Текст книги "Зороастр"

Автор книги: Гюстав Флобер

Соавторы: Фрэнсис Мэрион Кроуфорд,Георг Мориц Эберс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)

Стаккар, могучая крепость в долине Аракса, возвышался темною, зловещею твердыней на берегах небольшой реки, увенчанный башнями с массивными зубцами и грозно смотревший на цветущие сады подобно тому, как суровый школьный учитель хмурится, глядя на улыбающуюся толпу милых детей. Но Дарий выбрал место для дворца в некотором отдалении от крепости, там, где река делала крутой изгиб вокруг откоса горы. На этом откосе царь велел построить громадную набережную, на которую всходили по широчайшей во всем мире лестнице с таким удобным подъемом, что всадник легко мог бы подняться по ней и спуститься обратно, без малейшей опасности для своего коня. На набережной был воздвигнут дворец, опиравшийся на широкие портики и колоннады, сооруженный целиком из полированного черного мрамора, представлявшего странный контраст с зелеными склонами холмов и яркими красками роз в окрестных садах. Самою выдающеюся из верхних построек был величественный храм Ормузда, где совершались обряды, причинявшие столько беспокойства царю. Это было массивное квадратное здание, не столь высокое, как дворец, и состоявшее из каменных стен, окруженных глубоким портиком из полированных колонн.

Стены, карнизы и капители колонн были покрыты бесконечными клинообразными надписями и изукрашены богатою резьбой, изображавшей священные процессии, длинные вереницы воинов, пленников, а также всевозможных животных.

XV

Внутренность храма была освещена сверху множеством бронзовых лампад самой простой работы, как и все, что относилось к культу Ормузда. Посредине, на небольшом жертвеннике из черного камня, стояла бронзовая жаровня в форме кубка и в ней горел небольшой огонь; струйки дыма, поднимавшиеся от него, вились по плоскому потолку и окутывали лампады как бы туманом. Перед жертвенником лежал запас топлива – тонкие, ровно наструганные палочки белого соснового дерева. На одном конце овальной залы стояла огромная ступка из черного мрамора с тяжелым деревянным пестиком; она помещалась на круглом пьедестале, в котором был высечен желоб, с отверстием впереди, и сок гаомы обильным потоком изливался отсюда, когда жрецы, смочив водою свежий корень, толкли его в ступке. Жидкость устремлялась в квадратный мраморный сосуд и оставалась в нем до тех пор, пока перебродив в течение нескольких дней, она не приобретала опьяняющего свойства, за которое так ценилась и которому была обязана своим священным характером. Возле сосуда на низком мраморном столе громадная деревянная ложка, а рядом с нею стояли две золотые чаши, широкие, но невысокие и суживавшиеся посредине, наподобие песочных часов.

На противоположном конце храма, перед мраморным щитом, заслонявшим вход было поставлено большое резное кресло из черного дерева, выложенного золотом и серебром; оно поднималось на одну ступень над уровнем пола.

Было уже темно, когда царь вошел в храм, в своем парадном одеянии, с мечом на перевязи, с длинным скипетром в правой руке и зубчатою короной на голове. Вместе с гордостью, которую приносила царю каждая новая победа, в его взоре являлось все больше и больше спокойствия и сознания своего могущества. Поступь его сделалась медлительнее, и широкая загорелая рука сжимала золотой скипетр уже не с прежнею нервною стремительностью, а с более непреклонною энергией. Но брови царя были сдвинуты и угрюмый взгляд, с каким он занял свое место на тропе, насупротив жертвенника с огнем, обличал человека, готового прийти в неудовольствие и не старавшегося скрывал свои чувства.

Вслед за ним явился верховный жрец, в белом одеянии, опоясанный широким белым полотняным шарфом, жесткие концы которого, обшитые бахромою, свешивались набок. На голове у него была высокая митра, тоже из белого полотна, и широкий, обшитый бахромою орарь из той же ткани спускался двумя широкими полосами от шеи до самых ног. Черная, блестящая и мягкая, как шелк, борода его ниспадала почти до пояса. Он прошел вперед и стал спиной к царю и лицом к жертвеннику, в десяти шагах от второго огня.

