Текст книги "Без названия"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Откуда вы знаете день и час?

– Слух в наших замкнутых кругах расходится быстро.

– Значит, Чаусов может подтвердить, что вы вместе были на выставке в это время и в этот день? Никого из знакомых там не встречали?

– Надеюсь, подтвердит. А знакомых – не встретили никого.

– Что ж, мы мило побеседовали. На сегодня хватит, – сухо сказала Кира.

– А что, еще может быть продолжение? – усмехнулся Жадан.

– Все еще может быть...

Когда он ушел, Кира перевела дух, почувствовав, что устала от разговора с Жаданом. Не понравился он ей наигранной легкостью, желанием, как ей показалось, произвести впечатление. Только не могла понять, какое. Она посмотрела на часы, было около часа. Кира решила сходить в кафе рядом с прокуратурой, перекусить и немного отдохнуть.

Кафе было небольшое, все столики заняты – обеденное время. У окна увидела столик, за которым сидели три девушки в одинаковых синих халатиках, видимо, продавщицы из ближайшего магазина. Одно место у них было свободным. Они о чем-то весело разговаривали.

– Разрешите? – подошла Кира. – У вас не занято?

– Нет, садитесь.

Она взяла себе сосиски с гарниром и чашку кофе. Ела медленно, погруженная в свои размышления. "Почему, – думала Кира, – Долматова так упорно избегала назвать кого-то, кого подозревала в убийстве Гилевского? Ведь не могла не знать о взаимоотношениях Гилевского с разными людьми. Не мог не существовать человек, на которого Долматова про себя не указывала бы перстом: "Он". Может быть потому, что таких было много, она не осмелилась перечислить их, чтобы не дать таким образом понять Кире, что Гилевский был далеко не ангелом: кто-то его не любил, кто-то даже ненавидел? И их, этих "кто-то" было множество: и нынешних сотрудников музея, и тех, кто уволился, и тех, кто перешел не по своей воле в Фонд имени Драгоманова..."

Между тем Скорик заканчивал допрос бортмеханика Лаптева.

– Вы продолжаете загонять себя в угол, – сказал Скорик, – отрицаете очевидное, городите ложь на ложь. А что потом будет, в суде? Судья ведь не дурак, он поймет на этот раз, что вы лжете. Я предоставлю достаточное количество противоречий между тем, что вы говорите, и тем, что было на самом деле. Вот еще одно: вы утверждаете, что, расставшись с Олей, поехали из Рубежного в авиаотряд, где вас видела диспетчер Катунина. Я допросил ее. Она действительно вас видела. Но не в тот день, а на следующий.

– Она могла ошибиться. Перепутать один день очень легко. Тут ведь разница не в десять дней, не в неделю, – сказал Лаптев.

– Нет, Катунина не ошиблась: в день, когда вы убили Олю, Катунина не дежурила. Я проверил по графику дежурств.

Лаптев снова умолк.

– Как я догадываюсь, сидя в камере, вы хорошо подытожили наши с вами беседы, и точно уже знаете, где я вас припер. Повторяю: в суде вам зададут те же вопросы.

– Я должен посоветоваться со своим адвокатом.

– Это ваше право. Постарайтесь, чтоб к следующей нашей встрече мы не топтались на месте. А я приготовлю для вас еще пару сюрпризов. Скажем, тракториста, который в тот день был в поле и видел, как из лесополосы, где потом нашли Олю, по грунтовой дороге в сторону шоссе направлялся желтый "жигуленок". У вас ведь желтая "пятерка"?

Лаптев молчал.

– Ну хорошо. Вы сказали, что должны были потом идти с приятелем Пестеревым в бильярдную, но Пестерев, сославшись на срочное дело, отказался. Так?

– Так.

– Он подтвердит, что в этот день вы должны были идти в бильярдную и что действительно какое-то дело помешало ему?

– Подтвердит.

– А какое срочное дело он назвал вам? Ведь естественно полагать, что вы задали такой вопрос.

– Его вызывал родственник.

– Какой родственник?

– Дальний. Единственный у Пестерева. Он хвастался им. Тот какой-то известный профессор. Билевский, кажется. Точно не помню. Кажется, работает в каком-то музее.

