Текст книги "Масорка"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА XVII. Тридцать два раза двадцать четыре

Несмотря на свой страх, почтенный профессор чистописания принужден был попросить пощады у своего смелого спутника: он едва держался на ногах и никак не мог отдышаться. – Помедленнее, Мигель, – сказал он, когда они дошли до поворота улицы Кочабамба, – я падаю, задыхаюсь!

– Вперед, вперед! – сказал дон Мигель, увлекая за собой старика. Наконец они добрались до улицы Отцов.

– Теперь, – сказал дон Мигель, убавив шаг, – мы прошли четыре улицы, а добрейший монах так толст, что, без сомнения, не догнал бы нас даже если бы дьявол выпустил его в замочную скважину.

– Какой монах, Мигель? Какой монах? – встревожено воскликнул дон Кандидо, едва дыша.

– Ах, мой добрейший друг, вы все еще не понимаете?

– Нет, Боже меня упаси!

– Да тот монах с ножом!

– Да, да, но ты согласись, Мигель, – мы ведь вели себя геройски!

– Гм!

– Я сам себя не узнавал!

– Да почему же, вы всегда ведете себя точно так же!

– Нет, милый друг мой, мой спаситель и покровитель, при других обстоятельствах я умер бы от одного сознания, что к груди моей приставлено лезвие кинжала. Поверь мне, Мигель, уж такова моя натура, чувствительная, впечатлительная, нежная, я боюсь крови, а этот чертов монах…

– Потише.

– А что? – осведомился дон Кандидо, оглядываясь по сторонам.

– Ничего, но только не надо забывать, что улицы в Буэнос-Айресе имеют уши.

– Да, да, поговорим о чем-нибудь другом, я только хотел сказать тебе, что ты причина всех опасностей, которые грозят мне теперь.

– Я? Но я же ведь и спасаю вас!

– Конечно, и с сегодняшнего вечера ты – мой друг, мой покровитель, мой спаситель…

– Аминь.

– А как ты полагаешь, этот монах…

– Молчите и идемте.

Они продолжали свой путь и наконец дон Мигель остановился на углу улицы Каналья, здесь, взглянув на бледное лицо дона Кандидо, освещенное уличным фонарем, дон Мигель расхохотался.

– Что тебе кажется забавным?

– Что вам приписывают любовные похождения.

– Мне?

– Ну, конечно, разве вы уже забыли вопросы вашего соперника?

– Но ты же знаешь…

– Нет, сеньор, я ничего не знаю, вот потому-то я теперь и остановился здесь.

– Как! Ты не знаешь, что в этом доме я положительно не знаю ни души?

– Это я знаю.

– Чего же ты не знаешь?

– Того, что вы сейчас должны сказать мне! – вымолвил дон Мигель, забавляясь недоумением дона Кандидо.

– Что мне сказать? Спрашивай, я отвечу.

– Я хотел бы знать, на какой улице находится ваш дом.

– Неужели ты окажешь мне честь посетив мой дом?

– Да, именно это я намериваюсь сделать.

– О как прекрасно! Мы находимся всего в двух кварталах от моего дома.

– Я знал, что ваш дом где-то поблизости.

– Да, это улица Кусо.

Несколько минут спустя они постучались в двери старинного и почтенного вида дома. Женщина лет пятидесяти на вид, которую каждый добрый испанец назвал бы просто экономкой, а более вежливые аргентинцы именуют sennoraMayor, отворила им дверь и пропустила дона Мигеля и хозяина, окинув первого любопытным, но добродушным взглядом.

– Есть свет в моей комнате, донья Николаса? – спросил хозяин.

– Да, огонь зажжен уже с вечерни! – ответила старушка. Донья Николаса отворила дверь в зал, куда и вошли дон

Кандидо и его гость. Вымощенный кирпичом пол этого зала, живо напоминал, правда в миниатюре, горы и обрывы, вследствие чего дон Мигель раза два основательно споткнулся, хотя его ноги были привычны к неровным мостовым гордой «освободительницы мира» 3333
  Буэнос-Айрес, первая из всех испанских колоний в Америке, подняла знамя восстания против метрополии и затем помогла другим колониям завоевать себе желанную независимость. – Примеч. автора.


[Закрыть].

