Текст книги "Зороастр"

Автор книги: Гюстав Флобер

Соавторы: Фрэнсис Мэрион Кроуфорд,Георг Мориц Эберс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)

Царь уже достиг мраморной беседки и хотел было обогнуть ее, но, проходя мимо отворенной двери, увидал на полу женскую мантию. Ом поднялся по ступеням и вошел.

На мраморных плитах лежала Негушта, вытянувшись во весь рост, с закинутыми над головой руками. Лицо ее было страшно бледно, раскрытые губы казались совершенно бескровными. Она была похожа на мертвую. Белая тиара почти упала с ее густых волос и длинные черные кудри разметались беспорядочною массой. Пальцы ее были крепко сжаты и лицо носило выражение такого страдания, какого Дарий не мог и представить себе, какого он никогда не видал на лицах воинов, павших в бою.

Царь в ужасе отступил. Он подумал, что Негушта умерла, что она, быть может, убита, но, вглядываясь в нее, он заметил, что она дышит. Тогда он подбежал к ней, опустился на землю, положил голову Негушты к себе на колени и начал растирать ей виски и руки. Дотянувшись до маленького фонтана, он зачерпнул воды и обрызгал ею лицо царевны.

Наконец, она открыла глаза, потом снова закрыла их, открыла их еще раз с выражением изумления и узнала царя. Она сделала было усилие, чтобы подняться, но он остановил ее, и голова ее снова упала к нему на колени. Он продолжал растирать ей виски своею широкою загорелою рукой и с нежным беспокойством следя за ее лицом.

– Что случилось? – спросила она наконец.

– Не знаю, – ответил царь. – Я нашел тебя здесь, распростертой на полу. Ты ушиблась? – нежно спросил он.

– Ушиблась? Нет… но я ранена, я ранена… смертельно ранена, – прибавила она внезапно. – О, Дарий, если б я могла тебе сказать! Правда ли, что ты друг мне?

Она приподнялась без его помощи.

Горячая кровь снова прилила к ее щекам и глаза ее засветились прежним блеском.

– Можешь ли ты сомневаться в том, что я друг тебе, самый преданный друг?

Негушта встала и в сильном волнении начала ходить по маленькой зале. Она нервно теребила пальцами золотые кисти своего плаща и по временам взглядывала на Дария, который, стоя у фонтана, не сводил с нее тревожного взора.

Вдруг она остановилась перед ним и посмотрела печально и строго.

– Я скажу тебе нечто, – начала она тихим голосом. – Вот что я скажу тебе… всего сказать я не могу. Меня гнусно обманули, изменили мне, насмеялись надо мной… каким образом, этого я не могу сказать тебе, но ты мне поверишь, не правда ли? Человек, которого я любила… я не люблю его больше… предал меня. Я не люблю его… я его ненавижу… да, да, я больше не люблю его!

Лицо Дария потемнело, и он заскрежетал зубами, но продолжал стоять неподвижно, ожидая, что скажет царевна. Но Негушта умолкла и снова начала ходить взад и вперед, сжав пальцами виски, как бы от сильной боли. Затем она остановилась опять и, охваченная глубоким волнением, положила обе руки на плечи царя.

– Ты говорил когда-то о своей любви ко мне, – промолвила Негушта коротким, прерывистым тоном. – Скажи, ты все еще любишь меня?

– Разве так далеко то время, когда я сказал тебе, что люблю тебя? Ах, не искушай меня, не растравляй моего недуга. Люблю ли я тебя? О, да, люблю, как земля любит солнце, как никогда ни один мужчина не любил ни одной женщины. Люблю ли я тебя? Да, да, я люблю тебя, и потому-то я несчастнейший из людей. Но хоть я так пламенно люблю тебя, я все же не могу сделать ему зла… не могу этого в силу своей великой клятвы… а, между тем, ради тебя я почти готов преступить ее. О, Негушта, Негушта! – воскликнул он в страстном порыве, – не искушай меня! Не проси у меня этого, потому что ты можешь, если захочешь, сделать лжецом великого царя!

