Текст книги "Масорка"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА IX. Дон Бернардо Викторика

Сеньор дон Бернардо Викторика, начальник полиции Ресторадора законов, вошел в столовую Росаса.

Это был человек лет пятидесяти, среднего роста, плотного телосложения. В волосах его было много седины, лицо медно-красного цвета, широкий, очень выпуклый, нависший над густыми бровями лоб и маленькие, темные, чрезвычайно блестящие, бегающие глаза, лукавый бойкий взгляд, да две глубокие борозды морщин от ноздрей до углов рта придавали этому лицу злое, жестокое и притом старческое выражение. Казалось, это лицо состарилось не столько под влиянием страстей, сколько под влиянием прожитых лет, и никогда оно не оживлялось приветливой человеческой улыбкой.

Одет он был в черные брюки, синюю куртку и ярко-красный жилет. Вокруг высокой тульи шляпы обвивалась широкая полоса ярко-красного крепа, знак траура по умершей супруге Ресторадора. В руке у него был короткий, но толстый хлыст с серебряной рукояткой.

Поклонившись почтительно, но без жеманства, Росасу и его дочери, он сел по приглашению хозяина на тот самый стул, на котором раньше сидел Китиньо.

– Вы прямо из полицейского участка?

– Прямо оттуда.

– Случилось что-нибудь?

– Привезли тела тех, которые намеревались отплыть сегодня ночью, вернее три трупа и одного умирающего, который теперь уже скончался.

– А кто он был?

– Полковник Саласар.

– Известны вам имена остальных?

– Да сеньор, кроме Саласара, в остальных признали Пальмеро, Сандоваля и молодого Маркеса.

– А бумаги?

– Ничего не было найдено.

– Вы заставили Кордову подписать донос?

– Да, сеньор, согласно приказанию вашего превосходительства, я заставляю подписывать все доносы.

– Он при вас?

– Вот, извольте, – отвечал начальник полиции, доставая из бокового кармана своей куртки большой кожаный бумажник и, выбрав из множества содержавшихся в нем бумаг одну, он развернул ее и положил на стол перед Росасом.

– Прочтите! – приказал Росас.

Дон Бернардо взял со стола бумагу и стал читать.

Хуан Кордова, уроженец Буэнос-Айреса, по ремеслу временно мясник, член Народного общества, временно зачисленный в секретную полицию по особому приказанию его превосходительства славного Ресторадора законов, явился к начальнику полиции 2-го числа текущего месяца в час пополудни и сообщил, что, узнав от служанки дикого унитария Пальмеро, с которой он состоял в тайных сношениях, о том, что господин ее имел намерение бежать вМонтевидео, явился в тот же день поутру к вышеупомянутому дикому унитарию Пальмеро, которого он знал вот уже несколько лет, и просил его одолжить ему, Кордове, пятьсот пиастров, так как он якобы собирался дезертировать и бежать в Монтевидео и что без этих денег побег его не мог состояться. Сумму эту, по его словам, требовали те хозяева китобойных судов, которые занимались перевозкой эмигрантов.

Вследствие всего этого Пальмеро, в свою очередь, признался ему, что он и четверо его товарищей также задумали бежать, но находятся в затруднении, не зная ни одного из владельцев китобойных судов; затем Пальмеро предложил Кордове восемь тысяч пиастров, если он поможет им бежать. Торг состоялся тотчас же, и побег был назначен на четвертое число, в десять часов вечера, причем было условлено, что Кордова должен зайти к Пальмеро четвертого числа около шести часов вечера, чтобы узнать, в каком месте и в каком доме должны сойтись все эмигранты.

Все это заявитель сообщил начальнику полиции, чтобы тот уведомил об этом его превосходительство как об исполнении им, Кордовой, его обязанностей как защитника священных интересов федерации, присовокупив, что во всем этом деле он особенно заботился о том, чтобы действовать во всем сообща с доном Хуанито Росасом, сыном его превосходительства, и согласно его совету.

Подписал в Буэнос-Айресе 3-го мая 1840 г.

Хуан Кордова

Закончив чтение этой бумаги, начальник полиции тотчас же сложил ее и сказал:

– Вследствие этого заявления я и получил от вашего превосходительства те приказания, которые я должен был передать Кордове, с тем чтобы он сговорился с командиром Китиньо.

