Текст книги "Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Григорий Ширман

 
Я хмель стиха варю, от формул химий
Средневековых голова болит,
И черная ужасная Лилит
В окно стучится пальцами сухими.
 
 
Я в келье позабыл о давней схиме,
И на одной из монастырских плит
Я с траурною женщиною слит,
Как с ночью сон, еще неотделимей.
 
 
А утром я покорен временам,
Иду на службу, приказали нам
Чернилом поливать веков зачаток,
 
 
И шелестят листы, виски горят.
Гранитными руками без перчаток
Диктаторствует пролетариат.
 

 
Минувшими веками вдохновясь,
Я подыму строфу, как чистый слиток,
Прочту по начертаниям улиток
Материков исчезнувшую связь.
 
 
С ядра земли стряхну кору, как грязь,
Хочу былое знать до боли пыток,
Глаза Колумба жаждали земли так,
Огнем пучины темной загорясь.
 
 
И я плыву, как плавал он когда-то,
Отчалив от восхода в край заката.
Великолепный снится мне Филипп,
 
 
В широких шляпах строгие испанцы,
И к телу моему навек прилип
В кострах и битвах закаленный панцирь.
 

 
Цвели и рассыпались в пепел зори,
С колен хвощей вонючая смола,
Как плоть непобедимая, текла,
И в мел слипались зерна инфузорий.
 
 
Ругались горы на пустом просторе
И жгли сокровища веков дотла,
И стала твердь от облак тяжела
И густо загремела, суше вторя.
 
 
И мамонты на полюсах земли
Ревели горько и на приступ шли,
Подняв к Медведице витые бивни.
 
 
Но было решено средь млечных троп,
Что мир вращать всё будет беспрерывней
Покатым черепом питекантроп.
 

 
Позор не озарит старинных риз,
Для нас планета дважды осиянна.
Мы помним крепкий эпос Оссиана
И тонкий звон, что кинул нам Гафиз.
 
 
На крыльях больно опускаться вниз,
Еще больней забыть эфир стеклянный,
Толпа как бор нерубленый, поляны
Не отыскать, и круглый мрак повис.
 
 
Что ж, будем звонко складывать пожитки,
И смех, и гущу звезд, и холод жидкий,
Нам весело пристало умирать.
 
 
В обрывках строф цыганских как на праздник
Уходит наша бронзовая рать
На свежие возвышенности казни.
 

 
Есть атомы и пустота, иное
Всё выдумка, воскликнул Демокрит.
Великое Ничто не сотворит
Свою вселенную в пустынном зное.
 
 
Зато мороз вверху, пропеллер воет,
Но панцирь атмосферы не пробит,
Пилота щекотать начнет, навзрыд
Вдруг захохочет не один, а двое.
 
 
О, мысль, среди твоих огнистых косм
Ползет, как вошь, незримый микрокосм.
Ты отразила всё в живучей ртути,
 
 
И мертвую жемчужину луны,
И млечный трепет звездных перепутий,
И сердца неразгаданные сны.
 

 
Он мною заключен в дубовой раме,
Он к пурпурному бархату приник,
Из камня высечен суровый лик,
И блещет лоб жестокими буграми.
 
 
Рука, писавшая ночное пламя
И помпеянок пухлых без туник,
Висит крылом увядшим, был велик
Полет под пламенными куполами.
 
 
Я медленно гляжу в его зрачки,
Широкие от боли и тоски,
Они пронзали мраком океаны
 
 
И радугами небеса земель.
У ног его валялся Пушкин пьяный,
Смешно выпрашивая акварель.
 

 
Я согреваю скользкую змею,
Я чую холод зла и трепет Витта,
Стократ змея вокруг меня обвита
И служит мне кольчугою в бою.
 
 
Я песню победителя пою,
За мной планет сияющая свита,
Моя стрела быстра и ядовита,
Никто звезду не раздробит мою.
 
 
Она молчит в космической утробе,
И мраморная тишина надгробий
Ей больше, чем костры Плеяд, сродни.
 
 
Я жду ее полярного покоя,
Который в льдины претворит огни,
А блеск планет в убожество мирское.
 

 
Печально веселимся мы с толпою,
Поем за здравье как за упокой.
Бокалы строф клубящейся тоской
Мы наполняем с радостью слепою.
 
