Текст книги "Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Григорий Ширман

303

 
Как скучно, как скучно в Европе,
Забыла о славном быке.
Мир сказку античную пропил
В грязи золотой, в кабаке.
 
 
В поэтах обломки остались,
В музеях стеклянных висков.
И лица сковала усталость,
Бессилье пропащих веков.
 
 
Ползет черным облаком скука
Над лесом безлиственным труб.
Лазурь от закатов безрука,
Скребет ее крышами Крупп.
 
 
И снова, и снова, как сон ты,
С оркестрами солнца восток,
И в шинах златых горизонты,
И кузов планеты широк.
 

304

 
Еще зари не замер жар
Под пеплом облака седым,
А мрак по каплям набежал
Из синей дырочки звезды.
 
 
Сковал березки он, чей стан
Белейшим лыком страсти шит,
Уполз в лощины по кустам,
По голубым углам глуши.
 
 
В болотах там заклокотал,
Засеял звездное вино.
И где-то в синях высота
Зачатье солнца чует вновь.
 

305

 
Звездных звяка и бряцанья
Ночь полнехонька-полна.
Грозны мрака восклицанья,
Точат душеньку до дна.
 
 
На дорожку голубую
Выйдем, враг, товарищ, брат…
Я глаза твои раздую,
Расскажу про синий ад.
 
 
Пламя синенькое вскинут
Глаз зажженных фитили,
Вспомнят белую вершину,
Где их жены полегли.
 
 
Жены снежные, как вьюга,
Что в веках всего нежней,
Раскаленные подруги
Ледяных от скуки дней.
 

306

 
Струны млечные полночи
Щиплют звездные персты.
Тишина опять бормочет
Сказ старинный высоты.
 
 
Есть в нем счастье, радость есть в нем,
С грустью радости настой.
Никаким на свете песням
Не сразиться с грустью той.
 
 
Тщетно ссорятся поэты
Из-за женщины – строки.
Не загонит в час воспетый
Шар луны их черный кий.
 

307

 
Ночь спустила близко-близко
Над земной стихией мост.
Ночь – очами василиска,
Ночь – карбункулами звезд.
 
 
Свет иной, иной нездешний
Двери синие раскрыл.
Солнце вспять златые клешни,
Чуя взмах прохладных крыл.
 
 
Ты ж схвати меня, укутай
Тонкой млечностью пути.
В дебрях вечных без приюта
По мирам своим веди.
 

308

 
Я в сердце, кулаке горючем,
Тебя, как нищий грош златой…
И грянул час, в погибель скрючил
Большой неженскою рукой.
 
 
Ты отзвенела, в дальний угол
Ты закатилась навсегда.
Но буду самым близким другом,
Быть может, ближе, чем тогда.
 
 
И жарче, искреннее, ближе,
Чем в жизни сладеньком чаду,
Тебя перо мое залижет,
И в снег могильный сны падут.
 

309

 
Парит над жизнию идея,
Орлицей над землей парит.
Зарею зрелой крылья рдеют,
И льется клекот от зари.
 
 
О, там, в утесах неба синих
Сверкают гнезда всех идей.
Но будет час, их бурей скинет
Освобожденный Прометей.
 
 
И будет радостной и чистой
Вот эта черная земля,
И от земной любви лучистой
Глаза у неба заболят.
 

310

 
Время – мельница с крылами.
Ветер вечности вертит.
Жернова друг друга сами
Мелют в млечные пути.
 
 
И мутны глаза вселенной,
Пыль туманностей легка.
Пухлым лунам по колена
Эта млечная мука.
 
 
Кто же мельник странный этот,
Чья машина – тишина?
Снится дерзкому поэту,
Что и вечность не вечна.
 
 
Что друг дружку все планеты
Перетрут, как жернова.
Как миров былых скелеты,
Лишь останутся слова.
 

311

 
Душу черную, дремучую,
В душу я не верю хоть,
Я ищу в себе и мучаю
Существующую плоть.
 