Затем из-за мраморного щита показались две вереницы других жрецов, шедших по два в ряд и облаченных в такие же белые одеяния, как и верховный жрец, с тою только разницей, что на них не было орарей и митры были ниже. Они выстроились вокруг стен храма – числом шестьдесят девять мужей, воспитанных в жреческом звании, с детства упражнявшихся в пении древних маздаяснийских гимнов; все они были в полной силе молодости, чернобородые и широкоплечие, с массивным челом и прямыми чертами лица, говорившими о благородной мощи их духа и тела.

Два жреца, стоявшие ближе всех к своему начальнику, выступили вперед и, взяв из его рук четырехугольный кусок полотна, обвязали ему рот и с помощью шнурков затянули сзади в крепкий узел. Затем один из них вложил ему в левую руку опахало из орлиных перьев, а другой дал ему железные щипцы. И тогда оба они отошли от него, а он один двинулся к жертвеннику.

Приблизившись к бронзовой жаровне, он наклонился к кучке топлива, взял щипцами чистую белую палочку и осторожно положил ее на огонь. Потом стал слегка обвевать пламя опахалом, и так как рот его был закрыт платком и он не мог осквернить священный огонь своим дыханием, то он начал медленно и глухо произносить слова жертвенного гимна:

«Лучшее из всех благ непорочность».

«Слава, слава тому, кто всех непорочней и лучше».

«Ибо тот, кто правит именем непорочности, пребывает в воле Ормузда».

«Премудрый ниспосылает дары за дела, которые человек совершает в мире ради Ормузда».

«Тот, кто печется о бедных, отдает царство Ахуре» [1]1
  [1]Вероятно, самые древние гимны на языке Авесты.


[Закрыть].

Тогда все жрецы стали хором повторять этот гимн, и согласно звучавшие голоса их, хотя и не пели в собственном смысле этого слова, но все же достигали музыкального ритма, поднимаясь и снова опускаясь на двух последних слогах каждого стиха. Потом верховный жрец вместе со всеми другими несколько раз повторил этот гимн, все громче и громче возвышая голос и с каждым разом усиливая интонацию. Наконец, он отступил от жертвенника с огнем и, отдав своим помощникам щипцы и опахало, сделал знак, чтоб с уст его сняли платок.

Он медленно направился к левой стороне храма и, протянув правую руку к жертвеннику, обошел его семь раз, произнося вполголоса священную песнь. После седьмого раза он отошел на самый дальний конец залы и остановился около черного мраморного сосуда, где находилась перебродившая гаома, приготовленная с подобающими обрядами.

Тогда он громко возгласил гимн во славу заотры и баресмы [2]2
  [2]Заотра – святая вода в культе Ормузда. Баресма – пучок прутьев финикового, гранатового или тамарискового дерева, употреблявшийся при богослужении.


[Закрыть], высоко держа в правой руке пучок священных прутьев; время от времени он смачивал его водой из стоявшего тут же сосуда и кропил им все четыре угла храма. Хор жрецов опять подхватил гимн, бесконечное число раз повторяя его припев.

Но вот верховный жрец положил в сторону баресму и деревянной ложкой наполнил соком гаомы одну из золотых чаш. Жрец приложил чашу к устам и стал пить.

Царь, молча сидевший на своем резном троне на другом конце храма, сердито сдвинул брови, как только заметил, что начинается ненавистный ему обряд. Он знал, чем все это кончится, и оставаться свидетелем опьянения, овладевавшего служителями храма, было для него нестерпимо. Исступленные завывания, которыми они сопровождали пение священных молитв, разрушали в его глазах всю торжественность и величие гимна, соединявшего в себе, как ему казалось, все, что только есть великого и возвышенного.

Верховный жрец отпил из чаши и затем, наполнив оба кубка, подал их жрецам, стоявшим по правую и по левую его сторону. Те отпили в свою очередь и, пройдя один мимо другого, уступили свои места тем, кто стоял рядом с ними. Когда же обряд был совершен, верховный жрец запел великий гимн хвалы и весь хор стал вторить ему высокими, звучными голосами.

