Текст книги "Масорка"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– О, это превосходно! Это блестящая мысль! – радостно воскликнул сэр Уолтер.

– Позвольте, я еще не кончил, – все так же флегматично прервал его Росас, – я желал бы знать, вполне ли вы теперь усвоили себе то, как следует смотреть на положение мое и моих врагов?

– О, конечно, конечно! – воскликнул посланник, весело потирая свои белые руки, как человек, испытывающий видимое облегчение, столь естественное, когда человеку наконец удается благополучно выбраться из крайне затруднительного положения. – Я изменю свои депеши и, главным образом, постараюсь, чтобы лорд Пальмерстон хорошенько уяснил настоящее положение дел в том смысле, как ваше превосходительство изволили изложить его мне.

– Делайте, как вы найдете нужным, я хочу лишь чтобы вы сообщили вашему правительству чистую правду! – сказал Росас с деланным равнодушием, сквозь которое видно было несомненное лицемерие всей предстоящей сцены.

– Для английского кабинета столь же важно знать правду, как и для вашего превосходительства важно сделать ее известной.

– Для меня?

– Как! Разве ваше превосходительство не сочло бы за лучшую поддержку содействие Англии?

– В каком смысле?

– Ну, например, если бы Англия принудила Францию окончить свои недоразумения в Ла-Плате, разве это не было бы половиной торжества над врагами вашего превосходительства?

– Но это самое вмешательство Англии вы мне предлагали чуть ли не с самого начала блокады.

– Да, это действительно верно, превосходнейший сеньор.

– И с тех пор приходил пакетбот за пакетботом, почта за почтой, а вы так и не получили тех предписаний, которых вы не переставали испрашивать у вашего правительства и которых вы, очевидно, не получите.

– Да, но на этот раз, по малейшему намеку Англии, правительство его величества короля Франции поспешит тотчас же прислать сюда уполномоченного для того, чтобы уладить, наконец, это несчастное недоразумение с вашим превосходительством, в этом я не сомневаюсь.

– Почему же?

– Потому что в данный момент французское правительство в самом незавидном положении: Абд аль-Кадир уже серьезный враг, и война в Алжире час от часу становится грознее; в восточном вопросе лишь Франция предъявляет требования, противоположные требованиям четырех великих держав. Пятнадцать кораблей, четыре фрегата и несколько других судов посланы французским правительством в Дарданеллы и, если эта страна будет упорствовать в своих требованиях или если Россия будет продолжать отстаивать Константинополь, то королю Луи-Филиппу вскоре придется отправить в Дарданеллы и Босфор все свои эскадры. Внутреннее положение Франции также неспокойно, бонапартисты после страсбургской попытки подняли головы, нынешнее министерство весьма не прочно, оппозиция работает во всю. При таком положении дел ясно, что Франция принуждена упрочить во что бы то ни стало свой союз с Англией, и в таком пустячном вопросе как недоразумения в Ла-Плате французский кабинет не захочет доставить неудовольствие лорду Пальмерстону.

– Делайте так или иначе, это для меня безразлично, сеньор, мне ничего не угрожает, ни в Константинополе, ни в Африке, а что касается блокад, то они, как вам известно, вредят не столько мне, сколько…

– Да, да, я знаю, я это знаю, прекраснейший сеньор, английская торговля особенно страдает от этих продолжительных блокад.

– А знаете ли вы, какой английский капитал находится в Буэнос-Айресе и почему французская эскадра не пропускает его?

– Два миллиона ливров в съестных продуктах местного производства, которые с каждым днем портятся и приходят в негодность.

– А известна ли вам сумма ежемесячного расхода за присмотр и хранение этих съестных припасов? Двадцать тысяч ливров, сеньор!

– Да, это верно. Я сообщаю обо всем этом своему правительству.

– Я очень рад, что все это известно вам и если вам нравится терпеть подобные убытки, то это ваше дело, я же лично знаю, как защитить себя от этих блокад.

