Текст книги "Без названия"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Глазов Григорий
Без названия

Григорий ГЛАЗОВ

1

На международном престижном аукционе фирмы "Глемб энд бразерс" разразился скандал. Суть его, по публикациям в западной прессе, сводилась к следующему: за полтора миллиона долларов анонимным покупателем была приобретена выставленная на аукционе золотая миниатюрная табакерка работы выдающегося русского ювелира Георгоса Диомиди (родился в 1895 году, умер в 1950-м). Через неделю после продажи табакерки владелец американской ювелирной фирмы и сети ювелирных магазинов Кевин Шобб собрал журналистов и на пресс-конференции заявил, что искусно выполненная табакерка, которую без натяжки можно считать произведением искусства, на самом деле исполнена не Диомиди, а является прекрасной подделкой, на ней стоят фальшивые клейма. К экспертизе Шобб настоятельно рекомендует привлечь среди прочих и господина Модеста Гилевского, известного в кругу искусствоведов и специалистов, авторитетнейшего знатока ювелирного дела в дореволюционной России, особенно работ Георгоса Диомиди.

Скандал этот, разумеется, был значим лишь для небольшого круга людей; тревоги и заботы глобального порядка терзали мир: войны в разных его точках, неубранные тела убитых солдат, женщин и детей, сгоревшие в пожарах жилища и храмы, наводнения и землетрясения, стоны и плач тысяч обезумевших от горя и ужаса людей...

Спустя какое-то время о скандале забыли, он уступил место другим сенсациям-однодневкам.

И все же история эта имела свое продолжение в городе, отстоявшем от эпицентра события за тысячи верст, а если еще сузить пространство, то – в местном музее этнографии и художественного промысла, где в кабинете заведующего отделом рукописей и спецфондов Модеста Станиславовича Гилевского собрались журналисты, уговорившие хозяина кабинета на краткую пресс-конференцию. А повод для этого был: доктор искусствоведения Гилевский приглашен в Филадельфию, чтобы выступить в качестве официального эксперта на судебном процессе, который именуется "Фирма Глемб энд бразерс" против Кевина Шобба..."

Кабинет Гилевского был небольшой тесной комнатой, сплошь уставленной по периметру застекленными шкафами, высокими тумбами с картотечными ящиками, у окна втиснут заваленный бумагами письменный стол, в углу возвышался старинный коричневый сейф, дверь его тяжела, как пласт времени, которое он пережил, и украшена бронзовым литьем в виде головы слона, видимо, символизировавшего силу. Наверху полукругом шли бронзовые буквы "Густав Шлезингер. Штуттгарт. 1912". В глубине комнаты виднелась дверь, обитая железом и запертая на раздвижную решетку. Открыть ее имел право либо сам Гилевский, либо кто-нибудь из сотрудников (да и то лишь избранные), но обязательно с разрешения Гилевского, которое, впрочем, требовалось даже для того, чтобы войти в его кабинет, на двери которого висела табличка "Посторонним не входить". А за той железной дверью и находилась святая всех святых – несколько помещений, где хранились самые драгоценные рукописные фонды, там же были и запасники; в помещения эти редко кто допускался. Сорок лет здесь властвовал Модест Станиславович Гилевский, и установленный им давным-давно порядок сей изменить никто не мог, хотя кое у кого из сотрудников музея и возникал внутренний протест против подобной деспотической власти Гилевского, устоявшейся на его авторитете...

Нынче же особая музейная тишина кабинета была пробуждена голосами журналистов, ослеплена вспышками блиц-лампы фотокамеры. Он не пустил всю эту братию в глубину кабинетика, а держал оборону почти у самой входной двери. Никто из сотрудников на эту летучую пресс-конференцию не был приглашен. Репортеры же вторглись почти явочным порядком и уже на месте уговорили хозяина кабинета ответить на вопросы. Они застигли его, когда он собирался в дорогу, просматривал какие-то бумаги. Он стоял перед ними раздраженный, суровый – высокий сухощавый человек с совершенно лысым глянцевым черепом, глаза внимательные и настороженные не выказывали ничего, кроме желания поскорее избавиться от этих людей, нагрянувших не вовремя и как бы заставших его врасплох. Поэтому и отвечал на их вопросы кратко:

– Судьба Диомиди, вернее его творений, трагична. Мы точно не знаем, сколько шедевров он создал. По каталогу числится двадцать девять. Все они рассеяны по миру. В первые годы после революции часть его произведений была переплавлена просто в куски золота, что-то продано за рубеж советской власти нужны были деньги, какая-то часть похищена. А изделий его должно быть не меньше сотни... Вот, господа, все, что я знаю. А вы требуете, чтоб я фантазировал, измышлял... Что? А... Предки его, греки-киприоты переселились в Россию в начале XVII века... Мы ведь и Фаберже считаем русским мастером...

Слава Гилевскому была не нужна, в определенных пределах она уже обласкала его за те сорок лет, что он провел в стенах этого трехэтажного старинного здания, она вышла за порог музея давно, наградив его авторитетностью в среде коллег в разных городах. Сорок лет назад он пришел сюда молодым человеком – образованным, начитанным, жадным к знаниям, избравшим предметом своих интересов творчество таких художников-ювелиров, как Бенвенуто Челлини, Фаберже, Диомиди. За эти сорок лет он защитил кандидатскую и докторскую, быстро поднимаясь по ступеням карьеры. Ему неоднократно предлагали должность директора, но он отказывался, всякий раз ограничиваясь фразой: "В этом кабинете кончается степень моей компетентности; на следующем уровне начнется профанация..."

– Простите, господа, я сказал все, что мог. Больше времени для вас у меня нет. Кое-что надо подготовить к этой поездке, – и не уточнив, что именно, он развел руками. – А времени в обрез – две недели.

Репортеры удалились...

2

Величественное здание музея этнографии и художественного промысла занимало полквартала. Построено оно было в конце XIX века и являло собой не худший образец венского псевдоренесанса; огромные окна, верхняя часть которых застеклена витражами, красивая лепнина, над тяжелой двустворчатой металлической входной дверью небольшая ниша с фигуркой Божьей Матери, ребристый купол над зданием венчал бронзовый святой Георгий Змееборец, поражавший гада копьем. Пол в большом, как зала, холле был устлан белыми мраморными плитами, влево и вправо дугой уходили вверх широкие мраморные лестницы; там, на втором этаже, и начинались экспозиции музея. В глубине же здания, на третьем этаже, размещались кабинеты дирекции, научных сотрудников, канцелярия. Великолепие холла портила фанерная конторка, где сидела вахтерша, продававшая по совместительству входные билеты.

В начале седьмого вечера вахтершу обычно сменял сотрудник вневедомственной охраны. Вдвоем они обходили все залы, включали сигнализацию, вахтерша уходила домой, а охранник, заперев изнутри входную дверь, оставался до утра, включив сигнализацию и на входной двери.

Так было и в этот раз.

– Сотрудники все ушли, – сказала вахтерша. – Ключи на месте, – она указала на висевшую доску с ячейками, где покоились ключи от кабинетов. У себя только Гилевский. Он обычно уходит после семи. Спешить старику некуда, одинокий, – она собрала свою сумку и попрощалась.

Без четверти восемь охранник запер входную дверь, ключ оставил в замке, сигнализацию включать не стал, поскольку в здании находился еще один человек – Гилевский, выложил из большого пластикового пакета еду и термос с чаем. Прошло еще полчаса. Ему не терпелось, хотелось основательно все запереть, сесть за свежий еженедельник "Экспресс", почитать, затем поужинать, дочитать "Экспресс" и, наконец, улечься на старый кожаный диван с продавленными подушками, стоявший в глубине холла за каморкой. Он медленно поднялся по широким лестничным маршам на третий этаж, прошел по коридору, свернул в безоконный, обычно сумеречный, а сейчас вообще темный закоулок, ведший к двери кабинета Гилевского. Он помнил, что перед дверью есть еще три ступеньки, осторожно, чтоб не промахнуться, шаркая, нащупал их ногой, и приблизившись к двери, постучал. Но никто не отозвался. Постучал сильнее и выждав с минуту, приоткрыл дверь, на которой висела табличка "Посторонним не входить..."

