Текст книги "Маисовый колос"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Глава XXII
В МОНТЕВИДЕО

В прекрасной гавани Монтевидео качалось на якорях более девятисот кораблей, напоминавших своими мачтами громадный пальмовый лес, потрясаемый бурей.

Стояла великолепная июльская ночь. На небе не было ни одного облачка, и круглый диск луны сиял во всей своей магической красоте.

С семи часов вечера на горизонте показалась подвижная точка, похожая на одного из тех южных голубей, которые, увлекаемые ветром с берегов Патагонии, носятся над поверхностью моря, то исчезая, то вновь появляясь в волнах, пока их не подгонит воздушное течение в гавань или на утесы.

Точка эта оказалась китоловным судном, быстро приближавшимся к порту. На судне было четверо людей: два матроса, его хозяин, сидевший у руля, и пассажир, закутанный в каучуковый плащ. Пассажир этот был дон Мигель дель Кампо.

– Далеко еще до гавани, Дуглас? – спросил дон Мигель, обращаясь к рулевому и глядя на свои часы, показывавшие полдесятого.

– Нет, дон Мигель, – ответил рулевой с сильным английским акцентом. – Мы скоро причалим к правой стороне форта.

– Какого именно?

– Форта Сан-Хосе.

– Разве там есть пристань?

– Есть, обыкновенная стоянка лодок с военных кораблей.

Действительно, через четверть часа судно подошло к маленькой пристани, совершенно пустой в это время. Дуглас вышел вслед за доном Мигелем на берег и повел его по глухим переулкам предместья. Остановившись перед небольшим домом, англичанин указал на него и сказал:

– Здесь, сеньор.

– Хорошо. Ждите меня в гостинице Пара. Займите там для меня комнату, на случай, если нам придется здесь ночевать.

– Но как вы найдете дорогу по незнакомым улицам, сеньор?

– Меня проводят отсюда.

– Не спросить ли мне сначала, дома ли тот, кого вы желаете видеть?

– Не нужно. Если его и нет дома, я подожду. Идите.

Дуглас удалился. Оставшись один, дон Мигель сильно стукнул два раза дверным молотком.

– У себя господин Буше де Мартиньи? – спросил он у слуги, отворившего дверь.

– У себя, – ответил тот, внимательно осматривая молодого человека.

– Передайте ему вот это.

При этом Мигель дал ему половину визитной карточки.

Слуга взял визитную карточку и остановился в нерешительности, не зная, запереть ли ему дверь под носом у незнакомца, за поясом которого он заметил два пистолета, или рискнуть оставить ее отворенной. Однако осанка молодого человека внушила ему такое уважение, что он не решился оскорбить его выражением недоверия и, не заперев двери, удалился. Через минуту он возвратился и вежливо пригласил позднего посетителя войти.

Дон Мигель разделся в передней, положил там же на стол свои пистолеты, пригладил волосы и вошел в гостиную, где хозяин дома, Буше де Мартиньи, агент французского правительства, читал газету, сидя перед ярко пылавшим камином.

Темные глаза француза, человека еще молодого, красивого и изящного, пытливо впились в благородное и умное лицо дона Мигеля. Наружность молодого аргентинца, очевидно, сильно поразила француза, потому что у него вырвалось восклицание удивления.

– Вы, вероятно, ожидали увидеть в вашем корреспонденте старика? – на прекрасном французском языке произнес сеньор дель Кампо, крепко пожимая протянутую ему руку.

– Да, это правда, – ответил де Мартиньи. – Не угодно ли вам присесть... Ваше имя еще составляет для меня тайну, и потому, извините, я не знаю, как называть вас.

– Эту тайну я вам сейчас открою. Я – Мигель дель Кампо, о котором вы, быть может, уже слыхали от моих соотечественников.

– А! Мигель дель Кампо! Еще бы! Это имя мне давно уже знакомо, хотя я и не знал, что оно принадлежит моему корреспонденту... Я с нетерпением ждал вас после вашего письма от двадцатого числа, которое я получил на другой день.

– Я писал, что буду у вас двадцать третьего числа, сегодня как раз двадцать третье, господин де Мартиньи.

– Вы во всем замечательно точны, сеньор дель Кампо.