– Я уже не раз говорил, что ваше превосходительство может все! – сказал сэр Уолтер тоном давнишней убежденности.

– Нет не все, сеньор посол, – отвечал Росас, откидываясь на спинку своего стула и уставясь испытующим взглядом в лицо своего собеседника, как бы желая проникнуть в глубину тайников его души. – Нет не все, – повторил он, – например, если какой-нибудь иностранный посланник отворит двери своего дома какому-нибудь унитарию, которого по праву преследует правительство, и скроет его в своем доме, я не могу рассчитывать на то, чтобы он, откровенно рассказав мне все дело, просил у меня помилования для этого унитария, что я бы и сделал, не заставив даже просить себя.

– Как! Неужели нечто подобное случилось? Что касается меня, то мне положительно неизвестно, о ком из посланников изволит говорить ваше превосходительство.

– Вам это неизвестно, сеньор Спринг? – произнес Росас, делая особое ударение на этой фразе и глядя в упор на сэра Уолтера Спринга.

– Даю вам в этом честное слово…

– Довольно! – прервал его Росас который прежде чем его собеседник начал свою фразу, был уже твердо убежден в том, что тот ничего не знает о том, что так интересует его, Росаса, и ради чего он, главным образом, и призвал его к себе. – Довольно, – повторил он, встав со своего места, чтобы скрыть клокотавшую в нем ярость и злобу.

Сэр Уолтер снова ощутил недоумение перед этим удивительным человеком, от которого решительно никто, по-видимому, не мог уйти довольным и спокойным. Сделав несколько шагов взад и вперед по комнате, Росас вдруг остановился, опершись рукой на спинку стула, на котором сидел мулат, изо всех сил боровшийся с одолевавшим его сном, и стал прислушиваться к чему-то.

Действительно, топот коня, мчавшегося во весь опор, послышался с западной стороны вдоль улицы Ресторадора, и менее чем через секунду звук подков коня послышался уже у ворот дома диктатора.

– Какая-нибудь полицейская депеша! – сказал сэр Уолтер, стараясь вновь завязать, столь резко прерванный разговор.

Росас взглянул на него с нескрываемым презрением.

– Нет, сеньор английский министр, – сказал он, – эта лошадь прискакала из деревни, и человек, который удержал ее у моего крыльца не надзиратель и не агент полиции, а просто настоящий добряк-гаучо!

Англичанин слегка пожал плечами и встал. В этот момент в столовую вошел Корвалан с пакетом в руке.

Росас вскрыл пакет, и едва успел пробежать первые строки, как выражение дикой зверской ярости на мгновение отразилось в чертах диктатора, так что сэр Уолтер, от которого не укрылось это страшное выражение лица Росаса, не мог понять, было это действительно или только показалось.

– Итак, сеньор Спринг, – сказал диктатор, прервав свое чтение и протягивая английскому посланнику руку, – вы удаляетесь?

Спринг действительно стоял уже со шляпой в руке.

– Да, я хочу дать вашему превосходительству возможность отдохнуть среди ваших друзей.

– Когда же вы рассчитываете отправиться на пакетбот? – спросил Росас, не слыхавший ни одного слова из фразы англичанина.

– Послезавтра, превосходнейший сеньор!

– Это очень продолжительный срок. Заставьте вашего секретаря поработать прилежнее, чтобы пакетбот мог отправиться завтра после полудня или точнее сегодня, так как теперь уже четыре часа утра.

– Он отправится в шесть часов пополудни, превосходнейший сеньор.

– Спокойной ночи, сеньор Спринг!

Отвесив два или три низких поклона, английский посол удалился.

– Корвалан, проводите сеньора и тотчас же вернитесь сюда.

– Сеньор! Сеньор! Что надо сделать гринго? – воскликнул мулат.

