Текст книги "Маисовый колос"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Если все, что вы изволили сказать, верно, то я могу только прибавить, что это чрезвычайно грустно.

– В верности того, что я говорю, можете никогда не сомневаться... Тукуман, Сальта и Жужуй угрожают мне на севере до границы Боливии; Катамарка и Риоха – на западе до половины Кордильеров; Корриентес и Энтре Риос – с поморья, а затем еще... Угадайте, сеньор министр, что может быть еще.

– Право, не знаю...

– Нет, это-то вы знаете, только не хотите сказать, потому что не решаетесь называть при мне моих врагов. Так я сам скажу: кроме всего перечисленного мной, мне уже угрожает Ривера.

– Пустяки!

– У вас все пустяки, как я вижу. С Риверой шутки плохи, у него в Уругвае целая армия.

– Которая дальше и не пойдет.

– Может быть, но вернее всего, что пойдет... Видите, я со всех сторон окружен врагами, возбуждаемыми, поощряемыми и протежируемыми Францией.

– Да, действительно, положение серьезное, – опять медленно протянул сэр Вальтер, недоумевая, куда именно метит Розас, открывая ему все свои слабые стороны.

Насколько английский посланник знал своего умного, смелого и пронырливого собеседника, этот его маневр скрывал какую-нибудь очень важную цель, угадать которую, однако, не было никакой возможности.

– Крайне серьезное, – подчеркнул Розас с таким хладнокровием, что бедный посланник совсем растерялся, чувствуя, что сейчас наступит момент, когда он узнает, попал в ловушку или нет. – Теперь, когда вы убедились, в какой я нахожусь опасности, – продолжал Розас, – скажите мне прямо: на чем вы основываете выражаемую вами в ваших донесениях британскому правительству надежду на мою победу над унитариями?

– Опять-таки на могуществе, престиже и популярности, которыми ваше превосходительство обязаны своей славе и...

– Да? – со смехом произнес диктатор, скользнув по своему собеседнику взглядом, яснее слов говорившем: «Какой ты, однако, жалкий дурак в сравнении со мной!»

– Не понимаю, чем я подал вашему превосходительству повод смеяться надо мной, – сказал сэр Вальтер, сильно раздосадованный, что его лесть, быть может, служившая выражением его искреннего мнения о Розасе, так дурно принята.

– Всем, сеньор европейский дипломат, всем, – с язвительной иронией ответил Розас.

– Но, сеньор...

– Выслушайте меня, сеньор Спринг. Все, что вы мне сейчас сообщили, было бы как нельзя более уместно в нашей печати и в беседе с народом,но никак не в донесении к лорду Пальмерстону, который по справедливости считается умнейшим человеком во всей Европе.

– Почему же, осмелюсь спросить ваше превосходительство?

– Сейчас я разъясню вам... Я указал вам все опасности, угрожающие в настоящее время моему правительству, т. е. миру и порядку в аргентинской конфедерации. Да?

– Да, ваше превосходительство.

– А знаете ли вы причину, побудившую меня войти перед вами в эти подробности?.. О, конечно, нет. Моя откровенность только поставила вас в тупик и так смутила, что вы даже не были в состоянии понять ее. Ну, я объясню вам и эту загадку. Я пустился в такие откровенности, потому что знаю, что наше свидание окончится новым отчетом, который вы сейчас же отправите своему правительству, а это-то именно мне и нужно.

– Это вам нужно?! – с крайним изумлением повторил сэр Вальтер Спринг, даже подскочив на месте, не будучи более в силах скрыть полной несостоятельности перед насмешливо улыбавшимся Розасом.

– Да, именно это, – подтвердил последний. – Я желаю, чтоб английское правительство знало о моем шатком положении от меня самого раньше, чем ему могут сообщить об этом мои враги, или по крайней мере, одновременно... Поняли теперь мою мысль? Какая мне польза скрывать от вашего правительства то, что не может быть скрыто и что оно все равно узнает через других? Вообще скрывают что-нибудь только из боязни, а я ничего не боюсь.