 
Снятся черные монахи,
В алтарях бенекдитин.
Не в тебе ль всех таинств страхи,
Сердце – колыбель в груди?
 
 
Не молюсь, а свет вбираю,
Как траву, сушу зарю.
Для земного только рая
Я бессмертие варю.
 
 
И струей непостижимою
Растравляет горячо
Скрипку черную души моей
Липкий творчества смычок.
 

312

 
Оркестр Большого пел и стукал.
Аида плакала навзрыд.
Очаровательная скука,
Какой не выдумал Майн-Рид.
 
 
Со сцены холод, как с подвала,
Жир плеч. Биноклей перламутр.
Аида вьюгой завывала.
Ее не поняли. Поймут.
 
 
А там, где белый бык Европы
Пыхтит над пленницей своей,
Другие бьются эфиопы
У пирамид горючих дней.
 

313

 
Туши ночи синий лед
От востока чуть оттаял.
Бабку звездную грызет
Туч гиена золотая.
 
 
Месяц – челн. Я сам зажег.
Тает без руля и вёсел.
Сердце, золота мешок,
Я на берег новой сбросил.
 
 
Но в росе путей вчерашних
Млечный след шагов твоих.
День, трубя с янтарной башни,
В них шлифует каждый штрих.
 

314

 
Ночью всходят из борозд
Человеческие злаки,
Крик настойчив их и прост,
Так кричал из наших всякий.
 
 
Говорит людская нива,
Тенью золота шумит.
В клетках ребер торопливо
Зреют зерна – динамит.
 
 
В ночь такую же, как прежде,
Догорает злачный воск…
Ночи мудрые, изрежьте
В змеи-молнии мой мозг.
 

315

 
Рыжим солнцем осень мажет
И деревья, и дома,
И головушки лебяжьи
Режет на прудах сама.
 
 
И поют пред казнью сами,
Про любовь они поют,
Пьют в последний раз глазами
Сада милого уют.
 
 
А листы в пустынной роще.
Да в полях пустых цветы
Умирают тише, проще,
Без крикливой суеты.
 
 
Но у них родня святая
Из певцов и крикунов,
И не молкнет эта стая,
Хоть их крик давно не нов.
 

316

 
Эти лики – отраженья,
Ликов отблески иных.
Звона в мире нет священней
Перезвона тишины.
 
 
Кто-то в зеркале эфира,
Кто-то с радостью иной
Отразился ликом мира,
Потрясенным тишиной.
 
 
Лишь поэт один хохочет
И над тем, и над иным,
Пьет бокал шипучей ночи,
В кольца вьет он слова дым.
 

317

 
Мир торжественнее, шире,
Тише, выше, холодней,
Но есть отзвук смеха в мире,
Эхо невозвратных дней.
 
 
Воздух пьян, морозом гулок,
Синих улиц тонет вой.
Мозгом звездным захлестнуло
Небосвод вечеровой.
 
 
И, петлю луны намылив,
В окна бьет палач зари.
И в тот миг не надо крыльев,
Были б только сапоги.
 
 
И в тот миг не надо солнца,
Были б только фонари.
Ты ж скорей, пока смеется,
К пухленькой земле беги.
 
 
Зацелуй ее и ближе
Плечи снежные прижми.
Есть такой, он сердце лижет
Сумраком морозным миг.
 

318

 
Хороший медиум земля,
А мрак гипнотизер хороший,
И спят от взглядов звезд поля,
И пруд застыл, кугой обросший.
 
 
И труд убрал свои персты
От клавиш города железных.
Певец, один не молкнешь ты,
Ты сердце плавишь в звездных безднах.
 
 
Рекою бешеною мчишь,
Животрепещущим металлом,
И льется вечности матчиш
Родным интернационалом.
 
 
И выползает из расселин
Змея-строка на пену скал
И ловит сны, что днем искал,
Что где-то там в висках засели.
 

319

 
Опять весны веселый пламень
По всем артериям лесным,
И по бульварам тополями
Подземных сил зеленый дым.
 
