Текст книги "Старики и бледный Блупер"

Автор книги: Густав Хэсфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Клянусь".

Леонард открывает рот – впервые за последние недели. Его голос гремит все громче и громче. Поворачиваются головы. Ворочаются тела. Голос взвода затихает. Леонард вот-вот лопнет. Слова вырываются из легких, как из глубокой жуткой ямы.

В эту ночь дежурит сержант Герхайм. Он подходит к шконке Леонарда и останавливается, уперев кулаки в бока.

Леонард не замечает сержанта Герхайма. Вены на шее Леонарда вздулись, он продолжает реветь как бык:

"Моя винтовка – это человек, как и я – человек, ибо это жизнь моя. И потому я познаю ее как брата своего. Я познаю все ее принадлежности, ее прицел, ее ствол.

Клянусь содержать мою винтовку в чистоте и готовности, как и я должен быть чист и готов. Мы станем с нею едины.

Клянемся…

Перед лицом Господа клянусь я в вере своей. Моя винтовка и я сам – повелители врага нашего. Мы суть спасители жизни моей.

Да будет так, пока не победит Америка, и не останется врага, и только мир пребудет!

Аминь".

Сержант Герхайм отвешивает пинок по шконке Леонарда.

– Э – ты – рядовой Пайл…

– А? Что? Так точно, сэр! – Леонард замирает на шконке по стойке "смирно". – Ай-ай, сэр!

– Как зовут эту винтовку, гнида?

– Сэр, винтовку рядового зовут Шарлин, сэр!

– Вольно, гнида, – ухмыляется сержант Герхайм. – А ты почти совсем уж классный рекрут, рядовой Пайл. Из всех рядовых в моем стаде у тебя мотивации больше всех. Глядишь, я даже разрешу тебе послужить стрелком в моем любимом Корпусе. Я-то думал, ты из говнюков, но из тебя получится славный хряк.

– Ай-ай, сэр!

Я бросаю взгляд на винтовку на своей шконке. Это прекрасный прибор, ее линии так грациозны, а сама она – надежна и совершенна. Моя винтовка вычищена, смазана и работает безотказно. Это отличный инструмент. Я прикасаюсь к ней рукой.

Сержант Герхайм проходит вдоль отсека.

– Рядовой Пайл может все прочее быдло многому научить. Он доведен до кондиции. Вы все доведены до кондиции. Завтра вы станете морпехами. Приготовиться… Спать!

* * *

Выпуск. Тысяча свежеиспеченных морских пехотинцев стоят навытяжку на парадной палубе, подтянутые и загорелые, в безукоризненных хаки, начищенные винтовки прижаты к груди.

* * *

Во взводе 30-92 звание отличного курсанта получает Леонард. Он награждается комплектом парадного обмундирования и получает разрешение промаршировать в этой расписной форме при выпускном прохождении взводов. Генерал – начальник Пэррис-Айленда – пожимает Леонарду руку и одаривает его своим «Благодарю за службу». Начальник нашего выпуска прицепляет ему на грудь знак «Стрелок высшего разряда», а командир нашей роты объявляет Леонарду благодарность за лучший результат по стрельбе во всем учебном батальоне.

* * *

В качестве особого поощрения по представлению сержанта Герхайма я получаю звание рядового первого класса. После того как начальник выпуска и мне прицепляет «Стрелка высшего разряда», сержант Герхайм вручает два красно-зеленых шеврона и объясняет, что это его собственные нашивки с тех времен, когда он сам был рядовым первого класса.

* * *

Во время парадного прохождения я иду правым направляющим, подтянут и горд. Ковбой получает нагрудный знак «Стрелок высшего разряда» и право нести взводный штандарт.

Генерал – начальник Пэррис-Айленда – говорит в микрофон:

– Узрели вы свет? Свет истины? Свет великого светила? Путеводный свет? Прозрели ли вы?

И мы аплодируем и орем в ответ, исполненные беспредельного восторга.

Начальник запевает. Мы подхватываем:

 
Хей, морпех, ты не слыхал?
Хей, морпех…
Эл-Би-Джей приказ отдал.
Хей, морпех…
 
 
К маме с папой не придешь.
Хей, морпех…
 
 
Во Вьетнаме ты помрешь.
Хей, морпех… йе!
 