 
Ведем к блистающему водопою
Планету, груженную тьмой людской.
Текут века широкою рекой
И нас уносят навсегда с собою.
 
 
Забвенье угрожает нам всегда,
Его густая мутная вода
Ужасней гибели и злей полыни.
 
 
Пусть ледяная тяжкая волна
Из-под земли на пламя наше хлынет, –
Наш вечный ад не погасит она.
 

Г.Ш.

 
Громады гробовые пирамид
Ревут безмолвием тысячелетий,
И тянет Нил в папирусные сети
Гаремы фараонов и гремит.
 
 
О камни бьет волной, о мрамор плит,
Работали где вдоволь брань и плети,
И ум скорбит, воспоминая эти
Юдоли сны и боль ее обид.
 
 
Широкую ласкал я куртизанку,
И был в дворце я с ней до утра замкнут,
Роскошествуя телом как хотел.
 
 
Мне каждой ночью свежую давали,
А знойным днем я тоже между дел
Немало пил их в голубом подвале.
 

 
Всегда мы от минувшего зависим,
В пустынное грядущее плывем.
Былых веков на корабле своем
Мы распечатываем кучи писем.
 
 
Кто глуп как заяц, кто рассудком лисьим
Рожает мысли с пуховым хвостом,
В восторге кто морозном и пустом
К недосягаемым несется высям.
 
 
Наш кормщик позади, где тишь и тьма,
Где режет волны скорбная корма,
Где торжество победное угрюмо.
 
 
Лишь в настоящем слышен шум былой,
Скребут валы ребро живое трюма,
И холод бездн пронзает нас иглой.
 

 
Я с детских лет мечтал о сфере горней,
Куда мы все свой лук певучий гнем,
Там зреет мрак, засеянный огнем,
И с каждой ночью светится упорней.
 
 
Он плавит облака в закатном горне
И колосится звонче с каждым днем,
Но надоело мне качаться в нем,
В земную мякоть я пускаю корни.
 
 
А там вселенский мрак еще сильней,
С огнем он смешан, как в начале дней,
И космоса не ведает поныне.
 
 
И я пою величие миров,
Хранящих в глубине свое унынье,
И как начальный хаос я суров.
 

 
Я подражаю солнцу золотому,
Я зажигаюсь каждый день строкой,
И каждая выходит из другой,
И в год их собирается по тому.
 
 
Возьму я в руку трость, уйду из дому
Один, разочарованный, немой,
Покроюсь, как плащом, вселенской тьмой
И буду звезды собирать в свой омут.
 
 
Там бесы будут весело дремать,
Баюкать не устану их, как мать,
Чтобы не вырвались толпой из плена.
 
 
Не подыму я к небу гордых век,
Я острый подбородок на колено,
Как Мефистофель, положу навек.
 

 
Повылезли поганки в изобильи,
Краснеют мухоморы под ногой,
Мы подошли с тобой к поре другой,
Но мы веселых дней не позабыли.
 
 
Они блестят вдали сквозь пепел пыли,
Покрывшей их пушистой сединой,
Дневная мгла клубится надо мной,
И свет ночной ловлю я, словно филин.
 
 
Кровавою листвой своей сочась,
Планета погружается сейчас
В пучину гиблых звезд, в их мертвый улей.
 
 
И умирают все земные сны,
И падают мечты, что в высь взглянули
Из розовой подземной глубины.
 

 
Как паутиной, пленом гороскопным
Опутали мы купол голубой,
Работаем над темною судьбой,
Находим смысл приснившимся нам копнам.
 
 
Ты, ниспославший мудрости потоп нам,
Ты ниспошли нам неустанный бой,
Мы весело глумимся над тобой,
И юностью, и сердцем расторопным.
 
 
Как золотые тяжкие плоды,
Мы зреем не одну весну и лето
И ждем, как казни, медленной страды.
 
 
И смерть торжественней, чем жизнь, воспета,
И дня морозней ночь раскалена,
И больше солнца красная луна.
 

 
Ликуют люди, шелестят: осанна.
Один, один я зубы крепко сжал,
Я спрятал свой рубиновый кинжал
В ножнах жемчужных, белых несказанно.
 