Обстановка зала соответствовала призванию владельца: столы, стулья и библиотечный шкаф, наполненный книгами в кожаных переплетах, свидетельствовали о том, что ремеслом хозяина было преподавание детям, которые прежде всего приобретают навык отрывать щепки у стульев и столов, и писать на них чернилами или вырезать что-нибудь перочинным ножом.

Даже стол дона Кандидо обличал в нем человека, который любит заниматься делом: на столе лежали листы бумаги, наброски и огромный словарь испанского языка, тут же стояла и оловянная чернильница с такой же песочницей – все это в почтенном беспорядке, обычном у литераторов.

– Садись и отдохни, мой милый Мигель! – произнес дон Кандидо, опускаясь в кресло огромных размеров, унаследованное им от своих предков.

– С великим удовольствием, сеньор секретарь! – ответил Мигель, садясь на стул, стоявший по другую сторону стола.

– Почему ты называешь меня секретарем?

– Да потому, что вы теперь занимаете эту почтенную должность.

– Это меня приводит в бешенство, но все же в этом мое спасение, легкие у меня здоровые и сеньор доктор дон Фелипе Арана…

– Министр иностранных дел Аргентинской конфедерации.

– Именно так, ты знаешь наизусть все титулы его превосходительства.

– Да, память у меня, как видно, лучше вашей: за восемь дней вы состоите секретарем его превосходительства, а показали мне всего лишь две заметки сеньора дона Фелипе, да и то очень незначительные, а по уговору…

– Я в этом не виноват, я говорил тебе, что дон Фелипе заставляет меня переписывать начисто отчеты о расходах своего министерства, которые он обязан представить правительству. А политического ничего не было, кроме тех двух записок, которые я показал тебе под величайшим секретом. Кстати, Мигель, почему ты так интересуешься политикой и государственными тайнами? Будь осторожен, в наше время заниматься политикой очень опасно – с тобой может случиться то же, что было со мной в 1820 году: я вышел из дома одной из моих кумушек родом из Кордовы, где пекут лучшие в мире пироги и варят лучшие варенья и где мой покойный отец обучался латыни. Ах, каким ученым человеком был мой отец! Он знал на память всю грамматику, Квинтилия, Овидия, которого я однажды, будучи ребенком, бросил в чернильницу. Свою исключительную память отец мой унаследовал от одного из своих предков родом…

– Ну, все равно от кого!

– Ну, хорошо, я вижу, ты не хочешь, чтобы я продолжал, я тебя знаю, скажи, однако, почему ты так интересуешься секретами дона Фелипе.

– Да просто любопытство праздного человека и больше ничего!

– И больше ничего?

– Конечно, но меня так сильно раздражает, когда не удовлетворяют моего любопытства, что я могу забыть все дружеские связи и отношения. Впрочем, услуга за услугу, этого требует справедливость.

– Да, конечно, – робко заметил секретарь министра.

– Я очень рад, что вы со мной согласны, – сказал дон Мигель, – ив доказательство нашего прочного союза вы потрудитесь взять перо, а мне дайте листок бумаги.

– Мне взять перо, а тебе дать листок бумаги?

– Ну да, мы будем писать!

– Писать? Да как же, если между нами стоит стол, бумага будет у тебя, а перо у меня?

Дон Мигель едва заметно улыбнулся, взяв лист бумаги, он сложил ее так, что образовались квадраты каждый величиной с обыкновенную визитную карточку; вынув перочинный нож, он разрезал лист по сгибам на мелкие квадраты.

Отсчитав тридцать два квадратика, он дал восемь из них дону Кандидо.

– Что должен делать я с этим?

– А вот что: возьмите лучшее ваше перо и напишите на каждом из этих квадратов номер двадцать четыре, английским почерком.

– Номер двадцать четыре – дурной номер! – сказал старик.

– Почему же, сеньор?

– Да, потому, что это наибольшее число ударов розгой, которое мне приходилось давать ленивым детям, а теперь эти дети – весьма влиятельные особы и могут пожелать мне отомстить. А впрочем…

– Пишите, сеньор, двадцать четыре.

– И больше ничего?

– Ничего.

– Двадцать четыре, двадцать четыре, двадцать четыре… Готово!

– Прекрасно, теперь пишите на обороте каждого квадрата: Кочабамба.