– Я не искушаю тебя, – ответила царевна. – Я не хочу, чтобы ты тронул хотя бы волос на его голове. Он недостоин, чтобы ты поднял мизинец руки своей, чтоб его убить. Но вот что я скажу тебе…

Царь, как бы предчувствуя что она хочет сказать, схватил ее руки и крепко сжал их, не отрывая взора от ее очей.

– Дарий, – сказала она торопливо, – если ты любишь меня и если желаешь этого, я буду твоею женой.

Когда Зороастр очнулся от долгого сна, была уже ночь. Его посетили тяжелые сновидения, и он проснулся с предчувствием какой-то ужасной беды. Услыхав непривычные звуки в соседней зале, он вскочил и позвал одного из воинов своей стражи.

– Что тут происходит?

– Великий царь, – да продлятся дни его вовеки! – взял себе сегодня новую жену.

У Зороастра замерло сердце.

– Как? Новую жену? Кто ж она?

– Новая царица – Негушта, иудейская царевна, – ответил копьеносец. – Во дворце будет большой праздник, для стражи тоже устроен пир и приготовлено угощение для рабов.

– Хорошо, – ответил Зороастр. – Ступай пировать со всеми.

Воин поклонился и вышел из комнаты. Зороастр остался один. Его голубые глаза бесцельно смотрели на пламя лампады, лицо было мертвенно бледно, но он не испустил ни крика, ни стона. Потом он сел на стул и сложил руки, как бы чего-то ожидая. Но ничего не случилось, никто не пришел и не нарушил его уединения.

Наконец, он медленно, с усилием встал и прошелся по комнате. Посмотрел на блестящие латы и шлем, и все остальное вооружение, которого не надевал на время своей спешной поездки в Экбатану. Он посмотрел на все эти вещи, перебрал одно за другим все свои одеяния и нашел, наконец, большой темный плащ и черный капюшон, какие носили в Мидии. Он надел их и под складками плаща спрятал широкий, острый нож, которым опоясался. Затем, плотно закутавшись в темную ткань и надвинув капюшон на глаза, он приподнял занавесь у двери и вышел из комнаты, не оглядываясь.

В толпе рабов он прошел незамеченный: зала тускло освещалась несколькими факелами, и внимание всех было поглощено ожидавшимся пиром.

Из схваченного на лету разговора Зороастр заключил, что празднество еще не начиналось, и поспешил к мраморному портику, через который должна была пройти царская процессия. Длинные вереницы копьеносцев в бронзовых латах и пунцовых и синих мантиях выстроились вдоль дороги, усыпанной листьями мирта и розами. У каждой колонны стоял громадный светильник, с факелом из воска и камеди, горевшим ярким пламенем и испускавшим клубы едкого, но благовонного дыма. Толпы воинов и рабов, толкая друг друга теснились за рядами копьеносцев. Зороастр без труда пробрался вперед и, никем не узнанный, остановился, выглядывая из-за голов воинов собственной своей стражи.

В отдалении послышались звуки труб, и разом воцарилось молчание. Эти пронзительные звуки то усиливались, то замирали и вновь раздались, когда трубачи показались на широкой лестнице. За ними следовали другие музыканты, игравшие на более нежных инструментах, тихая мелодия которых сливалась с громогласными раскатами труб, а позади них певцы своим могучим, стройным пением усиливали поток музыки, предшествовавший царю.

Процессия подвигалась мерными шагами. Не было ни жрецов, ни священнослужителей, но за певцами шло двести детей знатных родов, в белых одеяниях, с длинными гирляндами роз в руках, спускавшимися до самой земли, так что цветы отрывались от них по дороге и усыпали песок.

Но Зороастр не смотрел ни на певцов, ни на детей. Его глаза были неотрывно устремлены на две фигуры, следовавшие за ними, – на Дария и его невесту Негушту. Дарий был в пурпурной тунике с белыми полосами и в мантии из тирского пурпура; золотой царский венец обхватывал его белую полотняную тиару; левая рука его покоилась на золотой рукоятке меча, а в правой он держал длинный золотой жезл, сверху до низу обвитый миртом.