 
О, для меня нет божеского сана!
Мой взор огромный так огромно мал,
Что бабочку я черную поймал
И ночь в ее крылах нашел нежданно.
 
 
Я знаю, завтра закричат: распни, –
И дико будут ползать пред Пилатом
За то, что люди – люди искони.
 
 
И мир – нестойкого металла атом
В иной вселенной, где мильонократ
Жесточе тем же крикам кто-то рад.
 

 
На таинствах, где слышатся: критерий
И линия, и плоскость, и развал, –
Я сиживал ночами и зевал
До медной боли золотых артерий.
 
 
Рабы напрасно раскрывали двери,
Неблаговонен был священный зал.
Я никакой молитвы не сказал,
Я задыхался в каменном безверьи.
 
 
Уже рассвет кровавый над Москвой
Вставал, огромный как топор Малюты.
Я нес домой весь ужас вековой,
 
 
Весь бред монастырей и трепет лютый.
И, хрипло проклиная луч дневной,
Созвездья вздрагивали надо мной.
 

 
Беда, я беспощадно плодовит,
Решила муза все побить рекорды.
И каждый вечер новые аккорды,
И новыми венками я повит.
 
 
Гляжу на звезды, принимаю вид
Окаменелый, вдохновенно гордый.
Я провожу диаметры и хорды
Чрез круг времен, от нас до пирамид.
 
 
И воскресает песнь из пепла страсти,
Вытаскивает из могил веков
Сокровища бесчисленных династий.
 
 
И я вхожу в торжественный альков,
Где возлежит владычица Египта,
И я беру ее, чтоб вмиг погиб там.
 

 
Он судия и праведный, и строгий,
Костлявые весы его скелет.
Он точно взвесил за мильоны лет
Вселенную и пыль ее дороги.
 
 
И нам покорен вечер лунорогий,
Который нами больше дня воспет,
О, тот, кто грез возница, кто поэт,
Холодные лучи как вожжи трогай.
 
 
Строкой посеребренною взмахни,
Узнай хоть раз и млечные ухабы,
И в млечном дыме звездные огни.
 
 
Пора твоя как ни была плоха бы,
Куда планета бы ни забрела,
Всегда свежа и необъятна мгла.
 

 
И океан, не знающий покоя,
Бурлит в своих угрюмых берегах.
Его косматых крыльев тяжек взмах,
Их опускание тяжеле вдвое.
 
 
И не взлететь в пространство мировое,
Не оторвать подводных черепах
От мрака дна, что смертию пропах,
И не смириться, волны успокоя.
 
 
Так песня зарождается в груди,
Кричит в ночи, но крепких строк оковы
Кует жестокий мастер взаперти.
 
 
Звездится ль купол темно-васильковый,
Иль колосится день, клоня закат, –
Ни океан, ни песня не молчат.
 

 
Я в царствование Аменготепа
Ласкал рабынь и говорил грубей,
Меня хранит священный скарабей
Бессмертием таинственного склепа.
 
 
Над сводом каменным гремят свирепо
Тяжелые колеса диких дней,
Я с вечностью лежу, мне сладко с ней,
И саркофага не дрожит закрепа.
 
 
Меня поили пальмовым вином
И в саване возили кружевном
На пышной погребальной колеснице.
 
 
И, чтоб в земле я никогда не сгнил,
В пустыне той, которая мне снится,
Мной трижды пресекали желтый Нил.
 

Федору Жицу

 
Киргизский бог с отвислым животом
Хохочет на столе передо мною,
Медь крепкой лысины блестит от зною,
И сытый лик гремит огромным ртом.
 
 
А на столе раскрыт старинный том,
Страница желтая, горбясь горою,
Мне шепчет быль... До ночи не закрою
Голодных глаз в раздумьи золотом.
 
 
Грядущего, я вижу, нож летучий
Вонзается в откормленные тучи,
И кровью жертвенной бежит гроза.
 
 
Страница шепчет: из сырой земли мы
И в землю отойдем... И мне в глаза
Хохочет громче лик неумолимый.
 

 
Как женщина безжалостна Сибилла,
Холодная заря – ее алтарь,
И ветер – дряхлый жрец, а не бунтарь,
И с дрожью зажигает он светила.
 
 
Листву он мажет кровью жертв уныло,
Он, вещих книг бессменный секретарь,
Заносит всё, что сбудется, как встарь,
Когда луна кровавая бродила.
 