– Может быть, Гилевский? – Скорик от неожиданности прикусил губу.

– Может и так. Не помню.

– После этого вы виделись с Пестеревым?

– Нет. Я уже сидел в СИЗо.

Скорик начал складывать бумаги в кейс.

– Значит, до следующего раза, Лаптев, – сказал он, вызывая конвоира...

Алексей Ильич Чаусов сидел в коридоре напротив двери в кабинет Паскаловой. Он пришел минут за десять до конца перерыва. Раздался стук каблучков, из-за поворота, где был лифт, вышла молодая женщина. Она остановилась у двери, на которой висела табличка: "Паскалова К.Ф., Скорик В.Б." и, отпирая их, спросила Чаусова:

– Вы к кому?

– К следователю Паскаловой вызван.

– Это я. Вы Чаусов?

– Он самый.

– Входите. Садитесь, – она поставила сумочку в угол, глянула сбоку на суживающегося Чаусова. Высок, очень худ, с нервным лицом, хорошо подстрижен; несмотря на жару, в костюме из легкой светло-серой фланели, но без галстука, пиджак распахнут. "Летний пиджак – без подкладки", отметила Кира.

– Жарко сегодня, – усаживаясь напротив Чаусова, сказала она и вытерла платочком повлажневший лоб.

– Терпимо, – коротко отозвался Чаусов.

– Вы надеюсь, догадываетесь, в связи с чем я пригласила вас?

– Догадываюсь.

– В каких взаимоотношениях вы были с Гилевским?

– Отношений не существовало.

– Почему? Вы ведь вместе работали в свое время.

– У него ни с кем не было отношений. Он узурпировал власть в музее. Директора при нем были нули. А их за время его власти промелькнуло семь.

– Ну а лично у вас с ним почему не сложилось?

– Из-за Диомиди.

– Расскажите, подробней, – она увидела, как у него оживились глаза, он даже заерзал на стуле, словно голодный, которого пригласили к обильному столу.

– Вы слышали что-нибудь о Диомиди? Он принадлежал к славной фамилии российских ювелиров. И достиг совершенства, как художник. К сожалению, на нем фамильное дело завершилось. Он умер в 1950 году. Умер в нищете, вернувшись из эвакуации в Казахстане, где работал возчиком в колхозе. Пять лет, как кончилась война. Голод. Разруха. Властям было ни до его славы, ни до искусства ювелирного вообще. Что от него осталось? Изумительные по красоте изделия. Но их единицы сохранились. Часть погибла после революции: либо была продана на Запад, либо переплавлена в золотые слитки. Предположительно, он оставил после себя переписку, наверное, дневники, возможно, что-то еще. Дочь его передала в 1955 году пакет со всем этим в спецхран музея этнографии и художественного промысла с условием, что вскрыт он может быть только через сорок лет, то есть в этом году.

– Вы видели этот пакет?

– Никто не мог видеть его и содержимое, кроме двух человек: Гилевского, как заведующего отделом рукописей и спецфондов, и директора музея, того, кто им был на тот час. Но Советская власть всегда плевала на пожелания личности. Плюнула и на сей раз: в 1971 году обком партии дал разрешение вскрыть пакет. Объяснение этому до смешного простое: дочь секретаря обкома вздумала писать кандидатскую по художественному промыслу, ее заинтересовал Диомиди. Открыли сейф, а пакета нет. Я пришел в музей работать спустя пять лет после случившегося двадцатичетырехлетним энтузиастом. Вся эта история досталась мне в виде слухов. К тому времени из музея выделился Фонд имени Драгоманова. Так вот слухи были разные: одни говорили, что пакет был передан в Фонд имени Драгоманова, Гилевский говорил, что пакет по неожиданной просьбе дочери Диомиди он возвратил ей. Директора, ныне покойного, сняли с работы. Но ясности, где же пакет, так никто и не внес. Ходил и такой слух: мол, в момент передачи части фондов в Драгомановский Фонд пакет был утерян. Спустя какое-то время, когда я уже работал в Фонде имени Драгоманова в отделе рукописей, я перерыл все, могу засвидетельствовать: пакета у нас не было. Но, как считалось, не было его и в музее, поскольку существовало утверждение Гилевского, что пакет он возвратил дочери Диомиди. Повторяю, все это дошло до меня в виде слухов. Но вот что интересно, – Чаусов открыл кейс, достал три одинаковых книги. Кира видела, как он возбужден, как дрожат пальцы. – Это, сказал он, – три последовательных издания книги профессора Самарина. Он был выдающийся археолог, этнограф, специалист по художественному промыслу... Видите, в них закладки. Они сделаны мною. Прочтите подчеркнутое мною и мой комментарий на закладках. И вам кое-что станет ясно... У нас в Фонде имени Драгоманова пакет пропасть не мог, ибо его никогда у нас не было.

