Текст книги "Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Григорий Ширман

 
Я жирная священная корова,
Во мне одной – что будет, было, есть.
Ничьей руке моих сосцов не счесть
И с рог не снять туманного покрова.
 
 
Никто из смертных не промолвит слово,
Когда войдет в мой хлев. Иную весть
Услышит он, и сам он станет цвесть
Лучом серебряным во мгле лиловой.
 
 
Падите, женщины, падите ниц,
Не подымайте розовых ресниц,
Поэты, бейте гордыми челами, –
 
 
То я светила вечным мастерам,
Когда телами тучными как пламя
Их кисти жгли остроконечный храм.
 

 
Пройдешь ли ты, крутая темнота,
Покрывшая строфу пустынной ржою,
Иль навсегда останешься чужою,
Недосягаемая простота.
 
 
Твоя вершина белая чиста,
Твой снежный храм не падает от зною,
Морозным солнцем блещешь надо мною
И обжигаешь холодом уста.
 
 
Лишь будь со мной, мне ничего не надо,
Ни дыма расцветающего сада,
Ни раковин закатных облаков,
 
 
Как ты я прост и неподкупен стану,
Я буду петь, но буду не таков,
Как был, когда челом я бил туману.
 

 
Себе я улыбаюсь самому,
Когда строфу прекрасную кончаю,
Беру глоток остывшего я чаю,
В табачном задыхаюсь я дыму.
 
 
Ночь как покойница в моем дому,
Я парус вдохновенья подымаю,
В далекую неведомую Майю
Толкаю неуклюжую корму.
 
 
Я слышу красок хор неугомонный,
На вымирающие анемоны
Взглянуть хочу расширенным зрачком.
 
 
Хочу строкой прославить мастодонта
Или погибнуть в странствии морском
На рубеже иного горизонта.
 

 
Как сказано в янтарном манускрипте,
Жемчужина любви растворена
Была в бокале темного вина
Владычицей на пиршестве в Египте.
 
 
На память я страницы перегиб те.
Не той ли тьмой душа моя пьяна?
Я перелистываю времена.
О, тайны дней и звезд, свой прах осыпьте!
 
 
У Цезаря был сын Цезарион,
Он Клеопатрой был ему рожден.
Антоний выпил яд и слишком рано
 
 
Любовь унес в безмолвие и мглу.
Лишь каменная грудь Октавиана
Назад послала знойную стрелу.
 

 
Пустынный замок липами обсажен,
Дремотные их кудри рано мрут,
Холодным воском капая на пруд,
Которого вонючей нет и гаже.
 
 
Мне снится герцог, сам Косая Сажень,
Он думой необъятною раздут.
Вассалы дочерей к нему ведут,
А он молчит, неблагодарен даже.
 
 
Он дико ночь их первую берет,
А многих оставляет на вторую,
А многих никогда он не вернет.
 
 
А за стеной рабы его пируют,
Отцов он заставляет пировать
Под весело скрипящую кровать.
 

 
Я стал светлей, мой радостный Пегас
Вскочил на осиянные ступени,
Веселый блеск нежданных песнопений
Вчера всю ночь вокруг меня не гас.
 
 
Мне луч звезды, дрожащий мой компас,
Вершину золотил зарей весенней,
И я пою сегодня о спасеньи,
О том луче, который песню спас.
 
 
Еще внизу моя синеет бездна
И тьма зовет, но солнце так любезно,
Что гостю не дает скучать в снегах.
 
 
Я рву покровы тайн, я в их гареме,
И так легко в обветренных ногах
Седых времен серебряное стремя.
 

 
Прекрасного мгновения земного
Ищу, земля, на всех путях твоих,
Хочу найти неслыханное слово,
И как бурав поет мой каждый стих.
 
 
То зазвенит о камни тайн, то снова
Как глубина невспаханная тих.
Ты забелей вершиною суровой,
Моя страница, средь страниц других.
 
 
Пусть бог сонета, как все боги, деспот,
Он пьет, но не вино своих чудес пьет,
А склепа сердца темное вино.
 
 
И что строфа? – Она величья слепок,
Как твердь эфир того величья крепок,
И счастлив тот, кому оно дано.
 

З. и…

 
Благословляю вас приветом этим
В четырнадцать непревзойденных строк.
Не буду вежливым, я буду строг,
За то что плыть хочу я по столетьям.
 