Говорят, "засиделись допоздна". Но к людям, работавшим в этом здании, подобная фраза отношения не имела, поскольку рабочий день здесь длился столько, сколько нужно было начальству и делу. А называлось это здание "Областное управление внутренних дел". В половине девятого вечера в одном из кабинетов сидели двое: заместитель начальника управления полковник Проценко и старший оперуполномоченный майор Джума Агрба. Уже были подведены итоги дня. Проценко сказал:

– Ты что себе думаешь, Джума? Ты хоть в зеркало смотришься? Погляди на себя в профиль! Отдадим приказ: у входа в управление поставить весы, каждый раз Агрбу взвешивать, каждый день он должен убывать на полкилограмма. Ты посмотри на свой живот! Разве это живот сыщика?! Это же брюхо беременной на седьмом месяце!

– А что я могу поделать? Это от мамалыги, – оправдывался Агрба, непроизвольно погладив свой живот под желтой сорочкой, вывалившийся поверх брюк. – Вы когда-нибудь мамалыгу ели? Я вас угощу, сам делаю, пальчики оближите, товарищ полковник.

– Хочешь, чтоб и я сравнялся с тобой? – усмехнулся Проценко. – Ты за сколько бегаешь стометровку?

– Уже забыл. В нашей работе в задницу спидометр нужен не стометровки считать, а десятки километров, сами знаете.

В это время зазвонил телефон. Проценко снял трубку:

– Слушаю... Проценко... Так... Где?.. Так... Когда? Хорошо... Кто сообщил?.. Понятно, – он положил трубку, повернулся к Агрбе: – Труп, Джума. Выезжай. Музей этнографии и художественного промысла. Там уже кто-то из райотдела есть.

– Тогда я зачем?

– Труп-то не бомжа. Профессор Гилевский.

– Вот вам внеочередная сегодня моя стометровка, – поднялся Агрба, подтягивая брюки, тщетно пытаясь втиснуть в них живот.

Звонок дежурного по прокуратуре застал прокурора следственного управления Михаила Михайловича Щербу за ужином. Дожевывая кусок вареной говядины, он приговаривал: "Да... да... Понятно...", в такт словам кивая головой, затем ответил дежурному:

– Дайте-ка подумать... Скорик в командировке в Песчанском районе, там убийство... Войцеховскому позвонили?.. Хорошо... Вызывайте Паскалову... Кто из судебных медиков? Котельникова?.. Хорошо, связывайте всех... Милиция знает?.. Я приеду минут через сорок, – он повесил трубку.

Час назад он только пришел с работы, уставший, издерганный за день грузный пожилой человек. Едва успел поужинать... На тебе – труп... Что там? Убийство? Самоубийство? Несчастный случай? Инфаркт, инсульт?.. Конечно, хорошо бы Скорика туда, но он в районе... Паскалова новенькая, малоопытная... Ну, а как становятся опытными? Виктор Скорик тоже пришел из городской прокуратуры в областную еще зеленым, поднаторел...

Милиционер, дежуривший в холле, вскинул глаза на вошедшего, узнал в нем Щербу, козырнул. Щерба поднялся лифтом к себе. У его двери стояла уже следователь Кира Паскалова.

– Войцеховского еще нет? – спросил ее Щерба.

– У себя, – ответила.

Он отпер кабинет.

– Заходите, – сказал, пропуская ее вперед.

Она была высокая, худощавая с неприметным лицом в раме льняных волос, гладко расчесанных, с завитушками на концах. Щерба знал, что ей двадцать девять лет, муж офицер-ракетчик где-то недалеко, работала какое-то время в военной прокуратуре, оттуда не без протекции, как он понимал, перешла к ним в областную. Он сразу почувствовал ее неопытность, отметил, что ее это не смущало, и еще отметил четкую логику ее мышления, немногословие, ровность в отношениях с людьми, и к своему удивлению, начитанность, что, как он знал, увы – не часто встречающееся ныне достоинство среди юристов нового поколения. "Ты-то много сейчас читаешь?" – огорченно спросил он себя.