– Когда вы вновь видели Кордову?

– Сегодня в восемь часов утра.

– Не говорил он вам о том, известны ли ему имена товарищей Пальмеро?

– До сегодняшнего утра он не знал ни одного имени.

– Не произошло ли чего-либо особенного в этом деле?

– Кажется, одному из унитариев удалось скрыться, судя по словам тех людей, которые сопровождали повозку.

– Да, сеньор! Один из них скрылся, и вы должны помочь мне разыскать его.

– Я надеюсь, что это нам удастся.

– Да, сеньор, без сомнения, потому что если рука правительства коснулась какого-нибудь унитария, то весьма важно, чтобы он впоследствии не мог сказать, что рука эта не могла удержать его.

– Ваше превосходительство совершенно правы.

– Я знаю, что я прав, тем более что я слышал, будто этот унитарий долго сражался и, что еще хуже, будто неожиданно к нему пришла помощь, – подобного явления не должно быть, я этого не хочу. Наша родина всегда была анархией, потому что каждый, кому только вздумается, подымал свою саблю против правительства. Горе вам и горе всем федералистам, если я допущу, чтобы унитарий смели противиться вам, когда вы исполняете мои приказания!

– Это совершенно небывалый случай! – заметил дон Бернардо, вполне понимая всю важность в будущем рассуждений Росаса.

Да, это совершенно небывалый случай! И именно потому-то на него и следует обратить особое внимание, – да, подобный случай еще небывалый, но он вскоре сделается заурядным, если не положить сейчас конец таким явлениям.

– Ведь Кордова был с ними и, следовательно, должен знать того, кто скрылся.

– Вот этого-то мы и не знаем.

– Я сейчас же пошлю за ним.

– Не трудись, другой уже отправился разыскивать его, и сегодня поутру вы будете знать, знает ли Кордова того беглеца, которым я интересуюсь. Как в том, так и в другом случае вы примете надлежащие меры для розыска этого унитария.

– Не теряя ни минуты, ваше превосходительство!

– Скажите, если Кордова не знает имени того унитария, – что вы намерены делать?

– Я отдам приказание моим комиссарам и главным агентам тайной полиции, чтобы они усилили бдительность надзора в своих подчиненных, для того чтобы выследить и завладеть…

– Унитариям в Буэнос-Айресе! Довольно забавно! – прервал Росас с насмешливой улыбкой, заставившей побледнеть злополучного начальника полиции. – Э-э… будьте спокойны, вы даже не знаете, сколько этих унитариев в Буэнос-Айресе.

– Их должно быть…

– Вполне достаточно, чтобы погубить и вас, и всех федералистов, если бы только я не работал за вас всех и не исполнял сам обязанности начальника полиции.

– Сеньор, я делаю все, что только могу.

– Весьма возможно, что вы делаете все, что вы можете, но далеко не все, что вы должны были бы делать, и это я могу доказать вам сейчас же. Вы собираетесь разыскивать одного какого-то унитария в целом городе унитариев – точно ячменное зерно, а вместе с тем вы у себя в кармане носите, если не имя этого унитария, то уж во всяком случае верное средство узнать его.

– Честью могу уверить ваше превосходительство, что я не понимаю…

– Вот потому-то я и говорю, что мне приходится все делать самому и всему вас учить! От кого Кордова узнал о намерении дикого унитария Пальмеро, бежать?

– От служанки этого самого Пальмеро, как гласит заявление.

– От служанки дикого унитария Пальмеро, дон Бернардо Викторика! – поправил его Росас.

– Простите меня, ради Бога, ваше превосходительство. Росас поморщился и продолжал:

– Сеньор, с кем должен был отплыть тот унитарий, который скрылся?

– С диким унитарием Пальмеро и его товарищами.

– Прекрасно! Ну, а как вы полагаете, этот унитарий Пальмеро набирал себе товарищей, с которыми намеревался бежать, прямо с улицы?

– Нет, я, конечно, этого не думаю, превосходнейший сеньор.

– Если так, то значит, эти товарищи были его друзья.

– Действительно, так оно должно было быть! – сказал дон Бернардо, начиная соображать, к чему клонит Ресторадор.