– Потому-то я и говорил вашему превосходительству, что с вашей властью...

– Оставьте, пожалуйста, мою власть в стороне, сеньор Спринг.

– Но если ваше превосходительство не имеете власти...

– Я имею ее, сеньор, – снова резко оборвал диктатор.

Тут уж сэр Вальтер, совершенно отчаявшись и на этот раз понять маневры своего собеседника, только и мог пробормотать:

– В таком случае, в чем же дело?

– В чем дело? Значит, опять нужны разъяснения? Согласитесь хоть с тем, что иметь власть и рассчитывать на эту власть, чтобы выйти из затруднительного положения – две вещи, ничего общего между собой не имеющие. Как вы полагаете, знает лорд Пальмерстон правила сложения и вычитания? Так неужели же вы воображаете, что он будет верить в возможность моего торжества над унитариями, если подсчитает число врагов аргентинской федерации и суммы, которыми они располагают, благодаря поддержке Франции? Разумеется, не поверит, если вы далее станете доказывать ему, что и у меня еще есть сила и власть. Дальше. Не можете же вы серьезно думать, чтобы у него осталась хоть малейшая охота поддерживать правительство, которое, по всей вероятности, просуществует не более нескольких месяцев, а то и недель? Предположим даже, что он и захотел бы оказать мне помощь против моих врагов, опирающихся на Францию, то не сделает это уже по одному тому, что тогда ему пришлось бы ссориться с Францией... Да, сеньор Спринг, я и раньше никогда не возлагал особенных надежд на помощь британского правительства в своей борьбе с Францией, а теперь, когда узнал, что это правительство получает от вас донесения, в которых вы фантазируете о моей власти, и совсем ни на что хорошее со стороны лорда Пальмерстона не рассчитываю.

– Но, сеньор генерал, чем же вы думаете победить унитариев, если не своей властью, не своими армиями и федералами? – спросил Спринг, тщетно стараясь добраться до настоящих мыслей Розаса, скрытых в напускаемом им тумане темных, загадочных и противоречивых фраз.

– Нет, сеньор посланник, я рассчитываю победить своих врагов или, верней, врагов федерации, при помощи их же самих, – спокойно выговорил Розас, устремляя инквизиторский взгляд на лицо посланника, чтобы узнать, какое впечатление произвело на последнего поднятие уголка таинственной завесы его загадочной диалектики.

– А!– воскликнул сэр Вальтер, вытаращив изумленные глаза, между тем как ум его, озаренный последней фразой Розаса, вдруг проник в ту глубину недомолвок, намеков и парадоксов, которые за минуту еще были для него совершенно темны, несмотря на всю его обычную проницательность, на знание дипломатических уловок и, наконец, даже на то, что он порядочно изучил характер и манеры диктатора.

– Да, унитарии должны быть побеждены при помощи их самих, – продолжал Розас. – Именно они и составляют мою главную армию, мою власть, мое неодолимое, наиболее опасное для моих противников могущество.

– Действительно, ваше превосходительство, вы открываете передо мной совершенно новый горизонт, существования которого я, признаюсь, даже и не подозревал! – откровенно сознался Спринг.

