Текст книги "Старики и бледный Блупер"

Автор книги: Густав Хэсфорд

Такого места мы не нашли. Пока не съехали на боковую дорогу, а сбоку этой боковой дороги – такой утес в пятнадцать футов, а у подножия утеса – еще одна куча мусора. И мы решили, что одна большая куча мусора лучше двух маленьких куч мусора, и чем поднимать ту наверх, лучше эту сбросить вниз.

Так мы и сделали, и поехали обратно в церковь, и съели в честь Дня Благодарения обед, с которым ничто уже не сравнится, и легли спать, и не просыпались до следующего утра, когда у нас раздался телефонный звонок офицера полиции Оби. Он сказал: "Пацан, мы нашли твою фамилию на конверте под полутонной кучей мусора и просто хотели бы узнать, не располагаешь ли ты какой-либо информацией по этому поводу". И я ответил: "Да, сэр, офицер Оби, солгать я вам не могу – это я подсунул конверт под весь этот мусор".

Поговорив с Оби примерно сорок пять минут по телефону, мы, в конце концов, раскопали зерно истины, и нам сообщили, что придется съездить и забрать наш мусор, а также съездить и поговорить с ним лично прямо у него в полицейском участке. Поэтому мы все грузимся в микроавтобус "фольксваген" красного цвета с лопатами, граблями и прочими причиндалами уничтожения и направляемся к полицейскому участку.

Итак, друзья, есть одна или две вещи, которые офицер Оби мог бы сделать у себя в полицейском участке, а именно: первое – он мог бы вручить нам медаль за нашу храбрость и честность по телефону, что представлялось маловероятным, и мы на это все равно не рассчитывали, а второе – он мог бы на нас наорать и выпереть вон, сказав, чтобы мы никогда ему на глаза больше не попадались и не возили по окрестностям с собою мусор, чего мы, собственно, и ожидали, но, доехав до полицейского участка, возникла третья возможность, которую мы даже не брали в расчет, а именно – нас обоих немедленно арестовали. И в наручники. И я сказал: "Оби, мне кажется, я не смогу собирать мусор вот в этих браслетах". А он мне: "Заткнись, пацан. Ну-ка живо в патрульную машину".

Так мы и поступили, сели на заднее сиденье патрульной машины и поехали на кавычки Место Преступления кавычки закрываются. Теперь я хочу немного рассказать вам о городе Стокбридже, штат Массачусеттс, где все это и произошло: у них тут три знака "Проезд Закрыт", два офицера полиции и одна патрульная машина, но когда мы добрались до Места Преступления, там уже находилось пять офицеров полиции и три патрульные машины, поскольку это явилось самым крупным преступлением за последние пятьдесят лет, и всем вокруг хотелось попасть в газетные репортажи о нем. К тому же, они пользовались всевозможным ментовским оборудованием, развешанным по всему полицейскому участку: они делали гипсовые отливки следов шин, отпечатков ног, образцов запаха для собаки-ищейки, двадцать семь цветных глянцевых фотографий восемь на десять дюймов каждая с кружочками, стрелочками и абзацем на обороте, где объясняется, что на ней изображено, дабы использовать каждую как улику против нас. Были сфотографированы подъездные пути, пути отхода, северо-западного угла и юго-восточного угла, не говоря уже об аэрофотосъемке.

После этого испытания мы отправились обратно в тюрьму. Оби сказал, что поместит нас обоих в камеру. Говорит: "Пацан, я сейчас помещу тебя в камеру, мне нужен твой бумажник и твой ремень". А я говорю: "Оби, я могу понять, зачем вам мой бумажник, – чтобы я деньги в камере зря не тратил, но зачем вам понадобился мой ремень?" А он отвечает: "Пацан, нам только не хватает, чтобы кто-нибудь тут повесился". Я говорю: "Оби, неужели вы думаете, что я стану вешаться из-за того, что намусорил?" Оби сказал, что просто хочет быть во мне уверен, и поступил Оби как настоящий друг, потому что унес крышку от параши, чтобы я не смог ее снять, ударить ею себя по голове и утопиться, и туалетную бумагу тоже унес, чтобы я не смог разогнуть прутья решетки, размотать… размотать этот рулон туалетной бумаги наружу и совершить побег. Оби хотел быть во мне уверен, и только четыре или пять часов спустя Алиса (помните Алису? Это ведь песня про Алису) – приехала Алиса и, сказав на гарнир офицеру Оби несколько очень обидных слов, заплатила за нас выкуп, и мы отправились обратно в церковь, съели еще один обед в честь Дня Благодарения, который нельзя было превзойти, и не вставали до следующего утра, когда нам всем нужно было идти в суд.

