Текст книги "Масорка"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА XXII. В Монтевидео

Более девятисот судов мерно покачивались на своих якорях на рейде в Монтевидео, подобно громадному пальмовому лесу во время бури. Была одна из последних ночей июля, ночь лунная, но не тихая: волны вздымались высоко и с глухим ревом разбивались о берег.

В семь часов вечера на горизонте показалась маленькая белая точка, напоминавшая серебристую морскую чайку южных морей: гонимые ветрами с берегов Патагонии, они летают над водой до тех пор, покуда не найдут надежного пристанища где-нибудь на мачтах кораблей или на крутых скалах.

Маленькое, едва приметное судно смело вверяло себя высоко вздымавшихся волн бурной реки, которая в дни непогоды ужасней самого океана, и быстро приближалось к порту.

С военных судов не замедлили признать в маленьком судне китобойную лодку из Буэнос-Айреса, одну из тех утлых на вид лодочек, которые со времени французской блокады занимались преимущественно контрабандой.

В маленькой лодочке находились четверо мужчин: двое из них на средней скамье, очевидно, были матросы, третий, сидевший у руля в тяжелом плаще и клеенчатой шляпе, был владелец судна, четвертый, сидевший на корме, опершись на левый борт лодки, укутанный в длинный резиновый плащ, в шляпе с двойным козырьком, был, как надо полагать, пассажир.

Владелец судна не спускал глаз с паруса, а пассажир был, казалось, погружен в глубокую задумчивость.

– Далеко мы еще от пристани, Дуглас? – вдруг спросил он, поглядывая на свои карманные часы, на которых было уже половина десятого.

– Нет, сеньор, – отвечал хозяин судна, с сильным английским акцентом, – мы скоро пристанем вон там, справа от того укрепления.

– Как оно называется?

– Форт Сан-Хосе.

– Что же, там есть мол?

– Нет, сеньор, но там есть хорошая пристань, называемая Эль-Бано-де-Лос-Падрес, где пристают катера всех военных судов, и там мы высадимся, не замочив даже ног, хотя теперь вода очень высока.

На самом деле, несколько минут спустя дон Мигель сошел на берег в указанном месте и, стряхнув капли воды со своего плаща, последовал за владельцем судна, который, отдав какие-то приказания своим людям, сказал ему:

– Сюда, сеньор! – с этими словами он свернул направо и пошел дальше по улице Сан-Бенито.

Пройдя несколько шагов по второму кварталу улицы, судовладелец остановился у дверей одного из домов.

– Здесь, сеньор! – сказал он.

– Хорошо, вы будете ждать меня в гостинице. Как вы называете ее?

– Паровая!

– Ну, ну, так ждите в Паровой гостинице и займите для меня приличную комнату, на случай если нам придется заночевать здесь.

– Но как же вы доберетесь по незнакомым для вас улицам?

– Отсюда меня проводят.

– Прежде чем мы расстанемся, может быть, я должен осведомиться, дома ли тот человек, с кем вы хотели бы встретиться?

– Нет, благодарю, в этом нет надобности, если этого человека нет дома, то я подожду его. Вы можете идти.

Судовладелец удалился, а дон Мигель, так как это был он, стукнул два раза молотком, приделанным у двери, и спросил у слуги, явившегося отворить ему.

– Господин Буше де Мартиньи у себя?

– Да! – отвечал слуга, внимательно оглядывая молодого человека.

– В таком случае передайте ему вот это, – продолжал дон Мигель, подавая слуге половину визитной карточки, – передайте сейчас же.

Слуга принял эту половинку карточки с видимой неохотой и не сразу понес ее своему господину: он не знал, следует ли ему запереть дверь перед незнакомцем или оставить ее открытой, так как успел заметить за поясом у молодого человека два двуствольных пистолета. Однако, подумав немного, он не решился затворять дверь перед носом этого странного посетителя, а несколько секунд спустя вернулся, вежливо прося дона Мигеля войти.

Молодой человек сбросил с себя плащ, снял пальто, отстегнул пистолеты в маленькой прихожей и, поправив волосы, вошел в гостиную, где де Мартиньи, сидя у камина, просматривал газеты и журналы.