– Политические часы всегда должны быть тщательно проверены, без чего рискуешь пропустить удобные случаи, представляемые событиями. Я обещал вам быть здесь сегодня и явился; в полночь же двадцать пятого числа я должен быть в Буэнос-Айресе, и буду.

– Ну, так как же, сеньор дель Кампо?

– Сражение проиграно, господин де Мартиньи.

– О, нет!

– Вы сомневаетесь? – с изумлением спросил дон Мигель.

– Официальных подробностей у меня нет, но, судя по частным письмам, оно не проиграно.

– Следовательно, вы думаете, что его выиграл генерал Лаваль?

– Нет. Я думаю только, что произошло бесполезное пролитие крови.

– Ну, вы в этом сильно ошибаетесь, – возразил дон Мигель.

– Не вы ли ошибаетесь, сеньор дель Кампо, основываясь, по всей вероятности, на смутных слухах, циркулирующих в Буэнос-Айресе и в газетах Розаса, которые, вы знаете, все представляют в извращенном виде.

– Вы забываете, господин де Мартиньи, что вот уже целый год, как я сообщаю вам, аргентинской комиссии и здешней печати не только все, что делается в Буэнос-Айресе, но и самые тайные действия, совершаемые в кабинете Розаса. Если бы вы этого не забыли, то не сказали бы, что я основываюсь на смутных слухах и на официальных газетах. Можете быть уверены, что раз я вам говорю: «Сражение проиграно», значит, оно действительно проиграно. Я привез с собой прокламацию генерала Эшагю, полученную от преданных мне людей, находящихся в армии Розаса.

– Вы говорите, эта прокламация с вами? – с видимым беспокойством спросил французский консул.

– Да. Вот она. – С этими словами дон Мигель подал ему отчет о сражении за подписью генерала дона Паскуаля Эшагю и продолжал:

– Из-за всех преувеличений этой реляции ясно видно, что Лаваль проиграл сражение.

– Однако письма...

– Извините, господин де Мартиньи, я приехал из Буэнос-Айреса в Монтевидео не за тем, чтобы спорить о том, в чем я вполне убежден, а лишь с целью обсудить, как и чем помочь беде, – довольно резко произнес дон Мигель.

– Возможно ли еще это вообще? – задумчиво протянул сквозь зубы француз.

– Вполне возможно. У меня уже готов план, при составлении которого я руководствовался одними фактами, – сказал молодой человек.

– Да? Говорите, говорите, пожалуйста! – воскликнул консул.

Ясно и толково дон Мигель изложил тот самый план, один намек на который привел в необузданный восторг его друзей.

Де Мартиньи с напряженным вниманием дослушал его до конца, ни разу не перебив, и затем сказал:

– Мысль ваша превосходна, сеньор дель Кампо. Радуюсь возможности сообщить вам, что генерал Лаваль думает совершенно одинаково с вами относительно необходимости вторжения в Буэнос-Айрес.

– Вот как! – воскликнул молодой человек, не веря своим ушам.

Консул молча подошел к столу, вынул из него папку бумаг, выбрал из них одну и подал своему собеседнику со словами:

– Это выписка из письма генерала Лаваля, сообщенная Каррилем Петиону, командующему французскими войсками в Паране.

– Ну, если генерал Лаваль был такого мнения еще до сражения, то он тем более должен держаться его теперь, – заметил дон Мигель, пробежав глазами содержание бумаги. – А как вы полагаете, трудно будет устроить одновременное вторжение, о котором я вам говорил?

– Нетрудно, а невозможно.

– Но почему же? Что вы в этом находите невозможного, господин де Мартиньи?

– Вы согласитесь с моим мнением, когда узнаете то, что я вам, сейчас сообщу, сеньор дель Кампо. Тайна, которая у вас в руках, была продана. Вы должны знать, что Ривера еще больший враг Лавалю, чем Розас, и он поспешил объявить, что находит план Лаваля изменой делу освобождения. Ведь президенту Ривере выгодно продолжение междоусобной войны и продолжение существования правительства Розаса. Поэтому он не только никогда не согласится на вторжение Лаваля в Буэнос-Айрес, но даже всеми силами будет препятствовать этому.

– Но ведь это сумасшествие! – вскричал дон Мигель.