Она видела, что он нервничает, пытался даже встать, чтобы говорить, прохаживаясь по кабинету – его гневу, казалось, не хватало места в том пространстве, которое окружало их двоих, сидевших напротив друг друга.

– А вы не пробовали отыскать пакет у родственников дочери Диомиди?

– Искать было не у кого. Она была одинока.

– Но ее имущество, то, что было в квартире, куда-то же подевалось?

– Как говорят, пошло с молотка, растащили неизвестно кто и куда. Мы поздно хватились, узнали о ее смерти только через месяц. Но я глубоко убежден: Гилевский не выпустил бы из рук этот пакет, он был помешан на Диомиди.

– А вы?

Чаусов словно споткнулся. Потом сказал:

– Я всю жизнь занимался этим. Для меня Челлини, Фаберже, Диомиди, их творчество – наука. Существует же наука о бесценных полотнах великих живописцев, великих скульпторах.

– В докладной Гилевского на имя директора он возражает против издания юбилейного сборника, посвященного Диомиди и что-то считает вашими фантазиями. О чем речь?

– Исполняется 100 лет со дня рождения Диомиди и заканчивается сорокалетний срок запрета его дочери на вскрытие этого злосчастного пакета. Я предложил издать юбилейный сборник, высказал предположение, что пакет все-таки существует, его надо опять искать.

– По вашему мнению Гилевский утаил пакет. Зачем? Какой в этом смысл?

– Для меня существовало лишь одно объяснение...

– Почему "существовало", почему в прошедшем времени? А сейчас разве изменилось ваше мнение?

Он как бы оглянулся, удивленно посмотрел на нее, затем пришел в себя, сказал:

– Форма глагола здесь не существенна. Так вот мое объяснение: Гилевский на протяжении десятилетий был властелином сокровищ. Представьте себе: один на один с ними. Год за годом. Он привык к мысли, что это все принадлежит ему. Он царь в царстве прекрасных теней, и никто на это не посягает. И это укрепило его в мысли, что такое положение нормально, а, значит, он наделен волей ни с кем не делиться.

– Что ж, психологически такое объяснение допустимо. Но давайте вернемся к реалиям. Вам известна такая фамилия – Кевин Шобб?

– Да. Это крупный ювелир в Штатах, у него разветвленная сеть магазинов и мастерских. Дело унаследовал от отца.

– Что по-вашему могло связывать Гилевского и Шобба?

– Возможно, взаимный интерес к Диомиди. Не случайно же Кевин Шобб настоял, чтобы как эксперта пригласили Гилевского в связи со скандалом на аукционе.

– Где вы были 21-го июня между семнадцатью и двадцатью одним часом?

Все время двигающиеся глаза Чаусова остановились, он так пристально уставился в какую-то точку за спиной Паскаловой, что ей хотелось оглянуться, посмотреть, что там. Страсти его вроде утихли, и он спокойно ответил:

– В названное вами время я был на выставке старинной мебели в историческом музее. С Жаданом Святославом Юрьевичем. С восемнадцати до двадцати. Потом пошел домой.

– Ну хорошо, Алексей Ильич, мы, видимо, устали друг от друга. На этом давайте закончим, – сказала она.

Он пожал плечами, мол, как угодно...

Когда Чаусов ушел, Кира подумала: "Мне нужно узнать как можно больше о Диомиди, об этом исчезнувшем пакете, содержимое которого, как утверждает Чаусов, никто не знает. Лишь тогда я смогу определить точнее круг заинтересованных лиц, понять, имеет ли этот исчезнувший пакет какое-нибудь отношение к смерти Гилевского или то, что говорил Чаусов – просто беллетристика, которая будет меня только уводить в сторону".