 
Мы вместе новый год, быть может, встретим,
Прославим песней розовый восток,
И будет кто-нибудь из нас жесток
И здравие пошлет грядущим детям.
 
 
Я пятый год женат, никто меня,
Благоговейно голову клоня,
Не поздравлял ни речью, ни улыбкой.
 
 
Уж дочь моя умеет книги рвать
И глазки наполнять тревогой зыбкой...
Купите крепкую себе кровать.
 

 
Твои зрачки, как черных два клыка
У черной львицы на иной планете.
Там черен день, как уголь облака,
И ночь бела, как снежный пух легка,
И лун семья в пустынном небе светит.
 
 
И змеи вскармливают луны эти,
Из каждой вспыхнут крылья мотылька,
Впилися в их космические сети
Твои зрачки.
 
 
Я на земле брожу среди столетий,
Я позабыл тебя и жив пока.
Рождает каждый день моя тоска
Стихи, стихи капризные как дети.
Но черный жемчуг мечут свысока
Твои зрачки.
 

Огонь и меч

 
Огонь и меч издревле мы лелеем
В тени времен, в саду кровавых сеч,
Умеем города и трупы жечь,
Своих врагов как листья по аллеям
Сгребаем в кучи, не жалея плеч.
 
 
Мы никнем головой пред мавзолеем,
Нам стыдно воздвигать колонны свеч,
Разоблачили чудо в Галилее
Огонь и меч.
 
 
Сухой Христос висит, ничьим елеем
Не воскресить, не вызвать, не увлечь.
Давно угасла голубая речь,
Но в мраке бездн мы тлеем звезд светлее.
В аду лишь пуще разжигают печь
Огонь и меч.
 

Николаю Минаеву

 
Найду ли я тот путь неуловимый,
Извилисто ведущий в ту страну,
Куда стремились люди в старину,
Охваченные снами бредовыми.
 
 
Ломились черепа, горели Римы,
Аттилы наводили тишину...
Юг долго тлел у севера в плену,
Молчал восток, для запада незримый.
 
 
И в эти дни, когда зарей лучась
На рыжем скакуне последний час,
А мы дрожим от счастья, как от страха,
 
 
Его ищу я, мудрого пути,
Ведущего туда, где ждет нас плаха...
Ужель строкой нельзя его найти?
 

 
О, всем доступная живая смерть,
Ты отдаешься весело без платы
И гладиатору, чьи мышцы – латы,
И слабому, но смеющему сметь.
 
 
На форуме законов блещет медь,
Латынь жестокую зарей зажгла ты,
Твой в прутьях ликторов топор горбатый,
Прут каждый сух и вытянут как плеть.
 
 
Жрецы рыжебородые в Ассуре
Считают звезды в матовой лазури,
В Суане женщины колена гнут.
 
 
И гибнут звезды в пропасти вселенной,
И сфинксы в прах, но круг не разомкнут,
В нем твой, владычица, скелет нетленный.
 

С.

 
Опять строка моя от крови клейка,
Не плаха ль предрассветная она.
Рембрантовская резкость ей дана
И пышность лучезарная ван-Дейка.
 
 
Судьба моя, прекрасная злодейка,
Прекрасная и злая как луна,
Не ты ль ведущая сквозь времена,
Доводишь легкий челн до дна Лонглейка.
 
 
Земли матросы мы, наш голос груб,
Когда кричим друг другу: в трюме труп.
Ржут кони Посейдона, их табун там
 
 
В степи не унимается морской.
А я, зачинщик бурь, бряцаю бунтом,
В открытом море мрака бью тоской.
 

 
В Европу сифилис и обезьян
Матросы привозили, были просты
Мадрида нравы в мрачный век Акосты,
Костром лечили всяческий изъян.
 
 
И колокол Кремля был веком пьян,
Точил топор палач ширококостый,
Московия готовила помосты
Обоим вам, Степан и Емельян.
 
 
Показывали в клетках на базаре
Ваш пламень, длиннополые бояре
Слюной густой его тушили всласть.
 
 
Дымились вами дикие заставы,
И пепел ваш рассеивала власть,
Чтоб вспыхнул позже сев тот величавый.
 

 
В то утро кончил Нулина поэт
В селе Михайловском, в глухой опале,
Когда грядущих розовых скрижалей
На площади Сенатской вспыхнул свет.
 