Консул молча пожал плечами.

– Чистое сумасшествие, – продолжал молодой человек. – Разве Ривера не знает, что он этим ставит на карту существование и свободу Монтевидео вместе с независимостью нашей республики?

– Конечно, знает.

– Ну, и что же?

– Это ему все равно, лишь бы не дать Лавалю возможности добиться успеха. Вы, очевидно, и представить себе не можете, до чего доходит рознь между аргентинцами и некоторыми из ваших эмигрантов, преданными Ривере. Они совсем оплели президента, восстановили его против действительных друзей, пользуются его слабыми сторонами, всячески раздражают, – словом, управляют им для удовлетворения личного честолюбия. Вообще в этой стране общих интересов не существует, каждый действует на свой страх, думая единственно о себе лично, и потому один на другого ни в чем не может положиться. Франции уже надоело вмешиваться в эту грустную неурядицу и она намерена отстраниться. Это видно по полученным мной последним инструкциям. У нее есть заботы поважнее этих, ей нужно подумать об африканской войне.

Дон Мигель сделался еще бледнее, чем был.

– Кто же начальствует в Монтевидео? – спросил он дрожащими от волнения губами.

– Тот же Ривера, сухо ответил консул.

– Но ведь он сейчас находится в действующей армии, и у него должен быть наместник, который распоряжается вместо него?

– Наместник есть, но он делает только то, что приказывает ему Ривера.

– Ну, а собрание?

– Собрания нет.

– Так, наконец, народ?

– И народа нет, в том смысле, конечно, что в Америке народ еще не имеет права совещательного голоса. Есть только один Ривера, который и орудует. Положим, около него имеется несколько честных, даровитых людей, как, например, Васкес, Муиос и другие, но их влияние парализуется теми, кто ненавидит их.

Дон Мигель в полном унынии опустил голову. Все его планы разрушены, все светлые надежды обмануты и все усилия и жертвы не привели ни к чему!

Однако, не в его характере было долго отчаиваться. Он овладел собой, поднял голову и спокойно проговорил:

– Пусть так, господин де Мартиньи. Я всегда готов считаться со свершившимися фактами и действовать сообразно с ними. Вы говорите, что Ривера не желает идти с Лавалем, а поэтому невозможно устроить их совместного движения на Буэнос-Айрес. Ведь так?

– Совершенно верно, – ответил француз.

– В таком случае нужно попытаться убедить Лаваля, чтобы он шел один на Буэнос-Айрес и напал на город с наименее защищенной стороны. Пусть он немедленно идет туда, не смущаясь встречами со слабыми отрядами Розаса. Пусть посмелее атакует город. Я ручаюсь, что все население станет на его сторону, благодаря именно смелости его предприятия. Я обязался бы с сотней моих друзей проложить ему путь, овладеть арсеналом, крепостью, вообще каким бы то ни было пунктом, который Лаваль указал бы мне.

– Вы человек мужественный, сеньор дель Кампо, – с чувством сказал де Мартиньи, пожимая ему руку, – но вы знаете, что мое официальное положение вынуждает меня быть крайне осторожным в подобные критические минуты. Я могу только частным образом высказать свое личное мнение генералу Лавалю. Впрочем, я постараюсь еще переговорить с некоторыми членами аргентинской комиссии. 'Гак как я теперь имею основание думать, что сражение проиграно, и что генерал Лаваль решится, наконец, на вторжение в Буэнос-Айрес, то я готов всеми силами поддерживать ваше мнение о необходимости неотлагательного и быстрого действия.

– Да, овладеть Буэнос-Айресом, значит овладеть всем, потому что там Розас, его власть и сила. В Буэнос-Айресе заключена вся судьба Аргентинской республики. Как только он будет вырван из рук Розаса, республика сделается свободной. Исполните свое обещание, и мое отечество вечно будет обязано вам, как человеку, способствовавшему его освобождению. Теперь позвольте мне проститься с вами, уважаемый господин де Мартиньи, – заключил дон Мигель, встав со своего места. – Я возвращаюсь в Буэнос-Айрес с надеждой на вас. Может быть, мы еще и увидимся, если не здесь, на земле, то там... на небе. Первое может случиться тогда, когда моя несчастная родина благополучно вынесет свой теперешний страшный кризис, а второе – если она погибнет.