– А если они были его друзьями, то, вероятно, бывали у него в доме, не так ли?

– Без сомнения!

– Следовательно, служанка, которая выдала Пальмеро, должна знать, кто чаще других бывал у ее господина.

– Конечно.

– Нам известно, что у него бывали Саласар, Маркес, Сандоваль, которых теперь уже нет более в живых, остается узнать, кто были другие наиболее частые посетители и гости Пальмеро, и если вы таким путем не сумеете отыскать то лицо, которое вам нужно, то вам не стоит более и времени терять на это дело.

– Гениальность вашего превосходительства превосходит всякие ожидания и не имеет ничего себе подобного, – подобострастно и восторженно воскликнул начальник полиции, – я во всем буду действовать согласно указанию вашего превосходительства и надеюсь на успех.

– Все это прекрасно, но было бы лучше, если бы вы сами могли додуматься до этого без моего содействия, потому что мне приходится работать слишком много, именно вследствие того, что у меня нет настоящих помощников! – сказал Росас. – Теперь вы знаете, что вам следует делать? – добавил он.

– Да, знаю, превосходнейший сеньор.

– В эту ночь ничего особенного не случилось? – спросил генерал немного погодя.

– Приходила ко мне одна женщина, донья Каталина Куэто, вдова, портниха; она приходила с жалобой на Гаэтана, который, по ее словам, отхлестал кнутом ее сына, ехавшего верхом по площади Эль-Ретиро.

– Кто этот мальчик?

– Он студент-математик.

– Какой повод дал он Гаэтану к такого рода обхождению?

– Гаэтан подошел к нему и спросил, почему он не надел своей лошади федерального наголовника, на это молодой человек, почти ребенок, лет шестнадцати или семнадцати, отвечал, что не надел своему коню федерального наголовника потому, что конь его и без того добрый федералист и не нуждается ни в какой вывеске. На это Гаэтан стал хлестать его кнутом до тех пор, пока тот не упал с лошади.

– В настоящее время самые отчаянные и опасные унитарны, – заметил в раздумье Росас, – это именно дети.

– Я уже имел честь докладывать вашему превосходительству, что студенты и женщины положительно неисправимы. Ни студентов, ни женщин нет никакой возможности заставить носить федеральный девиз, в особенности же молодых. Я бы на месте вашего превосходительства запретил чепцы для женщин, для того чтобы принудить их носить на голове бант с федеральным девизом.

– Они должны повиноваться, – отвечал Росас, подразумевая под этими словами весьма многое, что ему одному было понятно, – они должны повиноваться, но теперь еще не время прибегать к тому верному средству, о котором вы не упоминаете. Гаэтан поступил прекрасно; пошлите сказать этой нежной матери, чтобы она занялась исключительно уходом за своим сыном. Есть еще что-нибудь новенькое?

– Нет, решительно ничего, сеньор. Ах, впрочем, я получил сегодня от трех федералистов прошение о разрешении устроить лотерею-аллегри во время майских праздников.

– Это будет устроено в пользу полиции.

– Ваше превосходительство не намерены устроить какие-либо торжества и увеселения к этому времени?

– К лотерее-аллегри вы можете добавить большой шест и деревянных коньков.

– Ничего более?

– Не задавайте мне глупых вопросов, разве вы не знаете, что двадцать пятое мая – праздник унитариев. Правда, так как вы сами испанец…

– Ваше превосходительство имеете еще какие-либо распоряжения на эту ночь?

– Никаких, вы можете теперь удалиться.

– Но утром я не премину исполнить приказания вашего превосходительства относительно служанки.

– Я не давал вам никаких приказаний, только дал вам совет! – резко заметил Росас.

– Очень благодарен вашему превосходительству! – сконфуженно залепетал начальник полиции.

– Не за что! – насмешливо отозвался Росас. Викторика низко откланялся отцу и дочери и вышел из комнаты, уплатив как и все, кто переступал этот порог, свою дань унижения, страха и раболепия и притом уходил, не зная точно, остался Росас им доволен или нет. Эту жестокую, томительную неуверенность бессердечный диктатор нарочно поддерживал в своих приближенных, полагая, что сильный страх мог заставить их бежать куда глаза глядят, а слишком большая уверенность в его расположении могла сделать их слишком фамильярными и даже нахальными.