 
И косо рассыпаются листы
По всем путям горбатой темноты,
Дождем летят во все концы вселенной,
 
 
И за народом падает народ,
И падает звезда окровавленной,
И дней неудержим круговорот.
 

 
Как пасти черные у нас зрачки,
Мы в ночи августа печально воем,
Средь звезд, под их усиленным конвоем
Проходим мы, любовники тоски.
 
 
Построена темница мастерски,
Один Эйнштейн, быть может, удостоен
Встряхнуть ее молчание густое
И в глину стен вонзить железный кий.
 
 
О, мутный путь, бледнеющий над нами,
О, млечный след богини голубой,
Куда зовешь серебряными снами?..
 
 
Столетия ползем мы под тобой,
И ты клубишься вьюгой, как вначале,
Когда кричали сны, а мы молчали.
 

 
Мне всё равно, Качалов или Чаплин,
Точеный Цезарь иль нескладный Тит.
Как портсигар серебряный, блестит
Наш гроб, который весело поваплен.
 
 
Рояля звуки падают по каплям,
Метелью вьются пляски Карменсит...
А сердце дохлой крысою висит,
И каменным зерном я в мире вкраплен.
 
 
Встряхнут истории зеленый пруд,
Пошли наверх гадливые поддонки
И песни дна прекрасные орут.
 
 
Уймись, мой дух неведомый и тонкий,
Чугунной тишиной укутай дно,
Пока волнам смятение дано.
 

 
В тумане, в голубом дыму курений
Лирическая корчится строка,
И кровь просачивает облака,
Банальные как лепестки сирени.
 
 
И образов зазубренные тени
Ползут с вершин, ползут издалека,
Расплескивая молнии клинка,
Как варвары на золотой арене.
 
 
И в цирке храм, и цирк во храме, Рим
Для Цезаря был тесен как темница,
Для Брута был как ночь необозрим,
 
 
О, сон времен, который миру снится,
В твоем дыму строка моя пестра,
Она кричит в кустарнике костра.
 

 
Ушли, ушли в неведомое годы,
Смирилось сердце в каменной груди,
Как пленный лев молчит, а позади
Пустынный океан былой свободы.
 
 
С ножом зенит, как жрец рыжебородый,
Ступает по песчаному пути.
Не смейте, люди, близко подойти,
Он в смерть влюблен, звериный царь природы.
 
 
И страсть, и песнь, терзавшие меня,
Теперь как падаль тлеют предо мною
На золоте распластанного дня.
 
 
Я улыбаюсь мертвому их зною,
И мрамор их костей не нужен мне,
Отдавшемуся в рабство тишине.
 

 
Строфа повисла ярче и тяжеле.
Как черное созревшее зерно,
Сухое сердце горечи полно,
И снится мне сырое подземелье.
 
 
Там все плоды, что медленно созрели,
Там всё, что вышло из земли давно
И вновь упало на земное дно...
Ужели суждено и мне, ужели?
 
 
Я распускал как крылья лепестки,
Я звезды рвал, рассудку вопреки,
Обворовать вселенную хотелось.
 
 
Но ветер, задувающий огни,
Сковал мою младенческую смелость,
Прохладней и короче стали дни.
 

 
Угрюмые, как чукчи и тунгузы,
Как жители арктических широт,
Они боятся солнца, дик фокстрот
Укрытому культурою кургузой.
 
 
Солдатской выправки хотят от музы,
Чтоб барабаном тешила народ,
Чтоб не назад звала в священный грот,
А в бой вперед, порвав святые узы.
 
 
О, как забыть, что я двуногий царь,
О, как сорвать мне звездную корону,
Сверкающую весело как встарь.
 
 
Попробую, метлою солнце трону,
Но в пепел прах, и день мой не зачах,
Порфира скуки на крутых плечах.
 

Еленин свет

Е.Е.

 
Еленин свет, святой, неугасимый
Ложится солнцем на толпу планет.
Его поют и всадник и поэт,
Несущиеся радуге вослед,
Ероша гриву тучи несразимой.
 
 
Еретиков и не было и нет,
Всегда, везде в крепчающие зимы
Горит весенний куст неопалимый,
Еленин свет.
 