По левую сторону его шла Негушта, одетая с головы до ног в золотую парчу, в мантии из царственного пурпура, развевавшейся у нее на плечах. Белая полотняная тиара ее была украшена миртом и розами, в руках она держала миртовую ветвь. Лицо ее при свете факелов казалось бледным, но спокойным.

При их приближении словно ледяной холод охватил Зороастра. Ему казалось невозможным, чтобы это происходило наяву. Он так напряженно смотрел на Негушту, что она почувствовала его взгляд и, ища его в толпе, позади воинов, на мгновение встретилась с ним глазами. Несмотря на странное одеяние, скрывавшее его черты, она узнала его и гневная кровь внезапно окрасила все лицо ее густым румянцем.

В ту самую минуту, как она подходила к тому месту, где стоял Зороастр, он выступил вперед и просунул голову между воинами. Его глаза сверкнули, как уголья, синим огнем, и тихо, но отчетливо, подобно лезвию острого меча, ударяющему по стали, прозвенел среди толпы его холодный металлический голос;

– Изменница!

Только одно это слово сказал он, но все кругом слышали его режущий тон, которого не могли заглушить им голоса певцов, ни пронзительные трубные звуки.

Негушта вздрогнула и, остановившись на мгновение, обратила на темную фигуру взгляд, горевший ненавистью и презрением.

Оба копьеносца поспешно обернулись к человеку, дерзнувшему оскорбить новую царицу, и грубо схватили его за плечи. Еще минута, и он погиб бы под ударами их мечей. Но гибкие белые пальцы его выскользнули с быстротою молнии из-под плаща, вцепились в руки обоих воинов и начали трясти их с такою бешеною силой, что они громко закричали от боли и упали к его ногам. Народ расступился в трепете и изумлении, а Зороастр, плотно закутавшись в свой темный плащ, быстро повернулся и скорыми шагами прошел мимо ошеломленной толпы.

Между тем, шествие двинулось дальше и, прежде еще, чем толпа успела очнуться от удивления, Зороастр уже миновал портик и опустевшие дворы, спустился по широкой лестнице к дворцовым воротам и вышел один на простор звездной ночи.

Он хотел остаться наедине со своею скорбью. Он не нуждался в сочувствии смертных, не хотел человеческого сострадания. Удар поразил его в самое сердце, и никто не мог исцелить его раны. Здание блаженства, воздвигнутое им, рушилось до самых оснований, и падение его было ужасно. Дивный храм, в который устремлялось его сердце для поклонения возлюбленной, был уничтожен, разбит вдребезги; и его развалины походили на груду мертвых костей.

С сухим, спокойным взором пустился он в свой одинокий, унылый путь. От его прошлого не уцелело ничего, чем бы он сколько-нибудь дорожил. Его доспехи остались во дворце и, расставаясь с ними, он расстался с прежним Зороастром – сильным, молодым, прекрасным, с воином и любовником, певцом сладких песен и могучим борцом, несравненным наездником, беспримерным по своей доблести мужем. Тот, кто шел теперь один среди непроницаемого ночного мрака, был самой печалью, был ужасом скорби; это был человек, для которого ангел смерти являлся другом, а смерть – возлюбленною.

О, небо! Она была так прекрасна, а любовь ее так нежна и сильна! Ее лицо было подобно лику ангела, а девственное сердце – чисто и непорочно. Она была самою прекрасной из всех смертных женщин во всем Божьем мире, и из всех женщин, которые любили, ее любовь была самою чистой, самою нежной и искренней.

А, между тем, какой-нибудь недели оказалось достаточно, чтоб так изменить ее, так извратить ее чудную природу, что она солгала самой себе и солгала своему возлюбленному. И ради чего? Чтоб надеть на себя пурпурную мантию более яркого цвета, чем носили другие женщины, чтоб украсить свои волосы золотым венцом, чтоб назваться царицей? Царицей! Разве не была она от самого рождения царицей и владычицей всех сотворенных женщин?! Разве не клялась она святостью своего Бога любить Зороастра вовеки?