– Нет, – возразил консул, провожая его в переднюю,– вы должны дать мне слово повидаться со мной еще на земле, свидание на небе – дело несколько сомнительное: там, пожалуй, мы и не найдем друг друга, – пошутил он.

– Слова дать не могу, все будет зависеть от обстоятельств, – ответил дон Мигель. – Прощайте, господин де Мартиньи. Примите мою благодарность за обещанное вами содействие. С этого дня наша переписка будет чаще, подробнее и откровеннее прежнего.

– Да, пожалуйста, пишите каждый день, если возможно.

– Буду пользоваться всеми удобными случаями... Да, кстати, я попрошу вас об одной услуге.

– Говорите, говорите, что вам угодно. Я весь в вашем распоряжении, – с живостью произнес француз.

– Пришлите мне, пожалуйста, завтра рекомендательное письмо к дону Сантьяго Васкесу.

– С удовольствием. Где вы остановились?

– В гостинице Пара. Я там еще не был сам, но поручил человеку, с которым приехал, занять в этой гостинице для меня номер. Кроме того, я попрошу вас приказать вашему слуге проводить меня туда, я сам не знаю дороги.

– Сию минуту.

– Не найдете ли возможным предупредить сеньора Васкеса, что я буду у него завтра вечером в восемь часов?

– Хорошо, Я увижусь с ним лично и скажу ему,

– Прощайте, прощайте! – еще раз сказал дон Мигель. – Мне кажется, я никогда не увижу больше ни Монтевидео, ни вас...

– Оставьте вы эти мрачные мысли, мой друг, – перебил де Мартиньи. – Вы так молоды, вам предстоит еще долгая жизнь.

– Да, мне всего двадцать семь лет. Но разве молодость гарантирована от смерти, в особенности в смутные эпохи?

Они пожали друг другу руки, и дон Мигель вышел из дома в сопровождении слуги консула.

На следующий день, в одиннадцать часов вечера, дель Кампо, после продолжительного свидания с доном Сантьяго Васкесом, сел в ту же китоловку, которая привезла его накануне в Монтевидео.

Молодой человек возвращался в Буэнос-Айрес с разбитыми надеждами и новым запасом разочарований. Тем не менее, он решился продолжать борьбу против угнетателей своего отечества, несмотря на то, что почти утратил веру в успех.

Ветер во все время плавания был попутный. Судно летело по волнам с быстротой птицы. Ровно в полночь дон Мигель высадился в Буэнос-Айресе в укромном месте и, никем не замеченный, направился по темным и пустынным улицам к своему дому.

Глава XXIII
ДОННА МАРИЯ ЖОЗЕФА ЭСКУРРА

Свояченица его превосходительства реставрадора давала аудиенцию в своей спальне. В смежной зале, пол которой был покрыт прекрасным плетеным ковром с белыми и черными полосами, по обыкновению, теснилась толпа, один вид которой приводил в содрогание мало-мальски щепетильных людей.

Старая мулатка играла роль адъютанта и церемониймейстера. Охраняя дверь в спальню, она без всякого стеснения брала деньги, которые ей давали желающие попасть в святилище донны Марии Жозефы первыми, без соблюдения очереди. Просьбы, мольбы и слезы не трогали мулатку, казавшуюся каменной, только деньги действовали на нее. Толпа была самая разношерстная. Тут были негры, мулаты, индейцы, белые, были люди богатые и бедные, высших классов и низших, честные и негодяи, все сошлись здесь в чаянии каких-нибудь благ и милостей.

Но вот из спальни вышла молодая, лет восемнадцати, негритянка с надменным видом, должно быть, из богатых. Пропустив ее мимо себя, мулатка дала знак белому, неподвижно стоявшему у окна и вертевшему в руках фуражку. Он не спеша протиснулся через толпу, обменялся несколькими словами с охранительницей двери и вошел в спальню.

Донна Мария Жозефа сидела на низеньком диванчике и пила мате с молоком.

– Садись, – сказала она вошедшему. Тот с неуклюжим поклоном сел на край стула.

– Ты какой пьешь мате, сладкий или горький? – продолжала она.