 
Ни окрик палача, ни хриплый бред
И судороги вечных жертв режима
Ему не страшны, всё проходит мимо.
Велик и темен путь плывущих лет,
Но надо мной как факел пилигрима
Еленин свет.
 

Т.Ш.

 
Ты мной полна, как золотым вином,
Авгуры по полету белой птицы
Мне предсказали вечные страницы,
Алеющие беззакатным сном.
 
 
Рабы курчавые легли кругом,
У ног моих склонялись их ресницы,
Сам главный жрец, который детям снится,
Елей варил на пламени нагом.
 
 
Шумели дни тяжелые как пчелы,
И ты явилась бабочкой веселой,
Раздетой до последнего луча.
 
 
Мы в сети наших глаз тебя поймали,
А ты смеялась, крыльями бренча
На дне зрачков, на черной их эмали.
 

К.С.

 
Кого люблю, я ту еще не встретил.
Сегодня, может быть, я встречу ту,
Египетскую выпью наготу
Невесты, чей бокал граненый светел.
 
 
И завтра вновь, как недовольный ветер,
Я буду мчаться, воя налету,
Свое былое песней заплету,
Еще не слыханной нигде на свете.
 
 
Рекою горной плещется восторг.
Горячий наш союз, давно расторг
Его бы я с холодною улыбкой.
 
 
Вольней поэта под луною нет.
Но никого своей стрелою липкой
Амур так не пронзает в тьме планет.
 

 
Настанет час, я разведусь с тобой,
Как встретились, расстанемся тепло мы.
Средь вдовьей золотой своей соломы
Ты будешь цвесть улыбкой голубой.
 
 
Смеяться будешь над шальной судьбой,
И кто-нибудь угрюмый незнакомый,
Не распрямивший строф моих изломы,
Сорвет тебя холодною рукой.
 
 
Забудешь ты меня, как позабыла,
Что снилось нам, что может быть и было
Далеко где-то там в былых порах.
 
 
Нет ближе их, нет более далече.
Клубится по ночам их млечный прах,
И бьет луна в твои льдяные плечи.
 

 
Не табуны и не стада бараньи,
Тебе готовлю я другой калым.
Я бешено богат своим былым,
Любовью медленной, тревогой ранней.
 
 
У сердца обросли лучами грани,
И будет каждый луч рабом твоим,
Тот свет, который в тьме неуловим,
Поймает он в серебряном тумане.
 
 
И вечность, за которою певец
Охотится на берегах пустыни,
Я брошу, вместо жертвенных овец,
 
 
К твоим ногам, на шкуру ночи синей.
И как свою светлейшую строку
Я розовое имя изреку.
 

 
О, смертные, у вас прошу бессмертья.
Листва планеты, вечно мной гуди.
С окровавленным соколом в груди
Я прохожу дремучие столетья.
 
 
И столбиками строк свой путь отметя
И разомкнув кольцо перипетий,
Я не намерен в землю отойти,
Листом опавшим не хочу истлеть я.
 
 
Я вечности ищу не для себя.
Я даме обещал ее когда-то,
Пленительные плечи полюбя.
 
 
Их мрамор бел, вершина их поката,
Но я брожу над черной крутизной,
И глотки звезд не молкнут надо мной.
 

 
Не покорить в такие времена
И женщину строфою лебединой.
У Леды бедра – голубые льдины,
Полярной вьюгой щель запушена.
 
 
Без солнца день, как чаша без вина.
Ночь заросла бурьяном звезд. Пустынно.
Христос – авантюрист, а Магдалина…
Темна история времен, темна.
 
 
Вотще поем. Что македонца дротик
Многодюймовой крупповской броне!
Но в тьме времен мы голосуем против,
 
 
К морозной невозможной вышине,
К печальноглазой розовой Мадонне
Мы подымаем белые ладони.
 

Е.И.

 
Еще не всё небесное убито,
Лучиста непокорная звезда,
Единомысленницы как всегда,
Недвижны тучки, будто из гранита.
 
 
А солнце каждый день светло и сыто
И копит в склепе золотом года.
О, как забыть, что женственность горда,
С ума нас гордо сводит Карменсита.
 
 
Ищу я на земле металл небес.
Фальшивый блеск, и с муками, и без,
Обресть легко под жирною луною.
 