– Кочабамба!

– Что с вами, сеньор?

– Это слово мне постоянно будет напоминать тот дом и по ассоциации того монаха ренегата, безбожника, убийцу и…

– Пишите: Кочабамба! – прервал его дон Мигель.

– Кочабамба, Кочабамба… Вот все восемь.

– Теперь возьмите самое толстое перо.

– Вот это, этим я линую.

– Прекрасно, напишите на этих бумажках тот же номер и те же слова испанским почерком! – при этом он передал еще восемь квадратиков бумаги.

– Значит, ты хочешь, чтобы я изменил свой почерк?

– Да.

– Но, Мигель, ведь это воспрещается.

– Сеньор дон Кандидо, сделайте одолжение, пишите то, что я вам говорю.

– Ну, хорошо… Готово.

– Есть у вас цветные чернила?

– Да, у меня есть красные высшего сорта, блестящие, яркие, густые.

– Пишите ими на этих бумажках.

– Все тот же номер и то же слово?

– Да.

– А каким почерком?

– Французским.

– Самый поганый почерк… Готово.

– Ну, вот последние восемь бумажек.

– Какими чернилами писать?

– Обмокните перо, которым вы писали красными, в банку, где черные.

– А каким почерком?

– Похожим на женский почерк.

– Все то же самое?

– Да, то же.

– Готово, тут тридцать две бумажки.

– Так, так, тридцать два раза двадцать четыре.

– И тридцать два «Кочабамба»! – добавил дон Кандидо.

– Благодарю вас, милый друг! – сказал дон Мигель, пересчитав написанные квадратики и убирая их в бумажник.

– Это какая-нибудь игра, Мигель, не правда ли?

– Да, да, совершенно верно.

– А знаешь, это пахнет любовной интригой. Берегись, в Буэнос-Айресе это очень опасно.

– Аминь, а для того, чтобы не подвергать опасности и вас, мой дорогой наставник и друг, сделайте мне величайшее одолжение, забудьте раз и навсегда то, что вы сейчас писали.

– Клянусь честью, Мигель, – воскликнул старик, с жаром пожимая руку молодого человека, который уже встал и собирался уходить, – клянусь тебе честью, я сам был молод, я знаю, как священна честь и добрая слава женщины, да и молодого человека тоже, клянусь тебе, Мигель, ты можешь быть вполне спокоен, будь счастлив, весел, любим и предпочтен другим, как ты того заслуживаешь, и…

– Сердечно благодарю за столько добрых пожеланий. Однако пока я, следуя вашему доброму совету постараюсь по возможности быть осторожным, вы не забудьте моей просьбы относительно плана.

– Ведь ты же мне сказал, что план нужен тебе лишь завтра утром!

– Да, завтра.

– Ты его получишь поутру.

– Вы его сами принесете, конечно?

– Сам.

– Спокойной ночи, мой дорогой наставник.

– Спокойной ночи, Мигель, мой друг и покровитель!

И дон Кандидо проводил до дверей своего бывшего ученика, которому теперь суждено было стать его покровителем и спасителем, как он сам говорил.

Завернувшись в свой плащ, дон Мигель спокойно шел по улице Кусо, размышляя об этом человеке, который, прожив более половины жизни, сохранил детскую наивность и неопытность, и в то же время обладал достаточным запасом полезных практических знаний; в его душу никогда не заглядывали ни зависть, ни злоба, ни недоверие к людям, и ум его не волновали ни жажда деятельности или интриг, ни самолюбие, все эти страсти, столь свойственные большинству людей. Человек этот принадлежал к той исключительной довольно редко встречающейся в наше время породе людей, которых, по справедливости, можно назвать добрыми безобидными существами: они всю жизнь остаются детьми и в окружающем мире видят лишь показную его сторону.

ГЛАВА XVIII. Денежный вопрос

Дон Мигель шел, размышляя о странном характере своего бывшего наставника и совершенно позабыв о других вещах, несравненно более серьезных. В этом молодом человеке удивительно уживались противоположности, редко встречающиеся в одном и том же существе: он обладал необычайной смелостью, обстоятельностью, острым умом и в то же время беспечностью, легкомыслием и безалаберностью, свойственными молодым людям, думающим только об удовольствиях.