 
И сердце в радости зеленой
Мышонком роется, пищит,
И зорь желтеющие склоны
Влезают в синие плащи.
 
 
И я хочу к себе приехать,
Веков доспехи снять навек,
И быть хоть раз животным смеха,
Что в самом деле человек.
 
 
И плыть с тобой, моя волчица,
И выпить ночь, всю ночь с тобой,
И медом звездных ран сочиться,
Пока зари не вспыхнет бой.
 

320

 
У истории шаг черепаший
И терпенье столетий – гранит.
Склоны зорь полумесяцем пашет
И зубцами креста боронит.
 
 
Но есть кнут за спиной земледельца,
Революции кнут роковой.
Он не любит века канителиться
И метелицей звезд его вой.
 
 
И у мира под каменной кожей
Позвонками столетья стучат.
Лихорадка вершины тревожит,
Алый круг над плечом палача.
 
 
Человечество – тигром, курьерским…
Тянет лязгом миров высота,
И в созвездий невиданных всплески
Арки радуг от молний кнута.
 

321

 
Гляжу холодными глазами,
Не удивляюсь ничему.
Давно пытливый пламень замер,
И полюбило сердце тьму.
 
 
И злаки звезд мечтами режет
И строк цепами молотит.
И оттого, что мир безбрежен,
Мои неведомы пути.
 
 
И млечность вечности такая ж
На них не высохла еще.
Напрасно юностью мелькаешь
И милых жен подводишь счет.
 
 
И бьются в зорях беспрестанно
И в горизонтах круглых дни.
И те же, что вчера: осанна, –
Сегодня свежее: распни.
 

322

 
Метелью страсти голубою
Намел сугробы я твои,
И стала ты моей рабою,
Послушною рабой любви.
 
 
И я обвил тебя и жало
В гнездо резное запустил.
Искринкой знойной ты визжала,
Чтоб не жалел вина и сил.
 
 
И хмель без меры, без бокала…
И ночь, и мир в святом хмелю.
И я не знал, и ты не знала,
Люблю ли я иль я гублю.
 

323

 
Проклятие в благословенье,
Благословение в проклятьи.
И говорило дуновенье:
Веселье ветра – погуляти.
 
 
И вышли одиноко двое
За семицветные ворота.
И слушали, как ветер воет,
Как надрывает лик безротый.
 
 
И сжались от испуга крепче,
И он почувствовал впервые,
Что в бедрах змий встает и шепчет
Бесстыдства истины живые.
 
 
И прокусил он чашу скоро
И обессилел, жало вылив…
И траве у райского забора
Расцвел огнями новых крыльев.
 
 
И полетел на них далеко…
Планета в гнездах человечьих.
И синих звезд всё ближе клекот,
И всё роднее смуглый вечер.
 

324

 
В тиши и душной, и упругой
Дышу незримою грозой.
Шагаю с молнией-подругой
Тропой неведомо-лесной.
 
 
И человечий голос бури,
В багряном сердце я таю.
Уж грузно туча скулы хмурит,
Уж будит силушку свою.
 
 
И очи вечера чаруют,
Синеет от стыда трава.
И, чуя ноченьку сырую,
У дня кружится голова.
 
 
И вот еще, еще немного,
И струны ливня задрожат,
Опять зачавкает дорога,
И зашумит безумный сад.
 
 
И лишь останется пустынной
Берлога сердца моего,
И мыльной радугой застынет
Его печаль и торжество.
 

325

 
Старый ветер встал, как новый,
Волком взвыл он у окна.
Старых изб трясет основы,
Стадо с пастбища погнал.
 
 
Где-то шорох в чаще некой…
Свод громовый мглой оброс.
Океан запах аптекой,
Кладбищем несет от роз.
 
 
Вот и я с тобою дружен…
Ах, не первый я с тобой.
Вот люблю, когда закружит
Он рукою голубой.
 
 
Так чудовища на дне там –
Страсть – подводную струю.
Светят, вьются по планетам,
И в кустах морей поют.
 

