана также рассказала, как она плакала после разлуки с осужденными и что пусть Осия узнает, на какие жертвы способна любящая женщина. Юноша не преминул упомянуть и о том, что предлагал дяде развязать и его веревки, но тот отказался, думая, что своим согласием еще может повредить племяннику и задержать его. Тогда молодая вдова повернулась к кормилице и заметила:

– Это один только Осия способен на подобное самопожертвование.

Действительно, бегство Ефрема было сопряжено с большими опасностями; правда, он еще с детства отличался быстротою ног и теперь ему это пригодилось, а дорогу он научился распознавать по звездам и вот, слыша свистки сторожей и лай собак, он бежал без оглядки все вперед и вперед; часто он спотыкался о камни и неровности почвы, так что даже падал, но быстро поднимался и опять бежал. Одну из собак, напавшую на него, он убил о скалу, а другой – камнем размозжил голову. Из других преследователей он не видел никого ни ночью, ни на следующий день. Наконец, ему удалось достигнуть большой дороги, и тут люди указали ему путь к лагерю фараона. Однако, к полудню он почувствовал сильнейшую усталость и заснул под широкою тенью сикоморы; когда же он проснулся, то солнце клонилось уже к закату. Юноша был страшно голоден и вытащил с поля несколько штук реп, но тут показался хозяин, накинулся на беглеца за воровство и Ефрем еле спасся от его преследования.

Часть следующей ночи он брел по дороге и отдыхал у колодца, так как знал, что дикие звери избегают столь людных мест.

После восхождения солнца, он снова пустился в дорогу и шел по той самой местности, где проходили войска. Дойдя до одной плодородной долины, он увидел вдали деревню и намеревался пройти в нее, думая продать там свой золотой наручник, а на вырученные деньги купить себе пищи, так как голод сильно его мучил; юноша даже рассчитывал, что у него должно еще остаться несколько меди и серебра на дорогу, но, размыслив хорошенько, он отказался от этого намерения: его могли принять за вора по его оборванной одежде и снова засадить в тюрьму.

Тогда, как не было ему горько, он решился попросить милостыню и для этого остановился у дверей одного поселянина и попросил хлеба, но жестокий египтянин не дал ему ничего, а только посмеялся, что такой крепкий и здоровый юноша, вместо того, чтобы работать – просит подаяние, тогда как это простительно делать только старым и калекам. Другой отказал также и даже грозил прибить Ефрема.

Юноша шел с поникшею головою и уже стал приходить в отчаяние, как одна молодая женщина догнала его, сунула ему в руку хлеба и несколько штук фиников, заметив при этом, что дала бы и больше, но недавно через их деревню проезжал фараон и пришлось доставить ему очень много припасов, так что поселяне сами остались почти и без ничего.

Это столь неожиданное подаяние Ефрем съел у первого колодца и оно показалось ему вкуснее самых дорогих яств.

Позавтракав, Ефрем как-то нерешительно побрел далее, но, казалось, сама судьба приняла его сторону и указала ему путь. Около получаса шел он по пустынной местности и, вдруг, на краю дороги увидел молодого человека, почти одних лет с ним. Этот юноша держал ногу обеими руками и громко стонал. Ефрем подошел к нему ближе и, к немалому удивлению, увидел, что это был никто иной, как гонец Казаны; Ефрему приходилось часто встречаться с ним во время своего пребывания у Горнехта.

– Any, наш нубийский скороход! – прервала его молодая женщина.

Ефрем отвечал утвердительно и продолжал свой рассказ.

Нубиец был послан своим господином передать письмо принцу Синтаху как можно скорее, и быстроногий юноша, часто перегонявший благородного коня, летел по дороге, как стрела, и уже давно прибыл бы на место своего назначения, если бы ему не попал в ногу осколок стекла; рана его была очень глубока.

– И ты помог ему? – спросила Казана.

– Как же я мог поступить иначе? – возразил Ефрем. – Несчастный исходил кровью и был бледен, как смерть. Я снес его к ближайшему водоему, промыл рану и помазал ее бывшим с ним бальзамом.

– Еще год тому назад я подарила ему банку с бальзамом, чтобы он носил ее в кармане, – вставила свое слово тронутая кормилица и отерла слезы.

Ефрем сказал ей, что нубиец с благодарностью говорил ему о ее подарке, и, затем продолжал:

– Я оторвал у него верхнюю часть передника, перервал ее на полосы и перевязал больному рану, как умел. Тогда гонец, не знавший о случившемся со мной несчастий, передал ему значок и письмо, прося доставить последнее принцу Синтаху. О, с каким удовольствием принял я на себя это поручение, и не прошло двух часов, как я уже был у лагеря. Письмо теперь в руках принца, а я вот здесь и вижу, что мое присутствие тебе приятно. А я хотя и вполне счастлив сидеть тут у твоих ног и смотреть на тебя и очень благодарен тебе, что ты выслушала мой рассказ, но ведь меня опять поймают и закуют в цепи. О, мое несчастье так велико! У меня нет ни отца, ни матери, которые бы меня любили, ты одна только дорога мне, не отталкивай меня! – вне себя воскликнул он.