В момент этих раздумий ее и застал стремительно вошедший Скорик.

– Хорошо, что вы еще здесь! – с порога сказал он.

– Я не собиралась уходить, – ответила она. – У меня назначена встреча еще с одним человеком.

– Я принес вам интересную новость: у Гилевского есть дальний родственник. Его фамилия Пестерев!

Кира обомлела.

– Откуда вам известно? – наконец спросила она.

– Сообщил мой подследственный. Он его приятель. Надо доставать этого Пестерева!

– Он в отпуске, – сказала Кира. Сообщение Скорика ошеломило ее. Считалось, что Гилевский абсолютно одинок. И вдруг возник родственник, да не кто-нибудь, а шофер Вадим Пестерев, чей телефон был записан на клочке бумаги, обнаруженном Джумой в кармане пальто Гилевского!

– Кто он этот Пестерев? – спросил Скорик.

– Шофер на инкассаторской машине. Вы будете его допрашивать как свидетеля по вашему делу?

– Так, кратенько, для уточнения. Ничего особенного я от него не жду. Ни улучшить, ни ухудшить положение моего подследственного он уже не сможет.

– Я к тому веду речь, что может вы мне тут поможете.

– Каким образом?

– Если я начну его допрашивать, ясное дело, он поймет в связи с чем, насторожится. Вы же будете вести с ним разговор о вашем подследственном. Вверните ему несколько вопросов, интересующих меня.

– Неплохая мысль. Вы попросите Агрбу, чтоб он, во-первых, точно установил, когда Пестерев ушел в отпуск и когда убыл из города. И, во-вторых, чтоб не прозевал, когда Пестерев вернется.

– Пожалуй.

– Мне никто не звонил?

– Нет.

– Ладно, пойду к Щербе доложить, – Скорик вышел...

До сих пор Паскалова не имела никакой четкой версии, просто по методике просеивала персоналии профессионально и по интересам стоявшие ближе всего к Гилевскому. И если не надеялась выудить что-то конкретное, то, как полагала, не без пользы "ввинчивалась" в среду людей, близких к Гилевскому. Теперь же возникло новое звено, в каком-то смысле инородное родственник Гилевского Пестерев, да не просто родственник, а приятель убийцы, дело которого ведет Скорик...

Она позвонила Агрбе на работу, долго никто не отвечал, наконец он отозвался запыхавшимся голосом:

– Слушаю, майор Агрба.

– Джума, это Паскалова.

– Я еще в коридоре услышал звонок, пока отпер дверь... Слушаю вас.

– У Гилевского объявился родственник.

– Кто такой?

– Пестерев. Помните шофер на инкассаторской машине?

– Помню. Вадим Пестерев. Он в отпуске.

– Мне нужно знать, какого числа точно он ушел в отпуск и когда выехал из города в свое путешествие на байдарке.

– Как он возник у вас?

– Проходит свидетелем у Скорика.

– Забавный расклад.

– И еще: надо не прозевать, когда он возвратится. Скорик будет его допрашивать, как своего свидетеля с прицелом на наши интересы. Вы поняли меня?

– Что ж тут понимать!.. А как эти собиратели антиквариата из моего списка?

– Пока общие слова. У всех алиби. Остался еще один, сейчас должен прийти.

– Что ж, Бог в помощь...

Скульптор Борис Никитич Огановский припозднился минут на двадцать. Он вошел шумно дыша, крупный, тяжелый, голубая сорочка в большую серую клетку была расстегнута, под рыжеватой бородой сильная жилистая шея, тяжелые руки, пальцы крепкие с выпуклыми ногтями, под которыми невымываемые дужки темной глины.

– Извините, опоздал маленько, – сказал он, – и Кира уловила запашок алкоголя. – Работяги привезли камень, надо было с ними бутылку удавить, он сел и стал застегивать пуговицы на сорочке. – "Так в чем душа моя повинна?" – процитировал он чью-то стихотворную строку.

– Это вам лучше знать, – улыбнулась Кира. – Борис Никитич, у вас, говорят, лучшая в городе коллекция работ старинных резчиков по кости?

– Вы что, тоже интересуетесь этим предметом?