– Как будет угодно вашему превосходительству, – ответил незнакомец, смущенно ухмыляясь.

– Не называй меня превосходительством, зови как хочешь, только не так. Прошли те дикие времена, когда царствовали гнусные унитарии и когда бедный человек вынужден был всячески величать других за то только, что на тех были надеты дорогие платья. Теперь мы все равны, благодаря мудрым законам федерации... Ты служишь, товарищ?

– Нет, сеньора. Вот уже пять лет, как генерал Пинедо уволил меня по болезни. После выздоровления я поступил в кучеры.

– Ты был солдатом у Пинедо?

– Да, сеньора. Я был ранен в сражении и мне за это дали отставку.

– Теперь мой зять, дон Хуан Мануэль, призывает на службу всех желающих.

– Я слышал об этом, сеньора.

– Ходят слухи, что Лаваль хочет напасть на нас. Детям федерации следует защищать свою мать. Впереди всех, конечно, будет Хуан Мануэль, как отец федерации. Но отечеству можно служить не с одним оружием в руках и не только на поле сражения. Поэтому было бы несправедливо заставлять переносить трудности и подвергать опасностям войны людей, способных служить другим способом.

– Само собой разумеется, сеньора! Как уж тут справедливость...

– Вот и я тоже говорю, товарищ... Видишь ли, вон у меня список более пятидесяти человек, которым я дала увольнительные билеты от полевой службы, в уважение их услуг. Надо тебе знать, товарищ, что настоящие слуги отечества – те, которые открывают гнусные происки и преступные замыслы дикарей-унитариев, живущих в нашем городе. Здесь сидят самые отчаянные из них. Тебе известно об этом?

– Слышал кое-что, сеньора, – с поклоном ответил бывший солдат, отдавая прислуживавшей негритянке опорожненную им чашку.

– Ну, да, кто же не слыхал об этих мерзких чудовищах, благодаря которым никто не может чувствовать себя ни минуты спокойным и вечно должен быть настороже. Хуан Мануэль желает, чтобы все добрые федералисты могли спокойно жить и работать в своей семье, но эти проклятые унитарии мешают... Как ты думаешь, ведь это выходит очень скверно, а?

– На что уж сквернее, сеньора! Человек хочет покоя, а его тормошат: иди из-за них на ножи да под пули!

– Вот то-то и есть, товарищ! Ну, а как по твоему: ведь в настоящей федерации богатые и бедные должны быть совершенно равны? Да?

– Конечно, сеньора. Как перед Богом все равны, так и в федерации не полагается богатому ломаться над бедным, потому что мы все, с позволения сказать вашей милости, из одной глины сделаны.

– Вот, видишь, как ты умно рассуждаешь! Ну, а унитарии говорят, что если кто богат, то ему и черт не брат, а бедный вовсе не человек. В федерации таких гордецов не должно быть. Поэтому все те добрые федералы, которые помогут вывести этих гнусных дикарей, спасут и отечество, и себя, кроме того, им всегда будут открыты двери Хуана Мануэля и мои и ни в какой просьбе не будет отказано. Хуан Мануэль все готов сделать для тех, которые служат отечеству, то есть федерации. Слышишь, товарищ?

– Как не слыхать, сеньора, слышу! Я истинный федерал и за отечество себя не пожалею.

– Знаю, и Хуан Мануэль тоже это знает. Поэтому я и позвала тебя. Я уверена, что ты не скроешь от нас правды и расскажешь все, что увидишь или услышишь от унитариев.

– Где же мне, сеньора, увидать или услыхать что-нибудь от них, когда я живу между федералами?

– Ты человек честный, а потому тебя, может быть, обманывают, и те люди, среди которых ты живешь, вовсе не федералы... Скажи мне, у кого ты служишь?

– Сейчас я служу кучером у англичанина.

– Знаю. А где ты прежде служил?

– В Барракасе, у одной вдовы.

– У донны Гермозы, не так ли?

– Так точно, сеньора.

– О, нам здесь все известно, и горе тому, кто захочет солгать Хуану Мануэлю или мне! – вскричала Мария Жозефа, сверкая злыми глазами на оторопевшего кучера, который никак не мог понять, чего от него хотят.

– Само собой разумеется,– на удачу ответил он.