Вследствие пережитых Ефремом за последние дни событий, он был в крайне напряженном состоянии и теперь, глядя на ласковое выражение лица Казаны, не мог более выдержать и зарыдал, спрятав лицо в колени Казаны.

Молодая женщина почувствовала сострадание к юноше и у ней на глазах также показались слезы. Она подняла его голову, поцеловала его в лоб и в обе щеки и сказала:

– Ты – бедный юноша! Зачем я тебя буду отталкивать? Твой дядя – самый дорогой для меня человек в целом мире, а ты все равно, что его сын. Ради вас я решилась на то, от чего в другое время отвернулась бы с отвращением; но теперь пусть другие говорят про меня, что им угодно, меня это нисколько не огорчает; только бы мне удалось то, за что я готова отдать свою жизнь. Подожди, мой бедный мальчик… – и она вторично поцеловала его в обе щеки, – я постараюсь очистить и твой путь от терниев. Но теперь, пока, довольно!

Она говорила серьезно и пылкому юноше пришлось обуздать свой порыв.

Вдруг Казана вскочила и испуганно вскрикнула:

– Прочь, прочь на место!

У палатки послышались мужские шаги, и Ефрем понял, что ему нужно было скорее спрятаться в темную часть палатки, куда он и пошел вслед за кормилицею; юноша так перепугался, что еще долго дрожал, забравшись в темный угол. Но вот открылся занавес палатки и какой-то мужчина прошел в освещенную половину; юноша слышал, как Казана дружески приветствовала гостя и как бы удивилась его позднему приходу.

Кормилица же накинула плащ на обнаженные плечи юноши и шепнула ему:

– Пред восхождением солнца стой вблизи палатки, но не входи туда, пока я не позову тебя, если ты только дорожишь жизнью. У тебя нет ни отца, ни матери; Казана, – это лучшая женщина из лучших. Я много передумала во время твоего рассказа и, так как я желаю тебе добра, то скажу откровенно: у тебя есть дядя – лучший из всех мужчин, а я знаю толк в людях. Делай то, что тебе советовал он, и это принесет тебе пользу. И если, по его приказанию, ты должен уйти далеко отсюда и от Казаны, то тем лучше для тебя. Мы плывем по бурным волнам и если бы это делалось не для Осии, то я удержала бы мою госпожу обеими руками. Но для него, – я уже старуха, – я готова в огонь и в воду. Мне грустно и за Казану и за тебя. Ты так напоминаешь мне моего родного сына. И так, повторяю тебе: слушайся дядю, поступай, как он приказывает, иначе ты погибнешь, а это будет мне жаль.

Затем она, не дожидаясь ответа, толкнула его в небольшую прорезь палатки и подождала, пока юноша вышел совсем; затем она прошла к Казане, беседовавшей со своим поздним гостем; но молодая вдова говорила о таких вещах, которые не должен был слышать посторонний свидетель и потому приказала зажечь лампу у своего шандала и велела ей идти спать.

Старуха повиновалась, но, войдя в темное отделение палатки, она легла на свою постель, стоявшую подле постели ее госпожи, и, закрыв лицо руками, горько заплакала.

Бедной кормилице казалось, что свет перевернулся вверх дном. Она никак не могла понять своей дорогой Казаны, искренне предавшейся человеку, который – как давно знала кормилица – был ей противен.

XXI

Ефрем, выйдя из палатки, плотно прижал ухо к ее стене. Осторожно прорвал он маленькое отверстие в материи, так что мог все слышать и видеть, что происходило в освещенном отделении.

Непогода загнала всех в палатки, за исключением тех, которые должны были по службе оставаться на воздухе; юноше нечего было опасаться, что его откроют, потому что от палатки падала тень и скрывала его от посторонних глаз. Он был закутан в плащ и, если время от времени и чувствовал озноб, то это происходило от нравственного потрясения.

Принц, знатный и могущественный, был тот человек, к которому Казана припала головою на грудь и ее уста не отказывали ему в горячих поцелуях. Юноша видел это и был возмущен, не за себя, конечно, так как Казана не давала ему никаких обязательств; но ведь ее сердце принадлежало его дяде, ему одному отдавала она преимущество перед всеми мужчинами, ради его спасения она готова была на все и, вдруг теперь юноша видел собственными глазами, что она лгала. Ведь и с ним, Ефремом, она была ласкова, но это были только крошки, падавшие со стола Осии, тогда как принц, по всей вероятности, имел на Казану большие права. И юноша чувствовал себя обманутым, униженным, оскорбленным! Притом он знал, что Синтах был врагом его дяди и именно на этого-то недруга она и променяла своего прежнего возлюбленного! Иногда юноша закрывал даже глаза, чтобы не смотреть на то, что происходило в палатке, но вдруг, точно какая-то сверхъестественная сила нагибала его взглянуть туда и он снова открывал глаза и смотрел; бывали минуты, что ему хотелось разорвать материю, ворваться в палатку, повергнуть на землю и убить этого ненавистного человека, а изменнице, вместе с самыми жестокими укорами, напомнить об Осии.