– Я это знал, – холодно сказал Розас, никогда не упускавший случая дать заметить другим их ошибки или неведение. – Унитариям недостает, – продолжал он, – да и всегда будет недоставать именно того, без чего у них никогда не может быть настоящей силы и могущества, несмотря на то, что их много и что у них хорошая поддержка. Между ними есть очень способные люди, они имеют на своей стороне лучших солдат республики, но у них нет общего центра; у них все приказывают, но никто не желает исполнять приказаний; они все стремятся к одной цели, но идут разными путями, поэтому никогда и не достигнут ее. Феррэ не повинуется Лавалю, потому что он губернатор провинции; Лаваль не повинуется Феррэ, потому что он генерал унитариев, или генерал-освободитель, как его называют. Лаваль нуждается в помощи Риверы, так как Ривера превосходно знает наш способ ведения войны, но Лаваль из самолюбия воображает, что обойдется и без него, а поэтому презирает Риверу. Последнему тоже нужно бы сообразовать свои действия с действиями Лаваля, потому что Лаваль начальник края, но он презирает его за то, что он не испанец. Люди пера, кабинетные ученые, как они себя называют, дают Лавалю советы; Лаваль и желал бы следовать их советам, но люди оружия, окружающие его, мешают ему в этом, потому что презирают тех, которые не принадлежат к армии. Лаваль, не умеющий заставлять повиноваться себе, слушает, что кричат его подчиненные, и, чтобы не вызывать их неудовольствия, ставит их в оппозицию к самой интеллигентной части своей партии. Все новые унитарии провинций заражены той же болезнью, той же манией величия; каждый из них, лишь только успеет провозгласить себя унитарием, уже мнит, что он министр, губернатор, начальник, но никто не желает быть ни солдатом, ни чиновником, ни простым гражданином... Так вот, видите, сеньор посланник ее величества королевы английской, когда имеешь дело с подобными врагами, нужно дать им время взаимно истребить друг друга. Это-то именно я и хочу сделать.

– Да, это превосходный план! – с неподдельным восхищением воскликнул сэр Вальтер, слушавший эту характеристику с громадным удовольствием.

– Позвольте, я еще не кончил, – флегматично проговорил диктатор. – Когда имеешь врагов, хотел я добавить, то оцениваешь их не по числу, а по достоинству каждой их части, каждой группы, каждого человека. Сравнивая эти части со своей собственной, так сказать, кооперацией, крепко сплоченной, в которой приказывает только один, а все остальные безусловно ему подчиняются, как руки голове, – невольно приходишь к заключению, что при столкновении тех отдельных частей с этим сплошным целым обязательно должно восторжествовать целое, хотя бы оно и казалось по своей массе меньше и слабее всех тех групп, вместе взятых... Теперь, надеюсь, вы поняли, как следует оценивать положение мое и моих противников?

Этот оригинальный план борьбы с врагами, развернутый Розасом, был результатом его глубокого изучения и знания как врагов, так и вообще людей. Именно это знание, приобретенное им в течение долгих лет публичной деятельности, и было в его руках тем страшным оружием, которое придавало ему такую власть и внушало такой страх.

– О, теперь я понял, все понял, ваше превосходительство, – сказал сэр Вальтер, потирая свои белые руки с радостью человека, благополучно выбравшегося из самого запутанного лабиринта. – Я переделаю свои депеши и позабочусь, чтобы лорд Пальмерстон узнал положение дел Аргентинской республики именно с той точки зрения, на которую изволили мне указать ваше превосходительство.

– Делайте, как вам угодно. Я желаю только одного, чтобы вы сообщали своему правительству одну правду, – проговорил диктатор с таким неестественным равнодушием, что беспристрастный наблюдатель понял бы, что именно теперь начинается самая суть дела.

– О, за мной дело не станет! – воскликнул посланник. – Но нужно и вам самим объявить это...

– Зачем?

– Разве вашему превосходительству не желательно заручиться помощью Англии?

– Что же она может сделать для меня?

– Она может, например, заставить Францию прекратить свое вмешательство в...

– Вы, кажется, уже предлагали мне такого рода посредничество Англии в самом начале наших неурядиц.

– Предлагал, ваше превосходительство, но...

– Но не проходило ли с тех пор все время только в том, что вы ожидали по этому поводу инструкций и не получали их?

– Да, это верно, сеньор генерал, но я убежден, что при первом же слове Англии, французский король пришлет уполномоченного для улаживания этого грустного недоразумения между французской колонией и вашим превосходительством.

– А ради чего он это сделает?