* * *

После выпускного церемониала мы получаем предписания. Ковбой, Леонард, рядовой Барнард, Филипс и большинство прочих морпехов из взвода 30-92 направляются в УПП – Учебный пехотный полк, где из них будут делать хряков, пехотинцев.

* * *

Согласно моему предписанию, после выпуска из УПП я должен отправиться в Начальную школу военной журналистики в Форт Бенджамин Харрисон в штате Индиана. Сержант Герхайм выражает свое отвращение по поводу того, что я буду военным корреспондентом, а не солдатом-пехотинцем. Он обзывает меня тыловой крысой, штабной сукой. Говорит, что только говнюкам вся халява достается.

Стоя "вольно" на парадной палубе под памятником в честь водружения знамени на Иводзиме, сержант Герхайм говорит:

– Курительная лампа зажжена. Вы больше не гниды. С сегодняшнего дня вы морпехи. Морпех – всегда морпех…

Леонард разражается хохотом.

* * *

Последняя ночь на острове.

Мне выпало дневалить.

Стою на посту в повседневных брюках, нижней рубашке, начищенных ботинках и в каске с чехлом, выкрашеным в серебряный цвет.

Сержант Герхайм вручает мне свои наручные часы и фонарик.

– Спокойной ночи, морпех.

Я хожу взад-вперед по отсеку отделения между двумя безукоризненно выровненными рядами шконок.

Сто молодых морских пехотинцев мирно дышат во сне – сто оставшихся из ста двадцати, что были с самого начала.

Завтра на рассвете мы рассядемся по автобусам-скотовозам, и нас повезут в Кэмп-Гейгер, штат Северная Каролина. Там расположен УПП – учебный пехотный полк. Все морские пехотинцы – хряки, пусть даже некоторым из нас и предстоит получить дополнительную военную специальность. После продвинутого этапа пехотной подготовки нам разрешат покупать всякие сладости в лавке и ходить в увольнения по выходным, а потом нас распишут по постоянным местам несения службы.

В отсеке отделения тихо, как в полночь в мертвецкой. Тишину нарушает лишь поскрипывание кроватных пружин, да изредка кашлянет кто-нибудь.

Как раз собираюсь будить сменщика, и тут слышу голос. Кто-то из рекрутов разговаривает во сне.

Замираю на месте. Прислушиваюсь. Еще один голос. Наверное, какая-то парочка треплется. Если сержант Герхайм их услышит – горе моей заднице. Спешу на звуки голосов.

Это Леонард. Леонард разговаривает со своей винтовкой. Слышу шепот. Потом – слабый, манящий стон, уже женским голосом.

Винтовка Леонарда не висит, как положено, на шконке. Он держит ее в руках, обнимает. "Ну что ты, что ты … Я люблю тебя". И добавляет с несказанной нежностью: "Я отдал тебе лучшие месяцы своей жизни. А теперь ты…" Я щелкаю выключателем фонарика. Леонард не обращает на меня никакого внимания. "Я люблю тебя! Понимаешь? Я все смогу. Я сделаю все, что ты захочешь!"

Слова Леонарда эхом разносятся по всему отсеку отделения. Скрипят шконки. Кто-то переворачивается. Один из рекрутов поднимается, протирает глаза.

Я наблюдаю за концом отсека. Боюсь, сейчас зажжется свет в чертогах сержанта Герхайма. Трогаю Леонарда за плечо.

– Э, Леонард, заткнись, да? Мне же сержант Герхайм хребет поломает.

Леонард садится на шконке. Смотрит на меня. Сдирает нижнюю рубашку и завязывает ею глаза. Начинает разборку винтовки.

– В первый раз сейчас я вижу ее голенькой.

Стягивает повязку. Пальцы продолжают разбирать винтовку на части. А затем он начинает нежно ласкать каждую деталь.

– Ну посмотри на эту милую предохранительную скобу. Ты когда-нибудь видел кусок металла прекраснее?

Начинает собирать стальные детали: "И соединительный узел такой красивый…"

Леонард продолжает бормотать, а его натренированные пальцы тем временем собирают черную стальную машину.

Мне в голову приходят мысли о Ванессе – девчонке, которая осталась дома. Мне представляется, что мы на речном берегу, закутались в наш старый спальник, и я трахаю и трахаю ее до умопомрачения… Но любимые фантазии мои потеряли все свое очарование. И теперь, когда я представляю себе бедра Ванессы, ее темные соски, ее пухлые губы, у меня уже не встает. Наверное, из-за селитры, которую, по слухам, добавляют нам в еду.