Суета сует – весь мир, это зияющая бездна людских страстей, пучина тщеславия, гордыни и эгоизма. Далеко, далеко, среди южной равнины, лежал Зороастр на увлажненной росою земле, вперив взор в беспредельные глубины неба, где звезды сияли, как мириады алмазов, на темном покрове ночи.

И кипевшая в душе его буря утихла мало-помалу; как падает роса на землю, так снизошло на него спокойствие необъятной пустыни. Душа его, как бы отделившись от своей необузданной скорби, вознеслась к холодным глубинам тверди небесной, где нет ни тоски, ни печали. Глаза его сделались прозрачны и неподвижны, тело оцепенело, и дух его, воспарив так высоко, что земные силы уже не были властны удержать его, поднялся в те далекие пределы, где нет ни утра, ни вечера, где могучий хор небесный славословит Всевышнего торжественным песнопением.

XIII

На дальнем юге, в пустынных горах, где первобытное пастушеское племя пасет стада косматых коз, есть глубокое ущелье, куда лишь солнце проникает на короткий миг в полдень. Чтобы достигнуть края этой узкой долины, пришлось бы идти или, вернее, ползти полтора часа по берегу маленького ручейка, стремительно сбегающего с черных скал. Тогда увидел углубление, подобное большому природному амфитеатру, который со всех сторон обступили крутые стены скал, представляя собой высокий замкнутый венец мрачных утесов. Из-под огромного черного камня, весело журча, вырывается родник и образует широкое озеро, откуда воды тихим потоком стекают в плодоносную равнину и затем изливаются в Араке, несущийся под башнями и дворцами величавого Стаккара, более чем в двух днях пути от потаенного ущелья.

Трудно было бы узнать Зороастра в человеке, который, погрузившись в глубокие размышления, проводил целые дни у родника. Высокий стан его страшно исхудал от поста и всяческих лишений; волосы и борода сделались белоснежными и спускались густою массой до самого пояса, а молодое прекрасное лицо было бледно и прозрачно. Но в темно-синих глазах его светилось пламя, не похожее на пламя прежних дней, – то был чудный, спокойный огонь, каким горят взоры, устремленные на дивные образы и созерцающие то, чего не дано видеть очам смертных.

Около трех лет прошло с того дня, как Зороастр вышел из царских чертогов и направился к югу, ища места, где душа его могла бы обрести покой. Ему было теперь только тридцать три года. Но между ним и его прошлым лежала бездна, отделявшая человека от пророка, земные заботы от божественного спокойствия.

Время от времени Зороастр поднимался по крутой тропе, проложенной им между камнями и утесами, и взбирался на вершину горы; там ожидал его один из горных пастухов, приносивший ему раз в месяц мешок с сухим зерном и несколько маленьких, жестких сыров из козьего молока. В обмен за эти скудные припасы Зороастр всякий раз давал пастуху по одному кольцу из золотой цепи, которую он когда-то носил на шее и которая еще была на нем в тот день, как он покинул дворец. Тридцать три кольца отдал он с тех пор, как появился в ущелье, и цепь укоротилась более, чем наполовину. Ее должно было хватить, пока не исполнился бы тысячедневный срок обета, данного бывшим военачальником, а потом отшельник решил возложить свои упования на благость премудрого Ормузда.

В течение долгих суток Зороастр не двигался, сидя на том же самом месте, где просидел почти три года, не чувствуя ни зноя в короткие солнечные часы, ни холода в пору снегов и морозов. Дикие длинношерстые черные овцы приходили сюда на водопой и робко смотрели глупыми глазами на неподвижную фигуру, а по вечерам лютые волки тихонько подкрадывались из-за скал, обнюхивали землю под ногами Зороастра и вдруг, подняв остроконечную морду, с протяжным воем убегали и скрывались во мраке.