– Ради того, что положение Франции в настоящее время очень трудно. В Алжире война разгорелась с новой силой, так как Абдель-Кадер принялся за дело чрезвычайно энергично. В восточном вопросе Франции противостоят четыре великих державы, вмешавшиеся в распрю между турецким султаном и египетским пашой. Сейчас пятнадцать кораблей, четыре фрегата и несколько мелких судов отправлены французским правительством в Дарданеллы. Если Франция не откажется от своих претензий, или если Россия захочет защищать Константинополь, то Франции в скором времени придется выслать в Дарданеллы все свои морские силы. Внутреннее состояние Франции тоже далеко не из спокойных: попытка Страсбурга подняла на ноги всех бонапартистов и старые партии поднимают парламентерское знамя; министерство Сульта, если еще не свергнуто, то с часу на час может ожидать катастрофы; оппозиция работает изо всех сил, чтобы сделать президентом совета одного из своих влиятельных членов. При подобных условиях Франции необходимо укрепить более прежнего свой союз с Англией, а потому французское правительство не захочет из-за такого пустяка, как ла-платское дело, ссориться с английским и уступить ему при первом же изъявлении его неудовольствия.

– Ну, это дело ваше, для меня оно совершенно безразлично, сеньор посланник. Константинополь и Алжир меня нисколько не интересуют. А что касается блокады, то вы знаете, она вредит кое-кому гораздо больше, чем мне, – заметил Розас.

– Знаю, знаю, сеньор генерал, – с живостью ответил Спринг: – последствия продолжения блокады Ла-Платы ложатся всей своей тяжестью на английскую торговлю.

– А известно вам, какой английский капитал заключен в Буэнос-Айресе и почему французская эскадра держит ее тут взаперти?

– Знаю. Два миллиона ливров в местных съестных припасах, портящихся с каждым днем.

– А сколько приходится тратить ежемесячно для возможного сохранения этих припасов?

– Двадцать пять тысяч ливров, ваше превосходительство.

– Совершенно верно, сеньор Спринг.

– Я уже сообщал обо всем этом своему правительству.

– Знаете вы также, на какую сумму приостановлено британских мануфактурных изделий в Монтевидео?

– На миллион ливров, я и на это указал лорду Пальмерстону.

– Стало быть, вам нравятся такие потери, раз вы знаете о них, – проговорил с улыбкой Розас. – Впрочем, это дело ваше. О вкусах не спорят... Если вы довольны этими результатами блокады, то мне только остается радоваться за вас, а сам я уже сумею от нее избавиться.

– Мне давно известно, что ваше превосходительство все можете сделать и никогда ни перед чем не растеряетесь, – с льстивой улыбкой заметил сэр Вальтер.

– Ну, положим, не все, сеньор посланник, – возразил Розас, откидываясь на спинку кресла и снова пронизывая англичанина до дна его души своим острым взглядом, – далеко не все. Например, когда посланник иностранного государства укрывает в своем доме унитария, преследуемого правосудием, я не могу рассчитывать, чтобы этот посланник пришел ко мне, откровенно рассказал об этом и попросил для своего протеже милости, в которой я никогда не отказал бы ему.

– Разве, что-нибудь подобное случилось?.. Какой же посланник мог решиться на такую дерзость? Соблаговолите сказать, ваше превосходительство, на кого вы намекаете? – проговорил сэр Вальтер с видимым изумлением.

– А вы сами его не знаете, сеньор Спринг? – инквизиторским тоном продолжал Розас.

– Даю вашему превосходительству честное слово...

– Довольно! – резко перебил диктатор, сразу поняв, что ошибся, и цель, ради которой он собственно призывал министра и употребил столько труда, не достигнута. – Довольно! – повторил он, вставая, чтобы скрыть бешенство, исказившее его лицо.

Сэр Вальтер опять смутился, охваченный новым притоком недоумения в виду странного, трудно объяснимого поведения Розаса.

Последний прошелся несколько раз взад-вперед по столовой, затем вдруг остановился, как вкопанный, положив руку на спинку стула, на котором бедный мулат тщетно боролся с дремотой, и стал напряженно к чему-то прислушиваться.

По улице неслась во весь опор лошадь и вскоре остановилась перед домом диктатора.