ГЛАВА X. Тигр и лиса

После ухода начальника полиции наступило довольно продолжительное молчание. Росас и его дочь, погрузившись каждый в свои мысли, хранили молчание, бодрствуя, тогда как приземистый падре Вигуа хранил его в сладком сне, положив оба локтя на стол и опустив голову на руки.

– Поди ложись спать! – сказал Росас дочери.

– Мне не хочется спать, сеньор! – ответила она.

– Все равно, – уже очень поздно.

– Но вы останетесь один.

– Я никогда не бываю один, сейчас явится Спринг, и я не хочу, чтобы он тратил время попусту, рассыпаясь в любезностях перед тобой, иди!

– Ну, хорошо, татита, позовите меня, если вам что-нибудь понадобится.

Донья Мануэла подошла к отцу, поцеловала его в лоб и, взяв со стола свечу, ушла во внутренние комнаты.

После ее ухода генерал встал и, заложив руки за спину, принялся ходить взад и вперед по комнате. Минут десять он ходил, погруженный в глубокое размышление, как вдруг послышался топот быстро приближающихся коней.

Генерал приостановился на минуту и как только уверился в том, что лошади остановились у крыльца его дома, так сильно шлепнул бедного падре Вигуа по затылку, что, если бы голова падре не покоилась на его руках, он без сомнения, сплющил бы свой нос.

– Ай-ай! – закричал бедняга и испуганно вскочил на ноги.

– Пустяки, ничего, падре Вигуа! Проснитесь, гости приехали. Слушайте меня внимательно: вы сядете рядом с тем господином, который сейчас войдет, и, когда он встанет, чтобы уходить, вы хорошенько сожмете его в своих объятиях, поняли меня?

Мулат минуту смотрел на Росаса и затем, хотя и с видимым неудовольствием, покорился воле своего господина. Генерал снова сел на тот стул, на котором сидел раньше.

В дверях появился Корвалан.

– Англичанин приехал? – спросил Росас у своего адъютанта, как только тот переступил порог.

– Он здесь, превосходнейший сеньор!

– А что он делал, когда вы к нему явились?

– Он собирался лечь спать.

– Входная дверь дома была открыта?

– Нет, сеньор.

– Вам отворили немедленно, как только вы сказали, кто вы такой и от кого?

– Да, тотчас же.

– А гринго, этот еретик, был удивлен, увидев вас?

– Мне показалось, что да.

– Вам показалось!.. На какой черт у вас глаза? Спрашивал он вас о чем-нибудь?

– Нет, ни о чем, как только я передал ему желание вашего превосходительства, он тотчас же приказал седлать лошадь.

– Пусть войдет!

Новая личность, с которой мы собираемся познакомить читателя, одна из тех преисполненных черствым бессердечным эгоизмом, чисто английским, личностей, каких во множестве можно встретить во всех странах земного шара; но по человека, столь пренебрегающего своим общественным положением, предавшего забвению свое человеческое достоинство, можно встретить только в такой стране, где правительство подобно правительству Росаса, иначе говоря, только в Буэнос-Айресе в описываемую нами эпоху мог существовать подобный человек.

Сэр Уолтер Спринг, британский уполномоченный посол при аргентинском правительстве, сумел добиться от Росаса того, в чем этот последний наотрез отказал его предшественнику мистеру Гамильтону, то есть заключения известного договора об уничтожении рабовладения. И с момента этого первого триумфа зародились симпатии британского посла к Росасу, симпатии, возраставшие с удивительной быстротой и превратившиеся в конце концов в безграничную преданность сэра Уолтера Спринга к особе Ресторадора.

Росас питал к сэру Уолтеру Спрингу самое полное доверие, так как знал, что он, как, впрочем, почти все близко знавшие Росаса, испытывал безотчетный страх, и ловкий, проницательный Ресторадор рассчитывал на хитрость, изворотливость и влияние этого человека в тех случаях, когда он находил нужным сбить с толку европейскую политику, точно так же, как он рассчитывал на кинжалы Масорки, когда желал в угоду своим зверским инстинктам заколоть новую жертву.