Глаза французского политического агента остановились на мгновение на красивом, умном и выразительном лице дона Мигеля, бледного и взволнованного – на лице агента, человека еще молодого, с приятной и изящной наружностью, выразилось невольное удивление, не утаившееся от его гостя.

Дружески поздоровавшись, хозяин и гость сразу почувствовали себя старыми знакомыми, дон Мигель пожелал, однако, выяснить свое положение и с милой улыбкой обратился к французскому агенту.

– Я вижу, вы удивлены, – сказал он на прекраснейшем французском языке, – видев в таком молодом человеке вашего старого корреспондента.

– Да, это правда, я был удивлен, но теперь еще более удивлен вашей проницательностью, сеньор… Простите, что не могу назвать вас по имени: оно ведь мне неизвестно.

– Сейчас я назову его вам, вы знаете, что письма могли скомпрометировать меня, но слова, доверенные вашей чести, – никогда, меня зовут Мигель дель Кампо.

В ответ на это де Мартиньи любезно поклонился и, придвинув к камину второе кресло, предложил гостю сесть рядом.

– Я ждал вас с величайшим нетерпением, сеньор дель Кампо, после вашего письма от двадцатого числа этого месяца, я получил его двадцать первого.

– Да, я вас просил в этом письме о свидании на двадцать третье, а сегодня именно двадцать третье июля.

– О, вы во всем замечательно точны и аккуратны, сеньор дель Кампо!

– Это необходимо, иначе рискуешь постоянно пропускать случаи, из которых потом вырастают события.

– Ну, а какие вести, сеньор дель Кампо?

– Вести? Сражение проиграно!

– Что вы!

– Вы не верите, почему?

– У вас еще нет официальных сведений об этом, но если верить некоторым письмам, то есть основание думать, что оно не проиграно.

– Итак, вы полагаете, что Лаваль выиграл это сражение?

– Нет, я и этого не думаю, а полагаю, что было бесполезное кровопролитие и больше ничего.

– Вы ошибаетесь, сеньор де Мартиньи! – возразил дон Мигель таким уверенным и серьезным тоном, что французский агент невольно был поражен.

– Но ведь у вас нет других сведений, кроме слухов, ходящих в Буэнос-Айресе, или из правительственных газет генерала Росаса, в которых упоминается только о его успехах.

– Вы забываете, сеньор де Мартиньи, что уже более года вы получаете сведения от меня, их получает также и аргентинская комиссия и местная ваша пресса эти сведения не только о том, что делается и говорится в Буэнос-Айресе, но и о самых тайных и подпольных действиях кабинета Росаса. Вы, очевидно, забываете об этом, предполагая, что я черпаю свои сведения из городских толков и слухов или же из правительственных газет, когда дело касается столь серьезного вопроса, как тот, который занимает нас в настоящее время. Верьте мне, сражение это проиграно; что же касается прокламации генерала Эчага, которая сейчас у меня, то мне ее подтвердили в нескольких частных письмах лица из войск Росаса, весьма сведущих и безусловно преданных мне.

– Вы говорите, что прокламация у вас?

– Да, вот она! – и с этими словами он вручил французскому агенту отчет о сражении генерала дона Паскуаля Эчага.

– Из этого отчета или прокламации, как их называют, вы без всяких преувеличений и вымысла видите, что сражение проиграно Л авалем.

– Да, а между тем полученные мной письма…

– Вы меня извините, сеньор, но я приехал сюда не для того, чтобы обсуждать правдивость этого документа, я приехал узнать, что можно сделать, если это известие подтвердится.

– Гм, а вы как полагаете, что можно будет сделать в этом случае?

– Что можно сделать? Сейчас скажу вам.

И дон Мигель развернул перед французским агентом план действий с такой глубиной замысла, с таким полетом мысли, какие трудно было предположить в таком молодом человеке.

Де Мартиньи слушал его, не прерывая и с величайшим вниманием.

– Прекрасно, – сказал агент, когда дон Мигель кончил, – вы рассуждаете здраво и я весьма рад, сообщить вам, что и генерал Лаваль разделяет ваше мнение и считает вторжение в Буэнос-Айрес безусловной необходимостью.