Леонард лезет рукой под подушку и вытаскивает заряженный магазин. Он нежно вводит стальной магазин в винтовку, в свою Шарлин.

– Леонард… Откуда у тебя боевые патроны?

К этому времени уже многие парни поднялись, шепчут друг другу: "Что там?" Сержант Герхайм включает свет в конце отсека.

"Ну, Леонард, пойдем-ка со мной". Я исполнен решимости спасти свою задницу (если получится), а насчет леонардовой абсолютно уверен, что ей уже ничего не поможет. В прошлый раз, когда сержант Герхайм поймал рекрута с боевым патроном – всего одним патроном – он заставил его выкопать могилу в десять футов длиной и на десять же футов в глубину. Всему взводу пришлось торчать в строю навытяжку на этих "похоронах". Я говорю Леонарду: "Ох, и влип же ты в дерьмо по самые уши…"

Взрыв света из потолочных ламп. Отсек залит светом.

– Ччто за игры в Микки Мауса вы тут устроили? Во имя Христа всевышнего – что все это быдло делает в моем отсеке?

Сержант Герхайм надвигается на меня, как бешеный пес. Его голос разрывает отсек на части:

– Вы оборвали мои сладкие сны, девчонки! Думаю, вам понятно, что их этого следует! Поняли, быдло? А следует из этого то, что кто-то здесь только что добровольно решил отдать свое юное сердце для человеческого жертвоприношения, мать вашу так!

Леонард слетает со шконки, разворачивается лицом к сержанту Герхайму.

Весь взвод уже на ногах, все ждут, что предпримет сержант Герхайм, и все уверены, что поглазеть на это стоит.

– Рядовой Джокер. Говнюк! На центральный проход.

Шевелю задницей.

– Ай-ай, сэр!

– Ну, гнида, докладывай. Почему рядовой Пайл после отбоя не в койке? Почему у рядового Пайла оружие в руках? Почему ты до сих пор ему кишки не вытоптал?

– Сэр, рядовой обязан доложить инструктору, что у рядового… Пайла… полный магазин, магазин примкнут и оружие готово к бою, сэр!

Сержант Герхайм глядит на Леонарда и кивает головой. Тяжело вздыхает. Комендор-сержант Герхайм выглядит невероятно смешно: белоснежное исподнее, красные резиновые шлепанцы, волосатые ноги, покрытые наколками предплечья, пивной животик и рожа цвета свежей говядины, а над всем этим, на плешивой башке – зеленый с коричневым "Медвежонок Смоуки".

* * *

Наш старший инструктор вкладывает все свои недюжинные способности по устрашению личного состава в голос, который как никогда похож на голос Джона Уэйна на Сирубачи:

– Слушай сюда, рядовой Пайл. Приказываю – положить оружие на шконку и…

– Нет! Я ее не отдам! Она моя! Слышишь? Она моя! Я люблю ее!

Комендор-сержант Герхайм окончательно выходит из себя.

– Слушай сюда, драный сраный говнюк! Приказываю отдать мне это оружие, а то я оторву тебе яйца и заткну их в твою тощую глотку! Слышишь, морпех? Да я их тебя сердце сейчас вышибу, мать твою!

Леонард направляет ствол прямо в сердце сержанту Герхайму, ласкает предохранительную скобу, нежно поглаживает спусковой крючок…

И вдруг сержант Герхайм стихает. И выражением глаз, и всем своим обликом он становится похож на странника, который вернулся домой. Он – хозяин, и ему в полной мере подвластны и он сам, и мир, в котором он живет. Лицо его обретает какую-то леденящую кровь красоту, по мере того как темная сторона его натуры выползает наружу. Он улыбается. В этой улыбке нет ни капли дружелюбия, эта улыбка исполнена зла, как будто это не сержант Герхайм, а оборотень, человек-волк, обнаживший клыки.

– Рядовой Пайл, я горжусь…

Бум.

Стальная накладка приклада толкает Леонарда в плечо.

Пуля калибра 7,62 мм, остроконечная, в медной оболочке разрывает сержанту Герхайму спину.

Он падает.

Мы все замираем, уставившись на сержанта Герхайма.