– Какая-нибудь депеша из полиции, – заметил англичанин, пользуясь случаем вновь завязать беседу, так круто оборванную Розасом.

– Ошибаетесь, сеньор, – сухо возразил диктатор, – эта лошадь из предместья и всадник ее простой гаучо, а не полицейский комиссар, который загнал бы ее так, что она упала бы перед моим домом.

Спринг молча пожал плечами и встал со своего места.

В столовую вошел Корвалан с пакетом в руках.

Розас схватил пакет, поспешно разорвал конверт, развернул письмо и пробежал его глазами. После первых строк, лицо диктатора исказилось такой дикой злобой, что сэр Вальтер, видевший это, не решался верить своим глазам.

– Вы удаляетесь, сеньор Спринг? – произнес не своим голосом Розас, прерывая чтение и протягивая руку.

– Да, я не хочу мешать вашему превосходительству.

– Когда намерены вы отправить пакетбот?

– Послезавтра, сеньор генерал.

– Это очень долго. Заставьте своего секретаря поработать так, чтобы пакетбот мог отплыть завтра после полудня... вернее говоря – сегодня, потому что уже четыре часа утра.

– Хорошо, пакетбот отправится сегодня в шесть часов вечера, ваше превосходительство.

– Очень благодарен. Покойной ночи, сеньор Спринг, – произнес диктатор, слегка наклоняя голову.

Отвесив несколько поклонов, посланник удалился.

– Корвалан, проводите сеньора Спринга! – приказал диктатор.

– Сеньор! Что это вы приказали сделать с еретиком? – закричал мулат, очнувшись от своей дремоты. Ему показалось, что английского посланника повели на казнь.

Но Розасу было не до разговоров, сев на свое место, он положил перед собой на стол письмо, подпер руками голову и стал внимательно перечитывать его, вдумываясь в каждое слово. По мере того, как он читал, глаза его наливались кровью, на лбу напрягались жилы, а лицо, попеременно, то бледнело, то краснело.

Немного спустя, он грубо выгнал мулата, заперся в своем кабинете и принялся шагать от одной двери к другой. Он скрежетал зубами, потрясал кулаками, топал ногами, проявляя порывы самого необузданного бешенства.

Глава XI
ДОННА МАРСЕЛИНА

Утро пятого мая было ясное, и свежий ветерок, пропитанный запахом фиалок и жасмина, в изобилии росших на песчаных равнинах Барракаса, разгонял густой и сырой ночной туман.

В течение всего апреля шли проливные дожди, как будто сама природа хотела способствовать невзгодам, обрушивавшимся на аргентинский народ, и пятое мая было первым хорошим днем за длинным периодом ненастья.

В городе все еще было тихо, хотя ослепительно-яркие солнечные лучи давно уже заливали его. Аристократический Буэнос-Айрес, по справедливости прозванный Афинами Южной Америки, еще спал, точно желая как можно дальше отодвинуть от себя заботы дня.

В глубине его широких и прямых улиц, под навесами зданий, кое-где еще виднелись последние тени, но вскоре перед победоносно наступавшим на них ярким дневным светом должны были исчезнуть и они.

По бирюзовому небу плыли легкие перламутровые и золотистые с розовыми краями облачка, отражавшиеся в зеркальной поверхности Ла-Платы.

Но вот послышался глухой, монотонный стук тележек пригородных поставщиков, привозивших продукты на рынок, начали открываться лавки, зашмыгала прислуга вперемежку с другим мелким людом: город просыпался и приступал к своей обычной деятельности.

Из одного дома на улице Виктории вышел высокий, худой и желтый человек лет пятидесяти и направился к рынку, тяжело опираясь на толстую палку, без которой, казалось, он не мог сделать ни шагу.

Он двигался медленно, с видом человека, вышедшего только подышать свежим утренним воздухом, полюбоваться на давно уже не виданное ясное небо и, кстати, показать свой новый ярко-красный жилет и свои федеральные значки, красовавшиеся у него на груди и на шляпе.