326

 
Кумачовы кушаки.
Эй, планеты ямщики!
На трибунах-облучках,
На бурунных табунах.
 
 
Пред народом держит речь,
Держит руку, что вожжу.
Не жалеть и не беречь.
Кони вздыбленные ржут.
 
 
Эй, взмахни-ка ты кнутом
По жиреющим хребтам.
Революция на том,
Чтоб нигде, ни здесь, ни там.
 
 
Застучи-ка кость о кость
Тряской звезд, миров, пурги…
Вверх и вниз, и вкривь, и вкось…
Все стези пронзи и жги.
 

327

 
В лазури сумерек линялой
Чернели крыши, как челны.
И сердце зыбкое сияло
Беззвучной песней глубины.
 
 
И радость грусти несказанной
Качалась тихо в песне той.
И счастья синие фазаны
Во мгле мечтались золотой.
 
 
Мне финик звездный, что так сочен
В пустыне сердца, эта мгла.
И женщина, зимы кусочек,
Свой снег нетающий дала.
 
 
И тополь в небе из-за крыши
Скалою грезился резной,
Еще свой гребень не закрывшей
Морскою плесенью – весной.
 

328

 
Крылами звездными широко
Шумя как хищник, мир летел.
Локомотива свист и рокот
Не умолкали в темноте.
 
 
Стреляли люди, люди, люди,
В людей стреляли из орудий.
И в мясе жертвы клокотал,
Как жертва, трепетал металл.
 
 
Плескались липко черепа
На живописном коромысле…
И в мире скрипкой кто-то мыслил
И вдохновение черпал.
 

329

 
Я о трубах подземных Парижа
Вон там за Тверской – Тюльери…
Синей челюстью вечер прижал
Малиновую скрипку зари.
 
 
Вышел об руку с грустью сутулой.
Грусть до радости можно раздеть.
В шапку вечера ночка швырнула
Ненужную звездную медь.
 
 
На планетах голодных, я чую,
Человечеств дышат кусты.
Поэт в них с песней бродячею
Охотником алым застыл.
 

330

 
На черный день тебя запрятал
В пещерах сердца, луч последний.
На чашах роговых заката
Планета взвешивает дни.
 
 
Одни лишь ночи не скупятся.
Валютой звездной из мешка.
Вот месяц с щедростью паяца
Щекой измазал облака.
 
 
К какому древу прислониться,
Чтоб медом яда ствол истек?..
Из кости мамонта страница,
Столетий грязь в морщинах строк.
 

331

 
Дьякон-поэт, во всю мочь заори,
Черным кропилом стегай сухожилья.
В красном углу под иконы зари
Сумерки день положили.
 
 
Выйди на площадь, несчастный пиит.
Хором визжат поросячьим трамваи.
Чавкает площадь зубами копыт,
Сложно шагами зевает.
 
 
Ночь на колоде гадает векам.
Нынче лишь бубны багряные – козыри.
Кто там миры, как вино, расплескал?..
Снять на поджоги иконы зари.
 

332

 
Я пузырек на дне бокала,
Небес кипящего вином.
Звездою пена засверкала
Для губок на краю земном.
 
 
Зачем я старше тысяч на три,
Чем в ночь, когда нас Пан пугал?
Вот месяц перлом Клеопатры
Переполняет мой бокал.
 
 
Я слышу запах пышной тени.
Два ряда грудей, вижу я,
За пару яблок пьет змея.
Я чую, как, вином дразня,
Сладчайшее из наслаждений
Зовет меня на тризну дня.
 

333

 
Учитель Вечер, кто бесстрашней,
Кто пламенней тебя левел?
Луны слоновый набалдашник
Висел на синем рукаве.
 
 
Звезду затягивал и дым
Из щек в глаза, в болота выжал.
Ты был не юношей седым –
Иудой был ты тихим, рыжим…
 
 
Твое ученье было странно.
Ты ничего не говорил.
Но глубже Маркса и Корана,
До лавы звезд – язык зари.
 