– Запомни это, товарищ! Когда ты поступил к донне Гермозе?

– В ноябре прошлого года.

– А когда ушел?

– В мае нынешнего года, сеньора.

– В мае, говоришь?

– Так точно.

– А какого числа, не помнишь?

– Пятого, сеньора.

– Почему ты ушел?

– Сеньора сказала мне, что хочет сократить расходы по дому и для этого должна уволить несколько лишних человек: повара, мальчика для побегушек и меня. Она дала нам каждому по золотой унции и сказала, что, может быть, после опять возьмет нас к себе, и чтобы мы не боялись обращаться к ней, если будем в нужде.

– Какая странная госпожа! Хочет сократить свои расходы и раздает золото унциями! – с едкой иронией воскликнула Мария Жозефа.

– Да, сеньора, донна Гермоза, действительно самая добрая госпожа, какую мне только случалось видеть до сих пор, – простодушно сказал кучер.

Занятая своими соображениями, старуха не слыхала этих слов. После некоторого молчания она продолжала:

– Скажи мне, товарищ, не помнишь ты, в котором часу донна Гермоза уволила вас?

– В семь или восемь утра.

– Она всегда встает так рано?

– Нет, сеньора, обыкновенно она встает позднее.

– Позднее?

– Да, сеньора.

– А не заметил ты чего-нибудь необыкновенного в тот день у нее в доме?

– Нет, сеньора, ничего не заметил.

– Не видал кого-нибудь у нее ночью?

– Не видал.

– Каких слуг она оставила при себе?

– Хосе.

– Кто это?

– Старый солдат, который служил под начальством ее отца и нянчил ее.

– Ага! А еще кого она оставила у себя?

– Двух старых негров и служанку, Лизу, совсем еще молоденькую.

– Хорошо. До сих пор ты говорил мне правду. Теперь я спрошу тебя о деле, которое очень важно для Хуана Мануэля и для федерации. Слышишь?

– Я всегда говорю правду, сеньора, – ответил допрашиваемый, невольно ежась под влиянием острого взгляда старухи.

– Увидим... Кто из мужчин бывал у донны Гермозы во время твоей пятимесячной службы в ее доме?

– Никто, сеньора.

– Как так никто?

– Так, сеньора. Пока я у нее служил, у нас никаких мужчин не бывало.

– Может быть, по вечерам, когда ты уходил из дому?

– Я вечером всегда бывал дома, сеньора, потому что часто приходилось возить донну Гермозу в Боку. Там она выходила гулять по берегу, в особенности, когда светила луна.

– Так она любит прогуливаться по вечерам?

– Так точно.

– Одна?

– Нет, с горничной Лизой, которую она очень любит.

– Любит?

– Так точно, сеньора, как родную любит.

– Может быть, она ей и в самом деле родня?

– Нет, чужая, но донна Гермоза привезла ее с собой из Тукумана.

– А я слышала со стороны, будто это ее дочь?

– Господи Иисусе, как же это может быть! Донна Гермоза сама совсем еще молоденькая, а той девочке уже тринадцатый год.

– Молоденькая? Сколько же ей лет?

– Двадцать два или двадцать три года.

– Да, если выключить то время, которое она провела на руках у кормилицы, да то, которое проползала па четвереньках, она сама окажется девчонкой! Так она гуляла при тебе только со своей Лизой?

– Только с ней, сеньора.

– Странно! И ни с кем не встречалась во время своих прогулок при луне?

– Ни с кем, сеньора.

– Удивительная вещь! Что же она делала? Не четки же свои она там перебирала?

– Не могу знать, – с оттенком некоторой досады ответил кучер.

Он был искренне предан донне Гермозе и начал подозревать, что Мария Жозефа выспрашивает его не с доброй целью, поэтому решил быть осторожнее.

Старуха помолчала. Очевидно, она была сильно разочарована и раздосадована.

– Что же, эта вдовушка и днем не принимала никого? – продолжала она.

– Изредка к ней приезжали дамы.

– Дамы! Я спрашиваю о мужчинах, а не о дамах. Дамы – статья неинтересная для молодой вдовушки.

– Иногда бывал дон Мигель, ее двоюродный брат.

– Часто?