Сэр Уолтер Спринг был человек лет шестидесяти, маленького роста, лысый, с высоким благородным лбом и вообще аристократической наружности; водянистые, бледно-голубые глаза, маленькие, но умные и проницательные, сейчас были немного красноваты, как и все лицо, обыкновенно очень бледное. Впрочем, и это не удивительно: было уже около трех часов ночи, час весьма поздний для столь пожилого человека, который перед тем, вероятно, немного разгорячился добрым пуншем в приятной компании своих друзей. Одет он был строго и прилично: с ног до головы весь в черном.

– Войдите, милости прошу, сеньор Спринг! – произнес Росас, вставая со своего стула, но не делая ни одного шага на встречу гостю, появившемуся в этот момент на пороге столовой.

– Честь имею быть весь к услугам вашего превосходительства! – отвечал Спринг, раскланявшись и подходя к столу, чтобы протянуть руку генералу.

– Я позволил себе побеспокоить вас сеньор Спринг! – продолжал Росас мягким ласкательным голосом, любезно указывая гостю на стул по правую руку от себя.

– О, вы меня нисколько не обеспокоили, нет, сеньор генерал, могу вас уверить, что нисколько; ваше превосходительство, напротив вы доставляете мне громадное удовольствие, призывая меня к себе. Сеньорита Мануэла, надеюсь, здорова?

– Да, благодарю.

– Признаюсь, я опасался противного.

– Почему же, сеньор Спринг?

– Потому что обыкновенно сеньорита присутствует при всех трапезах вашего превосходительства.

– Да, это правда.

– А в данный момент я не имею удовольствия видеть ее здесь.

– Она только что ушла в свои комнаты.

– О, как я несчастлив, что не приехал несколькими минутами раньше!

– Она также будет очень жалеть об этом.

– Дочь вашего превосходительства самая очаровательная женщина из всех аргентинок.

– Она старается делать все что от нее зависит, чтобы быть такой, как вы говорите.

– И это вполне удается ей!

– Благодарю вас от ее имени, но, между прочим, вам нельзя жаловаться на сегодняшний вечер и ночь.

– Почему нет, ваше превосходительство?

– Да потому, что вы прекрасно провели их у себя дома.

– До некоторой степени ваше превосходительство правы.

– Как так, до некоторой степени?

– Вы правы, ваше превосходительство, в том, что я, действительно, провел несколько очень приятных часов, но я бываю лишь тогда действительно счастлив, когда нахожусь с лицами, составляющими семью вашего превосходительства.

– Вы чрезвычайно любезны, сеньор Спринг, – сказал Росас с столь тонкой и хитрой усмешкой, что никто другой не мог бы разгадать сложного смысла этой улыбки, кроме проницательного, догадливого и привычного к различным оттенкам выражений подвижной физиономии Росаса, сэра Уолтера.

– Если только вы мне позволите, – продолжал Росас, – мы теперь бросим эти комплименты и займемся немного делами более серьезными!

– Нет ничего более приятного, чем подчиняться желаниям вашего превосходительства! – отвечал дипломат, придвигая свой стул ближе к столу и разглаживая по привычке жабо своей манишки из тончайшего батиста.

– Скажите, в какой день вы намерены отправить пакет? – спросил Росас, облокотившись на спинку незанятого стула.

– Для нашей миссии пакет будет отправлен завтра, но если ваше превосходительство желаете, чтобы отправление его было задержано…

– Да, этого именно я и желаю.

– В таком случае я сделаю соответствующие распоряжения, чтобы отправка пакета была отложена, неофициально конечно, на все то время, какое желательно будет вашему превосходительству для изготовления ваших депеш.

– О, мои депеши еще со вчерашнего дня готовы.

– В таком случае разрешите мне, ваше превосходительство, задать вам один вопрос.

– Сделайте одолжение, сколько вам угодно!

– Смею ли я узнать, почему ваше превосходительство желаете задержать курьера, если депеши не являются здесь причиной.

– Дело весьма просто, сеньор Спринг.

– Ваше превосходительство отсылаете, вероятно, министерский конверт?

– Отнюдь нет.

– В таком случае я не понимаю…

– Мои депеши готовы, говорю я, но ваши не готовы.

– Мои? Если не ошибаюсь, я имел честь только что доложить вашему превосходительству, что все мои депеши готовы и даже запечатаны, я ожидал лишь нескольких частных писем.