По мере того, как облеченные в белые одеяния жрецы провозглашали стихи длинного гимна, в глазах их загоралось все более яркое пламя и туловища их все в более усиленном ритме наклонялись из стороны в сторону. Снова и снова наполняли они золотые чаши и быстро передавали их по сомкнутым рядам, и чем больше каждый жрец вкушал одуряющего напитка, тем неестественнее начинали сверкать его глаза и тем неистовее делались его движения и весь многоголосый хор перешел мало-помалу от стройного, величавого песнопения к какофонии оглушительных завываний.

Один из жрецов упал на пол с пеной у рта, с лицом, искаженным страшными судорогами, и члены его внезапно оцепенели и сделались неподвижны, как камень. Пятеро жрецов, схватившись за руки и повернувшись спиной друг к другу, кружились в бешеном вихре, выкрикивая имена архангелов бессвязными, отрывистыми звуками. Один, менее крепкий, выпустил руки своих соседей и растянулся на полу между тем, как остальные четверо, увлекаемые головокружительною силой своей пляски, повалились, наконец, на других жрецов, которые стояли, прижавшись к стене и бессильно размахивая головой и руками. Опрокинутые упавшими на них товарищами, эти в свою очередь упали на других и через несколько минут все жрецы уже валялись на полу с пеною у рта, в страшных конвульсиях, но все еще дико выкрикивая отрывочные стихи гимна. Воздух наполнился удушливым дымом от огня и лампад и, казалось, даже кровля храма заколыхалась на подпиравших ее столбах от неумолкаемого, неописуемого гула хриплых, визгливых голосов, как будто самые камни готовы были обезуметь и присоединить свои вопли к этим звукам исступления. Золотые чаши покатились по мраморным плитам и сладкий зеленый сок полился пенистыми потоками по гладкому полу. Сам верховный жрец, совершенно опьяневший и кричавший голосом, который напоминал вой умирающего дикого зверя, упал навзничь, ударившись о мраморный сосуд у подножия громадной ступки, и рука его погрузилась до самого плеча в мутные остатки гаомы.

Никогда еще беснование служителей храма не достигало таких пределов. Царь, сердито нахмурив чело, сидел неподвижно на своем троне; когда упал верховный жрец, Дарий приподнялся со стоном ужаса и отвращения. Но, повернувшись, чтоб уйти из храма, он вдруг остановился и задрожал.

Перед ним стоял высокий муж с неземным взором. Черты его были знакомы царю, хотя он не в силах был их припомнить. Лицо его казалось прозрачным от худобы, а длинные седые волосы, смешиваясь с огромною бородой, падали на полуобнаженные плечи и на голую грудь, едва прикрытые ветхим плащом. Казалось, пришелец не замечал Дария, созерцая с глубочайшим омерзением корчившихся в судорогах и утративших человеческий образ жрецов.

Вдруг руки его затряслись, и, стоя все на том же месте, у черного мраморного щита, как истинное олицетворение и воплощение рока, он заговорил голосом, который без всяких усилий покрыл собою весь этот отвратительный гул и визг.

– Я пророк Ахуры Мазды. Умолкните, говорю вам!

В одно мгновение смолк бессвязный гул, и наступившая вслед за ним мертвая тишина была не менее ужасна. Но мужество не изменило Дарию, и, он не побоялся заговорить:

– По какому праву называешь ты себя пророком? Кто ты?

– Ты знаешь меня и сам послал за мною, – но огненные глаза говорившего остановились на лице Дария, и царь затрепетал под этим взором. – Я Зороастр; я пришел возвестить истину тебе и этим презренным людям, избранным тобою жрецам.

Страх привел в чувство исступленных служителей Ормузда. Один за другим они встали с полу и тихонько пробрались на тот конец храма, где сам верховный жрец, с трудом поднявшийся на ноги, стоял на мраморном пьедестале ступки, возвышаясь над всеми остальными.

Благоговейный ужас, который почувствовал Дарий при первом взгляде на Зороастра, опять сменился гневом, и царь выступил вперед, опираясь на рукоятку меча и как бы угрожая немедленною карой осквернителям храма.