Мы вошли, сели, заходит Оби с двадцатью семью цветными глянцевыми фотографиями восемь на десять дюймов каждая, с кружочками, стрелочками и абзацем на обороте, тоже садится. Зашел мужик, говорит: "Всем встать." Мы все встали, и Оби тоже встал вместе с двадцатью семью цветными глянцевыми фотографиями восемь на десять дюймов каждая, тут заходит судья, садится вместе со своим собакой-поводырем, которая тоже садится, мы садимся. Оби посмотрел на собаку-поводыря, потом посмотрел на двадцать семь цветных глянцевых фотографий восемь на десять дюймов каждая, с кружочками, стрелочками и абзацем на обороте, потом снова посмотрел на собаку-поводыря. А потом опять на двадцать семь цветных глянцевых фотографий восемь на десять дюймов каждая, с кружочками, стрелочками и абзацем на обороте и заплакал, потому что тут до Оби наконец-то дошло, что сейчас совершится типичный акт американского слепого правосудия, и с ним он ничего уже поделать не сможет, и судья вовсе не собирается смотреть на двадцать семь цветных глянцевых фотографий восемь на десять дюймов каждая, с кружочками, стрелочками и абзацем на обороте, где объясняется, что тут изображено, дабы использовать каждую как улику против нас. И нас оштрафовали на 50 долларов и заставили убирать этот мусор из-под снега, но я пришел сюда не об этом вам рассказывать.

Я пришел рассказать вам о призыве.

Есть в Нью-Йорке здание, Улица Уайтхолл называется, туда как заходишь, так тебя там сразу инъецируют, инспектируют, детектируют, инфицируют, презирают и загребают. Однажды и я туда зашел пройти медкомиссию – захожу, сажусь, а накануне вечером выпил хорошенько, поэтому когда утром зашел, то выглядел и чувствовал себя лучше некуда. Поскольку выглядеть я хотел как простой типичный американский пацан из Нью-Йорка, чуваки, как же хотел я, хотел чувствовать себя типичным, я хотел быть типичным американским пацаном из Нью-Йорка, и вот захожу, сажусь, и тут меня вздергивают, поддергивают, натягивают и творят всякие прочие уродства, безобразия и гадости. Захожу, сажусь, а мне дают бумаженцию и говорят: "Парень, тебе к психиатру, кабинет 604".

Поднимаюсь туда, говорю: "Псих, я хочу убивать. В смысле, хочу – хочу убивать. Убивать. Хочу, хочу видеть, хочу видеть кровь, и гной, и кишки, и жилы в зубах. Жрать обожженные трупы. В смысле. Убивать, Убивать, УБИВАТЬ, УБИВАТЬ". И тут я начал прыгать вверх и вниз и орать: "УБИВАТЬ, УБИВАТЬ", а он запрыгал со мною вместе вверх и вниз, и так мы оба прыгали вверх и вниз и орали: "УБИВАТЬ, УБИВАТЬ". Тут сержант подходит, хлоп медаль мне на грудь, по коридору дальше отправил и говорит: "Молодец. Наш парень".

Тут мне совсем поплохело.

Пошел я по коридору получать еще инъекций, инспекций, детекций, презрения и всего остального, чего со мной тут все утро творили, и просидел там два часа, три часа, четыре часа, долго я там просидел, на собственной шкуре испытав все эти уродства, безобразия и гадости, в общем, круто мне приходилось, пока они инспектировали, инъецировали каждую часть моего тела, причем не оставляли ни одной без внимания. И вот прошел я все процедуры и, когда в самом конце дошел до самого последнего человека, то зашел к нему, захожу, сажусь после всей этой катавасии, захожу, значит, и говорю: "Вам чего надо?" Он говорит: "Пацан, у нас к тебе только один вопрос. Тебя когда-нибудь арестовывали?"