– Постольку-поскольку.

– Да, коллекция у меня отменная. Двадцать лет собираю. Мне музеи предлагали продать им, давали большие деньги. Но кто же продает штучные вещи!

– А в городских музеях есть подобные коллекции?

– Нет. Даже частных коллекций, кроме моей, почти не существует.

– Гилевский знал о ней?

– Возможно. Мы с ним на эту тему не беседовали. Мы были знакомы только визуально: я знал его в лицо и знал, кто он, а он, возможно, и видел меня на какой-нибудь выставке, но не знал, кто я.

– Что это вы так уничижительно? Говорят, вы талантливый скульптор.

– Талантлив был Роден, Манизер, Мухина. Я добротный профессионал, многое делаю лучше других. Вот в этом я уверен.

– Что вы думаете об убийстве Гилевского?

– Дикая история. Что-то произошло на их музейной кухне, а что именно, – даже не задумывался. Что там за дрязги, кто кого опередил – понятия не имею. Вот если б вы спросили про Союз художников, тут бы я вам развернул рельефную панораму. А музеи – как запечатанные консервные банки.

– У вас хорошая память?

– Не жалуюсь.

– Тогда вспомните, пожалуйста, где вы были двадцать первого июня, во второй половине дня, скажем с семнадцати до двадцати одного часа.

– Зачем мне мучить память, у меня кондуит есть, – из нагрудного кармана он извлек затрепанный блокнот без обложки. – Я, чтоб не запутаться в делах, расписываю себе наперед каждую неделю, – он послюнявил палец, полистал блокнот. – Так... вот двадцатое... Что тут у нас? Поездка за глиной на скульптурную фабрику, легкий банкетос у Иванцева по случаю аванса... Так... Двадцать первое... Встреча с детьми в художественном кружке, поездка на автосервис, чтобы поменять амортизатор, в два обед с Оксаной, Оксана – это моя новая натурщица, – сказал он, глядя на Паскалову... – Дальше... Исторический музей, выставка старинной мебели... Значит в интересующее вас время я был на этой выставке, – он спрятал блокнот. – Вас это устраивает?

– Меня да... Скажите, Борис Никитич, а вы не знакомы с Жаданом и Чаусовым?

– Хорошо знаком. Случается, выпиваем вместе.

– Я смотрю, в ваших записях все – дела, а о работе – ни слова, улыбнулась Кира.

– А что записывать о работе? – пожал он плечами. Работа есть работа. Каждый день с шести утра до двенадцати. Это железное правило нарушается в редких случаях.

– Борис Никитич, возможно ли, чтоб во время посещения вами выставки мебели там был в это же время кто-либо из ваших знакомых, но вы его или ее, если это она, не увидели?

– Исключено! Зальчик там небольшой, вход и выход один, движение вдоль экспонатов произвольное, хочешь иди слева направо, хочешь справа налево. Так что все время перед глазами чьи-то физиономии. Да и народу в тот день там было немного, человек десять-пятнадцать. Вот если мы пойдем с вами туда в одно время, я обязательно вас увижу, – игриво заключил он.

А она подумала: "Кто из них в таком случае врет: либо Чаусов с Жаданом, либо он". Но не сказав об этом своем предположении, поблагодарила его, и он ушел...

Кира собрала бумаги, заперла в сейф, три экземпляра книги профессора Самарина "Челлини, Фаберже, Диомиди – великие мастера", оставленные ей Чаусовым, аккуратно, чтобы не выпали закладки Чаусова, положила в большой целлофановый пакет и отправилась в библиотеку Академии наук.

Это было старинное трехэтажное здание с широким порталом, над которым декоративный балкон поддерживали две могучих консоли в виде львиных голов. Пожалуй, со студенческих лет Кира не была в этой богатой библиотеке.

Предъявив удостоверение дежурной, Кира прошла к замдиректора по научной части. Ею оказалась немолодая женщина весьма строго и немодно одетая, но хорошо причесанная.

– Садитесь, – пригласила она Киру. – Я вас слушаю.

– Мне нужны публикации, связанные с именем художника-ювелира Георгоса Диомиди.