– Раза два в неделю, не больше.

– Бывал ты у нее, с тех пор, как она тебя уволила?

– Был три раза, сеньора.

– Кого же ты видел у нее?

– Никого не видал.

– Никого?

– Точно так, сеньора, ровнехонько никого.

– Не было ли у нее в доме больного?

– Нет, прислуга ее вся была здорова, а больше у нее никто в доме не живет.

– Хорошо. Хуан Мануэль желал иметь некоторые сведения об этой даме. Я повторю ему все, что ты сказал, и если окажется, что ты не соврал, то тебе будет награда, если же, Боже избави, ты наврал или скрыл что-нибудь, то тогда и тебе не сдобровать, и твоей донне Гермозе достанется. Ты знаешь, как мой зять наказывает дурных слуг федерации?

– Я, сеньора, добрый федерал и всегда готов служить верой и правдой федерации.

– Хорошо, хорошо. Можешь идти.

Как только кучер вышел, донна Мария Жозефа позвала мулатку, стоявшую у дверей, и спросила:

– Девушка, которая приходила вчера из Барракаса, здесь?

– Здесь, сеньора, – ответила мулатка.

– Пусть она войдет.

Через минуту в спальню явилась негритянка лет двадцати, оборванная и грязная.

Старуха пытливо заглянула ей в лицо и потом сердито крикнула:

– Ты мне соврала: в доме сеньоры, на которую ты вчера донесла, не живет никакого мужчины и не было никакого больного.

– Клянусь вашей милости, что я сказала правду, – визгливым голосом заговорила негритянка. – Я служу в мелочной лавочке, напротив дома этой унитарийки, и каждое утро вижу у нее в саду мужчину, который никогда не носит федерального значка. Днем донна Гермоза гуляет с ним там под руку, а вечером они вдвоем пьют кофе под большой ивой, посредине сада.

– Откуда ты это видишь?

– Из кухни лавочки. Окно выходит прямо в сад унитарийки, и я часто подглядываю за пей из-за деревянной шторы, так что меня не видно. Я очень зла на этих унитариев, потому и подсматриваю за ними, как только у меня есть свободное время.

– Почему же ты зла на них?

– Да потому, что они унитарии, я их терпеть не могу.

– А откуда ты взяла, что это унитарии?

– Это сразу видно, сеньора! Когда донна Гермоза проходит мимо нашей лавки, она никогда не кланяется ни мне, ни хозяйке, ни хозяину. Потом ее слуги ничего не покупают у нас, хотя знают, что мы добрые федералы. Кроме того, донна Гермоза часто носит светло-голубое платье, когда этот цвет запрещено не только носить, но и иметь у себя в доме. Из всего этого видно, что она унитарийка... Недаром, знать, нынешнюю ночь, ординарец дона Маринио и два солдата караулили ее дом и справлялись о ней утром у нас.

– Что ты еще знаешь об этой донне, из чего можно понять, что она действительно унитарийка?

– Да вот хоть взять это. Моя тетка узнала, что она ищет прачку, и пошла к ней сказать, что отлично моет белье, а донна Гермоза ей отказала и отдала белье какой-то еретичке.

– А как зовут эту еретичку?

– Не знаю. Но если вашей милости угодно, я узнаю.

– Да, узнай и доложи мне.

– Потом я скажу вам вот еще что. Я слышала, как эти унитарии по ночам играют на фортепьянах и поют.

– Что же в этом дурного?

– Разумеется, ничего, да сама донна-то, кажется, поет песни Лаваля.

– Почему ты это думаешь?

– Мне так кажется, сеньора.

– Не можешь ли ты ночью подойти поближе к ее дому и хорошенько послушать, что она поет?

– Постараюсь, сеньора.

– А еще бы лучше, если бы ты ухитрилась забраться к ней с вечера в дом, спрятаться там и пробыть всю ночь.

– Зачем, сеньора?

– Да ведь ты говорила мне о молодом человеке, который...

– Ах, да, понимаю! Он живет у нее во флигеле и, должно быть, приходит к ней в дом очень рано...

– Нет, наверное, очень поздно и уходит до рассвета.

– Хорошо, сеньора, я постараюсь это устроить и узнать всю подноготную.