Сержант Герхайм приподнимается и садится, как будто ничего не произошло. На какую-то секунду мы вздыхаем с облегчением. Леонард промахнулся! А затем темная кровь толчком выплескивается из крохотной дырочки на груди сержанта Герхайма. Красное кровяное пятно распускается на белоснежном белье как цветок неземной красоты. Выпученные глаза сержанта Герхайма заворожено глядят на эту кровавую розу на груди. Он поднимает взгляд на Леонарда. Прищуривается. И оседает, с улыбкой оборотня, застывшей на губах.

Я должен что-то сделать – как ни ничтожна должность дневального, но все же я при исполнении.

– Слушай, как там, Леонард, мы все – твои братаны, братья твои, друган. Я ведь твой сосед по шконке. Я…

– Конечно, – говорит Ковбой. – Тихо, Леонард, не гоношись. Мы же тебе зла не желаем.

– Так точно, – говорит рядовой Барнард.

Леонард никого не слышит.

– Вы видели, как он на нее смотрел? Видели? Я знаю, чего он хотел. Знаю… Этот жирный боров и его вонючий…

– Леонард…

– А мы можем вас всех убить. И вы это знаете. – Леонард ласково поглаживает винтовку. – Вы же знаете, что мы с Шарлин можем вас всех убить?

Леонард наводит винтовку мне в лицо.

На винтовку я не смотрю. Я гляжу Леонарду прямо в глаза.

Я знаю, что Леонард слишком слаб, чтобы в полной мере владеть своим смертоносным орудием. Винтовка – лишь инструмент, а убивает закаленное сердце. А Леонард – это прибор с дефектом, который не способен управлять той силой, которую должен собрать и выбросить из себя. Сержант Герхайм ошибался – он не смог разглядеть, что Леонард как стеклянная винтовка, которая разлетится вдребезги после первого же выстрела. Леонард слишком слаб, чтобы собрать всю мощь взрыва внутри себя и выстрелить холодной черной пулей своей воли.

Леонард улыбается нам всем, и это – прощальная улыбка на лице смерти, жуткий оскал черепа.

Выражение этой улыбки меняется – удивление, смятение, ужас, тем временем винтовка Леонарда покачивается вверх-вниз, а потом Леонард вставляет черный стальной ствол в рот.

– Нет! Не…

Бум.

Леонард замертво падает на палубу. Его голова превратилась в жуткую мешанину из крови, лицевых костей, черепных жидкостей, выбитых зубов и рваных тканей. Кожа – какая-то ненастоящая, как пластмасса.

Гражданские – понятное дело – как водится, потребуют расследования. Но в ходе этого расследования рекруты взвода 30-92 покажут, что рядовой Пратт, несмотря на высокую мотивацию к службе, входил в число тех десяти процентов с некомплектом, из-за которого им нельзя служить в возлюбленном нами Корпусе.

Сержант Герхайм по-прежнему улыбается. Он был хорошим инструктором. "Погибать – вот для чего мы здесь, – любил он повторять. – От крови трава растет лучше". Если б сержант Герхайм мог сейчас говорить, он бы объяснил Леонарду, почему мы влюбляемся в оружие, а оно не отвечает нам взаимностью. И еще он добавил бы: "Благодарю за службу".

Я выключаю верхний свет.

Объявляю: "Приготовиться к отбою".

– Отбой!

Взвод падает на сотню шконок.

Внутри меня – холод и одиночество. Но я не одинок. По всему Пэррис-Айленду нас тысячи и тысячи. А по всему свету – сотни тысяч.

Пытаюсь заснуть…

Лежа на шконке, притягиваю к себе винтовку. Она начинает со мной разговаривать. Слова вытекают из дерева и металла и вливаются в руки. Она рассказывает мне, что и как я должен делать.

Моя винтовка – надежное орудие смерти. Моя винтовка – из черной стали. Это наши, человеческие тела – мешки, наполненные кровью, их так легко проткнуть и слить эту кровь, но наши надежные орудия смерти так просто из строя не выведешь.

Я прижимаю винтовку к груди, с великой нежностью, будто это священная реликвия, волшебный жезл, отделанный серебром и железом, с прикладом из тикового дерева, с золотыми пулями, хрустальным затвором и бриллиантами на прицеле. Мое оружие мне послушно. Я просто подержу в руках Ванессу, винтовочку мою. Я обниму ее. Я просто чуть-чуть ее подержу… И, докуда смогу, буду прятаться ото всех в этом страшном сне.