– Вы – недостойные служители Ормузда, – гневно воскликнул он, – ибо вы опьянели от собственного жертвоприношения и оскорбляете храм Премудрого непристойными криками! Посмотрите на этого человека и скажите мне, пророк он или нет?

– Он лжец, это несомненно! – раздался из-за жертвенника голос верховного жреца, который хотел бросить вызов Зороастру под охраною священного огня.

– Он несомненно лжец! – повторили хором все прочие жрецы, повинуясь своему начальнику. – Он маг, идолопоклонник, лжец и отец лжи! Долой его! Убьем его пред жертвенником! Уничтожим неверного, дерзнувшего проникнуть в храм Ахуры Мазды!

Дарий вынул из ножен короткий меч и бросился между Зороастром и жрецами, но Зороастр схватил на лету острый клинок, словно это был тонкий стебель тростника, выдернул его из крепких пальцев Дария, разломал и бросил обломки к ногам царя. Дарий отшатнулся в ужасе, и вся толпа разъяренных людей, в глазах которых еще горело дикое возбуждение сбилась в кучу, как стадо испуганных овец.

– Мне не надо мечей, – сказал Зороастр своим спокойным, звучным голосом.

Тогда верховный жрец с громким криком побежал к жертвеннику и схватил головню из священного огня.

– Это Ариман, дух зла! Он явился сюда, чтоб сразиться с Ормуздом в его собственном храме! Но огонь Премудрого уничтожит его!

Однако под пристальным взглядом Зороастра жрец внезапно остановился, рука его как бы застыла в воздухе и толстая головня, дымясь, упала на землю и рассыпалась по ней тлеющими искрами.

– Не искушай премудрого Ормузда, дабы он не поразил тебя своим гневом, – торжественно произнес Зороастр. – Внемлите мне, служители храма, и исполните слова, нисходящие с небес. Снимите с жертвенника жаровню и высыпьте на пол золу, ибо огонь осквернен.

Жрецы повиновались, безмолвные и трепещущие, только верховный жрец не мог двинуться с места.

Когда жрецы погасили жаровню, разбросали уголья по полу и затоптали огонь, Зороастр приблизился к жертвеннику и обратился лицом к каменной ступке, помещавшейся на краю залы, на восточной стороне. Он положил длинные тонкие руки на плоскую поверхность жертвенника и затем медленно сдвинул их, и вот, между его пальцев, внезапно вспыхнуло мягкое пламя; все выше и выше поднималось оно и остановилось, наконец, посредине, высокое и прямое, как огненное копье, разливая тихое, белое сияние, от которого померк свет лампад и озарилось неземным, ослепительным блеском бледное лицо Зороастра.

Он отступил от жертвенника и окинул жрецов сверкающим взором.

– Если вы истинные служители Ахуры Мазды, воспойте вместе со мною хвалебную песнь, – сказал он, – Пусть слышат ее небеса, пусть вторят ей звезды в заоблачном мире.

Тогда, подняв очи и воздев руки к небу, он запел торжественный гимн, и голос его, спокойный и чистый, покрыл собой голоса всех других.

«Тот, кто истинно правит именем непорочности, пребывает в воле Ормузда».

«Премудрый Ормузд ниспошлет дары людям за дела, которые они совершат в мире во имя правды Господней».

«Тот, кто печется о бедных, отдает царство Ормузду».

«Истина есть лучшее из всех земных благ».

«Слава в вышних, вечная слава Тому, Кто совершенней всех в небесах и воистину праведней всех на земле».

И на то самое место, где только что царили бесчинство, безумие и исступление, снизошел мир, столь же священный и безмятежный, как тихое пламя, зажженное чудесною силой на черном камне жертвенника. Один за другим все жрецы приблизились к Зороастру и упали к его ногам; и первым подошел к нему верховный жрец.

– Ты пророк и служитель Ахуры, – говорили они все поочередно. – Я признаю тебя верховным жрецом и клянусь быть истинным служителем храма и не выходить из-под твоей власти.

И под самый конец, Дарий, безмолвно стоявший поодаль, подошел к нему и хотел преклонить перед ним колени. Но Зороастр взял его за руки, и они обнялись.