– Неужели?

Де Мартиньи молча подошел к столу, на котором лежала связка бумаг, развязал ее, выбрал то, что ему было нужно, и вручил эту бумагу дону Мигелю.

– Вот, посмотрите, – сказал он, – это выдержки из письма генерала Лаваля, сообщенные господину Петиону, командиру французских военных сил, господином Каррилем.

– Итак, – сказал дон Мигель, – если таково было мнение генерала Лаваля до сражения, то теперь он и подавно должен был утвердиться в нем. Как вы думаете, легко ли будет устроить внезапное вторжение в пределы Буэнос-Айреса, о котором я вам говорил?

– Это не только нелегко, но даже совершенно невозможно.

– Невозможно!

– Да, вы не знаете, что то, о чем вы теперь говорите, уже не тайна: секрет этот продан. Ривера, который питает большую вражду к Лавалю, чем даже сам Росас, прикидывается, что считает этот план кампании изменой. Разве вам неизвестно, что президент Ривера желает продолжения войны и поддерживает правительство Росаса? Ривера не только не согласится на осуществление этого плана, но в случае, если Лаваль попытается занять Буэнос-Айрес, воспрепятствует тому всеми зависящими от него мерами.

– Да они просто сумасшедшие!

Де Мартиньи только пожал плечами.

– Они помешанные! – повторил молодой человек, – разве Ривера не понимает, что в этом вопросе он ставит на карту существование Монтевидео и его независимость еще в большей мере, чем независимость самой нашей республики?!

– Нет, он все это знает и отлично понимает.

– И что же?

– Да то, что для Риверы поражение Лаваля имеет несравненно меньше значения, чем победа, вы даже не можете себе представить той розни, какая теперь существует между аргентинцами и некоторыми из эмигрантов из Буэнос-Айреса, приставшими к Ривере. Они опутывают сетями лжи президента, который верит им во всем, возбуждают в нем самые дурные его страсти, восстанавливают его против истинных друзей, используют его слабые стороны, разжигают в нем ложное честолюбие и вообще направляют его действия согласно своим личным интересам и выгодам. Из этого вы видите, что в этой стране не существует общих интересов, у вас полнейшая анархия во всем, ни на кого нельзя рассчитывать. Франция, выведенная из терпения этими склоками и неразберихой в ваших делах, собирается совершенно отступиться от этого вопроса: получаемые мной предписания очень ограничены и к тому же в данный момент, мое правительство обратило все свое внимание на Восток и на вновь возникшую войну в Африке.

Дон Мигель был бледен как мертвец.

– Но кто же распоряжается в Монтевидео? – спросил он.

– Ривера.

– Прекрасно, я знаю, что Ривера – президент, но ведь теперь он в походе. Существует палата депутатов. Разве она не имеет права распоряжаться и не распоряжается теперь?

– Нет, распоряжается Ривера.

– А совет, собрание?

– Его не существует.

– А народ?

– В Америке народ еще не имеет права голоса в деле правления, здесь только Ривера и никто более, есть действительно люди способные и энергичные, доброжелательные, как, например, Васкес, Муньос и другие, но вместе с тем, масса посредственностей и людей злонамеренных в окружении Риверы, относятся до крайности враждебно к этим талантливым людям именно из-за того, что они сторонники Буэнос-Айреса.

Дон Мигель безмолвно опустил голову, на его красивом лице отразилась глубокая скорбь: все его планы были разрушены, все надежды разбиты.

– Пусть так, – сказал он, минуту спустя, – я не из тех, кто тратит время на обсуждение совершившихся фактов. Следовательно, дело обстоит так: генерал Ривера не желает действовать совместно с Лавалем, добиться того, чтобы они общими силами двинулись на Буэнос-Айрес, нет никакой надежды; одно сражение проиграно; мнение генерала Лаваля таково, что следует занять провинцию Буэнос-Айрес и затем неожиданно двинуться на столицу. Не так ли?

– Совершенно так.