– Я не знаю, что у нас есть. Сейчас попрошу библиографа, пусть посмотрит. Вам придется подождать, – женщина позвонила по внутреннему телефону: – Виктория Антоновна, пожалуйста, поищите, что у нас есть, связанное с художником-ювелиром Георгосом Диомиди... Да... Сейчас, пожалуйста...

– Я не буду мешать вам, если здесь посижу? – спросила Кира.

– Ради Бога, сидите...

Минут через пятнадцать позвонила библиограф, что-то стала диктовать, замдиректора записывала на формулярную карточку, затем, закончив, поблагодарила и протянула карточку Кире:

– Вот все, чем мы располагаем.

Кира читала: "А.Самарин. Челлини, Фаберже, Диомиди – великие мастера, издания 1957-го, 1959-го, 1970-го годов", "Альбом-буклет. Фотоизображения изделий Диомиди. 1955 г.", "Дж.Бэррон. К истории ювелирного дела. Издательство "Артистик букс", Нью-Йорк, 1960 год, перевод с английского", "М.Гилевский. Сравнительное исследование, 1966 г. Университетское издательство". "А.Чаусов. Место Диомиди в русском ювелирном деле, 1970 год. Университетское издательство".

– Нашли что-нибудь подходящее? – спросила замдиректора.

– Да, – Кира подчеркнула на формуляре два издания: "Дж.Бэррон. К истории ювелирного дела" и "М.Гилевский. Сравнительное исследование". Если можно, эти две книги, они нужны мне на некоторое время.

– Хорошо. Вы имеете абонемент у нас?

– Увы, – сказала Кира смущенно.

Замдиректора снова позвонила:

– Виктория Антоновна, принесите мне, пожалуйста, Дж.Бэррона и М.Гилевского. Я сама тут оформлю.

Когда книги принесли, замдиректора заполнила на Паскалову формулярную карточку, вместо номера паспорта проставила номер удостоверения, Кира расписалась, поблагодарила, взяла книги и ушла.

Муж был дома, вернулся с полевых учений. Это она поняла по шумному плеску воды в ванной, он никогда не мылся в ванне, только под душем.

– Я пришла! – крикнула она, приоткрыв к нему дверь. Он стоял за занавеской, и она видела лишь контуры его высокой фигуры.

– Я скоро! – отозвался он.

Она принялась готовить обед. Борщ был, фарш на котлеты стоял в холодильнике. Оставалось начистить картофель. Муж очень любил жареную картошку.

Он вышел из ванной в майке и спортивных брюках. Тело белое, лишь кисти рук, шея, лицо обветрены, покрыты загаром.

– Устал? – спросила Кира. – Наползались, настрелялись?

– Маленько устал... Чеснок есть?

Она очистила два зубка. Он кусал чеснок и хлеб сильными белыми зубами, на челюстях ходили бугры желваков. Ел с удовольствием, шумно. Обедали они обычно в столовой, так он любил.

– Соскучился по домашней еде?

– Ага! – кивнул. – Что у тебя?

– Никаких новостей. Увязла в этом деле.

– Выберешься, – спокойно сказал он, как о деле решенном.

Съев почти сковородку картошки и три котлеты, муж по давней привычке выпил кружку воды из-под крана. Кира убирала со стола, мыла посуду. Когда вернулась в комнату, телевизор работал, а муж, лежа на диване, спал, сладко сопя. Она накрыла его пледом, достала из целлофанового пакета книги и села читать книгу профессора Самарина, где меж страниц торчали закладки Чаусова. Начала с предисловия, написанного Гилевским, в котором, оценивая труд Самарина, тот соглашался, что творчество ювелирных дел мастера Диомиди – это не отраженный свет, не эпигонство, вызванное к жизни такими художниками, как Челлини и Фаберже, а явление оригинальное. Далее Гилевский разбирал концепцию Самарина, его сравнительный анализ, доказывающие, что Георгоса Диомиди можно и нужно рассматривать как самостоятельный факт в искусстве ювелирной скульптуры...