– Я не говорю о частных письмах.

– Не соблаговолите ли, ваше превосходительство, пояснить…

– Мне кажется, что ваша обязанность требует от вас, чтобы вы уведомляли ваше правительство во всех подробностях о положении дел в Аргентине в момент отправления пакетбота в Европу, не так ли?

– Совершенно так, ваше превосходительство.

– Но вы не могли этого сделать, потому что некоторых фактов вам не достает.

– Я сообщаю своему правительству лишь об общих вопросах, только об общественных событиях, но не могу уведомлять его о фактах, относящихся к внутренней политике аргентинского кабинета, которые мне совершенно неизвестны.

– Это правда, но знаете ли вы настоящую цену этих общих вопросов, сеньор Спринг?

– Их цену! – повторил посол фразу генерала, для того чтобы собраться с мыслями и не дать опрометчивого ответа.

Росас ощущал себя в своей сфере: он преобладал над умом своего собеседника, загонял его, что называется, в угол находчивостью, проницательностью и уверенностью в своем умственном превосходстве.

– Что значат для вашего правительства, эти ваши общие положения, да ровно ничего!

– О…

– Да, конечно, ровно ничего! Вы европейцы всегда накапливаете множество этих общих сведений, когда желаете сделать вид, что хорошо знакомы с делом, о котором в сущности не имеете ни малейшего понятия; система эта производит, однако, действие совершенно противное тому, на какое вы рассчитываете, потому что в большинстве случаев вы обобщаете на совершенно ложных основаниях.

– Ваше превосходительство, вероятно, хотите этим сказать…

– Я хочу сказать, сеньор посол, что обыкновенно вы говорите о вещах, которых не знаете и не понимаете, по крайней мере, что касается моей страны, это несомненно.

– Но иностранный посол никаким образом не может знать подробности внутренней политики, в которой он не принимает никакого участия.

– Потому-то иностранный посол, желающий сообщать своему правительству действительно верные сведения, и должен стараться по возможности сблизиться с главой правительства, ведущего эту политику, присматриваться и прислушиваться, принимать к сведению его разъяснения и толкования.

– Это именно тот образ действий, какого я придерживаюсь.

– Не всегда.

– Значит, против воли.

– Весьма возможно… Но скажите, знаете ли вы настоящее положение дел в данный момент? И, если уж говорить о тех общих явлениях, которые вы так любите, скажите, в каком духе написаны те депеши, которые вы отсылаете завтра вашему правительству, что говорите вы в них о моем правительстве?

– О, сеньор!

– Это не ответ.

– Я это знаю.

– В таком случае что вы мне ответите?

– Касательно настоящего положения правительства вашего превосходительства?

– Ну, да, чего вы ожидаете, моего ли триумфа или триумфа анархии?

– Мне кажется… обстоятельства за то, что торжество останется на стороне вашего превосходительства.

– Но это ваше мнение вы, конечно, на чем-нибудь основываете?

– Без сомнения.

– Можно узнать?

– На власти и могуществе вашего превосходительства, на вашей ловкости и необычайном уме.

– Гм! Это довольно расплывчатая, довольно туманная фраза, признаюсь, у меня есть известная власть и могущество, но и анархисты могут похвастать тем же, не правда ли?

– О, сеньор!

– Да, конечно, например известно ли вам, каково в данную минуту положение Лаваля в Энтре-Риос?

– Да, ваше превосходительство, он лишен возможности действовать со времени битвы при Сан-Кристобале, в которой войска конфедерации одержали столь блистательную победу.

– Однако генерал Эчаг вынужден также оставаться в бездействии из-за недостатка лошадей.

– Это действительно верно, но ваше превосходительство можете все, что пожелаете, и не замедлите, конечно, доставить ему недостающих лошадей.

– Ну, а знаете вы положение в Корриентесе?

– Я полагаю, что раз Лаваль разбит наголову, Корриентес без труда присоединится к федеральной лиге.

– Не знаю, что будет, но пока Корриентес охвачен восстанием, а это уже две провинции.

– Да, действительно, две, но… но ведь конфедерация насчитывает их всего четырнадцать.

– Ну, не так много! Уже давно нет четырнадцати, так как нельзя считать те провинции, которые открыто встали на сторону унитариев!