Руки этого человека, очевидно, были очень слабы, потому что он то и дело ронял свою индийскую трость с набалдашником из слоновой кости, которая каждый раз откатывалась назад, так что ему нужно было постоянно оборачиваться, чтобы поднять ее, причем он быстро оглядывал все пройденное им пространство.

С чисто ангельским терпением, подобрав чуть не в тридцатый раз злополучную трость, выскользавшую из его дрожащей руки, старик остановился перед домом дона Мигеля дель Кампо.

На минуту старик в изнеможении прислонился к стене дома, вытащил из кармана платок и начал отирать им свои ввалившиеся щеки и лоб, все время не переставая зорко оглядываться по сторонам. Дав пройти двум разносчикам и женщине с пустой корзиной в руках, он подошел к двери дома и, не воспользовавшись великолепным бронзовым молотком в виде львиной головы, осторожно стукнул в дверь три раза тростью.

Между тем хозяин дома, дон Мигель, уже встал и одевался с помощью своего верного Тонилло, успевшего выполнить все поручения, данные ему ночью его господином.

– Донна Аврора сама приняла от тебя цветы? – спрашивал дон Мигель, расчесывая свою темно-русую бородку, разделенную пополам на подбородке, согласно предписаниям федерации, старавшейся установить однообразие даже в наружности своих членов.

– Сама, сеньор, – отвечал Тонилло.

– А письмо?

– Письмо она тоже приняла вместе с цветами лично.

– А ты не заметил выражения ее лица: довольное оно было или нет?

– Кажется, довольное сеньор. Но письмо ее сильно удивило, и она спросила, что произошло.

– Бедняжка!.. Как она была одета? Говори мне все... Что она делала, когда ты явился к ней?

– Сеньорита стояла во дворе перед жасминовым боскетом и разворачивала свои папильотки...

– О милая кокетка! Ну, а потом?

– Потом... да больше ничего, сеньор.

– Как ничего! А в чем она была одета? Я же тебя именно об этом и спрашиваю.

– В белом с зелеными полосками пеньюаре, накинутом на плечи.

– А!.. Ну, теперь я ясно могу себе представить ее и счастлив на весь день... Она восхитительна в белом! А потом что?

– Более ничего, сеньор.

– Ты дурак, Тонилло!

– Но, сеньор, на донне Авроре, право, более ни чего не было.

– Этого быть не может. Ножки ее во что-нибудь были обуты... в туфельки или в ботинки? А на шее у нее, наверное, была какая-нибудь косыночка, ленточка или, вообще что-нибудь в роде этого, что обыкновенно надевается молодыми доннами. Ты должен был все заметить: ведь ты знаешь, что я заставляю тебя передать мне в точности каждую подробность, касающуюся донны Авроры.

– Виноват, сеньор, я...

– Ну, хорошо, оставим это и перейдем к другому… Кого ты еще видел у нее в доме?

– Ее горничную и дона Кандидо.

– А! Моего учителя чистописания, доброго гения моих ученических тетрадей! Говорил ты с ним, Тонилло? Узнал, зачем он туда приходил?

– Говорил. Он сказал мне, что ему очень нужно было вас повидать и что он был здесь в шесть часов утра, но не достучался; потом он заходил в семь часов, но опять не мог достучаться. Теперь он ходит по окрестностям, выжидая, когда можно будет видеть вас.

– Черт возьми! Очевидно, он еще не бросил своей привычки мучить меня... Хотел поднять меня в шесть часов, чтобы поболтать! – Когда он опять придет, попроси его в кабинет, а донну Марселину можешь ввести сюда.

Сделав это распоряжение, дон Мигель надел синий шелковый халат, который очень шел к нему.

– Ввести ее сюда? – спросил Тонилло, боясь, что ослышался.

– Да, именно сюда, мой целомудренный дон Тонилло. Я кажется, говорю с тобой на понятном языке. Когда донна Марселина придет, смотри, чтобы и эта дверь была хорошо затворена, и дверь в кабинет... Да вот и она! Пойди, встреть ее, – добавил дон Мигель, услыхав шелест шелкового платья.