При самых трудных обстоятельствах, при самых тяжелых условиях он не мог удержаться от смеха и шуток. Например, сейчас, когда в его бумажнике в виде тридцати двух маленьких бумажонок лежал собственный смертный приговор, потому что, каково бы ни было применение этих бумажек, в эту эпоху уже одной таинственности было достаточно, чтобы повлечь за собой смертную казнь, он вовсе не задумывался об этом. Таков уж был его этот человек: смелый и хладнокровный в момент опасности, слабый и пылкий под влиянием страсти, с умом, способным создавать самые смелые замыслы и в то же время поверхностным и легкомысленным, он был готов смеяться всегда и надо всем.

Но вот дон Мигель пришел наконец к дому на улице Победы, у ворот которого его с тревогой ожидал Тонильо. Дон Мигель опоздал на полтора часа, обычно он возвращался гораздо раньше, чтобы переодеться и привести себя в порядок, дабы не дать донье Авроре повода к насмешкам, эту девушку он любил самой искренней и серьезной любовью, а она как будто находила удовольствие всячески мучить и дразнить его.

В эту эпоху жестокой диктатуры большинство молодых аргентинцев, вынужденные внезапно эмигрировать, должны были волей-неволей расстаться с любимыми женщинами и порвать все свои сердечные связи, они и думать не смели ни о чем другом, кроме опасностей, грозивших их родине. Железная власть Росаса, тяготевшая над несчастной страной, безжалостно растоптала нежные чувства целого поколения, ввергнув его в бурный водоворот кровопролитной борьбы и братоубийств беспощадной междоусобной войны.

Надежда на близкое торжество поддерживала бодрость в сердцах молодых эмигрантов, они были вдали от родины и от всего, что было близко и дорого им, и они всей душой желали этой победы, которая должна была и свергнуть тирана, и в то же время раскрыть для них ворота родного города, где оставались их жены, матери, невесты, сестры и возлюбленные. Дон Мигель в этом отношении был счастливее других: он работал неустанно, приближая гибель Росаса, но все-таки он оставался в Буэнос-Айресе и ежедневно мог часа два-три проводить в обществе обожаемой им девушки.

Дон Мигель вернулся домой с веселым сердцем и с мыслью, что сейчас как всегда отправится к донье Авроре, чтобы провести с ней вечер.

– Приходил кто-нибудь? – спросил он у Тонильо.

– Да, сеньор, там, в гостиной, ждет кабальеро.

– Кто? – спросил дон Мигель.

– Сеньор дон Альваро Нуньес, – ответил Тонильо.

– Ах, он! Ты должен был сказать мне это сразу, люди почтенные, особенно друзья моего отца, никогда не должны ждать у меня в приемной, – сказал он, торопливо сбрасывая плащ и входя в гостиную.

На софе сидел пожилой человек почтенной аристократической наружности, дон Мигель поспешно приблизился к нему, протягивая руку.

– Я очень сожалею, сеньор, – сказал он, – что вам пришлось ждать меня, обыкновенно, я бываю дома часов в семь вечера, а сегодня запоздал.

– Я прибыл всего лишь несколько минут назад и вовсе не жалею, что подождал вас, сеньор дель Кампо, – ответил улыбаясь дон Альваро Нуньес, богатый родовитый испанец, в незапамятные времена поселившийся в Буэнос-Айресе, где он славился самой почтенной репутацией.

– Сын должен, по справедливости, наследовать от своего отца его привязанности, а потому я не желал бы потерять ни одной минуты из того времени, которое могут мне посвятить почтенные друзья отца, которых я люблю и уважаю наравне с ним.

– Благодарю вас, любезный сеньор дон Мигель, я также глубоко уважаю и люблю дона Антонио дель Кампо: он один из первых аргентинцев, с которыми я сдружился, приехав в Буэнос-Айрес. Когда он будет в городе?

– Не могу вам сказать точно, сеньор, но полагаю, что он приедет в сентябре или октябре надеюсь, что тогда мы будем иметь счастье чаще видеть вас в этом доме.

– Да, да, конечно, я очень редко выхожу из дома, но ради сеньора Антонио я буду рад сделать исключение, ведь мы с ним старые друзья, признаюсь, что, рассчитывая на его дружбу ко мне, я пришел извиниться перед его сыном.