– Прости мне то зло, которое я сделал тебе, Зороастр, – сказал ему Дарий. – Ты святой человек, и я воздам тебе такие почести, каких никто еще тебе не воздавал.

– Ты не сделал мне никакого зла, – отвечал Зороастр. – Ты послал за мной, и я явился, чтоб быть тебе верным другом и исполнить свою давнишнюю клятву, данную в шатре под Сузами.

Тогда жрецы сняли с Зороастра его ветхий плащ, заменили его белым одеянием и возложили ему на голову белоснежную митру, а царь вторично снял с своей шеи золотую цепь и собственноручно надел ее на Зороастра, и затем жрецы увели его во дворец.

XVI

Весть о возвращении Зороастра и о том, что царь возвел его в сан верховного жреца, вызвала у Негушты недоверие и недоумение. Она помнила его молодым, божественно прекрасным, мужественным воином, утонченным царедворцем. Она никак не могла представить его себе в жреческом облачении, руководящим пением богослужебных гимнов.

На следующий день Негушта вышла, по обыкновению, в сад, чтоб насладиться вечернею прохладой, сопровождаемая многочисленною свитой служанок, опахальщиц и рабынь. Она шла ленивою походкой, как будто ей трудно было отделять стройные ножки от гладкой тропинки; по временам она останавливалась, чтоб сорвать цветок, и все прислужницы тоже останавливались позади нее, не смея даже шепотом переговариваться между собою, потому что молодая царица была далеко не в мягком расположении духа. Лицо ее было бледно, веки отяжелели. Она знала, что человек, которого она так любила в давно минувшие дни, находится теперь близко от нее, и, несмотря на его жестокую измену, нежные клятвы все еще звучали, как дивная музыка, в ее ушах; а порой, в ночных грезах, она чувствовала на сомкнутых губах своих его сладкое дыхание и просыпалась с порывом радости, которая была предвестником новой печали.

Медленно шла она по аллеям из розовых кустов, вспоминая другой сад на далеком севере, где тоже цвели мирты и розы, вспоминая террасу, над которой так волшебно светила луна.

На крутом повороте аллеи, где нависшие кустарники заслоняли догорающий свет дня, она вдруг очутилась лицом к лицу с тем человеком, о котором думала. Его высокий, тонкий стаи в белом одеянии казался призрачным в вечерней мгле, а белоснежная борода и волосы окружали чудным сиянием худое изможденное лицо. Он шел медленно, заложив руки за спину и вперив глаза в землю; в нескольких шагах два молодых жреца следовали за ним мирною поступью беседуя вполголоса, чтоб не нарушить громкою речью размышлений своего начальника.

Негушта вздрогнула и хотела пройти мимо, несмотря на то, что она узнала того, кого когда-то любила. Но Зороастр поднял глаза и взглянул на нее с таким загадочным выражением, что она невольно остановилась. Таинственный, кроткий свет, горевший в его взоре, устрашил ее; во всей его величественной осанке было что-то неведомое, говорившее об ином мире.

– Привет тебе, Негушта! – спокойно произнес верховный жрец.

Но при звуке его голоса очарование исчезло. Молодая еврейка гордо вскинула голову, и черные глаза ее гневно сверкнули.

– Не приветствуй меня, – ответила она ему, – ибо приветствие лжеца подобно жалу змеи, внезапно уязвляющей во мраке.

Зороастр не изменился в лице, только лучезарные глаза его напряженно смотрели на Негушту.

– Я не лгу и никогда не лгал тебе, – спокойно ответил он. – Пойди отсюда, спроси ту, которую ты ненавидишь, обманул я тебя или нет. Прощай.

Он отвел от нее взор и медленно пошел далее, скрестив руки на груди и устремив глаза на землю. Негушта все еще не двигалась, глубоко смущенная непонятным для нее смыслом его речей.