 
Казненные в расцвете гордых лет
Бессмертие достойное стяжали,
Их замысел из радуги и стали
Равно мечом и лирою воспет.
 
 
Столетнюю справляем годовщину,
Я холодом времен горю и стыну,
На струнах вожжевых мои персты.
 
 
Я трогаю века, мой свист неистов,
И звездной вьюгою проходишь ты,
Век Пушкина и буйных декабристов.
 

 
Я в скорби угасающих светил,
Я в смутном ужасе их дряхлой дрожи,
На панихиды песни их похожи,
Их пламень умиранья охватил.
 
 
И тот, кто буйством был недавно мил,
Кто Пушкина кому-нибудь дороже,
Застыл с улыбкой на немытой роже,
Он досыта нас хлябью накормил.
 
 
Иду один в трагичной мгле рассвета,
Опять строкой могучей ночь воспета,
Метель созвездий млечных улеглась.
 
 
О золотом медлительном востоке
Поет петух, не разлипая глаз.
Мой день вздымает свой топор жестокий.
 

 
Эредиа трофеи брал работой,
Он вел тридцатилетнюю войну,
Пока не взял крутую тишину,
Как древний форт, с неслыханной заботой.
 
 
Быть может, не в десятый раз, а в сотый
Он переписывал строку одну,
Как тетиву натягивал струну
И стены пронизал легко как соты.
 
 
О, будь литой стрелой, моя строка.
Я знаю, что вершина высока,
И там такой жестокий холодище,
 
 
Что кровью там просвечивают льды,
И хаос в кандалах созвездий свищет
И зло дробит льдяную сталь звезды.
 

Ф.

 
Нет добродушней русского медведя,
Его любили дети всех племен,
Забавен он, дурашлив и умен,
И на цепи мычит, по воле бредя.
 
 
Он бродит средь лесистого наследья
Непроходимых сумрачных времен.
Один со мною дружен, заклеймен
Он редким прозвищем медвежьим Федя.
 
 
Но я боюся дружеских услуг,
Я поле жизни прохожу как луг,
Покрытый облаками и обросший
 
 
Травою темной в человечий рост,
И друг мой самый близкий и хороший
С моих висков не сгонит липких звезд.
 

 
О, яркого созвучья новый звон,
Как циркуля раздвинутые бранши
Скрепляешь ноги ты строфы-тиранши
И чистый разум часто гонишь вон.
 
 
Мы для тебя не ведаем препон,
Чтоб не звучало то, что было раньше,
Мы смело вспоминаем о Ламанше
В стране, где жил и Ленин, и Гапон.
 
 
Велик простор от Пса до Водолея,
Во весь опор мы скачем, не жалея
Ни белых крыл, ни голубых подков.
 
 
Огромно небо, но земля не меньше,
Когда разгладим складки всех веков
Истории, как шелк на менекенше.
 

 
В руке моей качалось коромысло,
Мой конь ужаленный не знал удил.
И первобытный мрак в строках бродил,
А иногда недоставало смысла.
 
 
И радугой вселенная повисла,
Но я будил хаос и бурь просил,
Не различал в хмельном приливе сил,
Что мутно юное вино и кисло.
 
 
Час созреванья грустно настает,
Холодной веет мудростью в лицо мне,
И сердце учится молчать как лед,
 
 
Как пламень каменный в каменоломне,
Таинственной, пустынной и скупой,
Покинутой восставшею толпой.
 

Н.М.

 
Во мраке повторяемых опричин
Звенят и блещут цепи наших строф.
Орлиноносый Данте был суров,
Но ад покинул он для Беатриче.
 
 
Для Пушкина был Дельвиг закадычен,
С Есениным дружил Мариенгоф,
И у моих изменчивых стихов
Есть тот, который дружбы чтит обычай.
 
 
Он званый гость всегда, бывает сух.
О, муза, никогда он не притворен.
Давно, быть может, пламень мой потух,
 
 
Но холодок в полночном разговоре,
Полярные созвездия клоня,
Пронизывает вечностью меня.
 

 
Гремит столпотворение времен,
Смешались поколения и речи.
«Вперед», – хрипит обрубок человечий
Из-под обломков каменных колонн.
 
 
А круглый и покатый небосклон
Тупым молчанием могуч и вечен,
Старинным солнцем день, луною вечер
И рябью звезд полночный мрак клеймен.
 