– Конечно, конечно, превосходнейший сеньор! Но революционное движение в этих провинциях не имеет почти никакого значения, как я полагаю.

– Ну, не говорил ли я вам, что все ваши общие взгляды и суждения основываются на ложных сведениях и ошибочных предположениях?! Тукуман, Сальта, Ла-Риоха, Катамарка и Жужуй – все это провинции очень важные, и это движение, о котором вы так небрежно изволите говорить, ничто иное, как серьезная революция с большим запасом оружия и людей.

– Это было бы весьма печально.

–Так оно и есть: унитарии теснят меня со всех сторон, и кроме всего этого… ну, что же еще, кроме всего этого, сеньор посол?

– Что еще?

– Да, что еще сеньор? Спрашиваю вас, но так как у вас не хватит духа назвать мне моих врагов, то я скажу вам: еще мне угрожает Ривера.

– Ну-у…

– Ривера теперь далеко не так незначителен, как вы полагаете: он собрал армию на Уругвае.

– Да, но эта армия не перейдет границы.

– Возможно, однако я должен учитывать то, что она может перейти, тогда я со всех сторон буду окружен врагами, возбужденными, одобряемыми и поддерживаемыми Францией.

– Действительно, положение серьезное, – сказал сэр Уолтер, произнося эти слова крайне медленно и вдумчиво, так как он был поражен услышанным и не мог сообразить, зачем Росас открывал ему глаза на все эти грозящие опасности: такого рода откровенность со стороны хитрого, лукавого и скрытного Росаса должна была таить какие-либо не маловажные причины.

– Да, все это очень серьезно, – продолжал Росас с удивительным хладнокровием и самообладанием, окончательно сбившими с толка англичанина. – Теперь, когда вам более или менее известны все грозящие моему правительству и мне лично опасности и действительное положение дел в государстве, скажите, чем вы думаете оправдать перед лицом вашего правительства надежды на мое торжество над унитариями? Ведь вы только что изволили высказать мне, что совершенно не сомневаетесь в том, что я должен одержать верх!

– Да, на что же иное могу я рассчитывать, как не на ту власть, тот престиж и ту популярность, которые создали вашему превосходительству столь громкую славу и прочное положение?!

– Ха-ха-ха!.. – засмеялся Росас тоном человека, чувствующего не то сожаление, не то презрение к недальновидности и простоватости своего собеседника.

– Я решительно не вижу, сеньор генерал, – сказал сэр Уолтер Спринг, пораженный тем дурным впечатлением, какое произвела на диктатора его льстивая речь, – в каком из многих правдивых слов ваше превосходительство изволили усмотреть нечто смешное.

– В любом, господин европейский дипломат, в любом! – с едкой иронией ответил Росас. – Выслушайте меня, сеньор

Спринг: все, что вы изволили сейчас сказать, прекрасно для того, чтобы говорить это перед народом и народу, но никуда не годно для того, чтобы написать лорду Пальмерстону, которого унитарии в Монтевидео именуют «важным» министром. Я только что довольно подробно сообщил вам обо всем, что грозит в настоящее время моему правительству, а следовательно, и порядку и миру аргентинской конфедерации – не так ли?

– Да, превосходнейший сеньор.

– Знаете ли вы, почему я это сделал? О, вы не поняли этого, как я вижу, вы не сумели объяснить себе причину моей откровенности, которая только смутила вас! Ну, так знайте же – что я говорил с вами таким образом потому, что знаю, что из этого нашего свидания должен родиться протокол, который вы немедленно пошлете вашему правительству, и этого-то именно я и желаю.

– Ваше превосходительство желаете этого? – воскликнул удивленный дипломат.

– Да, я этого хочу и главным образом, для меня весьма важно, чтобы английское правительство узнало все эти подробности от меня, прежде чем оно узнает все это от моих врагов. Поняли вы теперь Мою мысль? Что я выиграю, если постараюсь скрыть от английского правительства положение дел, которое вскоре станет ему официально известно из тысячи различных источников? Ведь, это значило бы, что я чего-то боюсь. Но, клянусь вам, я решительно ничего не боюсь! Настоящих своих врагов я не боюсь нисколько!

– Вот потому-то я и сказал, что с властью вашего превосходительства…

– Ах, оставьте вы меня в покое с моей властью, сеньор Спринг!