И тут я начинаю рассказывать ему всю историю про Резню за Ресторан Алисы, с полной оркестровкой, и гармонией на пять голосов, и прочими делами, всеми феноме… – а он останавливает меня тут и говорит: "Пацан, а ты когда-нибудь был под судом?"

И тут я начинаю рассказывать ему всю историю про двадцать семь цветных глянцевых фотографий восемь на десять дюймов каждая, с кружочками, стрелочками и абзацем на обороте, а он меня тут останавливает и говорит: "Пацан, я хочу, чтобы ты пошел сейчас вон туда и сел вон на ту скамейку, где написано Группа Дабль-Ю… Кругом МАРШ, пацан!!"

И я, я подхожу к этой, к этой скамейке вон там, и там, где Группа Дабль-Ю написано, тебя туда определяют, если ты недостаточно высокоморален, чтобы в армию пойти после того, как совершил свое особое преступление, и на этой скамейке там сидят разнообразные безобразные и гадкие уроды. Матеренасильники. Отцеубийцы. Отценасильники! Отценасильники сидят рядом со мной на одной скамейке! К тому же гадкие, гнусные, уродливые и ужасные на вид – вылитые преступники – сидят со мной рядом на одной скамейке. И уродливейший, безобразнейший и гадостнейший из всех, мерзейший из отценасильников подходит ко мне, а был он гадкий, уродливый, и мерзкий, и ужасный, и все такое прочее, садится рядом и говорит: "Пацан, что получил?" Я говорю: "Ничего не получил, заставили заплатить 50 долларов и убрать мусор." Он говорит: "Нет, за что тебя арестовали, пацан?" А я говорю: "Намусорил". И они все, на этой скамейке, раздвинулись от меня подальше, коситься стали и прочие гадости делать, пока я не сказал: "И нарушал общественное спокойствие". И тут все они обратно сдвинулись, пожали мне руку, и мы на этой скамейке прекрасно провели время, беседуя о преступности, о том, как матерей резать, отцов насиловать, обо всяких прочих оттяжных делах, о которых можно на скамейке разговаривать. И все было прекрасно, мы покуривали сигареты и всякое такое, пока не подошел Сержант с какой-то бумаженцией в руке, не поднял ее повыше и не сказал:

"Пацаны, на-этом-листке-бумаги-47-слов-37-предложений-58-слов-мы-хотим-знать-подробности-преступления-время-совершения-преступления-любые-другие-детали-которые-вы-можете-нам-сообщить-относящиеся-и-имеющие-отношение-к-совершенному-вами-преступлению-я-также-должен-выяснить-фамилию-офицера-полиции-совершившего-задержание-и-арест-и-любые-другие-подробности-которые-вы-имеете-сообщить", – и говорил он так сорок пять минут, и никто не понял ни единого его слова, но мы изрядно повеселились, заполняя бланки и забавляясь с карандашами на этой скамейке, и я заполнил про резню с гармонией на четыре голоса, и все там записал, как все и было, и все было прекрасно, а потом отложил карандаш, перевернул листок бумаги, и там, там, на другой стороне, прямо посередке, отдельно от всего остального на этой обратной стороне, в скобках, заглавными буквами, в кавычках, стояли следующие слова:

("ПАЦАН, ТЫ РЕАБИЛИТИРОВАЛ СЕБЯ?")

Я подошел к сержанту, говорю: "Сержант, какой же чертовской наглостью вы должны обладать, чтобы спрашивать меня, реабилитировал ли я себя, в смысле, то есть, в том смысле, что я сижу тут у вас на скамейке, в смысле, сижу тут у вас на скамейке Группы Дабль-Ю, потому что вы хотите знать, достаточно ли я высокоморален, чтобы вступить в армию, жечь женщин, детей, дома и деревни после того, как намусорил." Он на меня посмотрел и говорит: "Пацан, нам такие, как ты, не нравятся, и мы отправим твои отпечатки пальцев в Вашингтон".