 
Мне стыдно петь, я песней режу будто.
Ах, может быть, и нет позорней риз,
Чем ризы красные певца и Брута.
 
 
Был Цезарь, Юлиан, был наш Борис,
Их лики сумрачны, их пламя зыбко,
Но всех жесточе тот, чей взор – улыбка.
 

 
Мы бронзовые люди могикане,
И вымираньем знамениты мы.
Последним пламенем блестят умы
На перепутьях розовых исканий.
 
 
Сердца танцуют в золотом капкане,
Кусачки звезд торчат из пухлой тьмы.
Мы пьем вино, поем среди чумы
И ждем, пока на дно планета канет.
 
 
Она летит кремневою стрелой,
Напитанной тоской тысячелетий,
Тоскою смертною поры былой.
 
 
И лук пустой луны за нами светит,
Он то истаивает вдалеке,
То вновь горит в невидимой руке.
 

 
О той второй по качеству кровати,
Которую стрэдфордский ростовщик
Супруге завещал в предсмертный миг, –
Есть больше мудрых книг, чем о Гайвате.
 
 
И спора не было витиеватей,
Чем тот, который век назад возник:
Кто был Шекспир, неграмотный мясник
Иль бунтовщик, рубивший воск печатей?
 
 
Но в паутине грамот и легенд,
В дыму непроходимого Шервуда
Как вечный мрамор граф Роджер Ретлэнд.
 
 
У ног его сердец сгоревших груда
И пыль веков и сам Колумб Данблон,
Копье нашедший в тьме лесных колонн.
 

 
В тяжелые тисненые тома
Безропотно закованным я буду.
В их пыльную ржавеющую груду
Душа веселая идет сама.
 
 
Бессмертия бессрочная тюрьма,
К тебе пути змеятся отовсюду.
Я встречу там и Ленина, и Будду,
Аттилу, Пушкина и двух Дюма.
 
 
Быть может, лучший из моих потомков,
Мою крепчайшую страницу скомкав,
Пойдет с добычей за большой нуждой.
 
 
И пьяный сном пустынных библиотек
Пошлет он в мой портрет, ему чужой,
Напитанный отравою свой дротик.
 

Н.М.

 
Вооружен ты луком и стрелами
И закаленным выпуклым щитом.
Твоя беда, быть может, только в том,
Что редкой битвы ты проходишь пламя.
 
 
А я завидую тебе. Ночами
Ты крепко спишь невозмутимым сном
И не готовишь миру свежий том,
Заглядывая в Даля временами.
 
 
Ах, я давно боями опьянен,
Средь зорь, средь их разодранных знамен
По трупам строф шагаю и бушую.
 
 
В душе клубящейся не вижу дна
И пью ее, текучую, большую...
Ужель в бою мне гибель суждена?
 

 
Один лишь меч над головой Дамокла,
А надо мной четырнадцать мечей.
Они дрожат всё ближе и звончей,
Чтоб кровью царственной ступень промокла.
 
 
Шумят рабы, в дворце трепещут стекла,
Я вижу пламень бешеных речей,
Желтеет сумрак чащ, но взор ничей
Пронзить моей души не может блеклой.
 
 
Давно я умер, серый камень – мозг,
И глыба тела – мрамор, глина, воск,
И сердце как забытый плод повисло.
 
 
Я каждый вечер в бездне мировой
На счетах звезд выдумываю числа,
Четырнадцать мечей над головой.
 

 
Сыченой брагой рог наполнен турий
И вражьим черепом зачерпнут мед.
Хоронит Чингиз-Хан чужой народ,
Чтоб мир грядущий плакал о культуре.
 
 
Аллах для храбрецов готовит гурий,
Для тех, что с молнией меча вперед,
Чье стадо пирамид не из пород
Горбатых гор, а из костей и бури.
 
 
При Калке бил нас бронзовый монгол,
За ним простор степей был рыж и гол,
Простерла Азия кривые длани.
 
 
От ржания верблюдов и телег
Крещеные оглохли киевляне,
Готовил дочь для хана князь Олег.
 

 
Опять придут и галлы, и гарумны,
И гуннов тьмы, чей сброд необозрим,
Падут сенаторы, и вспыхнет Рим,
Как розового ада цвет безумный.
 
 
Откроют храмы темные как гумна,
Зарыскают по закромам седым,
И будет фимиамом едкий дым
И жертвою младенец неразумный.
 