Затем Кира открыла то место в книге, где была закладка, и на одной из страниц подчеркнуты синим строки: "...К великому сожалению, в судьбе трех мастеров есть нечто общее: прихоть временщиков и неудержимые социальные бури. Они-то и лишили нас, потомство, многого из того, что было и могло еще быть создано этими художниками. Что касается Диомиди, то у нас еще есть надежда, возможно, узнать о его замыслах, о том, где, в чьих частных коллекциях хранятся его издания. Узнаем мы это, надеюсь, в тот день, когда будет вскрыт пакет с его бумагами, хранящийся в музее этнографии и художественного промысла". На закладке наискосок написано, как поняла Кира, рукой Чаусова: "Как видим, никаких сомнений в том, что пакет хранится в рукописных фондах музея! Sic: это издание Самарина прижизненное, 1957 г.".

Кира взялась за следующий том той же книги, но переизданной в 1959 году. Опять предисловие Гилевского, и на той самой странице подчеркнуты Чаусовым те же строки, а на закладке написано: "Никаких изменений. Осторожен, ибо издано еще при жизни Самарина".

Третье издание книги, осуществленное в 1970-м году, ничем не отличалось от предыдущих. То же предисловие Гилевского. Но из текста Самарина исчезла фраза "...когда будет вскрыт пакет с его бумагами, хранящийся в музее этнографии и художественного промысла". А на закладке Чаусовым написано: "Почему изъята эта фраза? Не потому ли, что книга переиздана уже после смерти Самарина, и не потому ли, что редактор ее уже сам Гилевский?! Хозяин-барин".

Посмотрев выходные данные двух предыдущих изданий, Кира обнаружила, что редактором их была некая А.Школьник. В третьем же, посмертном издании фамилия Школьник исчезла, вместо нее напечатано: "Редактор и автор предисловия профессор М.Гилевский".

"Пожалуй, подозрения Чаусова логически состоятельны", – подумала Кира, пытаясь понять, почему вокруг пакета столько тумана, вообще умолчания. С умолчанием она столкнулась, читая брошюру Гилевского "Сравнительное исследование". Написана она была с блеском, увлекательно. Однако ни слова о пакете. Это показалось Кире противоестественным. Если пакет хранился в музее, Гилевский не преминул бы упомянуть об этом, если нет – тоже должен был сказать, мол, пакета в музее, увы, нет. А так умолчание, словно нет предмета разговора. И это самое подозрительное, ибо Гилевский знал, какая возня шла вокруг пакета, он не мог не использовать любую возможность, дабы еще раз подтвердить свою позицию: пакета в музее нет.

Книга О. Чаусова "Место Диомиди в русском ювелирном деле" была в сущности панегириком, хотя и не без успеха автор обосновывал свое апологетическое отношение к выдающемуся ювелиру. Видимо, Чаусов проделал большую работу, составив список адресов (частные коллекции и музеи), где хранились изделия Диомиди. Пользу от чтения этой небольшой книги Кира извлекла одну: убедилась, что Чаусов искренне помешан на Диомиди и является прекрасным знатоком его творчества. Этим, возможно, и объясняется его ревнивое отношение к Гилевскому, как к союзнику-сопернику...

С большим интересом прочитала она брошюру американца Дж. Бэррона "К истории ювелирного дела". Здесь выловила любопытную деталь – цитату из письма Сэма Шобба к Диомиди: "Вы правы, с оказией передавать письма безопасней и надежней. Я совершенно не согласен с Вами, что Ваши эскизы мертворожденные дети. Уверен, придет время и появится возможность воплотить эти эскизы в материал. Я об этом думаю..." Письмо датировано августом 1947 года. Об этом письме, как поняла Кира, видимо, не знал никто, иначе его бы уже расцитировали десятки раз, тот же Чаусов, хотя бы для того, чтобы подтвердить, что Диомиди не прекращал работу даже в самое трудное для него время, создавая эскизы для своих будущих изделий. Похоже, из отечественных источников взять эту цитату американец не мог. Каким же образом кусок этого письма или все письмо Сэма Шобба к Диомиди попало к американскому автору? "Надо будет спросить у Чаусова", – подумала Кира...

Она просидела над книгами почти до полуночи. Устала, но не жалела: теперь, если не все, то многое узнала. А главное – возникло немало противоречивых вопросов, требовавших прояснения, и она поняла, что с Чаусовым встретиться еще раз надо...