– Вы посидите, Кира Федоровна, я сейчас, – он вышел и направился в кабинет криминалистики к прокурору-криминалисту Адаму Генриховичу Войцеховскому.

– Ну что? – спросил Войцеховский, подняв голову.

– С вами поедет Паскалова. Скорик в районе.

– Для разнообразия можно и Паскалову, – ответил Войцеховский. Они не были подчинены друг другу, обладали в известном смысле автономией, но оба подчинялись начальнику следственного управления. – Вы-то тоже не поедете?

– Не поеду... Адам Генрихович, заскочите, пожалуйста, по дороге к судебным медикам, к вам подсядет Котельникова.

– Ладно, – он встал. – Можем ехать...

Втроем они спустились вниз, вышли на улицу. Дежурная машина криминалистов – автобус-"рафик" – стояла у подъезда.

– Вас отвезти домой? – спросил у Щербы Войцеховский.

– Нет, я троллейбусом...

Минут через тридцать они были в музее. Перед входной дверью стоял милиционер. Вошли в пустынный полутемный холл. Войцеховский не знал, куда дальше идти.

– Надо полагать, служебные кабинеты наверху, – сказала Паскалова.

– Вы бывали здесь? – спросил Войцеховский.

– Только в экспозиционных залах, – ответила она, уверенно направляясь к белым мраморным лестницам.

– Надо же, я последний раз в музее был в детстве, – сказал он, пропуская впереди себя судебного медика. – А вы, Варвара Андреевна, бываете в этих залах? – спросил он.

– Мне хватает секционных залов [секционный зал – место, где производят вскрытие трупов], – нехотя ответила она.

Услышав голоса, они поднялись на третий этаж и сразу увидели у поворота в маленький тупичок, где был кабинет Гилевского, еще одного милиционера. Рядом с ним стоял Джума Агрба.

– Ну что, Джума? – обратился к нему Войцеховский.

– Жду вас, – ответил Джума, отмечая про себя, что прибыл не Скорик или кто-либо из опытных знакомых следователей, а Паскалова, о существовании которой знал, но никогда вместе еще не работал.

– Ничего не трогали? Не топтались? – спросил Войцеховский.

– На старый вопрос будет старый ответ, – ответил Джума.

– А кто это? – спросил Войцеховский, заметив в полумраке коридорчика еще одного человека.

– Замдиректора музея. Ребров Антон Сергеевич. Я вызвал. Директор в командировке.

– Молодец. Джума. Вполне можешь обходиться без меня и следователя.

– На общественных началах или отстегнете от своей зарплаты?

– Ладно, начнем? – спросил Войцеховский у судебного медика.

Она ничего не ответила, вошла в кабинет, склонилась над телом, занялась своей работой. Войцеховский и Паскалова – своей, Джума молча сопровождал их.

– Знаете что, Кира Федоровна, – предложил Войцеховский Паскаловой, я закончу тут сам, а вы побеседуйте с дежурным охранником. Не против?

– Пожалуй, – она спустилась в вестибюль. Охранник с перепуганным лицом нервно ходил, словно в клетке, по своей выгородке.

– Давайте присядем, – сказала Паскалова.

Они уселись на диван.

– Вас как величают?

– Тарас Петрович Каспришин.

– Вы в котором часу заступили на дежурство?

– Как всегда, в шесть.

– Кого сменили, Тарас Петрович?

– Сотрудницу музея.

– Как ее зовут?

– Фоминична... Настасья Фоминична. Фамилию не знаю.

– Она какого возраста?

– Годов пятьдесят пять.

– Когда вы пришли, все ключи были на месте?

– Все. Кроме того, – охранник высоко поднял голову, указав глазами куда-то на самый верх. – Он ведь обычно поздно засиживается.

– Кто-нибудь входил в музей при вас или уходил?

– Нет, все уже разошлись. А входить – никто не входил.

– Каких-нибудь посторонних звуков, шумов, голосов оттуда, сверху, не слышали?