– В таком случае, вот мое мнение: следует поддерживать в генерале Лавале мысль о занятии провинции Буэнос-Айрес и предложить ему вторгнуться в пункте, по возможности ближайшем к столице, чтобы сейчас наступать на этот город, не отвлекаясь в пути на схватки с кое-какими жалкими отрядиками, которые, быть может, попытаются преградить ему путь; пусть он смело войдет в город – там найдутся ему помощники, и пусть там решится исход сражения. Я верю, что ему будет оказана поддержка уже вследствие одной только смелости подобного шага, и лично обязуюсь первым выступить с сотней моих друзей и расчистить на улицах Буэнос-Айреса дорогу войскам Лаваля или же овладеть арсеналом, или крепостью, или каким-либо другим важным пунктом в городе, который мне укажет генерал Лаваль.

– Вы благородный и отважный человек, такими людьми должна гордиться родина, – сказал де Мартиньи, с жаром пожимая руку молодого человека, – мне очень бы хотелось помочь вам, но вы сами знаете, что мое официальное положение требует от меня крайней осмотрительности в моменты политических кризисов, и потому я могу высказать генералу Лавалю лишь мое личное мнение, как частное лицо, впрочем, я могу сделать еще вот что: я поговорю с некоторыми из членов аргентинской комиссии, и если, как я полагаю, сражение проиграно и генерал Лаваль решится занять Буэнос-Айрес, я поддержу, на сколько это в моих силах, ваш план внезапного и быстрого занятия самой столицы.

– Это главное! – сказал дон Мигель. – В столице – Росас, там его власть, там сконцентрированы все его силы, все орудия его тирании. Не надо забывать, что Буэнос-Айрес—это и есть вся Аргентинская республика. Стоит уничтожить Росаса – и его система правления погибнет вместе с ним: она всего лишь лишай, болячка и больше ничего, все держится только на страхе… Однако – я должен проститься с вами, мне нужно вернуться в Буэнос-Айрес. Быть может, мы когда-нибудь еще увидимся с вами, как знать?! Наша несчастная родина переживает теперь страшный кризис – если мы восторжествуем, я первый принесу вам нашу глубокую благодарность, если же нет, то до свидания в лучшем мире! – добавил он с печальной улыбкой.

– Нет, мы не можем так расстаться, – сказал де Мартиньи, провожая гостя до прихожей, где тот опять закутался в свой резиновый плащ и пристегнул пистолеты, – мы с вами увидимся еще, хоть один раз, я очень прошу вас об этом!

– Как мне ни грустно, но это совершенно невозможно, – часы мои все на счету. Вы знаете все, что происходит в Буэнос-Айресе, обстановка вам известна, действуйте же согласно вашим честным и благородным побуждениям. Вот все, о чем я смею вас просить. Моя корреспонденция будет теперь более подробной чем прежде.

– Если только возможно, то изо дня в день!

– Я буду пользоваться каждым случаем. А теперь у меня есть к вам небольшая просьба.

– Все, что хотите, милый друг! – горячо воскликнул де Мартиньи.

– Пришлите мне завтра рекомендательное письмо к сеньору Сантяго Васкесу.

– Вы непременно получите его. Где вы остановились?

– В Паровой гостинице, куда вы, надеюсь, будете столь добры приказать одному из ваших слуг проводить меня.

– Сию минуту!

– Но я попрошу вас предупредить сеньора Васкеса, чтобы он ожидал меня не ранее восьми часов вечера.

– Хорошо! Я повидаю его завтра, он будет ждать вас, в удобное вам время. Что еще я могу сделать для вас?

– Подарить мне братский поцелуй!

– Ах, от всей души!

Молодые люди заключили друг друга в объятия и крепко поцеловались.

– Не смейтесь над тем, что я сейчас скажу вам, – продолжал дон Мигель, – мне почему-то кажется, что я здесь, в Монтевидео, в последний раз и что уже никогда в этой жизни я не увижу тех, кого я встречу здесь.

– Что за мрачные мысли, друг мой!

– Пустое суеверие, печальная поэзия моих двадцати семи лет жизни! Но у меня, я чувствую, болезненно сжимается сердце. Прощайте, прощайте, сеньор де Мартиньи!