Разве не видела она собственными глазами, как он держал в объятиях Атоссу в то злополучное утро в Сузах? Разве не знала она, что перед отъездом в Экбатану он послал письмо Атоссе, а ей не написал ни слова? Неужели все то, что она видела и знала, могло оказаться неправдой? У нее мелькнула ужасная мысль, что вся ее жизнь, быть может, разбита и загублена вследствие роковой ошибки. Но нет, повторяла она себе, ошибки тут быть не могло. Она видела; надо же верить тому, что видишь. Она слышала страстные слова любви, с которыми Атосса обращалась к Зороастру, видела, как руки Зороастра обвивали склонившийся к нему стан белокурой царицы; надо же верить тому, что видишь, что слышишь и знаешь.

Но в голосе и словах его: «я не лгу и никогда не лгал тебе» – слышалась проникающая в душу правда. Да, он не произнес неправды, но совершил ее, а ложь на деле преступнее, чем ложь на словах. И все же голос его звучал так правдиво и в этом голосе чувствовалось что-то… что-то похожее на смутный отзвук сожаления. «Спроси ту, которую ты ненавидишь», – сказал он ей. Он говорил об Атоссе. Ее одну ненавидела Негушта из всех женщин, его одного из всех мужчин.

Ома не раз спрашивала себя, любит она царя или нет. Она восхищалась мужеством, честностью Дария, его неуклонным постоянством в преследовании своих целей. А, между тем, Зороастр тоже обладал всеми этими свойствами и еще множеством других, хотя они проявлялись иначе. Негушта, оглядываясь на прошлое, вспоминала, как он был всегда безмятежен, какою необычайною мудростью веяло от него. Он казался каким-то особым существом, непохожим на обыкновенных смертных, до того дня, когда он пал – пал так низко, так позорно в глазах Негушты, что она возненавидела даже воспоминание об этой притворной безмятежности, мудрости и чистоте.

Но если он любил Атоссу, то, ведь и она любила его взаимно, она сама призналась в этом. Так почему же он оставил двор? Почему бросил Негуште жестокое слово обиды? Его голос звучал так правдиво: «Спроси ту, котору ты ненавидишь». О да, она так и сделает. Все это было слишком непонятно, и внезапная мысль, что она, быть может, была несправедлива к нему три года назад, – мысль, вчера еще казавшаяся ей совсем невозможной, причинила ей острую боль. Она решила прямо спросить у Атоссы, любил ли ее Зороастр, сказать ей, что видела их обоих на террасе. Она решила пригрозить ей, что донесет обо всем царю, и если б старшая царица отказалась поведать ей правду, то Негушта не отступила бы пред исполнением этой угрозы и покрыла бы позором свою соперницу.

Она пошла быстрее по ровной тропинке, ломая руки под складками своей мантии, и вдруг пальцы ее ощупали рукоятку острого индийского кинжала, который она всегда носила у пояса. Когда она повернулась и стала, наконец, подниматься по широким ступеням дворцовой лестницы, луна уже взошла над далекими туманными холмами, а в колоннаде портика были зажжены огни. Негушта остановилась и оглянулась на мирную долину; вдалеке раздались отрывистые, меланхолические трели соловья и вдруг сменились громкою торжественною песнью.

Молодая царица снова повернулась, чтобы войти во дворец, и слезы, которых давно уже не знали ее темные глаза, заискрились алмазами на ее длинных ресницах. Но она судорожно сжала руки и пошла между рядами преклоненных рабов прямо в покои Атоссы. Никто не мог проникнуть во внутренние комнаты старшей царицы, не испросив предварительно ее разрешения; Негушта же никогда в них не бывала. Обе супруги царя редко встречались публично и мало говорили между собою, хотя соблюдали все правила наружной вежливости. Во дворце они никогда не видались, и рабы заградили бы, пожалуй, ей доступ в покои Атоссы, если б черные глаза ее не сверкнули таким гневом, что невольники робко отошли в сторону и пропустили ее беспрепятственно.

Этот час Атосса проводила обыкновенно в своей уборной. Комната была просторнее, чем в Сузах, так как царица велела выстроить ее по собственному плану, но на столе возвышалось, как и прежде, огромное серебряное зеркало, с которым она никогда не разлучалась.