И вот, друзья, где-то в Вашингтоне, обожествляемое в какой-то маленькой папке, лежит черным по белому исследование моих отпечатков пальцев. И единственное, почему я вам сейчас пою эту песню, – это потому, что, может быть, вы знаете кого-нибудь в похожем положении, или сами можете быть в похожем положении, и если вы окажетесь в таком положении, сделать вы можете только одно: зайти в кабинет к психиатру, где бы вы ни были, просто зайти и сказать: "Псих, заходи – будешь сыт и пьян – к Алисе в ресторан". И выйти. Знаете, если один человек, всего лишь один человек так сделает, они могут подумать, что он очень болен, и его не загребут. А если два человека, два человека так сделают, в гармонии друг с другом, то они могут подумать, что эти двое – педики, и не загребут ни одного. А три человека это сделают, три, можете себе вообразить, три человека заходят, поют строчку "Ресторана Алисы" и выходят. Они могут подумать, что это организация. И представьте, вы представьте только себе: пятьдесят человек в день, я сказал – пятьдесят человек в день заходят, поют строчку из "Ресторана Алисы" и выходят. Тут, друзья, они могут подумать, что это массовое движение.

Так оно и есть, это Массовое Движение Против Резни За Ресторан Алисы, и вступить вам в него можно, всего лишь спев ее при первом же удобном случае, когда ее заиграют на гитаре.

С чувством. Поэтому мы подождем первого же удобного случая. Когда ее заиграют на гитаре, вот тут, и подпоем, когда ее заиграют. Вот она:

 
Заходи – будешь сыт и пьян – к Алисе в ресторан
Заходи – будешь сыт и пьян – к Алисе в ресторан
Вовсе не сложно найти этот дом
Полмили от свалки, а там – за углом
Заходи – будешь сыт и пьян – к Алисе в ресторан
 

Это было ужасно. Если вы хотите покончить с войной и всем прочим, петь надо громко. Я вам эту песню пою уже двадцать пять минут. И могу еще двадцать пять минут петь. Я не гордый… и не устал.

Поэтому подождем, пока ее не заиграют на гитаре в следующий раз, и теперь уже с гармонией на четыре голоса и чувством.

Вот ждем, просто ждем, пока ее не заиграют еще раз.

Поехали.

 
Заходи – будешь сыт и пьян – к Алисе в ресторан
Только Алису не лапай
Заходи – будешь сыт и пьян – к Алисе в ресторан
Вовсе не сложно найти этот дом
Полмили от свалки, а там – за углом
Заходи – будешь сыт и пьян – к Алисе в ресторан
Да да да да да да да дам
К Алисе в ресторан
 

БЛЕДНЫЙ БЛУПЕР

На прошлой неделе морские пехотинцы из состава разведывательного дозора сообщили о перестрелке с подразделением противника у города Фубай. Среди убитых вьетконговцев был обнаружен явный предводитель отряда партизан – стройный юноша-европеоид, длинноволосый шатен.

Этот белый юноша был в поношенном зеленом обмундировании, с красным шарфом, завязанным поперек груди. В руках его был АК-47 – автомат, разработанный в Советском Союзе и используемый в регулярной армии Северного Вьетнама.

Морские пехотинцы уверены, что предводителем партизан был американец, рядовой морской пехоты, числившийся пропавшим без вести с 1965 года.

Они сообщают также, что за последние несколько месяцев получили несколько сообщений об американцах, действующих в составе вьетконговских подразделений в окрестностях города Фубай.

Журнал "Ньюсуик"

12 августа 1968 г.

ЗИМНИЕ СОЛДАТЫ

Потеря рассудка [на войне] мне кажется почетной, как гибель часового на своем посту.

Леонид Андреев. «Красный смех»

Полагаю, что этот час может войти в историю Америки как один из лучших ее часов.

Ричард Милхаус Никсон. Президент Соединенных Штатов Америки. 30 июля 1969 г. Сайгон, Южный Вьетнам

Где-то там, за черной стеной муссонного дождя, за проволокой, смеется Бледный Блупер.

Я тоже смеюсь.

Я подымаюсь со своего ложа из мокрой глины на дне щели – совершенно голый, если не считать перламутрового "стетсона" с черно-белым пацификом. По-крабьи суча конечностями, выбираюсь на крышу блиндажа, обложенного мешками с песком. Я весь облеплен мокрой грязью, подрагивая, опускаюсь на корточки. Прислушиваюсь. Затаив дыхание, я прислушиваюсь и выжидаю, опасаясь даже дышать.