Они еще раз крепко пожали друг другу руки, и дон Мигель вышел из дома в сопровождении слуги господина де Мартиньи, которому было приказано проводить его до гостиницы.

На другой день, между десятью и одиннадцатью часами вечера, дон Мигель после довольно продолжительного и интересного свидания с доном Сантяго Васкесом сел в китобойную шлюпку Дугласа, и легкое судно с попутным ветром, быстро понеслось по направлению к Буэнос-Айресу.

Молодой путешественник был грустен и печален: он прибыл в Монтевидео, полный надежд на близкий успех, а уезжал оттуда с разбитыми надеждами, разочарованный и в людях, и делах, с твердым намерением, однако, продолжать отважную борьбу против мучителя своей родины, но отныне продолжать ее в одиночку, без друзей и поддержки, без той глубокой веры в успех, которая разрушает все препятствия, сомневаясь во всех и даже в самом себе, и не желая ничего более, кроме того как пасть со славой на том поле чести, где до него уж было пролито столько благородной крови.

Между тем, гонимое благоприятным ветром, легкое судно, как чайка, скользило по волнам, и ровно в назначенный час дон Мигель ступил на берег Буэнос-Айреса и, не замеченный никем, вернулся к себе домой.

ГЛАВА XXIII. Донья Мария-Хосефа Эскурра

Теперь мы попросим любезного читателя последовать за нами в один из домов на улице Восстановителя законов, где он уже бывал однажды. Невестка его превосходительства давала аудиенцию в своей спальне. Смежный с этой комнатой зал был наполнен разным сбродом, преимущественно женского пола.

Старая мулатка одновременно исполняла должность адъютанта при особе невестки его превосходительства, курьера и церемониймейстера. Стоя у двери, ведущей в спальню, она одной рукой держалась за ручку двери, как бы показывая этим, что, кроме нее никто не может проникнуть в святилище, а другой принимала записочки от тех лиц, которые почему-либо желали быть приняты первыми сеньорой доньей Марией-Хосефой Эскурра.

Ничего более разнородного и разноплеменного, чем это странное смешение всяких народностей в приемном зале, не может себе представить никакое воображение: здесь были и негры, и мулаты, и негритянки, и мулатки, индейцы и европейцы, – отбросы и сливки общества, мерзавцы и честные люди, которых привели сюда различные страсти, тревоги, заботы и надежды.

Старая мулатка у дверей, невозмутимая, как скала, не поддавалась ни на какие мольбы, неуклонно исполняя приказания своей госпожи.

Молодая негритянка лет семнадцати или восемнадцати вышла из спальни и с надменным видом прошла через залу. В ту же минуту старая мулатка сделала особый знак мужчине, стоявшему в стороне от других у окна. На нем была куртка и панталоны из синего сукна и ярко-красный жилет, в руках он держал суконную фуражку.

Он медленно прошел через толпу и, подойдя к мулатке, обменялся с ней несколькими словами, после чего прошел в спальню, и двери за ним плотно затворились.

Донья Мария-Хосефа сидела на маленьком индейском диванчике возле своей еще не приведенной в порядок постели и пила чай.

– Войди, товарищ, добро пожаловать, садись! – сказала она вошедшему, который, видимо стесняясь, сел на стоявший тут же стул.

– Ты пьешь сладкий или горький чай?3939
  Собственно матэ – парагвайский чай. – Примеч. автора.


[Закрыть] – осведомилась она.

– Как вашей милости будет угодно! – ответил он, смущаясь еще более и теребя свой головной убор.

– Не называй меня «ваша милость», а зови, как хочешь, только не титулуй – теперь прошли те времена диких унитариев, когда каждый бедняк обязан был величать всякими титулами тех, на ком был новый плащ или шляпа с пером. Теперь мы все равны, потому что все мы – федералисты. Что же, ты находишься на службе?

– Нет, сеньора! Вот уже пять лет, как генерал Пинедо приказал отчислить меня по болезни, а выздоровев, я стал служить в кучерах.

– Значит ты был солдатом у Пинедо?

– Так точно, сеньора! Я был ранен на службе и потому меня отчислили.

– А-а… ну, а теперь Хуан Мануэль призывает всех на службу.