– Извиниться передо мной? Как это может быть?

– А между тем, это бывает! – печально вымолвил старик.

– Но в чем же дело? В чем заключается ваша крайняя деликатность, заставляющая вас извиняться?

– Вы помните, сеньор дель Кампо, я поручился вам в ста сорока пяти тысячах пиастров, представляющих собой стоимость скота, проданного вами поставщику Трансторно.

– Как же, помню и, как только я получил вашу записку, тотчас же отдал распоряжение, чтобы скот был доставлен.

– Завтра срок платежа, – продолжал дон Альваро Нуньес, – завтра у нас девятнадцатое мая, и вот сегодня я получаю от Трансторно уведомление, что он не смог собрать всей необходимой суммы, а у меня в данный момент нет в наличности требуемых денег и ранее чем через неделю, не могу их достать.

– Ах, зачем же непременно через неделю! И через три, и через пять, и через восемь недель – когда вам будет удобно, отец ничего не писал мне об этих деньгах, да если бы он даже и писал, то вы отлично знаете, что сеньоры Анхоренас всегда откроют мне необходимый кредит, а потому не назначайте никаких сроков, сеньор Нуньес, для меня ваше слово стоит денег.

– Благодарю вас, милый друг, – отозвался старик, – у меня в ящике имелось пятьсот унций, из которых я мог бы уплатить вам следуемое, но третьего дня я очутился в таком положении, какие теперь нередко создает наша эпоха… в положении, из которого не знаешь как и выйти.

– Да, – сказал дон Мигель, которого обстоятельства, созданные эпохой, заставили изменить безразличное отношение к денежным делам постороннего человека. Впрочем, он, может быть, и с намерением поддержал этот разговор, желая вызвать своего собеседника на объяснение. – Да, – сказал он, – теперь ведь столько почти обязательных подписок и пожертвований на госпитали, на содержание пленных, на военные расходы столько различных займов, в которых не может отказать мирный человек из-за своего положения и положения тех, которые просят взаймы.

– Именно это со мной и случилось.

– Приходится давать взаймы, – небрежно заметил молодой человек, – не ожидая получить обратно.

– Нет, на этот раз, я полагаю, дело уладится иначе, потому что Мансилья мне дает в залог свой дом.

– О, это прекраснейший залог, – сказал дон Мигель, который при имени Мансильи понял, что дело гораздо более серьезное, чем он в начале полагал.

– Превосходный! Во всяком случае деньги верные. Если даже он и не заплатит мне процентов, я не потребую продажи его дома.

– И вы прекрасно сделаете, ведь вам известно положение генерала Мансильи, благодаря этому займу, вам обеспечена его поддержка, а если вы станете требовать уплаты, то наживете в нем себе врага. Люди, занимающие такое высокое положение, не терпят, чтобы от них чего-нибудь требовали.

– Вы правы, сеньор дель Кампо, но дружба генерала Мансильи и некоторых других, подобных же персон, обходится очень дорого, тем не менее я считал бы себя счастливым, если бы они мне не мешали спокойно жить и пользоваться капиталом, который я приобрел трудами целой жизни.

– Да, сеньор Нуньес, мы живем при гнусных условиях, нам приходится покупать как милость то, что нам принадлежит по справедливости, но делать нечего, нужно мириться и всего разумнее действовать так, как действуете вы.

– Я тоже так полагаю.

– А вместе с тем, если такие суммы, как пятьсот унций, будут требоваться все чаще и чаще, то согласитесь, что в конце концов это станет довольно затруднительным.

– Да, но что я могу поделать? Счастье еще, что, хоть на этот раз, я обеспечен залогом.

– А вы это дело оформили?

– Нет, еще нет.

– Но деньги вы уже вручили?

– Да, третьего дня, полностью выложил все пятьсот унций золотом.

– Не лучше ли было бы, если бы вы третьего дня оформили этот залог?

– Конечно, я и сам того хотел, но он ко мне приехал, прося одолжить эти деньги для уплаты какого-то срочного долга, и обещал мне прислать на другой день закладную.

– Что ж он, прислал?

– Нет, я его вчера весь день в глаза не видел.

– Ну, а сегодня?

– Сегодня, я его тоже не видел.