А когда, наконец, наступала ночь, Зороастр вставал и направлялся к тому месту, где скалы, нависнув одна над другой, оставляли свободный проход. Там находилась обширная пещера с высокими сводами; стены ее были черные и гладкие, точно полированные руками искусных рабочих; пол представлял слой мягкого черного песка, сухого и ровного, как в девственной пустыне. Посреди пещеры лежал, подобно громадному шару, черный твердый валун, а на вершине его, в трещине, горел неугасимый огонь, для поддержания которого не требовалось топлива. Высокое остроконечное пламя разливало вокруг, странный голубой свет, блиставший и сверкавший на гладких черных стенах пещеры и отражавшийся в них, как в зеркалах. Пламя было неподвижно, оно не колебалось, не устремлялось вверх и не опускалось, но держалось прямо на темном жертвеннике, словно копье из раскаленного добела золота. Этот чудесный огонь не испускал дыма.

Тогда Зороастр наклонялся и указательным пальцем чертил на песке фигуру, подобную кругу, с тою только разницей, что она пересекалась двумя прямыми линиями с северо-запада на юго-восток и двумя прямыми линиями с северо-востока на юго-запад, и чрез концы этих линии он чертил малый круг, лежавший вне большого. На восточной же стороне, лицом к жертвеннику, большой круг не был соединен, но размыкался на небольшом расстоянии.

Начертав фигуру, Зороастр выходил из круга и прикасался к черной скале, на которой горел огонь, затем он снова входил в круг и пальцами соединял его в том месте, где он оставался открытым, на восточной стороне, служившей входом. И в ту самую минуту, как он замыкал круг, над всею фигурой, начертанной им, вспыхивал мягкий свет, подобный свету огня, но не столь сильный. Тогда Зороастр ложился на спину, головой к жертвеннику, а ногами к западу, складывал руки на груди и закрывал глаза. Мало-помалу тело его цепенело, и дух его отрешался и освобождался от земных уз.

Зороастр надел на себя свой ветхий плащ, направился к выходу и переступил за порог пещеры. Была светлая ночь.

Луна бросала широкие вертикальные лучи в тесное ущелье, и гладкие черные камни сверкали сумрачным блеском. На поверхности маленького озера у родника тоже отражались лучи месяца, превращая его в светлый серебряный щит.

Тонкий слух Зороастра, изощренный долгим уединением и постом, уловил шаги человека на далекой вершине и зоркий глаз его вскоре увидел человеческую фигуру, спускавшуюся осторожно, но уверенно, к глубокой пропасти, у которой стоял Зороастр.

Все яснее и яснее обрисовывалась она перед ним, пока, наконец, не приблизилась и не остановилась на одном из нависших над бездной валунов, на таком расстоянии, чтоб можно было слышать речь. Это был пастух, приносивший пищу, единственный, дерзавший проникать в священные пределы убежища Зороастра. Он был храбрый малый, но, при виде человека, безмолвно стоявшего у родника, он почувствовал какой-то благоговейный трепет; ему показалось, будто волосы Зороастра блистают собственным светом, независимым от лунного сияния, и он стоял, объятый ужасом, опасаясь, как бы грозный аскет не поразил его смертью.

– Ты не сделаешь мне зла, если я спущусь к тебе? – робко крикнул он ему.

– Я никому не делаю зла, – ответил Зороастр. – Иди с миром.

Пастух проворно сошел со скалы и через несколько секунд уже стоял внизу среди камней. Это был смуглый горец, одетый в козлиную шкуру. Голос его раздавался хрипло от страха и, стараясь утвердиться ногами на камнях, он громко стучал своим посохом.

– Не ты ли тот, кого зовут Зороастром? – спросил он.

– Да, это я. Чего ты хочешь от меня?

– Ты знаешь, что великий царь находится теперь с своими женами и всем двором в Стаккаре, – продолжал пастух. – Я хожу иногда во дворец продавать сыр невольникам. Великий царь издал указ, что тот, кто приведет ему Зороастра, получит талант золота и пурпурную одежду. Я бедный пастух… ты не боишься идти во дворец?