– Никаких. Все было тихо.

– А почему Гилевский, как вы заметили, обычно засиживается?

– Профессор он, что ли, одинокий. Одинокому домой неохота идти, стены целовать.

– Откуда вы знаете, что он одинокий?

– Фоминична говорила. Она-то тут про всех знает, почитай, четверть века отсидела в этом закутке.

– При каких обстоятельствах вы обнаружили, что Гилевский мертв?

– Я поднялся сделать обход, ну, и заглянул к нему, спросить, как долго он еще там будет. К нему так не войдешь, суровый, осерчать может, у него даже табличка висит для посторонних, я и постучал, он не ответил, я еще раз, погромче, тоже молчок. Я приоткрыл дверь и сразу увидел, что он лежит.

– Вы пытались что-нибудь сделать, оказать помощь?

– Нет. Только пульс пощупал. Нету пульса. А из-под головы у него кровь натекла. Я позвонил в "скорую", мол, так и так, в милицию.

– Вы тело Гилевского не трогали, не переносили с места на место?

– Никак нет, нельзя ведь. Читал про это.

– А к каким-нибудь предметам, вещам, бумагам на столе не прикасались?

– Ни в коем разе. Мне они ни к чему. Да и напугался, честно говоря. Это же надо, чтоб в мое дежурство такое!

– Вы, когда остаетесь здесь на ночь, включаете сигнализацию изнутри?

– Непременно. У нас тут две сигнализации: одна общая – залы, где экспонаты. А у профессора, где хранилища, отдельная, своя. Он обычно сам ее включает и сдает на пульт.

– Ключи от своего кабинета Гилевский тоже сдает вам?

– Сдает, когда уходит.

– А там у него очень ценные вещи?

– Про то не знаю. Видно ценные, коль отдельная сигнализация и табличка на дверях, чтоб никто не входил.

– Милиция скоро прибыла после вашего звонка?

– Минут через двадцать приехали.

– Что ж, Тарас Петрович, спасибо вам, – она поднялась.

– Что скажете, доктор? – спросил Войцеховский.

– Скажет вскрытие. А пока что – черепно-мозговая травма. Нанесена сзади в затылок, либо при падении ударился о чугунную лапу вешалки. Вы видели эту вешалку? Допотопная.

– Да. Четыре чугунных лапы, на них она стоит. На одной, что ближе к голове трупа, пятно от крови и два клочка кожи... Но первичный ли это удар? – риторически спросил Войцеховский. – Когда наступила смерть?

– По первой прикидке часа два-три назад... Вы меня отвезете?

– Разумеется, Варвара Андреевна.

Войцеховский обратился к замдиректору музея:

– Антон Сергеевич, почему Гилевский так поздно находился в кабинете?

– Это давняя привычка, насколько я знаю.

– За последнее время у вас никаких хищений не произошло?

– Нет.

– И попыток не было?

– Нет.

– Ну хорошо... Подождем результатов вскрытия... Кабинет следователь опечатает. Подробности, полагаю, начнутся завтра-послезавтра... Варвара Андреевна, будьте добры, позвоните, пожалуйста, к себе, пусть приедут и заберут тело...

В это время в кабинет вошла Паскалова.

– Можем ехать, – сказал Войцеховский.

Ехали по городу. Джума спросил Войцеховского:

– Что-нибудь нашел, Адам?

– Ни черта в общем. Все подробно начнем завтра с утра при свете дня.

– Кого арестовывать будем? – спросил Джума.

– Тебя, – сказал Войцеховский.

– Не возражаю на месячишко в одиночку. Даже без санкции прокурора. Надька моя передачи будет носить. Ты приходи, Адам, в мою одиночку, угощу, Надька хорошо готовит.

– Знаю. Вкушал.

– Только вот за что меня арестовывать?

– За то, что при двух дамах без галстука.

– Ненавижу галстуки...

Паскалова слушала болтовню, понимала, что этих двоих связывала если не дружба, то многолетнее общение, совместная работа, совместимость характеров, и, возможно, взаимное уважение за какие-то деловые качества или стороны характера.