334

 
Я жажду мрачного веселья.
Гроза, мне нужен трепет твой.
По синим туч виолончелям
Смычком десницы огневой.
 
 
Давно под саваном страниц,
Как озимь, слов я чую жизни.
Зажгися крыльями зарниц,
Зеленой кровью мир обрызни.
 
 
С обросших бурями зыбей,
Что берегут прибоев пейсы,
Ты прилети и в сердце впейся,
Волнами ямба вой и бей…
 

335

 
Голодным тигром зарычи
В висках, в их зарослях бамбуковых.
Согни зубами все лучи
И новые мне выплюнь буквы.
 
 
В моря души, в гаремы волн –
Смерча развратные колонны.
Как трактора железный вол –
Пласты раздумья в час бессонный.
 
 
Червонный урожай заката
Сожри ты звездной саранчой.
Ты ночь, любовницу когда-то,
Мне, как чернильницу, открой.
 
 
Вопьюсь пером без поцелуя
Я в бедра белые страниц,
И до утра не оборву я
Дымящегося слова нить.
 

336

 
Века тяжелые, как свиньи,
О стены чешутся Кремля.
Такой ж арбуз наш купол синий,
Краюха та ж и ты, земля.
 
 
Жуют созвездья, блеют те же,
В росе пасутся мировой.
Метель в халате бритвой режет
Те ж щеки льда по мостовой.
 
 
Лишь ты, заря, всегда иная.
Пропеллер – месяц, крылья – тьма…
Как парус, мачты звезд качая,
Планету сводишь ты с ума.
 

337

 
Звезды, травы, месяц, мгла, –
Из-за вас краснеть придется.
Нынче с вещего болотца
Сила новая пришла.
 
 
Лезет в сад оравой лешей,
Рвет заборы старых строф,
Чтоб огонь глядел из брешей,
Чтоб плясал и звал пестро.
 
 
Лупит в кожу барабанью.
Раздувает ноздри медь.
Чтоб не жизни – прозябанью
Рассказать, как жарит смерть.
 
 
И в тот час, когда развесит
Алое белье заря,
Изнасиловал чтоб месяц
Весь гарем монастыря.
 

338

 
У цветов резные губы,
Ароматом веет плоть.
Ох, валяться на лугу бы,
Дать лучам себя колоть!
 
 
Ветви ножек реют в мире.
В них цветы, как янтари.
Лепестка горят четыре,
Пестик бешеный внутри.
 
 
Мехом, плюшем, шелком, ситцем, –
Шелухой культуры всей
Он шуршит, пестрит, косится
И кричит самцу: засей.
 
 
И под крышу ночи к женам,
И на всё, на всё готов
Там в алькове, надушенном
Всеми плотями цветов.
 

339

 
Заката тяжкою желтухой
От черной вековой чумы
Сгорают, мужественно тухнут,
Сгорают дни, сгораем мы.
 
 
Созвездий факелами машет
Торжественно одетый мрак.
К луне, пухлейшей из монашек,
Он слишком близко черный фрак.
 
 
И тишина галопом скачет
В ушах поэта бредовых.
На вьюги вой, на вой собачий,
На бой стихий заводит стих.
 

340

 
Всё нет конца, ночами идут,
Губами пламенными льнут…
Кому безумья пирамиду,
Кому бессмертья тишину?
 
 
Весь этот мир, все эти формы –
Остывшей лавы жгучий лед.
Их зимы кашей снега кормят,
И осень кровь им в глотки льет.
 
 
И жгучий ветер в поле бродит
И в тучу прячет уголек.
И снится сумрачной природе
Тот древний зверь, что так далек.
 
 
Всё нет конца. И черной ниткой
Опутывают мир слова.
То – шаль планеты. Хаос выткал
И до угля зацеловал.
 

341

 
Быть может, дерева-гиганты
Взойдут в веках и высь займут,
Из этих строк неэлегантных,
Не посвященных никому.
 