В этой ненависти юноши так и проглядывала его пылкая страсть; еще так недавно он считал себя счастливейшим из смертных, а теперь – он самый жалкий. И вот он хотел уже бежать отсюда, но вдруг раздался смех Казаны и какая-то неведомая сила удержала Ефрема; ему хотелось послушать их разговор.

Сначала кровь так сильно клокотала в Ефреме, что он не в состоянии был следить за нитью разговора в палатке, но, мало-помалу, он стал схватывать на лету отдельные фразы, а затем понял и все, о чем говорили, и ему тогда показалось, что он стоит на краю ужасной пропасти.

Принц умолял Казану быть к нему благосклоннее и не прекословить его желаниям, но вдова наотрез отказывалась от его нежных ласк; принц настаивал и обещал, что сделает ее царицею, когда ему удастся овладеть престолом, к чему он так пламенно стремится. Принц явственно сказал эту фразу, так что Ефрем ее прекрасно понял, но следующие затем слова было трудно разобрать, тем более, что он говорил, перебегая с одного предмета к другому, то уверяя Казану в своей пламенной любви, то успокаивая ее, когда она выражала страх или отвращение к его планам. Затем, вскоре, принц вспомнил о письме, принесенном Ефремом, прочитал его вслух и объяснил его значение. Юноша содрогнулся от ужаса, узнав подробности заговора, о котором упоминалось в письме; первою его мыслью было выдать изменников тому, на низвержение которого они посягали, но, поразмыслив хорошенько, он остановился на том, что будет теперь держать Казану и принца в руках. И тут ему припомнились слова его дяди.: «Не давай права ни знатным, ни бедным смотреть на тебя иначе, как только с полным уважением, и тогда ты будешь держать голову высоко, как самый гордый из боевых героев в пурпуровом одеянии и золотом панцире».

У дяди в лагере и в доме Казаны, когда его трясла лихорадка, он постоянно повторял про себя эту фразу, но в тюрьме и во время бегства, она почему-то исчезла у него из памяти. В палатке же у домоправителя она припомнилась юноше в то время, когда ему прислуживал старый невольник, а теперь она положительно не выходила у него из головы. И странно! Изменник, сидевший в палатке, носил пурпуровое одеяние и золотой панцирь и имел вид боевого героя, а между тем не смел высоко поднимать головы, так как замышлял нечестное и противозаконное дело.

В свертке, принесенном юношею в лагерь, находилось два письма: одно от заговорщиков из Таниса, а другое от матери Синтаха.

Мать ожидала его скорее обратно и сообщала ему, что сириец Аарсу, предводительствующий отрядом из чужеземцев и охраняющий в настоящее время дворец, а также и дом царских женщин, готов ему присягнуть. Итак, если верховный жрец Амона, в то же время верховный судья, наместник и хранитель печати провозглашает его, то он и будет царем, а так как дворец для него открыт, то принц может беспрепятственно вступить на престол; если же вернется прежний фараон, то телохранители поймают его и уберут прочь с дороги туда, куда прикажет им тайно Синтах, нелюбивший полумер; между тем, верховный жрец настаивал, чтобы держать Менефту в заточении.

Теперь можно было опасаться только преждевременного приезда из Фив Сети, второго сына фараона, сделавшегося, после смерти старшего брата, наследником престола; накануне голуби прилетели с письмом, что Сети уже в дороге. Поэтому-то Синтаху и, желавшему провозгласить его фараоном, верховному жрецу, надо было поторопиться.

Также против возможности восстания войск были приняты меры: как только евреи будут истреблены, то большая часть военных сил, не подозревающая о низвержении своего главнокомандующего, будет отведена на прежние места стоянки. Телохранители были все за Синтаха: отряды же войск, которые должны вернуться в столицу, могут усмирить Аарсу с его воинами, если только дело тут дойдет до крайности.

– Теперь мне только остается, – сказал принц и при этом вздохнул с облегчением, как человек, только что окончивший трудную работу, – через несколько часов вернуться с Баем в Танис, короноваться в храме Амона, провозгласить себя царем и поселиться во дворце, как подобает фараону, а все остальное пойдет своим чередом. Сети, которого египтяне называют наследником престола, такой же бесхарактерный человек, как и его отец, и потому должен смириться, в виду совершившихся фактов, а в случае необходимости, его можно будет заставить покориться и силою. А что Менефта не переступит более порога дворца в Танисе, за это ручается начальник телохранителей.