Но Росас, не слушая его, сел к столу, разложил на нем, только что полученную бумагу, и, подперев голову обеими руками, принялся снова читать это послание, и с каждым новым словом глаза его наливались кровью, а высокий лоб то бледнел, то становился багровым.

Четверть часа спустя, лично закрыв на замок двери своего кабинета, диктатор ходил быстрыми, злобными шагами взад и вперед по комнате, точно дикий зверь в клетке, предаваясь бешеной ярости своих неукротимых страстей, прорывающихся наружу злобой и гневом на все окружающее.

ГЛАВА XI. Донья Марселина

Заря пятого мая сменила мрак той страшной ночи, в течение которой произошли вышеописанные нами кровавые и печальные события. Легкий южный ветерок, свежий и живительный, разогнал нависший над городом густой сырой туман. В этот роковой для аргентинского народа 1840 год, казалось, и сама природа хотела умножить невзгоды, обрушившиеся на страну, с первых чисел апреля неслыханные ливни положительно затопили злополучный город. Теперь же южный ветерок приносил с собой сладкий аромат бесчисленных фиалок и диких жасминов, густым ковром покрывавших в это время песчаные поляны побережья.

Кругом царила тишина, полнейшее безлюдье и безмолвие. Небрежная и аристократическая красавица, эти Афины южной Америки, казалось, с особым наслаждением нежилась на берегу широкой спокойной реки, вдыхая тонкий аромат цветов и душистых трав и старясь отдалить рабочие часы наступающего дня.

На простых и широких улицах, между строениями еще держался сумрак редеющей ночи; на юге, над ровной гладью реки, голубой свод безоблачного неба уже скрашивался бледно-розовыми отливами и золотым отблеском близкого восхода, а сияющий диск лучезарного светила медленно выплывал из-за лона тихих вод, разгоняя последние тени минувшей ночи. И вот в этот момент, когда начинался день и всеобщая тишина лишь изредка нарушалась грохотом какой-нибудь одинокой телеги, спешившей на базар, высокого роста человек, худой до невероятия и не только бледный, но прямо-таки желтый, как воск, торжественно шагал по улице Победы.

На вид ему было лет пятьдесят, пятьдесят-пять, шел он медленно и выступал с такой важностью, что, казалось, вышел так рано из дома исключительно для того, чтобы подышать свежим утренним воздухом или чтобы первым из жителей города показать солнышку свой ярко-красный жилет и шляпу, украшенные многочисленными федеральными девизами.

Человек этот, по случайной ли неловкости или же преднамеренно, ронял раза два-три в каждом квартале свою великолепную трость из индейского тростника с золотым набалдашником, которая каждый раз, падая, катилась назад, причем ее владельцу приходилось возвращаться за ней. Все это он проделывал с ангельским терпением и непринужденностью, его взгляд скользил по всем тем кварталам, которые он уже прошел, то есть по направлению пригорода. Уронив таким образом раз двадцать или тридцать свою трость, он наконец остановился у ворот дома, знакомого уже нашим читателям, куда несколько часов назад въехал дон Мигель и его слуга.

Прислонившись на минуту к стене, незнакомец снял шляпу и стал утирать лоб большим платком, внимательно поглядывая направо и налево. Убедившись, что на расстоянии, по крайней мере, двенадцати кварталов в том и другом направлении не было ни души, он подошел к двери и скромно постучал в нее концом своей трости.

Мы оставим пока эту новую личность ожидать у дверей, когда ему их отворят, а сами войдем в дом незадолго до его прихода, приблизительно около девяти часов утра. Наш тощий, долговязый незнакомец уже несколько раз приходил к этой двери, да к тому же он потратил немало времени, поминутно роняя свою трость и возвращаясь за ней.

Проснувшись несколько минут тому назад, дон Мигель одевался с помощью своего верного Тонильо, который успел уже исполнить все поручения своего господина.