 
И вспашут улицы и удобрят
Золой богатою их скорбный ряд,
Чтоб пышный урожай взошел бурьяна.
 
 
И там, где форум был, стада гиен
В пустынном сумраке завоют рьяно,
Отмщение придет за Карфаген.
 

К. Ф. Юону

 
Как волосы испуганной земли,
Как черные огни, ветвятся тени
Рожденных под луной, и волн смятенней
Изломы тонких рук они взнесли.
 
 
Эфира золотые корабли,
Построенные дерзостью хотений,
Спускают сходни... Слава той антенне,
Что вспыхнула от звездной их пыли.
 
 
Стихия времени, что кружит грозно
Вселенную, застынет словно бронза,
Мы холод вечности вдохнем тогда,
 
 
Забудем и Ньютона, и Эйнштейна,
Рассыпется последняя звезда,
Мы в темный храм уйдем благоговейно.
 

Н.М.

 
Ни ты, ни я не знаем, что такое
Угрюмая стихия бытия.
И в крыльях бурь, и в каменном покое
Душа дрожит, как нежное дитя,
Заброшенное в море городское.
 
 
Валы домов кругом застыли, стоя,
Не узнаем друг друга мы, шутя,
В дыму времен, во мраке их отстоя,
Ни ты, ни я.
 
 
Мы бродим неразгаданные двое,
У каждого не сердце, а культя,
Торчащая в пространство мировое,
И камни звезд летят на нас, блестя,
Но не от боли мы прекрасно воем,
Ни ты, ни я.
 

СОЗВЕЗДИЕ ЗМЕИ
Три венка сонетов

Николаю Минаеву

Сколько звезд в эфире синем,

Столько змей, миров, дорог…

Г.Ш.

СОЗВЕЗДИЕ ЗМЕИ

 
Веселый свет из гибельных мгновений
Во мраке неоконченном я тку,
И падает на тонкую строку
Тяжелый блеск полночных вдохновений.
 
 
Как мощь огромных крыл, как откровенье
Ношу в себе я хаос и тоску,
В тягучем том космическом соку,
Который застывает в каждой вене.
 
 
Я всасываю холод мировой,
Я вздрагиваю огненной листвой,
На спелые зрачки пал звездный иней,
 
 
Но пальцы тысячами веретен
Вонзились в ледяной эфир пустыни,
Из вечностей морозный мрак сплетен.
 

 
Из вечностей морозный мрак сплетен,
И рядом с солнцем он в эфире мчится.
И ночь и день – крыло единой птицы,
Но лишь не с одинаковых сторон.
 
 
И, может быть, ничтожный электрон
Встряхнул от основания до шпица
Вселенную, и звезд блестят копытца,
Звезд, покидающих ночной загон.
 
 
Не оттого ли птица дня и ночи
Тоскует и, минуя океан,
То бурю, то покой земле пророчит,
 
 
И розового утра дуновенье
Рассеивает по водам туман
Седою паутиною осенней.
 

 
Седою паутиною осенней
Торжественно проносится тоска,
И гибель неизбежная близка,
И бледный луч заглядывает в сени.
 
 
Мне говорит о тяжком приближеньи
Дыхание последнего цветка,
И молнию хоронят облака,
И желтый шлейф листвы покрыл ступени.
 
 
Острее смерти нет, ее двойник
Луною истощенною возник
Над сумрачно заплывшими полями,
 
 
И выползая из лазурных лон,
Во мгле дробя размеренное пламя,
Змея миров повисла в небосклон.
 

 
Змея миров повисла в небосклон.
И шевелится чешуя седая,
Сиянием холодным оседая
На мраморе умолкнувших имен.
 
 
Мне холодно, я в сумерки влюблен
И больше солнца будущего рая
Ценю луну, она молчит, сгорая,
И облачков расчесывает лен.
 
 
Зато умолкну, горестно не дрогнув,
Как медный камень кану я на дно.
Мне будет сон: золой моих восторгов
 
 
Всё небо дикое заметено,
И сумрак мой растет, а не забвенье,
И славы ночи нет благословенней.
 

 
И славы ночи нет благословенней,
И славы дня благословенней нет.
По аметистовым путям планет
И лун и солнц распластанные тени.
 
 
По золоту пустынь, как по арене,
С трезубцем строк идет большой поэт,
Как пленник обреченный он одет,
Чтобы толпу дразнило оперенье.
 