Кровь выплескивается из ствола винтовки и заливает мне руки. Кровь течет. Кровь расплывается живыми кусочками. Каждый кусочек – паук. Миллионы и миллионы крохотных красных паучков ползут по рукам, по лицу, заползают в рот…

* * *

Тишина. И в этой темноте сто человек, как один, начинают читать молитву.

Я гляжу на Ковбоя, затем – на рядового Барнарда. Они все понимают. Холодные оскалы смерти застыли на их лицах. Они мне кивают.

Новоиспеченные солдаты морской пехоты из моего взвода лежат по стойке "смирно", вытянувшись горизонтально на шконках, винтовки прижаты к груди.

Солдаты морской пехоты застыли в ожидании, сотня оборотней-волчат с оружием в руках.

Я начинаю:

Это моя винтовка.

Много таких, как она, но именно эта – моя…

ЛИЧНЫЙ СЧЕТ

Я видел лучшие умы моего поколенья – безумьем убиты, истощены истеричны и голы…

Аллен Гинсберг, «Вой»

Псих – это человек, который только что осознал, что творится вокруг.

Уильям С. Берроус

Тэт : год Обезьяны.

Последний день перед встречей нового, 1968 года по вьетнамскому лунному календарю мы со Стропилой проводим у лавки на Фридом-Хилл возле Дананга. Мне приказано написать тематическую статью о центре отдыха на Фридом-Хилл на высоте 327 для журнала "Лэзернек". Я – военный корреспондент при 1-й дивизии морской пехоты. Моя работа заключается в том, чтобы писать бодрые новостные бюллетени, которые раздаются высокооплачиваемым гражданским корреспондентам, которые ютятся со своими служанками евроазиатского происхождения в больших отелях Дананга. Те десять корреспондентов, что работают в информбюро 1-й дивизии, с неохотой выполняют свои обязанности по созданию пиара войне вообще и корпусу морской пехоты в частности. Сегодня утром мой начальник решил, что статью, которая может реально вдохновить войска на великие свершения, можно написать о высоте 327, а фишка должна быть в том, что высота 327 была первой точкой, где надолго обосновались американские войска. Майор Линч считает, что я заслужил немного халявы перед возвращением в фубайское информбюро. Последние три операции вымотали меня до усрачки; в поле корреспондент – такой же стрелок, как и все. Стропила прицепился ко мне и таскается за мной как ребенок. Стропила – военный фотокорреспондент. Он думает, что я реально крутой боевой морпех.

Мы направляемся в кинотеатр, который больше похож на склад, и любуемся там на Джона Уэйна в "Зеленых беретах" , этой голливудской мыльной опере о любви к оружию. Сидим в самых первых рядах, рядом с группой хряков. Хряки развалились поперек кресел, задрав грязные тропические ботинки на кресла перед ними. Они все бородатые, немытые, одеты не по форме. Все поджарые и злобные – так обычно выглядят люди, вернувшиеся живыми после долгих топаний через джунгли, "буниз", зеленую мандятину.

Я укладываю ноги на ряд кресел перед собой, и мы смотрим, как Джон Уэйн ведет за собой зеленоберетчиков. Джон Уэйн просто прекрасен в облике солдата, он чисто выбрит, одет в щегольскую тропическую форму в тропическом камуфляже, сшитую точно по фигуре.

Ботинки на его ногах блестят как черное стекло. Вдохновленные Джоном Уэйном, чудо-воины с небес вступают в рукопашную со всеми Викторами Чарли в Юго-восточной Азии. Он рявкает, отдавая приказ актеру-азиату, который играл Мистера Сулу в "Звездном пути". Мистер Сулу, который здесь играет арвинского офицера, зачитывает свою реплику, исполненный величайшей убежденности в сказанном: "Сначала убейте … всех вонючих конговцев … а потом поедете домой". Морпехи-зрители взрываются ревом и хохотом. Это дико смешное кино, такого мы давно уже не видели.

Позднее, в самом конце фильма, Джон Уэйн уходит в закат с отважным мальчонкой-сиротой. Хряки смеются, свистят и предупреждают, что сейчас уписаются. Солнце садится в Южно-Китайское море, и это делает конец фильма столь же похожим на правду, как и все остальное.