– Донья Аврора сама приняла цветы? – спросил он, красиво зачесывая свои густые черные волосы и расчесывая, согласно федеральным предписаниям того времени, бороду на две стороны.

– Сама, сеньор!

– А письмо?

– Вместе с цветами.

– Она была довольна?

– Мне показалось, да, но письмо, очевидно, удивило ее, она меня спросила, не случилось ли чего-нибудь особенного.

– Бедняжка! Скажи мне все подробно, что она делала, когда ты пришел?

– Она стояла около клумбы жасминов, что посреди двора, и развивала папильотки с своих кудрей.

– Этих золотистых кудрей, каждый волосок которых неразрывной цепью приковывает к ней мое сердце! – воскликнул молодой человек, небрежно завязывая концы своего галстука.

– Больше она ничего не делала, сеньор.

– А в чем она была?

– В белом с зелеными полосками капоте, с вырезом на груди и схваченном у талии.

– Ах, как это прелестно! Как она должна была быть хороша! Ну, продолжай!

– Да это все.

– Фу, как ты глуп!

– Но, сеньор, на ней не было ничего другого.

– Но были же туфли или ботинки, какая-нибудь косыночка, бант, ленты, ну что-нибудь еще!

– Вы хотите, сеньор, чтобы я все это заметил?! – возразил Тонильо со свойственным ему крестьянским добродушием, которое он, несмотря на пребывание в городе, все еще не утратил.

– А кто ждет в приемной?

– Та женщина, за которой вы меня посылали, и дон Кандидо.

– А-а! Мой учитель правописания! Гений разных прилагательных и всяких исключений! Что привело его ко мне, не говорил он тебе?

– Нет, сеньор, он только сказал, что ему необходимо поговорить с вами, что он приходил сюда в шесть часов утра, но двери были заперты с тех пор он пришел в семь часов и бродил здесь поблизости, выжидая, когда ему можно будет видеть вас.

– Эх черт! Как видно мой старый учитель все еще не отвык меня мучить и хотел поднять меня в шесть часов утра, для того чтобы беседовать с ним. Усади его в моем кабинете, а донью Марселину пригласи сюда! – сказал он, надевая голубой шелковый халат, цвет которого подчеркивал белизну его прекрасных рук.

– Так ее сюда позвать? – недоверчиво спросил Тонильо.

– Ну да, сюда, мой целомудренный Тонильо, ведь я, кажется, говорю с тобой не по-гречески! Проведи ее сюда в мою спальню, да не забудь покрепче запереть дверь из кабинета в гостиную, а также и вот эту, когда женщина войдет сюда.

Спустя минуту, шорох юбок доньи Марселины возвестил о ее приближении.

Она появилась в шелковом платье, цвета густого вина, окутанная желтой шалью с черной каймой. Белый платок, сильно накрахмаленный, она держала за серединку, для того чтобы видны были вышитые по углам амуры; огромный бант из ярко-красных лент украшал ее голову слева. На смуглом мясистом лице привлекательными казались лишь большие черные глаза, которые, вероятно, были хороши в свое время, но теперь насчитывали без малого пятьдесят зим. Лицо хранило следы пережитых бурь и волнений, два густых локона темных волос не то шоколадного, не то кофейного цвета, спускаясь до самого подбородка, тщетно скрывали уже увядшую свежесть лица; добавив ко всему этому рост выше среднего и фигуру скорее тучную, чем стройную, наш читатель составит себе довольно верное представление о донье Марселине.

Вот эту-то особу дон Мигель и принял в своей спальне, даже не встав со стула, на котором он сидел с улыбкой, свойственной людям известного круга при разговоре с теми, кто занимает более низкое положение и к которому они не питают особого уважения.

– Вы мне нужны, донья Марселина! – сказал он указывая ей на кресло против себя.

– Я всегда к вашим услугам, сеньор дон Мигель, – отвечала донья Марселина, садясь и жеманно расправляя множество своих шелковых юбок.