– Ну, в таком случае я, к немалому моему огорчению, должен вам сказать, что и завтра, и послезавтра, будет то же, что и сегодня.

– Как? Неужели вы так думаете!..

– Я ничего не думаю, сеньор, а только сильно сомневаюсь.

– Вы сомневаетесь в том, что Мансилья…

– Нет, я лично не сомневаюсь в нем, но в наше изменчивое время все так ненадежно, что ни за что нельзя поручиться.

– Если Мансилья поступит так, то это будет самой возмутительной неблагодарностью, обманом, не достойным порядочного человека…

– Сеньор Нуньес, вы уважаемый старик, а я юноша, начинающий жизнь, но вы меня простите, если я буду говорить вам просто и откровенно: сделайте все возможное, чтобы оформить эту закладную, но если вы встретите сопротивление, то бросьте это дело, а деньги считайте пропавшими.

– Но какое же сопротивление я могу встретить?

– Об этом вы меня не спрашивайте, сеньор Нуньес, мы говорим только о том, что бывает. Неужели вы думаете, что зять Росаса допустит безнаказанно вынуждать себя к уплате или же к исполнению условий?

– Но если берут у кого-нибудь то, что ему принадлежит, и не хотят отдавать, то он же вправе…

– То он вправе жаловаться, хотите вы сказать?

– Ну да, конечно.

– Вы ошибаетесь, сеньор Нуньес, допустим, например, что генерал Мансилья не пожелает выдать вам закладной на свой дом.

– Но раз он уже получил деньги…

– Прекрасно, но допустим, что он так сделает.

– В таком случае…

– Он будет подлецом, хотите вы сказать?

– Сеньор!..

– В сущности, вы хотели сказать именно это. В течение последних пяти лет мы видим кругом сколько таких примеров, так поступало и правительство, и духовенство, и выборные, и масса частных лиц, живущих под крылом Росаса.

– Но все же власти могут его принудить к исполнению добровольно принятого им обязательства.

– Да, конечно, судебная власть могла бы сделать это, но правительственная не прибегнет к столь строгим мерам, есть девяносто девять шансов против одного, что она примет сторону зятя его превосходительства. Поняли вы теперь всю важность этого дела, сеньор Нуньес?

– Да, – отвечал старик, не подымая головы, стыдясь того, что он не в состоянии предъявить своих прав.

– Итак, если генерал Мансилья не пожелает исполнить своего обязательства, то вы не обращайтесь к властям и не вступайте с ним во враждебные отношения.

– Я последую вашему совету, – сказал старик, бледный и расстроенный, увидев в словах своего собеседника тревожную для себя истину.

– Простите меня, это не совет, сеньор, а только мнение преданного вам человека.

– Благодарю, сеньор дель Кампо, я очень уважаю мнение честных людей, будь они стары или молоды, – сказал вставая дон Нуньес, – на будущей неделе я вам вручу сто сорок пять тысяч пиастров, за которые я вам ручался.

– Когда угодно, сеньор.

Дон Мигель почтительно проводил друга своего отца до входных дверей. Ни он, ни его гость, не предполагали, что вскоре имя уважаемого всеми старика попадет в список мучеников 1840 года.

Молодой человек в невеселом раздумье несколько раз прошелся по двору, затем поднял голову, провел рукой по лбу, как бы желая отогнать грустные мысли, и поспешил вернуться в свою комнату, где его ждал Тонильо.

– Скорее одеваться! – крикнул он.

Проворно переменив костюм, дон Мигель взял свой бумажник с тридцатью двумя листками с цифрой 24, запер его в бюро, красиво причесал волосы и бороду и надел перчатки.

– Вы не возьмете плащ?

– Нет.

– Прикажете вынуть из камзола то, что в нем есть?

– Нет, не нужно.

– А пистолеты?

– Не надо, подай мне только трость.

– Когда прикажете прийти за вами?

– Часов в одиннадцать приведи лошадь и захвати мое пончо.

– Прикажете мне вас сопровождать сегодня ночью?

– Да, ты поедешь со мной в Барракас, так помни же, к одиннадцати часам.

– У дома сеньоры доньи Авроры?

– А то где же, дурак! – воскликнул дон Мигель, раздосадованный тем, что его слуга мог подумать, что он проведет свое свободное время где-либо в другом месте, а не у доньи Авроры.