Через минуту в спальню вошла дама в зеленом шелковом платье и мериносовой желтой с черной каймой шали, спускавшейся до самых пят. На голове у нее был громадный красный бант, а в правой руке она осторожно держала кончиками пальцев белый батистовый платок с вышитыми на углах красными амурами.

Когда-то эта дама, наверное, была очень хороша, судя по ее большим черным глазам, даже теперь, несмотря на ее сорок восемь лет, не утратившим своего блеска, и по изящному профилю ее лица; но сильная седина в черных волосах, дряблость щек и полуввалившийся рот лишали ее всякой приятности.

В довершение всего этого, она была очень высока и слишком полна.

Дон Мигель принял свою гостью сидя и с той банальной улыбкой, которая свойственна аристократам в отношениях с людьми низшего происхождения.

– Вы мне нужны, донна Марселина, – проговорил молодой человек, указывая гостье на стул против себя.

– Я всегда к вашим услугам, дон Мигель, – слащавым голосом ответила дама, жеманно опускаясь на стул и расправляя складки своего широчайшего платья, шуршавшего при малейшем ее движении.

– Как ваше здоровье и что у вас дома? – осведомился дон Мигель, никогда не приступавший к серьезному разговору прежде, чем не узнает всего, что было на душе у его собеседника.

– Ах, сеньор, я совсем потеряла голову! – воскликнула донна Марселина, обрадовавшись возможности высказаться. – Я хотя и очень грешна, но жизнь в Буэнос-Айресе все-таки кажется мне чересчур тяжелым наказанием.

– Это будет вам зачтено на том свете, – сказал молодой человек, полируя свои ногти с совершенно равнодушным видом.

– Есть люди гораздо грешней меня, но они, наверное, попадут в рай без особенных мучений.

– Кто же именно эти люди, по вашему мнению?

– Да хоть бы те, которых вы знаете, сеньор.

– Я очень забывчив, донна Марселина, и положительно не в состоянии никого припомнить, к кому могли бы относиться ваши намеки.

– Ну, значит, мы с вами в этом не сходимся, сеньор дон Мигель; кое-чего я никогда не забуду, хотя бы прожила двести лет.

– Напрасно: ваша религия учит нас забывать все дурное и прощать нашим врагам.

– Прощать врагам! Это после всех оскорблений, которым они меня подвергли, загрязнив мою репутацию, смешав меня с существами, составляющими позор нашего пола, – нет, никогда! У меня в этом случае сердце Капулетти!

– Ах, донна Марселина, вы всегда преувеличиваете, когда речь заходит на эту тему! – проговорил молодой человек, делая над собой громадное усилие, чтобы не расхохотаться при таком странном сравнении своей собеседницы.

– Я? Преувеличиваю?! Ну, да, в ваших глазах, разумеется, ничего не значит, что меня посадили в тележку с недостойными женщинами и хотели отправить в исправительный приют, – меня, никогда никого не принимавшую у себя, кроме цвета буэнос-айресского общества!.. Я, впрочем, отлично знаю, что меня только для вида обвинили в дурном поведении и что это была только месть за мои всем известные политические убеждения. Я постоянно общалась с унитариями; у меня бывали министры, адвокаты, поэты, доктора, писатели, – словом, все выдающиеся люди нашего города. За это наш тиран и вписал мое имя в список женщин, подлежавших высылке из Буэнос-Айреса, по декрету негодяя Анчорены, этого старого Тартюфа, этого бессовестного ростовщика, на которого не даром написано известное вам четверостишие...

– Кстати сказать, прелестное, – вставил дон Мигель.

– Не правда ли?..

– Да, я сделалась жертвой этих грубых, невежественных головорезов исключительно за свои политические убеждения, а может быть, и за мою любовь к литературе. Я заметила, что этот дикарь, Анчорена, преследовал всех посвятивших себя, подобно мне, изящным искусствам. Все мои друзья были сосланы... О, как хорошо жилось нам при Вареласе и Галлардосе! Миновало это прекрасное времечко, исчезло навеки!.. Помните, дон Мигель, какое тогда было блаженство?! Разгорячившись, донна Марселина спустила с плеч свою шаль, отерла выступивший на ее красном лбу пот и грациозно обмахивалась платочком.