– Как ваше здоровье, как поживают ваши домашние? – спросил дон Мигель, не любивший приступать к серьезному делу, не исследовав предварительно почву.

– Я право не знаю, что и делать, сеньор. Жизнь в Буэнос-Айресе теперь сущее наказание за все мои многочисленные грехи.

– Что ж, это вам зачтется, когда вы переселитесь в вечность! – шутливо заметил дон Мигель, равнодушно лакируя ногти.

– Некоторые грешили больше меня и все же попадут в царство небесное! – сказала она, покачивая головой.

– Кто, например?

– Да, например, хоть те, которых вы знаете.

– Иногда я очень забывчив.

– А я некоторых вещей никогда не забуду, даже если проживу двести лет.

– Вы не правы: прощать врагам нашим нас учит сам Господь.

– Прощать им! Простить оскорбления нанесенные мне! Простить им то, что они погубили мою репутацию, смешав меня с теми созданиями без имени, которые являются позором нашего пола! О, никогда!

– Ба! – воскликнул дон Мигель, с трудом удерживаясь от смеха. – Вы всегда преувеличиваете, когда говорите об этом.

– Ах, что вы! Я преувеличиваю! В самом деле, это пустяк: они явились схватили меня, кинули в тележку вместе с теми презренными созданиями, они собирались отправить меня в Arroyo Azul2020
  «Голубой ручей», место заключения для непотребных женщин.


[Закрыть], меня, которая принимала у себя лишь цвет золотой молодежи высшего общества Буэнос-Айреса! И не подумайте, что это из-за моего поведения! О нет, то была просто месть за мои всем известные политические убеждения. Первые мои связи были с унитариями! Я принимала у себя министров, адвокатов, поэтов, докторов, писателей и публицистов, словом, лучших людей города, вот почему тиран Пердриес вписал меня в свой лист, когда Томас Архо-рени издал указ о выселении непотребных женщин. Старый Тартюф! Подлый ростовщик, именно о нем сказано:

Elimmmortal macuquino

Grand sacerdote apostolico

Nosgustaraunreasenvino

Aunguerevientedecolico.2121
  Бессмертный обирала денег, Апостолический епископ Не истратит реала, чтобы купить вина, Хотя бы он околевал от колик. (исп.) Мы просим прощения за все эти подробности, немного резкие, но необходимые для того, чтобы читатель мог правильно судить о положении Буэнос-Айреса под гнетом безобразной тирании Росаса; мы решительно ничего не вымышляем и не сгущаем красок, а напротив, еще смягчаем. – Примеч. автора.


[Закрыть]

– Да, донья Марселина, прекрасные стихи!

– Великолепные! Они написаны в 1838 году. Ведь мне нанесли это оскорбление во время первого правления этого убийцы, он сделал меня жертвой моих политических убеждений и, как знать, возможно, отчасти я поплатилась и за свою любовь к литературе – эти дикари изгоняли всех, кто, как я, посвятили себя искусствам. Все мои друзья оказались в изгнании. О, счастливые времена Варелы и Гальярдо! Они прошли, прошли навсегда! Помните, дон Мигель! Помните!..

Донья Марселина, сильно разгоряченная своей речью, усердно принялась обмахиваться платком, между тем как шаль, скрывавшая ее грудь и плечи, плавно скользнула вниз до талии.

– Да, возмутительная несправедливость, – сказал дон Мигель, серьезное и мрачное лицо которого невольно выдавало неудержимое желание рассмеяться. – Ведь только ваши связи в высшем обществе спасли вас от беды.

– Так именно и было, я уже не раз рассказывала вам это: меня спас один из моих высокопоставленных друзей, он сжалился над моей невинностью, угнетенной варварством, как говорит Руссо, – с важностью проговорила донья Марселина, имевшая слабость к литературным цитатам.