Прочищаю горло. Встаю, прямой как штык. Уткнув подбородок в кадык, танцующей походкой подхожу к краю блиндажной крыши, уткнув кулаки в бока, как инструктор в Пэррис-Айленде.

Говорю: "СЛУШАЙ СЮДА, ГНИДА!" Выполняю "кругом!". Марширую обратно, еще раз выполняю "кругом!". Я подтянут, стою в полный рост, ладный и нахальный. "ХОЧЕШЬ ЖИТЬ ВЕЧНО?"

Ни дать, ни взять – комик, выкрикивающий приколы в сторону нейтральной полосы. Полуночный вечер юмора в последние дни обороны Кхесани. А я развлекаю призрачных созданий, что по-змеиному ползают, извиваясь, во тьме за проволокой. В любой момент сорок тысяч вооруженных до зубов, обезумевших от опиума коммунистических субчиков могут с воплями нахлынуть из клубящегося тумана.

Я кричу: "Плевать на мины! Полный вперед! Я еще и не начинал драться! Дайте мне свободу или дайте мне смерть! Не наступи на меня! Давай еще конговцев! Давай еще конговцев!"

Жду ответа. Прислушиваюсь. Но ничего не происходит.

Подбираю с земли сломанную палку от швабры. На конце палки гвоздем приколочены рваные красные шелковые трусики – "мэггины трусишки"*. Я поднимаю палку и размахиваю красными шелковыми трусиками взад-вперед как боевым стягом.

Из-за проволоки доносятся лишь скрипучий ор лягушек и барабанный бой муссонного дождя.

Швыряю на землю мэггины трусишки. Потом с обеих рук одариваю Бледного Блупера средними пальцами.

Полночь. Ястреб выпущен в небо. Привидения вышли погулять.

Зимний муссон дует с такой силой, что дождь идет горизонтально. Время идет, и тишина за низким гулом дождя все нарастает и нарастает.

Я усаживаюсь в старое алюминиевое садовое кресло на крыше оставленного блиндажа на переднем крае обороны Кхесани. Холодные пули муссонного дождя смывают с тела грязь. Прикрыв лицо потрепанным перламутровым "стетсоном", располагаюсь поудобнее, откинувшись на спинку кресла. Правая рука касается мокрого металла полевой рации, лежащей под креслом.

Промеж моих босых ног – пулемет M60, опирающийся на сошки. Поднимаю длинный, черный инструмент, предназначенный для убивания. Когда я держу его в руках, то чувствую, что не совсем уж гол.

* * *

Плавная подача патронов может уберечь меня от гибели, и потому я аккуратно укладываю тяжелую ленту с опрятными золотистыми пулями. Каждый пятый патрон – трассер с красным кончиком. Убедившись на все сто, что лента ни в одном месте не перекручена, я с силой захлопываю крышку приемника и загоняю патрон в патронник. Счастье – это пулемет с ленточным питанием.

Бледный Блупер смеется, и смех его черен и холоден.

А может, вообще не обращать внимания на Бледных Блуперов, тогда и этот уйдет? Вот начнешь обсуждать с Бледным Блупером философские вопросы, он тебя переспорит, а сам просто подойдет и убьет тебя, засранца этакого. Бледный Блупер еще ни разу со мной не заговаривал, и это весьма меня огорчает. Не помешало бы развлечься содержательной беседой. В Кхесани живешь с ощущением непреходящей усталости и постоянного напряга. Теперь, когда осада уже снята, нам нужно хоть чем-то занимать головы, потому что от скуки мы начинаем слишком много думать.

А Бледный Блупер тем временем приходит каждую ночь, и это настороженное ожидание меня просто убивает.

На оперативной базе Кхесань в провинции Куангчи Республики Вьетнам морская пехота Соединенных Штатов Америки вела себя порой под прессом не так чтобы очень красиво, но все же мы выстояли до конца. Мы как черви зарылись в эту мертвую высоту. Мы вцепились в обугленный край реального мира, и больше его не отпускали.

В том-то все и дело: важная игра идет. Чемпионат. Суперкубок. Здесь ты играешь в главную в жизни игру, и играешь на интерес. Играешь черным шаром. Не вовремя дернешься – и это будет последний твой ход. Не вовремя промедлишь – и это будет последний твой ход. А не будешь ходить вообще – последствия могут оказаться губительными.