– Что было, то прошло, донна Марселина, – проговорил дон Мигель по возможности серьезным тоном, опустив вниз свои смеющиеся глаза. – Действительно, новое правительство поступило с вами крайне несправедливо...

– И бесчеловечно! – договорила посетительница.

– Но все-таки вам удалось избежать страшного позора, благодаря вашим крупным связям...

– Да, слава Богу, один из моих лучших друзей, занимающий высокое положение, сжалился надо мной. Он видел во мне только невинную жертву варварства, составляющего, по выражению Руссо, самое ужасное зло в мире и низводящего человечество до уровня животных! – с пафосом воскликнула донна Марселина, любившая щегольнуть своей начитанностью.

– Руссо совершенно прав, и мир должен быть ему глубоко признателен за то, что он внес эту новую и поучительную истину.

– О, да, Руссо – один из величайших гениев, и я знаю все его произведения наизусть!.. Вы не поверите, какая у меня память: недавно я видела две трагедии и сразу запомнила все их содержание!

– Это, действительно, замечательно!

– Не правда ли? Хотите, я продекламирую вам монолог Бидоны или Креона, начинающийся словами: «Грустная судьба...»

– Нет, благодарю вас, донна Марселина. Пожалуйста, не трудитесь, – с живостью перебил дон Мигель.

– Как угодно, – обиженно проговорила гостья.

– Что вы читаете в последнее время, донна Марселина?

– Кончаю «Дитя карнавала», после того, как прочитала «Люсинду», которую теперь читает моя племянница.

– Прекрасно!.. Кто это снабжает вас такими хорошими книгами? – спросил молодой человек, устремив на свою собеседницу спокойный и пристальный взор.

– Лично меня никто не снабжает ими. Это патер Гаэте приносит их моей племяннице.

– Патер Гаэте?! – повторил дон Мигель, разражаясь, наконец, долго сдерживаемым смехом.

– Да. Но что же тут смешного, сеньор дон Мигель? – недоумевала гостья. – Я ему очень признательназа это. Он человек просвещенный и говорит, что молодым девушкам следует читать все, как хорошее, так и дурное, чтобы раньше узнать жизнь и не попасть впоследствии впросак, как нередко случается с теми, которых держат в полном неведении.

– Против верности этого взгляда я ничего не могу возразить, донна Марселина; но чего я никак не могу понять, так это того, что вы, с вашими твердыми, непоколебимыми политическими убеждениями, дружны с этим, хотя и достойным священником, зато ярым федералистом.

– Я каждый день упрекаю его в этом грустном заблуждении...

– А он вам что на это говорит?

– Смеется, поворачивается ко мне спиной и уходит с Гертрудитой читать.

– Гертрудита? Это что еще за особа у вас?

– Это новая племянница, которую я с месяц тому назад взяла к себе в дом.

– Господи! Да у вас племянниц больше, чем было у Адама внуков от Сима, сына Каина и Ады!.. Читали вы когда-нибудь «Библию», донна Марселина, а?

– Нет, сеньор, не приходилось.

– Ну, а «Дон-Кихота», наверное, читали?

– Тоже нет.

– Жаль. Этот Дон-Кихот был славный малый, удивительно похожий лицом и умом на генерала Орибу. Он всегда говорил, что ни одно благоустроенное государство не может существовать без одного ремесла, т. е. именно того, которым вы занимаетесь.

– Разве мое покровительство бедным племянницам может быть названо ремеслом?

– У большинства людей удивительно извращенные понятия, донна Марселина.

– Это верно!.. Но не обращать же мне на это внимание, когда я сознаю, что не делаю ничего дурного, а, напротив, только благодетельствую бедным девочкам, для которых я служу единственным убежищем.