Мужа, заснувшего на узеньком диванчике, будить не стала. Просто принесла ему с их двуспальной кровати его подушку, затолкала под голову, он даже не шевельнулся. Кира вошла в спальню, разделась, нырнула под плед, вдетый в пододеяльник и, заложив руки за голову, закрыла глаза. С улицы светил фонарь, она забыла задернуть штору, но вставать уже не было мочи...

9

– А не теряете ли вы зря время, увлекшись историями с Диомиди? спросил Щерба, выслушав Паскалову. – Нам ведь нужен убийца.

– Не знаю, возможно и теряю. Но в этом я смогу убедиться, лишь сверив все даты. Для этого мне придется еще раз встретиться с Чаусовым, – сказала Кира.

– У вас объявился еще один персонаж – Пестерев, родственник Гилевского, – буркнул Щерба.

– Я и им занимаюсь. Я дала поручение Агрбе.

В это время зазвонил телефон. Щерба снял трубку:

– Слушаю... Да... Это я... Очень приятно... Думаю, понадобитесь... Нет, следователь Паскалова Кира Федоровна... А она как раз рядом со мной, договаривайтесь, передаю ей трубку. И уже придвигая телефон к Кире: – Это директор музея. Ласкин Матвей Данилович.

– Здравствуйте, Матвей Данилович. Хорошо, что вы позвонили. Когда мы могли бы встретиться? Договорились. Значит, в двенадцать я буду у вас, она положила трубку, встала.

– В добрый час, – сказал Щерба, отпуская ее.

– Посмотрим. – Кира вышла.

Дверь ее кабинета была заперта, Скорик куда-то уехал, и перед дверью топтался Агрба.

– Давно ждете, Джума? Извините, у Щербы была, – сказала она, отпирая дверь.

– Минут десять. Ничего, – он прошел вслед за нею в кабинет и усаживаясь, сказал: – Послезавтра возвращается Пестерев.

– Откуда вы знаете?

– Профессию такую избрал, Кира Федоровна.

– Допрашивать его будет Скорик.

– А вы?

– Буду присутствовать.

– Понятно, – усмехнулся Агрба. – Ну, а как остальные коллекционеры-искусствоведы из моего списка?

– Люди, как люди. Разные. Как мы с вами. Но ничего такого... не почувствовала. Разве что не очень лестно отзывались о Гилевском: деспотичен, как я поняла, своеволен. Но это не их порок, а скорее его... И еще одно: кто-то из них врет с алиби. Но это я проверю. Тут ложь может быть и чисто бытовая... Да, вернулся с курсов директор музея Ласкин. В двенадцать я с ним встречаюсь. Хотите пойти?

– Нет, много своей работы. Жду Войцеховского, он куда-то укатил, у нас с ним тут закавыка по одному крупному хозяйственному делу, – Джума поднялся. – Я отыскал ему важного свидетеля.

– Вот бы и мне вы такой подарок сделали, – улыбнулась Кира.

– Стараюсь. Ничего, и нам с вами пофартит. Вы ведь еще не в тупике.

К двенадцати Кира поехала в музей на встречу с Ласкиным.

Молоденькая секретарша – крашеная блондинка в пышной блузке и синей короткой юбке, – встретила Киру у входа возле дежурки, проводила в приемную и тут же пошла докладывать, вернулась сразу же:

– Матвей Данилович ждет вас, проходите, – она с откровенным любопытством разглядывала Киру, хотя однажды уже видела ее.

Ласкин действительно ждал ее: стоял за столом – невысокий, тучный, с копной седых волос, хотя лицо выглядело моложавым. Он растерян, видимо, как поняла Кира, ожидал, что следователем окажется женщина постарше, посолидней, с суровым лицом и узкими сердитыми губами.

– Кира Федоровна?

Она кивнула.

– Садитесь, очень рад.

– Какая вам от моего визита радость? Одни хлопоты, – сказала Кира.

– Что поделать! – воскликнул он высоким голосом. – Ужас! Какой ужас! Я на похороны не успел. Меня, слава Богу, на неделю раньше отпустили в связи со случившимся... Что вы думаете по поводу всего этого?

– Меня интересует, что вы думаете, Матвей Данилович?

– Ума не приложу! Кто, за что?!

– Вот именно: кто и за что?.. Какие у вас были с ним отношения?