– Я слыхал об этом, сеньора.

– Носятся слухи, будто Лаваль хочет неожиданно захватить всех нас и занять наш город. Необходимо, чтобы все защищали святое дело федерации, потому что все мы – дети этой федерации. Хуан Мануэль – отец наш, он первый сядет на коня, чтобы во главе добрых федералистов выступить на защиту федерации. Но так как несправедливо было бы тащить на военную службу людей, которые могут быть полезны отечеству в другом деле, то Хуан Мануэль вручил мне пятьдесят билетов, освобождающих от военной службы. Я могу раздать их тем лицам, которые иным путем оказывают важные услуги отечеству. Ты должен знать, приятель, что истинные слуги отечества – это те, которые обличают тайные замыслы и подпольные интриги диких унитариев, потому что это худшие из всех унитариев. Не так ли?

– Так говорят, сеньора! – с поклоном отвечал отставной солдат, возвращая молодой негритянке, прислуживавшей ему, выпитую им чашку.

– Я тебе говорю, что это худшие: из-за них и из-за их интриг мы не имеем покоя. В стране нет мира, никто не может жить спокойно в своих домах и работать для своих семейств, как того желает Хуан Мануэль. Как ты полагаешь, разве такой должна быть жизнь в федерации?

– Конечно, нет!

– Жить так, чтобы никто не подлежал призыву, чтобы все были мирными супругами, богатые и бедные. Вот это называется, настоящей федерацией. Не так ли?

– Ода, сеньора!

– А этого-то именно и не хотят дикие унитарии. Поэтому всякий, кто откроет правительству их тайные замыслы, настоящий слуга отечества и настоящий федералист. Моя дверь и дверь Хуана Мануэля всегда открыты для слуг федерации в случае нужды.

– Я всегда был, сеньора, федералистом!

– Знаю! Поэтому я и послала за тобой, уверенная, что ты не утаишь правды, если узнаешь что-либо полезное для нашего дела.

– Что же я могу знать, сеньора? Ведь я живу постоянно среди федералистов!

– Как знать?! Вы – честные, простые люди, вас так легко обмануть. Скажи, у кого ты служил в последнее время?

– Я и сейчас служу у англичанина.

– Знаю, а раньше у кого?

– Раньше я жил у одной молодой вдовы.

– Звали ее доньей Эрмосой, да?

– Да, сеньора!

– А-а! Вот в этом-то вся штука! Здесь мы узнаем все! Знай, товарищ, горе тому, кто вздумает обмануть Хуана Мануэля или Марию-Хосефу! – прошипела она, вперив: свои маленькие злорадные глазки в лицо своего собеседника, который дрожал всем телом, не понимая, чего от него хотят.

– Когда ты поступил к этой госпоже?

– В ноябре прошлого года

– А когда ты ушел?

– В мае этого года.

– В мае? Какого числа, ты не помнишь, не пятого ли мая?

– Да, кажется, пятого числа.

– А почему ты ушел от этой госпожи?

– Сеньора сказала нам, что хочет сократить свои расходы, и отпустила вместе со мной повара и еще одного мальчика испанца. Отпуская нас, она дала каждому по золотому унцу и сказала, что, быть может, со временем она опять примет нас к себе на службу, и чтобы в случае нужды мы во всякое время обращались к ней.

– Скажите, какая добрая госпожа! – ехидно и злорадно воскликнула донья Мария-Хосефа, тряся своей старой седой головой. – Ха, ха, ха… Она собирается сокращать расходы, а сама раздает золотые унцы! Это интересно!

– Да, сеньора, донья Эрмоса – лучшая госпожа, какую я когда-либо знавал в своей жизни!

Донья Мария-Хосефа даже и не слышала этих слов: она была поглощена интимной беседой с господином чертом, ее советником и пособником.

– Скажи мне, в какое время донья Эрмоса отпустила тебя и других слуг?

– Часов в семь или восемь утра!

– А она всегда встает так рано?

– Нет, комнатная прислуга говорила, что она, напротив того, имеет привычку спать до позднего утра.

– Ах, поздно! Я так и знала! Не заметил ли ты чего-нибудь особенного в доме?