– Я ничего не боюсь. За эти три года я забыл, что такое страх.

– А как ты думаешь, великий царь не сделает тебе зла? Ты хорошо платил мне за мои труды и я не хотел бы, чтоб тебе сделали зло.

– Никто не может сделать мне зла. Мое время еще не настало.

– Так ты пойдешь со мной? – вскричал пастух. – И мне достанется и золото, и пурпурная одежда?

– Я пойду с тобой. Ты получишь все, что желаешь, – ответил Зороастр. – Ты готов? Мне нечего брать с собой, у меня нет имущества.

– Но ведь, ты стар, – возразил пастух, подходя ближе. – Разве ты можешь идти так далеко пешком? У меня есть осел; я утром приду сюда с ним и встречу тебя на вершине. Я прибежал сюда второпях, как только вернулся из Стаккара с этою новостью.

– Я моложе тебя, несмотря на свою седину. Я пойду с тобою. Укажи мне путь.

Он наклонился к освещенному луной роднику, зачерпнул горсть воды и утолил жажду, потом повернулся и начал взбираться по крутому откосу.

XIV

Негушта уже три года была женою Дария, и царь все так же горячо любил ее… Но ему часто приходилось отлучаться, так как в первые годы его царствования постоянно вспыхивали мятежи то в той, то в другой области монархии. Всякий раз он возвращался, увенчанный победой, и всякий раз привозил Негуште богатые дары. Но царю не легко было поддерживать мир между своими двумя женами. Обе царицы ненавидели друг друга лютою ненавистью, и в отсутствие Дария их вражда иногда прорывалась и принимала характер открытой борьбы. Их стража дралась между собой на дворцовых площадках, а рабыни, встречаясь на лестницах, вцеплялись друг другу в волосы. С возвращением Дария водворялся на некоторое время вооруженный мир, которого никто не смел нарушить. Но до царя часто доходили слухи о происходивших без него распрях; он сердился, клялся покончить со всем этим, но ничего не мог сделать и оказывался в этом случае не умнее других великих людей, которым приходилось выбирать между капризами двух женщин, ненавидевших друг друга.

Негушта радовалась исчезновению Зороастра. В эти три года Атосса ни разу не пыталась разубедить ее относительно того, что ей пришлось увидеть в то роковое утро, и Негушта все еще думала, что Зороастр изменил ей. С ее точки зрения иначе и быть не могло. Разве она не видела этого собственными глазами? Только низкий и бессердечный человек мог так поступить. Она, конечно, ни слова не сказала Дарию о сцене на террасе. Она не желала гибели Атоссы, не желала и гибели своего вероломного возлюбленного. Несмотря на всю нежность царя, на все милости, которые он расточал ей, память о первой любви не угасла в ее сердце и она не в силах была в разговоре с Дарием вновь пережить эти ужасные минуты. Зороастр исчез, быть может, даже умер, и ей не грозила больше встреча с ним. Он не дерзнул бы переступить порога дворца. Она помнила, в какой яростный гнев пришел царь, когда в нем шевельнулось подозрение, что человек в капюшоне, нарушивший царское шествие, был никто иной, как Зороастр. Но потом, с свойственною ему беспечностью, Дарий сказал, что и сам поступил бы точно также, и что в силу клятвы своей он никогда не будет преследовать молодого перса. Он царь царей и не воюет с разочарованными влюбленными.

Между тем, Дарий выстроил себе великолепный дворец за стенами Стаккарской крепости, в долине Аракса, и проводил там весну и зиму, когда это позволяли государственные заботы. Он вел почти непрерывную войну с бесчисленными искателями приключений, провозглашавшими себя царями в различных провинциях. С неимоверною быстротой ом перелетал из одной части своих владений в другую, с востока на запад, с севера на юг; но, возвращаясь в столицу, он всякий раз заставал при дворе какие-нибудь распри, и тогда хмурил брови и утверждал, что гораздо труднее управлять горстью женщин, чем Мидией, Персией и Вавилоном, вместе взятыми.