Хряки в Кхесани ненавидят Бледного Блупера, но он очень нам нужен. Во Вьетнаме обязательно нужно что-нибудь ненавидеть, а то с ума сойдешь.

* * *

Про Бледного Блупера много чего рассказывают.

Южней Фубая Бледный Блупер явился как чернокожий лейтенант морской пехоты с проверкой оборонительных позиций на объектах охраны моста. В следующую ночь их атаковали.

* * *

Северней города Хюэ Бледный Блупер – это смешанная группа чернокожих и белых хряков-"собак", которые заводят морпеховские дозоры в L-образные засады, устраиваемые вьетконговцами.

* * *

Группа, проводившая разведку боем, требует засчитать ей неподтвержденного убитого за то, что в долине Ашау они подстрелили Бледного Блупера. Говорят, что был он круглоглаз, ростом высок, белой расы, одет в черную пижаму, с красной лентой на голове, и с автоматом АК-47 со складным прикладом. Разведчики клянутся, что было все именно так, и что это не херня, что круглоглазый Виктор Чарли был у них за главного и командовал гуковской дозорной группой.

Бледный Блупер начал заявляться в Кхесань с первой же ночи после того, как осада была снята в результате операции "Пегас". Но лишь одному-единственному морпеху в Кхесани довелось увидеть его лицо.

Та ночь была безлунной, но один из наших снайперов-разведчиков засек Бледного Блупера через ночной прицел. Пока снайпер-разведчик прицеливался, он начал описывать лицо Бледного Блупера своему напарнику-наблюдателю. На середине фразы снайпер спятил на хер.

И до самого утра, пока снайпера-разведчика не вывезли на медэваке, он не вымолвил больше ни слова.

У Бледного Блупера много разных имен. Белый конг. Супер Чарли. Ви-Си-американец. Подлунный ветеран. Круглоглазый Виктор Чарли. Белый Чарли. Америконг. Янки-Мститель.

Но, как его ни называй, в глубине души все мы знаем, что такое Бледный Блупер на самом деле. Он есть черное воплощение нечистой совести, каждого из нас и всех вместе взятых, ставшее реальным и опасным. Когда-то он был морпехом – одним из нас. Ему известно, о чем мы думаем. Ему известно, как мы действуем. Ему известно, как морпехи дерутся, и чего морпехи боятся.

Бледный Блупер – это морпех, перешедший на сторону врага, и специальность его – откат. Такого слова как "халява", Бледный Блупер не признает.

Бледный Блупер – крутейший воин ночи, как и его товарищи вьетконговцы. Когда день чернеет, и солнце заходит, вьетконговцы в очередной раз овладевают всем, что за проволокой. Каждый раз, когда заходит солнце, мы в очередной раз терпим поражение в этой войне.

Каждую ночь Бледный Блупер объявляется на палубе, вооруженный "блупером", гранатометом M79. Бледный Блупер нападает из темноты без предупреждения, он один без страха и упрека несет нам невыносимо горькую и единственно возможную правду.

– А ну, по домам! – говорит Бледный Блупер каждую ночь. И мы хотим уехать по домам, реально хотим, но не знаем как.

– А ну, по домам! – говорит Бледный Блупер, безжалостно, опять и опять, снова и снова, и взрывами ставит точки после своих слов.

* * *

Результативный выстрел из М79 – это сигнал, посредством которого Бледный Блупер сообщает нам, что халява наша на исходе.

За прошлую неделю Бледный Блупер похерил лейтенанта Кента Андерсона, сранни-ганни Боба Байера и тощего салагу по имени Лэрри Уиллис. А еще он убил Эда Миллера, Билла Истлейка и всеобщего любимца – санитара Джима Ричардсона. Потом он убил моего друга Берни Бернстона. Он, может, и самого Скотомудилу убил, а злее и круче морпеха я в жизни не встречал.

Каждую ночь Бледный Блупер заходит в полосу наших заграждений и заговаривает с кем-нибудь из хряков. Философам в окопах не место. Любой тупорылый хряк, который начинает слишком много рассуждать, становится опасен, и для себя самого, и для своего подразделения.