– Нет, сеньора, ничего!

– Видал ты кого-нибудь в ту ночь?

– Нет, никого, сеньора, мы не видали.

А кого из слуг оставила при себе донья Эрмоса?

– Педро!

– А кто он такой?

– Старый солдат, служивший в войну за независимость, на глазах которого родилась сеньора.

– Кого еще?

– Молоденькую служанку, которую сеньора привезла с собой из Тукумана, и двух старых негров, которые смотрят за дачей.

– Прекрасно! До сих пор ты говорил мне правду. А теперь я хочу спросить тебя об одной вещи, очень важной для Хуана Мануэля и для федерации…

– Я всегда говорю правду, сеньора! – сказал злополучный слуга англичанина, невольно потупив взор перед испытующим и злобным взглядом своей собеседницы.

– Мы это сейчас увидим. За пять месяцев, что ты служил у доньи Эрмосы, какие мужчины бывали у нее по вечерам?

– Никакие, сеньора!

– Как! У нее не бывал никто!?

– За все время, что я жил у нее, я знаю точно, что у нее ни разу никто не был вечером!

– А сам-то ты был дома в это время?

– Я никогда не отлучался из дома, потому что в лунные вечера сеньора часто приказывала запрягать лошадей и везти себя на набережную, там она выходила из экипажа и некоторое время прогуливалась.

– Ах, она любила прогулки!

– Да, сеньора обычно брала с собой маленькую Лизу, и вместе они гуляли при луне и беседовали между собой.

– Маленькую донью Лизу! Гм, она вероятно очень заботилась об этой девочке?

– Да, так заботилась, как будто она родная ей!

– Да, вероятно, это так и есть!

– Ах, нет, сеньора, она совсем чужая ей!

– Неужели! А люди говорят, что она – ее дочь!

– Боже правый! Да, ведь, донья Эрмоса еще сама-то совсем девочка, а донье Лизе уже четырнадцатый год!

– Ты говоришь, донья Эрмоса еще молода. Сколько же ей может быть лет?

– Двадцать два – двадцать три, никак не больше!

– Конечно, не считая того времени, когда она сосала грудь и ползала на четвереньках! – злобно засмеялась донья Мария-Хосефа. – Ну, а с кем, говоришь ты, она разгуливала по набережной ночами?

– Да с доньей Лизой!

– В самом деле! И она никого не встречала во время этих прогулок?

– Никогда никого, сеньора!

– Она, конечно, шептала молитвы! – насмешливо сказала злая старуха.

– Не знаю, сеньора, но только могу вас уверить, что она никого не встречала и что по вечерам никто не входил в дом, – повторил кучер, становясь осторожнее в своих ответах, потому что видел явную недоброжелательность этой сеньоры к своей госпоже, которую он любил и которой был предан.

Донья Мария-Хосефа на минуту призадумалась.

– Это обстоятельство совершенно меняет все мои планы! – прошептала она. – Ну, скажи мне, – продолжала она, обращаясь к кучеру англичанина, – днем она также не принимала никого?

– Нет, днем время от времени к ней приезжали какие-то дамы.

– Я спрашиваю о мужчинах!

– Иногда приезжал сеньор дель Кампо, дон Мигель двоюродный брат сеньоры.

– Он бывал каждый день?

– Нет, раз или два в неделю.

– С тех пор как эта госпожа отпустила тебя, был ты у нее?

– Да, я там был три раза.

– Ну, а когда ты приходил туда, кого ты видел, кроме самой хозяйки?

– Никого!

– В самом деле? Так-таки никого?

– Никого, сеньора!

– В доме не было больных?

– Больных? Нет никого, сеньора, все были здоровы!

– Хорошо. Хуан Мануэль желал иметь кое-какие сведения об этой барыне. Я передам ему все, что ты сказал мне, и если это правда, то ты оказал этим услугу донье Эрмосе, если же ты утаил от меня что-нибудь, то сам знаешь, как поступает Хуан Мануэль с теми, кто не хочет служить федерации.

– Я федералист, сеньора, и всегда говорю правду.

– Верю, можешь идти!