Ее чудная красота нисколько не изменилась и не поблекла за эти три года. Мелкие неприятности придворной жизни не могли сломить силу этой женщины и положить печать усталости на ее лицо. Она вела свою упорную борьбу с царем, никогда не бледнея хотя бы на минуту, не обнаруживая ни малейшего признака изнеможения, между тем как сам царь часто казался сумрачным и утомленным, и глаза его носили следы бессонницы, результата всех тех тревог, которые ему причиняла Атосса. И, все-таки, он никак не мог решиться избавиться от нее, даже тогда, когда постиг, наконец, всю глубину испорченности ее натуры. Она держала его под своими чарами, и он любил ее так, как любит человек красивого хищного зверя, которого он на половину приручил и который по временам оскаливает на него зубы и доставляет ему больше хлопот, чем развлечения. Она была так зла, но так прекрасна, что у него не хватало духу осудить ее на смерть; погубить такое чудное создание показалось бы ему преступлением.

Атосса была уже совсем одета для пиршества, смотрясь в зеркало, она раздумывала, не приколоть ли ей иначе тиару, так, чтобы светлые волосы падали ей на лоб. Она попробовала, какой эффект произведет эта перемена и вдруг увидала в зеркале отражение двух гневных черных глаз и догадалась, что сзади нее стоит Негушта.

Она вскочила и взглянула на Негушту с холодною улыбкой, выразив скорее удивление, нежели страх. Тонкие брови ее стремительно поднялись, но голос звучал так же ровно, как всегда.

– Царица Негушта редко оказывает мне честь своим посещением, – сказала она. – Если б она предупредила меня о своем намерении, то была бы принята более подобающим образом.

Негушта неподвижно стояла перед нею. Она ненавидела этот ледяной, спокойный голос, от которого у нее стягивало горло, как веревкой.

– Нам нет нужды соблюдать придворные церемонии, – коротко ответила она. – Я желаю поговорить с тобой о важном деле, час тому назад я встретила в саду Зороастра.

– По предварительному уговору, конечно? – съязвила Атосса, но ее ясные синие глаза с каким-то странным выражением смотрели на Негушту.

– Молчи и слушай меня, – сказала Негушта тихим голосом, трепетавшим от сдерживаемого гнева, и тонкою рукой взялась за рукоятку кинжала.

Атосса заметила это движение. – Скажи мне всю правду, – торопливо продолжала Негушта, – любил тебя Зороастр или нет три года назад, когда я увидала тебя в его объятиях на дворцовой террасе, в то утро, как он вернулся из Экбатаны?

Царица увидала, что наступил момент, когда она могла, наконец, вполне утолить снедавшую ее жажду мести.

– Я любила его, – медленно начала она. – Я и теперь еще люблю его. Тебя же я ненавижу больше, чем люблю Зороастра. Ты понимаешь меня?

– Дальше, дальше! – воскликнула Негушта, задыхаясь от гнева.

– Я любила его и ненавидела тебя. Я и теперь ненавижу тебя, – медленно и торжественно повторила царица. – Письмо Зороастра было написано к тебе, но его принесли ко мне. Нет, нет, умерь свой гнев, ведь это же было так давно! Ты, конечно, можешь убить меня, если захочешь, я в твоей власти, а ты ничто иное, как трусливая еврейка, ничуть не лучше большинства моих рабынь. Я не боюсь тебя. Быть может тебе угодно выслушать конец?

Негушта подошла ближе, Атосса не шевельнулась при ее приближении, но ее белая рука внезапно выскользнула из-под мантии и в воздухе сверкнула синяя сталь острого клинка, подобно тому, как летним вечером яркая молния прорезывает небо.

Негушта отшатнулась, увидев острый нож в руках своего врага. Но Атосса засмеялась тихим, серебристым, торжествующим смехом.