В ожидании нападения Бледного Блупера я гляжу только за рубежи обороны, чтобы не видеть всего того урона, что мы нанесли сами себе. Месяцы и месяцы подряд по нам били снарядами, били каждый день, били по разделениям, иной раз до полторы тысячи в день прилетало. Ржавеющие осколки валяются повсюду на перетянутом проволокой плато как камушки на пляже. Ринки-динки долбят по нам своим крутовражеским металлом, а мы показываем средние пальцы их здоровым пушкам в Лаосе и говорим: "Они могут нас убивать, но сожрать не смогут".

То, чего не удалось достичь пулям, летящим из темноты, и ста тысячам снарядов тяжелой артиллерии, которые выпустили по нам китайские коммунисты, мы сотворили с собою сами. Мы сейчас взрываем свои блиндажи. Мы срываем свои заграждения.

На прошлой неделе колонна "лихих наездников" тайно вышлаел из Кхесани и повезла гарнизон из пяти тысяч человек на одиннадцать тысяч миль на восток, на площадку десантирования "Стад", оставив на месте лишь несколько сотен стрелков морской пехоты из рот "Дельта", "Чарли" и "Индия" для охраны 11-го инженерного батальона и их тяжелой землеройной техники.

Через два дня летающие краны унесут последнюю единицу дорогостоящей американской техники, и последние из хряков-морпехов взмоют на ганшипах в небо, покидая Кхесань. А потом, когда опустится ночь, из темноты объявятся джунгли, двинутся как черный ледник-глетчер через красную глину нейтральной полосы и, не издавая ни звука, поглотят нашу замусоренную крепость.

А там, в Мире, никто никогда и не узнает об этом Дьенбьенфу, что мы сами себе устроили.

* * *

Я жду, весь промокший и продрогший, с пулеметом M60 на коленях.

В ноль-три ноль-ноль (лучшее время для наземного нападения противника и час, когда мы больше всего их убиваем) Бруклинский Пацан, наш радист, переcкакивает через мешки с песком на бруствере траншеи, что тянется по периметру, и соскальзывает вниз в полосу заграждений, а плотный муссонный дождь все льет наискось, хлеща по нему просвечивающими полосами.

В зоне поражения Бруклинский Пацан шлепает через прущие из земли металлические сады, засаженные смертоносными противопехотными минами. Осторожно переступая через "клейморы", растяжки сигнальных ракет и проволоку-путанку, Бруклинский Пацан бесшумно и сноровисто обирает мертвецов, отбирая у них почтовые марки.

Хряки-коммунисты вечно болтаются на наших заграждениях, маленькие желтые мумии, расплатившиеся за все, военнослужащие противника, которые запутались в проволоке и были поражены огнем, в плесневеющих кителях и шортах горчичного цвета, заляпанных коричневым, с запекшейся кровью в ноздрях, с насекомыми, ползающими у них промеж зубов.

Вражеские саперы заползают в полосу наших заграждений каждую ночь. Базовая модель гука, состоящая на вооружении противника, проползает шесть ярдов за шесть часов. Саперы прорезают в наших заграждениях проходы для наступления, заново скрепляют проволоку лентами и замазывают ленты грязью. Наши "клейморы" они разворачивают в противоположном направлении. Иной раз какой-нибудь бравый сапер подбирается так близко, что может забросить ранцевый заряд в четырнадцать фунтов в блиндаж на периметре. Те из них, что не подрываются на противопехотных минах, запутываются в проволоке или приводят в действие сигнальную ракету. И тогда мы демонстрируем присущее "кожаным загривкам" гостеприимство, забрасывая их гранатами и убивая из огнестрельного оружия.

Возвращаясь с выходов, ребята иногда притаскивают с собой записанные на счет трупы и забрасывают их в полосу как военную добычу.

Северовьетнамская армия любит пощупать нас наземными атаками. Они утаскивают раненых в госпитали в подземных туннелях. Они погребают своих мертвецов в неглубоких могилках в мангровых болотах. Менее удачливые похеренные гуки остаются висеть на трехжильных проволочных спиралях, пока опарыши не выедят их изнутри, и они не распадутся на куски.