Атосса докучала ему своими коварными намеками.

– Когда царь отправляется в поход, – начала она однажды, – дворец остается без главы; Отан – человек слабохарактерный. Царь не хочет поручить мне надзор за внутренним управлением и не поручает его никому другому.

– У меня нет никого, кому я мог бы вполне доверять, – отвечал Дарий. – Неужели вы не можете и месяца прожить в мире?

– Нет, – возразила Атосса, со своею обольстительною улыбкой, – это невозможно; царские жены никогда не поладят между собою. Пусть царь выберет кого-нибудь и назначит его правителем дворца.

– Кого же мне выбрать? – угрюмо спросил Дарий.

– У царя был когда-то верный слуга.

– А разве теперь у меня нет верных слуг?

– Есть, конечно, но нет никого, кто был бы так предан царю и так готов исполнять царские повеления, как тот человек, которого я подразумеваю. Он покинул Сузы в тот день, когда царь взял себе в жены Негушту…

– Ты говоришь о Зороастре? – спросил Дарий, хмуря брови и грозно смотря на Атоссу. Но она спокойно выдержала его взгляд.

– О ком же иначе? – ответила она. – Почему бы тебе не послать за ним и не сделать его правителем дворца? Он был, ведь, в самом деле верным и усердным слугой.

Царь пристальнее вгляделся в ее черты, как бы стараясь выведать, что побуждало ее высказывать такое желание, или, по крайней мере, уловить насмешливый взгляд, который бы согласовался с ее язвительными речами. Но лукавство Атоссы было слишком тонко, чтобы он мог его разгадать.

– Если Зороастр еще жив, я велю привести его и сделаю правителем дворца, и все ваши раздоры прекратятся.

Не откладывая своего намерения, царь издал указ, гласивший, что тот, кто приведет пред царские очи Зороастра, получит в награду талант золота и пурпурное одеяние.

Но Дарий желал возвращения Зороастра еще по другой, более веской причине. Царя беспокоило одно очень важное для государства обстоятельство и он не сомневался, что из всех его подданных никто не мог так поддержать его и делом, и советом, как Зороастр, питомец покойного пророка Даниила.

Государственная религия была самого неопределенного характера. В различных областях, составивших огромную персидскую монархию, происходили столь частые перевороты, что в течение целого ряда поколений почти с каждым новым государем, водворялась и новая религия. Кир, приверженец культа финикян, поклонялся солнцу и луне, построил в честь их храмы и приносил жертвы как небесным светилам, так и множеству других богов. Камбиз превратил храмы, воздвигнутые его отцом, в капища огнепоклонников и предал огню тысячи человеческих жертв, услаждаясь блеском установленных им обрядов и кровопролитием, свирепая страсть к которому овладевала им все сильнее и сильнее по мере того, как его пороки превозмогали над его лучшими чувствами. Но при обоих этих царях в народе все еще сохранялась древняя арийская религия магов и сами маги провозглашали при всяком удобном случае, что только за ними осталось право именоваться жреческою кастой, потомками древних арийских браминов. Гомата-Лжесмердиз был брамином, по крайней мере, по имени, и, вероятно, также и по происхождению, и в течение своего краткого царствования единственными его указами были повеления разрушить существующие храмы и восстановить на пространстве всей монархии религию магов. Умертвив Смердиза, Дарий принялся за истребление магов, и долго лились потоки их крови по улицам Суз. Затем он восстановил храмы и культ Ормузда, насколько это было возможно. Но уже вскоре для него сделалось очевидно, что религия находится в состоянии полного упадка и что ему нелегко будет обратить к чистому монотеизму несметную массу своих подданных, которые в глубине сердца оставались магами или язычниками и, при сменах одного царствования другим, только уступая силе, молились чужим богам. В результате оказалось, что народ не захотел подчиниться царскому повелению и производил восстания всюду, где только находил вождя. Многочисленные мятежи, стоившие Дарию не менее девятнадцати сражений, почти все были вызваны стараниями восстановить в различных областях монархии религию магов. Едва ли найдется другая эпоха во всемирной истории, когда в такой короткий период времени было пролито столько крови в защиту религиозных убеждений.