 
И тени лун и солнц пред ним растут,
Столетия выходят из минут,
И гордою белеет он вершиной
 
 
Над серым сбродом дней в тиши мышиной,
Он знаком одиночества клеймен
В гремучем хоре мыслей и времен.
 

 
В гремучем хоре мыслей и времен
Танцует молния, танцует скоро,
Как палочка живая дирижера,
Которой занавес перекрещен.
 
 
Нам скучно ждать, пока взовьется он,
Взлетит, как размалеванная стора
Широкого окна, и свет простора
Ворвется в зал на радость юных жен.
 
 
Мы ждем как женщины нетерпеливо,
И блещут мысли, хлещут времена
В ужасный час вселенского прилива.
 
 
Но в черную грозу не о спасеньи
Мечтаю я, душа моя пьяна
В глуши ее величественной сени.
 

 
В глуши ее величественной сени,
В тиши ее таинственных тревог
Я пил ее, пока не изнемог,
Возлюбленную ночь уединений.
 
 
Она купалась в острой звездной пене,
И, светлая от головы до ног,
Она клялась, что золотой венок
На бледное чело мое оденет.
 
 
И я поверил ей и клятву дал
Глядеть на мир сквозь голубой кристалл
И обещал любить ее до гроба,
 
 
И в нем тогда навек сольемся оба,
Чтоб плыть туда, где средь ночных колонн
Сосет медвежью лапу мудрый сон.
 

 
Сосет медвежью лапу мудрый сон,
Как зимний лес душа непроходима,
И день звенящий проезжает мимо,
И розовых небес тяжел виссон.
 
 
О, сумрак мудрости, веков спокон
Соблазном золотым непобедимый,
Храним недаром в сумрачной груди мы
Твой бурый нераспутанный кокон.
 
 
Личинка в нем стучит, не уставая,
И чаще и размеренней ^* звезды,
И буйственней, чем радость мировая.
 
 
Медвежий сон я стуком расколдую
За то, что оставляет здесь следы
Лишь тот, кто строит храм и мастерскую.
 

 
Лишь тот, кто строит храм и мастерскую,
Смеется над житейскою бедой,
И ледяным вином души седой
Хрустальные глаза его ликуют.
 
 
И взор пронзает чащу городскую,
Где, ссорясь и крича наперебой,
Человекообразные толпой
Увесили асфальт и торжествуют.
 
 
И в голубой волнующий простор
Пытливый проникает этот взор,
И мудрость примирения и меры
 
 
Прохладною змеею темно-серой
Того и жалит сладко и хранит,
Кто знает белый страх и алый стыд.
 

 
Кто знает белый страх и алый стыд,
Кто радугу влачит на липкий полюс,
Кто золотому отдается полю
И урожая ржи не сторожит,
 
 
Тот с вечностью неотделимо слит,
Как лед Арктида, громоздит он волю,
Плывет по бледно-синему приволью,
Где солнца беззакатен хризолит.
 
 
Но хрусталя таинственные страны
Ему поют, что солнце их мертво.
Кто гордо тронул шар земли туманный,
 
 
Перстами благородными рискуя,
Кто светлое справляет торжество –
Тот слышит мрака песню колдовскую.
 

 
Тот слышит мрака песню колдовскую,
Кто пишет непонятную строфу,
То, в голубую падая траву,
Агатовые голуби воркуют.
 
 
Богиню черную, богиню злую
Он видит пред собою наяву,
Она без солнца радует сову
И тянется к ночному поцелую.
 
 
И мудрая сова пробуждена
От крепкого полуденного сна
И жадно вылетает на добычу.
 
 
Так сумерки порой поэта кличут,
И он идет, и тверже, чем гранит,
И золотую пляску света зрит.
 

 
И золотую пляску света зрит,
И черное затишье гложет мрака
Моя многоголовая собака,
Чей весел хвост и чей ужасен вид.
 
 
Угрюмым лаем цербер верещит,
И плоские зрачки мерцают лаком.
Ты, ад, во мне, моей смолой заплакан
Прикрывший землю семишкурный щит.
 
 
И мученицы-мысли, что без слова
Когда-нибудь бродили там во мне,
Теперь горят на радости багровой,
 
 
Обнявшей материк и даль морскую.
О, кто он, тот, кто ад воздвиг в огне?
Я тот, я зодчий тот, и я тоскую.