Большинство летунов в зале – чисто выбритые штабные крысы, которые никогда не ходят на операции. На крысах отполированные ботинки, накрахмаленная форма и авиаторские темные очки. Крысы уставились на хряков так, будто перед ними Ангелы Ада, забредшие на балет.

Экран тускнеет, включается верхнее освещение, и одна из крыс говорит: "Хряки гребаные… скоты, и ничего боле…"

Хряки оборачиваются. Один из хряков поднимается. Направляется к ряду, где расселись крысы.

Крысы смеются, пихают друг друга, передразнивают хряка, изображая, какое сердитое у него лицо. И вдруг замолкают. Они не могут отвести глаз от этого лица, на котором появляется улыбка. Хряк улыбается, будто ему известен какой-то жуткий секрет.

Аэродромные крысы не спрашивают у хряка, почему он так улыбается. Они понимают, что лучше им этого не знать.

Еще один хряк вскакивает, хлопает улыбающегося хряка по руке и говорит: "Да на хер, Мудила. Ерунда. Этих мудаков нам херить ни к чему".

Улыбающийся морпех делает шаг вперед, но тот, что поменьше, преграждает ему путь.

Крысы решают воспользоваться этой задержкой в продвижении улыбающегося хряка. Они пятятся спиной вперед по проходу до самой двери и там, запинаясь, вываливаются на солнечный свет.

Я говорю:

– Ну не херня? А говорят, хряки все сплошь убийцы. По мне, так вы, девчонки, на убийц и не похожи.

Улыбающийся хряк уже не улыбается. Он говорит:

– Так-так-так, сукин сын…

– Не лезь, Мудила, – говорил маленький морпех. – Я этого засранца знаю.

Мы с Ковбоем бросаемся друг на друга, боремся, пихаемся и колотим друг друга по спинам.

– Старый ты козел. Как ты? Что нового? Кого успел поиметь? Только твою сестренку. Ну, лучше уж сестренку, чем маманю, хоть у меня и маманя ничего.

– Слушай, Джокер, а я уж размечтался, что больше с тобой, говнюком, не встречусь. Я уж так надеялся, что призрак комендор-сержанта Герхайма из Пэррис-Айленда никогда тебя не выпустит, что уж он-то обеспечит тебе мотивацию.

Я смеюсь:

– Ковбой, засранец этакий. А выглядишь ты сурово. Вот не знал бы, что ты крыса прирожденная – испугался бы.

Ковбой фыркает.

– Знакомься, это Скотомудила. Вот он – суровый малый.

Здоровенный морпех ковыряет пальцем в носу.

– Проверять не рекомендую, ептать.

Лента с пулеметными патронами крест-накрест перехватывает его грудь, поэтому выглядит он как самый настоящий здоровенный мексиканский бандит.

Я говорю:

– А это Стропила. Он не ходячая фотолавка. Он фотограф.

– Ты фотограф, да?

Мотаю головой.

– Я – военный корреспондент.

Скотомудила оскаливается, обнажая гнилые клыки.

– И много войны повидал?

– Хорош трындеть, урод. Мой откат – п…ц всему. У меня в два раза больше операций, чем у любого хряка в I корпусе. Сюда я так, потащиться заехал. А контора моя в Фубае.

– Правда? – Ковбой толкает меня кулаков в грудь. – Это наш район. Первый Пятого. Рота "Дельта" – самая крутая, самая ладная, самая нахальная. Мы сегодня утром сюда на попутках добрались. Заслужили чуток халявы, потому что наше отделение похерило боку Викторов Чарли. Мы ведь душегубы и сердцееды. Ты там спроси только, где отделение "Кабаны-Деруны" из первого взвода. Мы из людей сита делаем, брат, и дырки свинцом затыкаем.

Я ухмыляюсь.

– Сержант Герхайм мог бы гордиться, если б это услышал.

– Да, – отвечает Ковбой, кивая головой. – Да, согласен.

Смотрит куда-то в сторону.

– Терпеть этот Вьетнам не могу. У них тут даже лошадей нет. Охренеть можно – на весь Вьетнам ни одной лошади.

Ковбой разворачивается и знакомит нас с мужиками из своего отделения: Алиса, чернокожий, такой же здоровяк, как и Скотомудила, Донлон – радист, младший капрал Статтен – главный в третьей огневой группе, Док Джей – флотский санитар, С.А.М. Камень; и командир отделения "Кабаны-Деруны" Бешеный Эрл.