Второе письмо было к самому фараону от матери принца, которая просила царя отпустить в столицу, как можно скорее, ее сына и верховного жреца Бая, и не делать упреков первому, что тот оставил войско из трусости, незадолго до сражения. Эта женщина уверяла, что желает видеть перед смертью сына, так как дни ее сочтены; верховный же жрец умилостивит богов к ней, а без этой поддержки она готова прийти в отчаяние.

Письмо матери принца к фараону было последнее, что слышал Ефрем, и это привело его в сильную ярость; он ясно видел, что мать подстрекала сына на самое ужасное злодеяние.

Юноша был до такой степени взволнован, что даже не слышал, как Казака заставила поклясться Синтаха исполнить ее просьбу, когда он вступит на престол.

При этом молодая вдова заметила, что не будет просить у него ни денег, ни земли, а только одной справедливости.

А Ефрем, между тем, очнулся и снова вспомнил слова дяди, и только теперь понял, какая большая опасность угрожала ему; он порешил скорее бежать из того места, где люди помышляли только об убийствах, измене и коварстве.

Юноша, приняв такое намерение, направился к выходу из лагеря, но, сделав несколько шагов, он, взглянув на небо, убедился, что после полуночи прошло не более двух часов. Кругом господствовало безмолвие; только изредка слышалось ржание или топот коней; но в это время все же опасно было оставить лагерь: юношу могли заметить и задержать, благоразумие требовало быть осторожным и терпеливым; но вот взор Ефрема нечаянно упал на палатку царского домоправителя, из нее только что вышел старый невольник посмотреть, не возвращается ли его господин от принца.

Старик дружески приветствовал Ефрема и предложил ему войти в палатку и отдохнуть. Ефрем принял С благодарностью это предложение и только когда растянулся на постели и расправил свои члены, то тогда только увидел, что очень устал; сначала юноша думал о том, как бы ему добраться до своих, потом еще пришли ему в голову другие мысли и он сам не помнил, как заснул очень крепко, так что, с наступлением утра, старый невольник едва разбудил его, а между тем в лагере уже все оживилось: то слышалась команда, то пение, то говор.

Принц Синтах и верховный жрец получили позволение от фараона ехать в Танис, чтобы исполнить желание «умирающей».

Ефрем же, простившись со старым невольником, отправился отнести плащ кормилице Казаны и сообщить ей, что он намерен следовать совету своего дяди.

Затем он пустился в дорогу.

Юноша, при общей суматохе, незаметно прошел лагерь и, вступив в пустыню, вздохнул с большим облегчением, так как избавился от беды. К ночи он достиг Таниса, в который несколько дней тому назад вступал еще мальчиком, а теперь, вследствие пережитых им испытаний, он считал себя вполне взрослым мужчиною.

Долго шел еще Ефрем по направлению к морю; вчерашняя буря миновала, но он узнал, по волнению зеленоватой поверхности моря, что оно еще не успокоилось.

Затем он остановился и задал себе вопрос: какие были намерения народных вождей, если они – как уверял принц Казану, – расположились станом между Пигагирофом, который возвышался теперь перед юношею со своими хижинами и палатками и горою Цефон.

Или Синтах и тут солгал?

Но нет! гнусный изменник на этот раз изменил этой своей привычке; между деревнею и морем ветер разгонял клубы легкого дыма, привычный глаз юноши увидел стадо овец и движение по песку…

Да, это был лагерь евреев.

Каким малым показалось Ефрему расстояние отделявшее его от своих.

Но чем ближе подходил он к стану, тем сильнее возрастала его тревога, что этот народ с женщинами, детьми, палатками, стадами не может спастись от сильного врага, который через несколько часов настигнет его.

Кроме того, евреи не могли даже спастись и бегством: к востоку был глубокий рукав реки, к югу море поднимало свои темные волны, с севера должен был прийти фараон со своим войском, на западе же лежала пустынная страна Аэянь, и, если они бросятся туда, то, преследуемые натиском врага, очутятся снова на египетской земле и выступление сделается уже невозможным.

Несчастным не оставалось ничего более, как только вступить в бой; но как сражаться им с таким могучим неприятелем?

Тогда Ефрем вспомнил, что ему говорили о Боге отцов и что Всесильный не допустит свой народ до гибели. Юноша, проникнутый этим чувством надежды, стал горячо молиться. Затем снова побежал по равнине и скоро достигнул деревни Пигагирофа, которую прошел без оглядки, хотя и заметил, что там не было ни людей, ни скота. Быть может, жители местечка оставили свои жилища, в виду приближающихся войск фараона.