– Теперь ты услышишь конец, – сказала она, не выпуская из руки кинжала. – Теперь ты волей-неволей должна будешь выслушать конец и не убьешь меня своим отравленным индийским ножом! – и она снова засмеялась, оглядывая изогнутую форму кинжала. – Я говорила с Зороастром, – продолжала она, – когда увидала тебя на лестнице и тогда… О, это было так сладко! Я закричала ему, что он никогда больше не должен покидать меня, и обвила руками его шею и упала, так что ему пришлось поддержать меня. И тут ты увидала его. Это, это было так сладко! Это была самая блаженная минута в моей жизни, когда я услыхала, как ты поспешно скрылась и оставила нас! Только для того, чтоб истерзать твое сердце, я и сделала это и унизила пред своим подданным свое царственное величие. Но я все-таки любила его, а он, твой возлюбленный, которого ты тогда презрела и отвергла ради нашего чернобородого царя, он оттолкнул меня. Он сказал, что не любит меня и не желает моей любви. Да, это было горько, и я почувствовала стыд, я, никогда не знавшая стыда ни пред кем. Но в твоих терзаниях было для меня больше сладости, чем горечи в моем стыде. Он так и не узнал, что ты была на террасе. Он крикнул из толпы прощальное проклятие твоей измене, ушел из дворца и чуть не убил двух копьеносцев, пытавшихся схватить его. Как силен был он тогда и как храбр! Какой завидный любовник для всякой женщины! Такой высокий, стройный и прекрасный! Он так и не узнал, за что ты изменила ему; он думал, что ты прельстилась царским пурпуром и золотым венцом. Он, конечно, жестоко страдал, но ведь и ты страдала, и как сладостны были для меня твои муки! Мысль о них часто убаюкивала меня и навевала на меня сладкие сновидения. Какая радость для меня видеть, что ты лежишь во прахе предо мною с этою жгучею раной в сердце! Она долго еще будет гореть; тебе не избавиться от нее! Ведь ты теперь жена Дария, а Зороастр из-за любви к тебе сделался жрецом. Мне думается, что даже царь разлюбил бы тебя, если б увидел тебя в эту минуту, – ты так страшно бледна. Я пошлю за халдейским врачом, не то ты, пожалуй, умрешь на месте; мне было бы жаль, если б ты умерла: тогда пришел бы конец твоим страданиям. Мне трудно было бы отказаться от удовольствия мучить тебя, – ты представить себе не можешь, как это сладко… О, до чего я тебя ненавижу.

Атосса вдруг вскочила с кресла с сверкающим взором. Негушта в ужасе отшатнулась, чуть не упав на косяк двери, и стояла, ухватившись одною рукой за занавесь и прижав другую к сердцу, как бы для того, чтоб сдержать всю муку отчаяния.

– Сказать тебе, что было потом? – снова начала Атосса. – Хочешь ты и теперь слышать правду? Я могла бы сказать тебе, как царь…

Но, прижав руки к лихорадочно бившимся вискам, с тихим воплем бросилась Негушта к выходу, скрытому занавесью, складки которой раздвинулись под тяжестью ее тела и снова упали, пропустив ее.

– Она все донесет царю, – громко сказала Атосса, когда Негушта исчезла. – Пусть! Мне это все равно, но кинжал я оставлю у себя.

Негушта быстро пробежала по длинным коридорам и залам и остановилась только у входной двери в покои старшей царицы, где ее ждали ее рабыни. Здесь она немного опомнилась, замедлила шаги и направилась в свои внутренние покои.

Она была так несчастна, что никакие слова не могли бы выразить всю глубину ее горя. Один краткий миг положил конец всем ее сомнениям, оправдал все ее предчувствия и смыл пятно измены с имени ее возлюбленного. Но раскаиваться было слишком поздно.

Она лежала на шелковых подушках и плакала жгучими слезами о человеке, которого она когда-то любила. Она платила ему теперь за те слезы, которые, как ей думалось, он проливал о ней в эти долгие годы. Она лежала и призывала смерть с отчаянною тоской. Она не поколебалась бы умертвить это сердце, бившееся в ее груди с такою нестерпимою болью, но ее останавливала одна заветная мысль. Мести она не желала. Могла ли она доставить себе утешение, отняв у этой холодной, жестокой царицы ее ничтожную жизнь? Но она чувствовала, что должна еще раз увидать Зороастра и сказать ему, что знает всю правду, знает, что он не обманул ее, и что она молит у него прощения за то зло, которое ему сделала.