– Руссо весьма точно подмечал суть вещей! – сказал дон Мигель, с трудом удерживаясь от смеха.

– У меня удивительная память, несколько дней назад я выучила наизусть целую пьесу, которую видела всего один раз на сцене.

– Поистине это удивительно!

– Не правда ли? Хотите, я вам прочту бред Креона, который начинается вот так:

«Печальная фатальность! Боги всевышние!..»

– Нет, нет, благодарю вас! – поспешно прервал ее дон Мигель.

– Ну, как хотите!

– А сейчас что вы читаете, донья Марселина?

– Я дочитываю Enfautducarnaval, а после примусь за Sucinda, которую теперь заканчивает моя племянница Тома-сита.

– Прекраснейшие книги! Но где вы их берете? – осведомился дон Мигель, откинувшись на спинку своих кресел и устремив светлый, спокойный взгляд на лицо этой, наполовину помешанной женщины.

– Все эти книги приносит моей племяннице Андреа сеньор священник Гаэте.

– Священник Гаэте! – воскликнул дон Мигель, разразившись на этот раз неудержимым смехом.

– И я ему очень признательна, потому что люди образованные знают, что молодым девушкам следует читать и хорошее, и дурное, для того чтобы в жизни их не могли обмануть.

– Прекрасно сказано, донья Марселина, но вот чего я не могу понять: как это женщина с вашими политическими убеждениями может вести дружбу с этим уважаемым священником, ведь он один из наиболее выдающихся героев федерации?

– Ах! Я каждый день упрекаю его в этом.

– И что же, он молчит?

– Он снисходительно, смеется, поворачивается ко мне спиной и идет читать свои книги Хертрудис.

– Хертрудис! Так у вас еще и Хертрудис?

– Да, это моя новая приемная племянница, она уж с месяц у меня.

– Санта-Барбара! Да у вас племянниц больше, чем у Адама внуков от Сифа, сына Каина и Ады. Читали вы когда-нибудь Библию, донья Марселина?

– Нет.

– Ну «Дон Кихота»?

– Нет, не читала.

– Так этот дон Кихот был похож и лицом и умом на генерала Орибе, который имел привычку уверять, что не может быть надежной республики без некоторых амплуа, и это амплуа то самое, которое вы занимаете.

– Амплуа покровительницы моих бедных племянниц, хотите вы сказать?

– Вот именно.

– Я делаю для них все, что могу.

– Но что стало бы с вами, если бы почтенный отец церкви нашел у вас то, что нашел я, когда впервые по рекомендации сеньора Дугласа попал в ваш дом?!

– О, Боже мой! Я бы погибла! Но сеньор священник Гаэте не будет так любопытен, как сеньор дон Мигель дель Кампо! – проговорила донья Марселина заискивающим голосом.

– Да, вы правы, я зашел к вам тогда, чтобы вручить письмо, которое вы должны были передать известному лицу, и попросил у вас чернила и перо, чтобы написать адрес, неожиданно постучали в дверь, вы спрятали меня в вашей спальне, шепнув, что на столе я найду все письменные принадлежности; я их искал, но тщетно, наконец я открыл ящик и…

– Вам не следовало читать, что вы нашли, скверный вы мальчик! – прервала его донья Марселина самым ласковым голосом, какой только она могла изобразить, что случалось каждый раз, когда дон Мигель заговаривал об этом деле.

– Как устоять против соблазна любопытства? Газеты из Монтевидео!

– Которые мне прислал мой сын, как я вам говорила.

– Да, но письмо?

– Ах, да, письмо! За это письмо эти варвары расстреляли бы меня. Как я была неосторожна! А что вы сделали с этим письмом, прекрасный мой сеньор, оно у вас?

– Да, вы осмелились писать, что всем женщинам из семьи Росаса обрежут косы, когда войдет в город Лаваль! Это весьма опрометчиво, донья Марселина.