Как только бывший кучер доньи Эрмосы вышел, донья Мария-Хосефа позвала старуху мулатку, исполнявшую роль курьера.

– Та девушка, что приходила вчера, здесь? – спросила она.

– Да, сеньора.

– Пусть войдет.

Спустя минуту в спальню вошла грязная, оборванная негритянка лет восемнадцати или двадцати. Донья Мария-Хосефа с минуту строго смотрела на нее, затем проговорила грубым и резким голосом:

– Ты солгала: в доме той сеньоры, на которую ты донесла мне вчера, не живет никакой мужчина. Не было там и больных.

– Клянусь вашей милости, что я сказала вам правду. Я служу в лавке, которая находится как раз против дома этой унитарки, и из кухни вижу каждое утро молодого мужчину, который никогда не носит девиза. Он разгуливает по саду и срезает цветы для букетов, затем гуляет под руку с унитаркой, а вечером, когда стемнеет, они садятся на скамеечку под большой ивой, и им подают туда кофе.

– Откуда ты видишь все это?

– Кухня нашей лавки выходит в сад этой унитарки, и я из-за решетки выслеживаю их, потому что я на них зла.

– Почему же ты зла на них?

– Да потому, что они – унитарии!

– А ты откуда знаешь это?

–Эта донья Эрмоса, когда она проходит мимо нашей лавки, никогда не кланяется ни мне, ни моей хозяйке, ни моему хозяину, потому, что ее слуги никогда ничего не покупают у нас, хотя прекрасно знают, что и сам хозяин лавки, и все мы – добрые федералисты. Кроме того, я часто видела эту унитарку в платье небесно-голубого цвета. Прошлой ночью, когда я увидала, что ординарец сеньора Мариньо и двое его солдат наблюдают за ее домом и справлялись у нас в лавке, я поспешила рассказать вашей милости все, что я знаю, потому что я добрая федералистка, а она унитарна. Уверяю вас!

– Ну, что же ты еще знаешь о ней?

– Вчера я рассказала вашей милости все, что я видела: почти ежедневно она принимает у себя молодого человека, который, как говорят, приходится ей двоюродным братом, а в прошлые месяцы к ней еще очень часто ездил доктор Алькорта. Вот почему я думала, что у нее в доме был кто-нибудь болен.

– Еще что-нибудь ты помнишь?

– Да, думаю, что этот больной был тот молодой человек, который срезал цветы в саду, потому что первое время я замечала, что он сильно хромал.

– А когда это было? Сколько времени тому назад?

– Месяца два тому назад, я думаю. Теперь он уже больше не хромает и, кажется, совсем здоров, и доктор больше не ездит. А молодой человек прогуливается часами не хромая по саду с доньей Эрмосой.

– Прекрасно! Надо следить за всем, что происходит в этом доме, и доносить мне, потому что таким образом ты оказываешь большую услугу делу федерации. А это дело – ваше дело, бедного люда, потому что в федерации нет различия между белыми и черными, бедными и богатыми, мы все равны, – ты это понимаешь?

– Да, сеньора, я понимаю это, потому-то я как федералистка все, что знаю, вам донесу.

– Ну, хорошо! Теперь можешь идти!

Негритянка вышла очень довольная, гордясь тем, что оказала серьезную услугу делу федерации и имела честь лично беседовать с невесткой его превосходительства, отца федерации.

Таким образом, в продолжение нескольких часов толпа шпионов, предателей и доносчиков поочередно являлась к донье Марии-Хосефе, чтобы предавать всех и клеветать на все, что было честного, благородного и порядочного в Буэнос-Айресе…

Переспросив и выслушав всех клеветников и доносчиков, донья Мария-Хосефа собиралась выехать из дома, чтобы по заведенному порядку, сделать подробный доклад своему зятю, когда мулатка, дежурившая в приемной, доложила ей о приходе сеньора Мариньо, редактора «Торговой газеты». Хозяйка дома сама вышла на встречу своему гостю.

– Никого, кроме вас, я не приму, – сказала она, – так как собралась ехать к Хуану. Мануэль, знаешь, я совершенно взбешена!

– И я тоже! – сказал Мариньо, садясь на диван рядом с хозяйкой.