У Бешеного Эрла на плече висит кольтовская автоматическая винтовка M16, но в руках еще и духовое ружье "Ред райдер". Он тощий, будто из концлагеря сбежал, а все лицо его состоит из длинного острого носяры и пары запавших щек по сторонам. Глаза увеличены толстыми стеклами, и одна дужка дымчатых очков, какие выдают в морской пехоте, прикручена проволокой, намотать которой можно было бы и поменьше. "По коням", – говорит он, и хряки начинают собирать свои вещи, винтовки M16, гранатометы M79 и захваченные у врага АК-47, рюкзаки, бронежилеты и каски. Скотомудила поднимает пулемет M60 и упирает приклад в бедро, направив черный ствол вверх под углом в сорок пять градусов. Скотомудила крякает. Бешеный Эрл поворачивается к Ковбою и говорит:

– Надо б нам поторапливаться, братан. Мистер Недолет нам сердца повышибает, если опоздаем.

Ковбой собирает свой скарб. "Так точно, Эрл. Но ты с Джокером сначала переговори. Мы на острове вместе были. Он про тебя такого распишет – знаменитым станешь".

Бешеный Эрл глядит на меня. Лицо его не выражает ничего.

– Именно так. Меня Бешеный Эрл зовут. Гуки меня страшно любят, пока я их не грохну. Потом уже не любят.

Я ухмыляюсь.

– Именно так.

Бешеный Эрл ухмыляется, выставляет вверх большие пальцы, говорит: "Выдвигаемся, Ковбой" и выводит отделение из кинотеатра.

Ковбой пихает меня в плечо.

– Вот это, братан, мой бесстрашный командир. А я – командир первой огневой группы. Скоро командиром отделения стану. Жду вот только, когда Эрла похерят. Или он просто спятит на хер. Сам-то Эрл именно так главным стал. До него у нас главным старина Сток был. Просто суперхряк. Свихнулся напрочь. Ничего, совсем скоро и мой черед придет.

– Ну, Ковбой, ты там не расслабляйся. Не забывай, какой ты дурень. Ты же сам о себе позаботиться, и то не можешь. Помнишь, как легко я тебя завалил, когда сержант Герхайм заставил меня снайпера изображать? Я вот как думаю: надо бы Мудне твою маманю сюда на самолете доставить, чтобы она с тобою вместе по джунглям шастала.

Ковбой делает несколько шагов к двери, оборачивается, машет рукой, улыбается.

Показываю ему средний палец.

* * *

Когда Ковбой уходит за своим отделением, мы с Стропилой смотрим мультики про розовую пантеру. Потом берем свои винтовки и отправляемся в лавку, которая по виду ничем не отличается от обычного склада. Покупаем там всякую недорогую хавку.

Стоим в очереди, чтобы расплатиться за хавку военными платежными чеками. Стропила мнется, придумывает, как бы получше сказать.

– Джокер, я хочу… Куда-нибудь. Я на операцию хочу. Я в стране уже почти три месяца. Три месяца. А чем занимаюсь? Только рукопожатия щелкаю на наградных церемониях. Номер десять, хуже некуда. Мне надоело уже. Какая-нибудь школьница – и та бы справилась.

Он протягивает чеки миловидной кассирше-вьетнамке.

Когда мы выходим за дверь, юный вьетконговец-стажер принуждает меня капитулировать и разрешить ему почистить мне ботинки, а тем временем его старшая сестренка демонстрирует свою грудь Стропиле.

– Не гоношись, Строп, тебе же лучше будет. Успеешь еще и на операцию.

– Ну, Джокер, помоги, а? Как я смогу географии учить, если мира не видел? Забери меня с собой в Фубай. Договорились?

– Ага, а там тебя похерят на первой же операции, и я же буду виноват. Вернусь в Мир, а там твоя маманя меня отыщет. Она ж меня до усрачки отмудохает. Никак нет, Строп. А я ведь не сержант, я всего лишь капрал. И ответственности за твою тощую задницу не несу.

– А вот и несешь. Я же только младший капрал.

* * *

Мы с Стропилой заходим в контору Объединенной службы организации досуга войск и обмениваемся скользкими шуточками с девчонками из Красного креста, которые в ответ хлопают широко раскрытыми глазами и угощают нас круглыми пончиками. Мы спрашиваем девчонок из Красного креста, не думают ли они, что этими пончиками мы должны удовлетворять свои плотские желания, а они отвечают, что больше дырки от пончика мы ничего не заслуживаем.