Иногда гниющие трупы начинают пахнуть совсем уж плохо. Реально надо бы их закопать, но мы этого не делаем. Желающих прибирать мертвых гуков не находится. Хватаешь этих записанных на счет за щиколотки или запястья, а их руки и ноги отрываются и остаются у тебя в руках как палки. А пытаешься поднять остатки туловища – иногда пальцы проскальзывают в выходное пулевое отверстие, и стоишь потом с полными руками опарышей.

Кроме того, нам просто очень нравится забрасывать мертвых гуков на заграждения. Мертвый гук, висящий на проволоке в состоянии, далеком от идеального – удобное аудиовизуальное средство для поддержания порядочности в поведении противника. Мы хотим, чтобы все, с кем мы имеем дело, знали, кто мы такие, на чем стоим и к чему относимся по-серьезному.

* * *

А сейчас, под дождем и в темноте, Бруклинский Пацан шарит по заплесневевшим карманам в поисках цветастых бумажек с нанесенным на них слоем клея.

Все это началось с того времени, когда Бруклинский Пацан тащился в отпуску в Японии. Там он сел на "поезд-пулю" до Киото, нагреб там боку сакэ и японского добра, и вдоволь насиделся в горячих ваннах с косоглазыми голыми срок-давалками.

– Я просолившийся младший капрал, и я старый, старый, старый, – заявил Бруклинский Пацан, вернувшись из Японии. – Такой старый, так ссохся и такой маленький стал, что посади меня на десятицентовик – свалюсь. Такой стал крошечный, что гуки меня, наверно, и не замечают уже.

В Токио Пацан засувенирил себе черный альбомчик для марок. А сейчас он снова в стране, чтобы дотянуть свой срок по уши в дерьме. Но теперь он уж не тот. Он изменился. Бруклинский Пацан стал ярым филателистом.

На почтовых марках противника – восхитительные эпизоды войны и политической жизни. Северовьетнамские бойцы обмениваются рукопожатиями с улыбающимися вьетконговцами под коммунистической красной звездой с венком. Колонны оборванных и жалких военнопленных-американцев под конвоем отправляются в ханойские лагеря. Объятый пламенем ганшип с огромными буквами U.S. на боку валится на землю под восторги группы сельского народного ополчения из одних девчушек, что сидят за зенитной пушкой, обороняющей деревню. И старый папасан, бредущий вдоль дамбы рисового чека, с мотыгой в одной руке и винтовкой в другой.

Я наблюдаю за Бруклинским Пацаном, нагнувшимся над висящими на проволоке останками. Он с наслаждением предается своему вонючему хобби. Я знаю, что обязан спуститься туда и утащить этого засранца, по которому плачет восьмая статья, обратно за проволоку, где он должен пребывать.

Я знаю, что должен это сделать, рики-тик как только можно, но ничего не делаю. Он мне как приманка нужен.

– Черт! – говорит Бруклинский Пацан, осторожно тряся ногой, вытягивая ее из случайно попавшейся проволоки-путанки, зацепившей его за щиколотку. Он склоняется над очередной развороченной темной массой и шарит по карманам в поисках дневников, кошельков, пиастров, любовных писем и разлагающихся черно-белых фотографий гуковских подруг. Все, где он надеется найти почтовые марки, запихивается в один из грузовых карманов, нашитых спереди на его мешковатых зеленых брюках.

В муссонном дожде Пацан движется как черный силуэт. Очертания его пончо мерцают как серебряные точки на экране радара. Он представляет собой отличную мишень. Гуковские снайперы могут расслышать в темноте, как дождь барабанит, отлетая от пончо, что на Пацане. Бледный Блупер может разглядеть черную накладку на прикладе его M16, которая болтается стволом вниз, чтобы дождь не попадал в канал ствола.

* * *

Надо бы предпринять меры по спасению филейной части Бруклинского Пацана, но не хочу. Не могу. Морская пехота больше не та элитная амфибийная ударная сила, что раньше. Нас разжаловали, сделав из нас бросовые морепродукты. Во Вьетнаме мы всего лишь дешевая приманка для ловли на живца, мы нацеплены на азиатские крючки, где дергаемся до тех пор пока не попадем под огонь и не погибнем. Мы тут чтобы погибать, наши инструктора в Перрис-Айленде все повторяли: «От крови трава лучше растет».