 
И новых слов иные нити
Протянут семьи обезьян…
Ах, вы, читатель, извините,
Такой мечтой порой я пьян.
 
 
А может быть, никто не вспомнит
В веках за чаем золотым
Ни леса гроз, ни борзых молний,
Созвездий нюхавших кусты.
 
 
И с каждым веком всё безмолвней
И золотистей звездопад.
И грянет час, в каменоломни
Уйдет строфу тесать наш брат.
 
 
И по степям миров обширным,
Как тройка, вечно будет жизнь.
И в глину зорь – далекий Ширман,
И в звезды – близкий ширманизм.
 

КЛИНОПИСЬ МОЛНИЙ

…И молний клинопись отныне

Выбалтывает тьму ясней.

Г.Ш.

Сонеты и рондо

 
О, темный гнев, седою тьмой наполни
Мой тонкий перламутровый стакан.
От русского Кремля до римских Канн
Века изрыты клинописью молний.
 
 
Америки сверкнет головоломней
Мой край, чей сумрак Марксом осиян.
Я знаю, серп, сразивший россиян,
Не в Вифлееме кован, а в Коломне.
 
 
Чей траур, что России больше нет?
Зато есть пенье звезд и крик планет,
И голая вселенная пред нами.
 
 
Наш светлый бред, наш меч, необорим.
Не мы ль несем рубиновое знамя
Как варварский топор на вечный Рим?
 

 
Их песни увядают с каждым днем,
Я не слыхал убоже слез и глуше,
То гальваническая дрожь лягушек,
Последним шевелящихся огнем.
 
 
Зеленой ржою пухнет водоем,
Багряной бурей терем их разрушен,
Но сочные, как розовые груши,
Их длинные сердца висят кругом.
 
 
Никто, никто их золота не тронет,
Милей и голодающей вороне
Вонючий сыр, чем пламенный листок.
 
 
Лишь мы проходим тихо и угрюмо.
Протягивая пальцы наших строк,
Лишь нас тревожит медленная дума.
 

 
Работают рабы, горят огни,
Согнулись дни под глыбами заката,
Жестокосердый, как Хеопс когда-то,
Я строю пирамиду в эти дни.
 
 
Я их поработил, и бьют они
В крутой гранит нетронутого ската,
Плеть, плеть и плеть – их горестная плата,
Я песню вью средь рабьей суетни.
 
 
Мне будет сладко спать в роскошном склепе.
Века не сокрушат великолепий,
И каменное сердце – скарабей
 
 
С иероглифами из Книги Мертвых,
Не будет знать ни буйства, ни скорбей,
Ни вечной лести магов распростертых.
 

 
Людовиков побольше, чем веков,
Скопила Франция в глухом Париже,
Когда народ зажег свой факел рыжий
О полымя июльских облаков.
 
 
Был гений – Гильотен, он для голов
Бараньих сделал выемку пониже,
Чем для людских, чтоб не был свет обижен.
Мгновение, и Робеспьер лилов.
 
 
У нас иначе шло, ни ум единый
Не выдумал российской гильотины,
И Бонапарта крохотной рукой,
 
 
Которой вся была Европа смята,
Не раздавить пожар твой колдовской,
О, диктатура пролетариата!
 

 
Я верую в священного козла,
Который создал небо и Египет.
Сардониксовый кубок мною выпит,
Я чую хмель добра и сладость зла.
 
 
Мой белый разум тьма заволокла,
Как пирамида параллелопипед.
Я тот, кого пустыня не засыпет,
Кто рвет иных миров колокола.
 
 
У бога моего глаза бараньи,
Я золотым зерном тревоги ранней
Воспитывал его, как жрец ничей.
 
 
Ласкает ночь меня рукой сырою.
Я храм из черных нильских кирпичей
Для ужаса бессмертия построю.
 

 
Землей и небом жадный мозг напихан,
Раскрытых глаз не утолить ничем.
Как пену облаков тебя я ем,
На красных ножках белая гречиха.
 