– Что делать! – но вы же сами знаете, что выполнить это я не способна. А что вы сделали с письмом, оно у вас? – продолжала выпытывать донья Марселина, стараясь улыбнуться, но вместо улыбки у нее получилась какая-то гримаса.

– Я уже говорил вам, я унес его, чтобы спасти вас.

– Вам следовало изорвать его.

– Это было бы непростительной глупостью.

– Для чего вы храните его?

– Чтобы иметь доказательство вашего патриотизма, которое могло бы послужить в вашу пользу, когда дела изменятся. Я желаю, чтобы вас с лихвой вознаградили за те услуги, которые вы оказываете…

– И это единственная причина, заставляющая вас хранить письмо?

– До настоящего времени вы не давали мне повода изменить мое мнение о вас! – проговорил дон Мигель вместо ответа.

– И я никогда не подам вам этого повода! – воскликнула донья Марселина со вздохом облегчения.

– Я в этом убежден. Ну, а теперь поговорим о наших делах. Давно вы видели Дугласа?

– Я видела его три дня назад. Предыдущей ночью он отправил на судне пять человек, из которых двоих ему доставила я.

– Прекрасно. Вы повидаете его сегодня.

– Сегодня?

– Да, сейчас же.

– Я пойду прямо от вас.

Дон Мигель прошел в свой кабинет, достал из-под чернильницы, написанное ночью письмо, и, вложив его в чистый конверт, с пером в руке вернулся в спальню.

– Напишите адрес на этом письме! – сказал он, обращаясь к донье Марселине.

– Я?

– Да, вы. Пишите: сеньору Дугласу.

– И ничего более?

– Ничего более.

– Готово!

– Прекрасно, теперь вы отправитесь к сеньору Дугласу и вручите ему это письмо, сказав, что я послал вас к нему.

– Я так и сделаю.

– Теперь вот еще, завтра или послезавтра мне нужно полчаса остаться одному в вашей квартире.

– Вы можете там оставаться, сколько вам угодно, я уведу гулять своих племянниц, но ключи?..

– Закажете сегодня двойные ключи и завтра рано утром пришлите их мне, уведомив меня о дне и часе вашей прогулки. Я не хочу, чтобы меня видели, и предпочел бы вечерние часы, во время вечернего богослужения.

– О, я живу на пустынной улице, только весной иногда проходят мимо люди, идущие купаться, потому что дом стоит у самой реки.

– Я желал бы, чтобы все внутренние двери оставались открытыми.

– Взять у меня там почти нечего.

– Впоследствии там будет, что взять, а пока я требую от вас лишь скрытности и молчания: малейшая неосторожность, может стоить вам жизни.

– О, моя жизнь давно в ваших руках, но даже если бы этого не было, я с радостью пожертвую собой ради последнего из унитариев.

– Тут дело вовсе не в унитариях, и я никогда вам не говорил, что сам я из них. Но все ли вы запомнили?

– Не многие могут похвастать такой памятью, как моя! – сказала донья Марселина, слегка смутившись от серьезного тона, каким были произнесены последние слова.

– Ну, а теперь простимся! – с этими словами дон Мигель встал и направился в свой кабинет, здесь он открыл бюро и достал из него пятьсот пиастров.

– Вот, – сказал он, вернувшись в спальню, – возьмите это, чтобы заплатить за ключи и купить сластей вашим племянницам во время их прогулки.

– Вы один стоите целого Перу! – воскликнула донья Марселина, повеселев при виде денег. – Такая сумма сразу и без процентов! О, вы ко мне гораздо более щедры, чем уважаемый священник Гаэте к моей племяннице Хертрудис.

– Как бы то ни было, берегитесь ссориться с ним – мой вам совет. Ну, до встречи!

– Я ваша телом и душой, сеньор дон Мигель!

И сделав довольно приличный реверанс, почтенная донья Марселина вышла из комнаты.