 
Велик в пустынной темноте мой путь,
Но бродит столп огня передо мною,
Анналы звезд прочту когда-нибудь.
 

 
Я не нашел ее, и ты не та,
Которую ищу я неустанно,
Ее в полотнах темных Тициана
Почиет золотая полнота.
 
 
Увы, огромная душа пуста,
Лишь строф по ней проходят караваны…
Я обречен тебе, как гостье званой,
Вином и медом обжигать уста.
 
 
Я говорю, что слаще нет покоя,
В пустынной тьме спокойствие такое,
Что слышен визг сорвавшейся звезды.
 
 
И снится мне Сахара иль Арктида,
Святой песок иль голубые льды,
И мертвых звезд льдяная пирамида.
 

 
Был тихий мир из струн тревоги выткан,
Была лучисто выкована ты
Как золото высокой доброты
Из одного нетронутого слитка.
 
 
Луною занесенная калитка
Простерла тень на мертвые листы,
А в глубине стеклянной темноты
Звезда кипела радостно и прытко.
 
 
Я песню новую домой унес,
Мой дом чернел угрюмо как утес
На пухлом берегу полей белесых.
 
 
Я пел о вечной радости звезды,
О сумеречных расплетенных косах,
О том, как гибнут песни и сады.
 

 
Я в осень желтую на склоне лет
Умру, холодной славой окруженный.
Глаза, как перезрелые пионы,
Осыпят свой последний черный свет.
 
 
Я знаю, не поставят на лафет
Мой желтый гроб, как пламень, обнаженный.
Лишь робкие напудренные жены
И тихие друзья пойдут вослед.
 
 
И дочь моя любимая Тамара
Вот эти строки черные прочтет
Средь желтого осеннего пожара.
 
 
И надо мною скажут: умер тот,
Кто мир тревожил голосом печальным,
Кто с хаосом дружил первоначальным.
 

 
Ползут назад гремучие века,
Как горы океана в час отлива.
Сокровища крушений мы пытливо
Отыскиваем в золоте песка.
 
 
И холодеет пьяная рука,
Когда под нею бронзовая грива,
И женственною мудростью игривой
Улыбка Монны-Лизы нам близка.
 
 
Глядит из тьмы на нас Рембрандт зловеще.
То золотые раковины дна,
Иначе на земле их пламень блещет.
 
 
Давно ушла та мутная волна,
Которая взметнула их на сушу,
Но позабыла розовую душу.
 

 
Гребцам не расчесать морских кудрей,
Я долго плыл в заблудшейся триреме,
Кормил пространством сумеречным время,
Гремели паруса в объятьях рей.
 
 
Я жаждал к острову приплыть скорей,
Чтоб издеваться весело над теми,
Что дом позорят мой, но сжал мне темя
Рукой необоримою Борей.
 
 
И час настал, из бархатного мрака
Торжественная выплыла Итака.
Едва я преступил родной порог,
 
 
Смешались женихи толпою серой,
Насытил я свой лук в недолгий срок,
А после дом окуривал я серой.
 

 
Арапским блеском взвыли грозно диски
Его живых зрачков. Измерен круг
Любви мирской, найти опять подруг…
Разнял свои тиски ум флорентийский.
 
 
Художник – царь, чья шкура – щит эллийский.
Ютится якорь финикийских рук
В пучине океанской, но их струг
Не забывает в шторм про берег близкий.
 
 
Похоронил в молчание слова,
Одной губой коснулся он едва
Как лотоса ее ладони длинной,
 
 
Она ушла купчихой колдовской,
Иродиадой, Евой, Магдалиной,
Оставив лишь улыбку в мастерской.
 

 
До сей поры мы позабыть не можем
Его слонов и стрел с ее галер.
Как мертвый глаз был вечер в Каннах сер,
Она как львица разлеглась над ложем.
 
 
Мы кости поражений прошлых гложем,
Проснуться должен будущий Гомер.
Он скажет, сколько с римских трупов мер
Снял Ганнибал колец и что с ним позже.
 
 
Но бархата пьянящих лепестков,
Которым Клеопатра свой альков
Укутать для Антония велела, –
 
 
Никто из смертных не измерит ввек,
За то что блеск ее нагого тела
Пал на века, и слеп там человек.