Сам Дарий глубоко веровал в могущество премудрого Ормузда и не задумывался приписывать все зло, существующее в мире, диаволу Ариману. Он питал глубокое презрение ко всякому идолопоклонству, язычеству и суеверию вообще, и в своей ежедневной жизни придерживался несложных обрядов древних маздаяснийцев. Но он не был способен взять на себя почин в религиозном движении, и, хотя окружил себя наиболее достойными, как ему казалось, жрецами и даровал им всевозможные привилегии, однако характер их богослужения его не удовлетворял. Песнопения, длинные, однообразные и бесконечно повторявшиеся гимны были, пожалуй, ему по сердцу; огонь, горевший неугасимо, являлся достойным символом неусыпной мудрости и деятельности Верховного Существа, побеждающего тьму светом. Но страшное опьянение, в которое впадали жрецы, благодаря чрезмерному потреблению гаомы, дикое бесчинство и неистовство, которыми они выражали свое набожное настроение под влиянием этого одуряющего напитка, глубоко претили царю. Древнейшие маздаяснийцы утверждали, что употребление гаомы было актом, с одной стороны, угодным Ахуре Мазде, с другой – необходимым, для поощрения религиозного пыла жрецов среди долгого и однообразного песнопения, которое иначе превратилось бы в небрежное исполнение скучной обязанности. Частые повторения одних и тех же стихов в гимнах служили уже, по их словам, доказательством того, что их должны были петь только люди, находившиеся под каким-нибудь сильным внешним воздействием.

Царь слушал эти доводы, но они не успокаивали его. Он посещал богослужение с подобающею его сану исправностью и с образцовым терпением присутствовал при исполнении обрядов, но желал преобразовать их. Тогда он вспомнил, что Зороастр был сам ревностным маздаяснийцем, что с юных лет он занимался исследованием вопросов религии и что ему выпало на долю счастье пользоваться наставлениями Даниила, который как бы передал своему питомцу величественную простоту своей веры. Со своею обычною стремительностью он тотчас же приступил к осуществлению этого плана, стараясь уверить себя, что Зороастр за эти годы успел позабыть иудейскую царевну, а если бы это оказалось не так, то, ведь, во власти царя было предотвратить могущие возникнуть неприятности.

Прошло немало дней, но хотя указ был разослан во все концы монархии, о Зороастре не было слуху.

Атосса, в глубине души страстно желавшая возвращения Зороастра не только потому, что с его появлением у нее явилось бы новое средство язвить Негушту, но и потому, что сама она все еще чувствовала к нему что-то похожее на любовь, начала уже опасаться, что он умер или покинул пределы государства. Что касается Негушты она не знала, желать ли его возвращения, или радоваться тому, что она избегла пытки, которую должна была причинить ей встреча с Зороастром. Она отдала бы все на свете, чтобы увидать его на один только миг и решить, желает она увидеть его или нет.

Она возненавидела Стаккар с его великолепными садами и пышными колоннадами, с мягким южным ветром, целый день струившимся по долине роз и вливавшим чудное благоухание в южные окна. Она возненавидела ленивую роскошь, которой была окружена, и праздную негу своей жизни. Ее страстная еврейская природа томилась по яркому солнцу, по бесконечным пескам Сирии, по жгучему, знойному дыханию пустыни. Она едва ли видела ее в действительности, потому что всю свою молодую жизнь провела в самых блистательных дворцах государства, среди самых прекрасных садов, какие только могла создать рука человека. Но любовь к солнцу и пескам пустыни была у нее в крови. Ома возненавидела мягкие подушки и нежные шелка, и цветы, ароматом которых был постоянно пропитан тяжелый воздух. Тоска, овладевшая ею, глубоко смущала ее и она жаждала узнать окончательно, чего ей следует ожидать.