– Да, постарайся. Что ты еще можешь сообщить мне об этом доме?

– Я вчера доложила вашей милости все, что заметила. К донне Гермозе почти каждый день приезжает какой-то молодой человек, который будто бы ее двоюродный брат. А прошлый месяц очень часто бывал доктор, почему я и подумала, что в доме должен быть больной.

– Кто же, по-твоему, был болен?

– Наверное, тот самый молодой человек, который живет во флигеле. Он очень хромал вначале.

– Когда ты в первый раз заметила его?

– Месяца два тому назад, сеньора. Теперь он больше не хромает, и доктор перестал ездить. Они гуляют иногда по целым часам.

– Кто?

– Да эта донна Гермоза с молодым человеком.

– Где гуляют?

– Все по саду... Просто не надышатся друг на друга! Так и льнут друг к другу.

– Ну, ты гляди за ними в оба и докладывай мне все, что увидишь и услышишь. Этим ты поможешь всем бедным, которых мучат эти проклятые унитарии. Их надо ловить и уничтожать, чтобы они не могли делать зла бедным людям, белым или черным – все равно, потому что в федерации все одинаковы. Понимаешь?

– Понимаю, сеньора. В федерации не полагается какой-нибудь белой и богатой донне задирать нос перед черной и бедной сеньорой, в роде хотя бы меня. Я потому и служу федерации, что она всех равняет. Унитариев я ненавижу и всех бы их готова задушить собственными руками.

– Этого пока не надо. Ты только следи за ними да и пересказывай мне все, что они делают. Ну, ступай пока.

Негритянка ушла, довольная, что оказала услугу святому делу федерации и беседовала так долго со свояченицей его превосходительства...

Европейские сторонники диктатора говорили, что если бы Розас был тираном, если бы его правительство действительно было таково, каким выставляли его враги, то народ так долго не поддерживал бы его, и он на первых жe порах был бы убит или свергнут. Но эти сторонники не знали, что Розас держался единственно благодаря организованной им с помощью его жены и родственниц доносов, благодаря ослаблению всех общественных связей, деморализации масс, уничтожению сословных привилегий и разъединения граждан.

Наконец, все шпионы удалились, сделав свое дело, и донна Мария Жозефа хотела было отправиться с докладом к своему зятю, когда мулатка объявила ей, что приехал сеньор Маринио.

Старуха сама вышла к нему навстречу.

– Для вас отложу свой визит к Хуану Мануэлю, – сказала она, вводя его в свой кабинет, рядом со спальней, но с отдельным входом. – Я сегодня просто взбешена!

– И я тоже взбешен, – отозвался Маринио, опускаясь возле нее на диван.

– Но, вероятно, по другим причинам, нежели я?

– Думаю, что так. Скажите мне сначала, что бесит вас, а потом и я открою вам свою досаду.

– Вы, сеньор, злите меня.

– Я?!

– Да, вы.

– Чем же это, сеньора?

– Тем, что плохо служите нам.

– Кому это «вам», сеньора?

– Странный вопрос! Хуану Мануэлю, мне, делу, – словом, всем!

– Вот как!

– Да, и этим вы можете вызвать недовольство Хуана Мануэля.

– Едва ли. Мы с его превосходительством действуем заодно.

– Вы видите его каждую ночь и...

– А вы, сеньора, видите его три или четыре раза в день.

– Только три раза.

– И то большое счастье... Но почему вы находите, что я плохо служу вам?

– Потому что вы в своей «Газете» проповедуете поход только против унитариев, совершенно оставляя в стороне унитариек, а они между тем гораздо опаснее.

– Надо начинать с мужчин, сеньора, а уже потом...

– Надо было начать и кончить всеми одновременно – и мужчинами и женщинами... Даже лучше бы было начать прямо с женщин, потому что в них-то именно и сидит корень зла. Я бы даже охотно перебила всех их гнусных детей, как предлагал недавно образцовый федерал, мировой судья в Монсеррат, дон Мануэль Казаль Гаэте.

– Доберемся и до них, сеньора, всему свое время, ни унитарийки, ни их отпрыски не уйдут от нас. Но вот, что я вам хотел сказать, сеньора: я заметил, что некоторые федералки могли бы поусерднее относиться к своему делу.