– Но в таком случае… если ваше превосходительство не имеете власти…

Я имею достаточно власти, сеньор посол, – резко перебил его Росас, – это не подлежит сомнению.

Эта резкая выходка диктатора окончательно выбила из колеи сэра Уолтера, он совершенно отказывался понимать грозного генерала и, не зная, что ответить, как-то растерянно прошептал:

– Но тогда…

– Тогда, тогда! – передразнил его Росас, – тогда выходит, что иметь власть – одно, а рассчитывать что эта власть спасет в безвыходном положении, – дело другое. Вы думаете, что лорд Пальмерстон не знает сложения и вычитания? И неужели вы думаете, что он пожелает поддерживать правительство, которое, судя по-своему положению, может просуществовать не долее нескольких месяцев… ба!.. я никогда особенно не рассчитывал на поддержку английского правительства, сеньор Спринг, в моем недоразумении с Францией, но теперь еще менее надеюсь раз знаю, что сообщения вашему правительству пишутся вами в расчетах на мою личную власть!

– Но, сеньор генерал, если не властью, не войсками и не с помощью федералистов, то какими же средствами рассчитывает ваше превосходительство победить унитариев?

– Да ими же самими, сеньор Спринг, – с чисто немецкой флегмой ответил Росас, уставившись пытливым взглядом в лицо английского уполномоченного и стараясь уловить на нем то впечатление, какое произвел на его собеседника этот внезапно откинутый перед ним край завесы, скрывавшей таинственную глубину его мыслей.

– А-а! – воскликнул сэр Уолтер, непомерно вытаращив глаза, между тем как в его голове широко расплывался целый клубок цеплявшихся одна за другую мыслей и комбинаций, на которые его натолкнули слова диктатора.

– Да, ими же самими, – спокойно продолжал последний, – в настоящее время это моя самая сильная армия, та власть, которой труднее всего противостоять, или, вернее сказать, моя сила, самая гибельная для моих врагов.

– Действительно, ваше превосходительство открывает мне горизонты, о которых я и не думал.

– Да, я знаю, – презрительно уронил Росас, никогда не упускавший случая заставить другого почувствовать свое превосходство над ним и его собственную недогадливость или ошибку. – Эти унитарии, – продолжал он, – никогда не имели и не будут иметь того, чего им единственно недостает, чтобы стать действительно грозной силой, какую они могут иметь. У них есть высокодаровитые люди, у них лучшие солдаты республики, но у них чет единого направляющего центра. Все они командуют и никто не повинуется; все они стремятся к одной цели, но все идут к ней разными путями и потому никогда не достигнут ее. Ферре не подчиняется Лавалю, потому что он губернатор провинции; Лаваль не подчиняется Ферре, потому что он генерал унитариев, генерал Libertador, освободитель, как они его называют. Лаваль нуждается в содействии и помощи Риверы, потому что этот последний хорошо знаком с нашими войнами, но его самолюбие заставляет его предполагать, что он и один управится: он презирает Риверу. Ривера чувствует необходимость действовать вместе с Лавалем, потому что Лаваль, так сказать, народный вождь и, главным образом, потому еще, что сам он не обладает теми военными знаниями, какими обладает Лаваль, но Ривера презирает Лаваля за то, что он не монтаньеро1818
  Монтаньеро – горец.


[Закрыть], и ненавидит его за то, что он портеньо1919
  Портеньо – уроженец Буэнос-Айреса.


[Закрыть]. Люди пера, кабинетные люди, дают Лавалю благие советы, Лаваль хотел бы последовать их советам, но люди меча, его ближайшие подчиненные, презирают всех, кто не стоит в рядах армии, и Лаваль, который не умеет заставить их повиноваться, для того чтобы не возбудить неудовольствия своих подчиненных, допускает их становиться в оппозицию С умнейшими людьми своей партии. Верьте мне, все унитарии поголовно заражены этим недугом, каждый из них хочет быть вождем, губернатором, министром, и никто не хочет быть простым солдатом, гражданином и подчиненным. И вот, сеньор уполномоченный посол ее величества королевы английской, когда имеешь дело с такими врагами, следует только дать им время уничтожить самих себя, что я и делаю.