Знакомства. Новые.

В конторе лежат кучи и кучи писем, которые пишут нам дети из Мира.

* * *

Дорогие Солдаты в боевой готовности:

Мы узнали, что во Вьетнаме все самые смелые, живые или мертвые. Мы все стараемся помочь вам вернуться домой в свои дома. Мы покупаем облигации. Мы помогаем Красному кресту помогать солдатам. Мы поможем вам и вашим союзникам прийти обратно. Если можно, мы пошлем вам подарки.

С приветом из вашей страны,

Чери

* * *

Дорогой боевой товарищ:

Мне восемь лет. У меня есть брат. У меня есть сестра. Там, наверно, грустно.

Искренне Ваш,

Джефф

* * *

Дорогой американец:

Мне хотелось бы поговорить с тобой по-настоящему, а не через открытку. У нас есть собака, она такая четкая. Она черная, с длинными волосами. Меня зовут Лори. Я всегда буду упоминать о тебе в своих молитвах. Скажи всем, что я люблю их всех, и тебя тоже. Ну, пока.

Твой друг Лори

* * *

Стропила читает эти письма вслух. Он еще способен умиляться.

А по мне эти письма – что туфли для покойников, которые ходить уже не могут.

* * *

Когда начинает темнеть, мы с Стропилой добираемся на попутках до хибары, отведенной для информбюро в расположении штаба 1-й дивизии морской пехоты.

Стропила пишет письмо матери.

Достаю черный маркер и ставлю жирный крест на числе 59 на крутом бедре голой женщины, которую я нарисовал в натуральную величину на фанерной перегородке позади своих нар. На моем бронежилете, на задней стороне – уменьшенная копия той же самой женщины.

Практически у каждого морпеха во Вьетнаме есть свой стариковский календарь его срока службы – обычных 365 дней и еще двадцать как бесплатное приложение за то, что он морпех. Некоторые рисуют их маркерами на бронежилетах. Некоторые украшают ими каски. Некоторые накалывают. Есть и трафаретные картинки Снупи, на которых его собачье тело разделано на части бледно-голубыми чернилами, или каска с парой ботинок – "Старик". Рисунки бывают разные, но самый популярный – полуженщина-полудевочка с большим бюстом, которая раскроена на кусочки, как сборная картинка-головоломка. Каждый день очередная деталь ее соблазнительного анатомического устройства затушевывается, а та, что между ног, естественно, остается на последние несколько дней в стране.

Сидя на шконке, я печатаю на машинке свой отчет о высоте 327, этом оазисе для военнослужащих, о том, как всем нам, добропорядочным юным гражданам Америки, гарантируются здесь ежедневные рационы хавки, и о том, как те из нас, кому повезет посетить тылы, смогут посмотреть, как Мистер Джон Уэйн с помощью каратэ забивает Викторов Чарли до смерти в цветных мультиках про войну в каком-то другом Вьетнаме.

Статья, которую я пишу на самом деле – шедевр. Требуется настоящий талант, чтобы убедить людей в том, что война – это прекрасное приключение. Поезжай один, приезжайте все в экзотический Вьетнам, жемчужину Юго-Восточной Азии, здесь вы познакомитесь с интересными людьми, наследниками древней культуры, которые пробудят в вас интерес к жизни… а еще вы сможете их убить. Стань первым парнем из своего района, кто откроет официальный счет убитым врагам.

Валюсь в койку. Пытаюсь уснуть.

Заходящее солнце заливает оранжевым светом рисовые поля за проволочным заграждением.

Полночь. Где-то под нами, в деревне Догпэтч, гуки запускают фейерверки, отмечая вьетнамский Новый год. Мы с Стропилой забрались на жестяную крышу нашей хибары, откуда лучше видны салюты посерьезнее, освещающие аэродром Дананга. 122-миллиметровые ракеты падают с темного неба. Я вскрываю банку "B-3", и мы едим джонуэйновские печенюшки, макая их в ананасный джем.

Не прекращая жевать, Стропила говорит:

– Я думал, должно быть перемирие, ведь Тэт у них – великий праздник.

Пожимаю плечами.

– Ну, наверное, лишь из-за того, что сегодня праздник, трудно отказаться от удовольствия пострелять по тем, кого уже давно пытаешься пристрелить.