 
И даль от Ленина до Псамметиха
Клыками мыслей рву на клочья тем,
Врываюсь к фараону я в гарем,
И в темный мавзолей вхожу я тихо.
 
 
Голодные глаза, их блещет пасть,
На сонную вселенную напасть
Мгновенье каждое она готова,
 
 
Чтоб луч схватить неведомой поры,
Чтоб выбраться из сумрака крутого,
Кругом оледенившего миры.
 

 
Меня преследуют и крик сорочий,
И ржанье лешего, и темный свист.
Худ сатана, так худ, что шелковист,
О, зло, тягчайшее из худосочий!
 
 
Еще огромней сумрачные очи
Расширит он, отверженный артист,
И небосвод глубок и бархатист,
И фресками светил прославлен зодчий.
 
 
А в свете дня смирнее тени нет,
Мы вместе измеряем кабинет,
То поперек, то по диагонали.
 
 
За стол садимся вместе мы сгорать,
Четыре локтя время обогнали,
Заносим новую строку в тетрадь.
 

 
Мы создаем лишь тени, а не вещи,
Слова и краски, чаши без вина,
И строгая в музеях тишина
И сумрачных полотен свет зловещий.
 
 
Молчат на полках книги, не скрежещет,
Не шевелится даже ни одна,
И мертвая торжественность дана
И мрамору, и бронзе, только резче.
 
 
Но грянет час мычания трубы,
И вылезут восставшие рабы
Из вечных строк, из красок всех, из статуй.
 
 
И в долгом завывании химер,
Покинувших собор, в толпе хвостатой
Навек заглохнут Пушкин и Гомер.
 

 
Стеклянных звезд недорогие бусы
На пестрой набережной продают.
Вот гости вылезают из кают:
Восток и запад, юг и север русый.
 
 
На ярмарку веков несут турусы,
На золотых колесах прах везут,
Солгал Христос, не будет страшный суд
За то, что равны храбрецы и трусы.
 
 
Кому кудлатых облачных овец,
Чьи руна выкрасил в закат червец,
Кто купит месяц лысый, словно Ленин?..
 
 
Мы зазываем прошлые века,
Грядущие хватаем за колени,
Минует настоящее рука.
 

 
О, родина картофеля, не ты ли
Качала и культуры колыбель,
И гражданин древнейший не тебе ль
Дарил жемчужный пот своих усилий.
 
 
Из чащ Бразилии, с утесов Чили
По городам исчезнувших земель
Текли века в Египет и отсель
В Европу, где поныне опочили.
 
 
Волнами Атлантида обросла,
Над ней бушует их крутая мгла.
Но мы подводные могилы взроем,
 
 
И тайну медленно, за пядью пядь,
Мы обнажим, кадить былым героям,
Быть может, станем и вернемся вспять.
 

 
Гремят валы торжественней и громче.
Ужели где-то есть еще земля?
Над кругом покривившимся руля
Коричневую трубку тянет кормчий.
 
 
Он матерно бранит угрозу порчи
И крестится, губами шевеля.
Посвистывают крысы корабля,
Знать, бездна множит гибельные корчи.
 
 
У мрачных пассажиров тошнота,
Нас озаряет всех улыбка та,
Которая и львов и голотурий
 
 
В единый тонкий претворяет прах,
И мы проклятья шлем жестокой буре
За кубком смертной браги на пирах.
 

 
В купэ мягчайших и в чуланах жестких
Никто, конечно, не читает нас,
Не нами устланы для скучных глаз
Витрины в размалеванных киосках.
 
 
Мы по ночам цветем на перекрестках,
Где суета дневная улеглась,
Не презираем победивший класс
На призрачных развалинах московских.
 
 
Серпа небес над нами тяжкий взмах,
На наших залежавшихся томах,
Как серый бархат, пыль высоким слоем.
 
 
О, слава, ты темней, чем кипарис,
Мы для тебя поем и песней скроем
И свист и аппетит прекрасный крыс.