– Когда будут результаты вскрытия? – спросила она Котельникову, когда подъехали к невысокому зданию, где размещалось бюро судебно-медицинской экспертизы и морг.

– До перерыва все будет для вас готово, – ответила Котельникова, попрощалась и вышла из машины...

Было начало одиннадцатого. Они втроем сидели в кабинете Войцеховского. Паскалова позвонила Щербе домой.

– Ну что там? – спросил Щерба. – Убийство?

– Неясно, Михаил Михайлович. Смерть от черепно-мозговой травмы. Примерно за два часа до обнаружения. Я беседовала с охранником. Вроде ничего необычного.

– Кто-нибудь из руководства музея был?

– Замдиректора.

– Что он говорит?

– С ним, по-моему, Адам Генрихович разговаривал.

– Напрасно вы не поговорили. Сейчас он свежий, а завтра остынет. Завтра соберемся у меня. Кто из угрозыска был?

– Агрба. Мы тут втроем у Адама Генриховича.

– Передайте ему трубку.

– Ваше мнение, Адам Генрихович? – спросил Щерба, когда Войцеховский взял трубку.

– Еще трудно сказать. Замдиректора музея я оставил на завтра Кире Федоровне. Он был в шоке. Из него ничего нельзя было вытряхнуть.

– Не упустим чего-нибудь с ним, остынет ведь?

– Не думаю.

– Тогда до завтра...

3

Друзья называли его "Миня". Все прочие, в том числе начальство и подчиненные, Михаилом Михайловичем. Он прошел длинные служебные ступени: от стажера-следователя до прокурора следственного управления. К должности добавлялось звание – "старший советник юстиции", что на армейском языке называлось "полковник". Шел Щербе седьмой десяток, он стал грузным, облысел, осталось немного седоватых волос, которые разглаживал, как бы распределял по всему черепу. "Солидный человек должен иметь лысину, это его опознавательный атрибут", – шутил.

Стоя у зеркала, собираясь на работу, он перевязывал галстук, потому что прежний узел залоснился. Из кухни приятно пахло кофе, – жена готовила ему завтрак. Была половина восьмого утра. Раздался телефонный звонок. Щерба снял трубку:

– Слушаю.

– Михаил Михайлович? Это Скорик.

– Когда приехали?

– В шесть утра.

– Ну что там?

– Убийство и поджег с целью сокрытия.

– Когда появитесь?

– Хоть часок-другой посплю. Всю ночь "кололи". Во мне что, нужда есть?

– Я в вас всегда нуждаюсь, – усмехнулся Щерба.

– Это я знаю. Что на этот раз?

– Труп. Профессор Гилевский из музея этнографии. Пока занимается Паскалова. Но и вам, возможно, придется подключиться, ежели она заспотыкается. Приходите к двенадцати.

– Хорошо...

Старший следователь областной прокуратуры Виктор Борисович Скорик мыл руки, ополаскивал лицо, поглядывал на себя в зеркало, отмечая помятую физиономию, покрасневшие воспаленные глаза. Сейчас попьет крепкого чаю с бутербродом, поспит часа два и – на работу. Он уже почти спокойно относился к тому, что Щерба все чаще подсовывал ему дела по убийствам. Скорик многому научился у Щербы и у прокурора-криминалиста Адама Войцеховского, язвительного и ироничного. Однажды чуть не поссорились. "Ты прекрасно провернул это дело, просто молодец", – как-то сказал Войцеховский. – "Ты что, подначиваешь? – вспылил Скорик. – Дело-то дерьмо, тут бы стажер управился", – но взглянув на Войцеховского, понял, что это обычная его манера выдавать такие "похвалы". – "Ты что, за первоклашку меня держишь? Подобных дел я уже штабель уложил", – сказал Скорик. – "Штабель из поленьев или веточек? – поддел Войцеховский. Ладно, не лезь в бутылку. Это я просто погладил тебя. А работать с тобой люблю..."

На кухне Катя гладила ему свежую сорочку, корпела над воротником, давя утюгом складочки. Она знала: ее Витя сорочки менял через день, любил быть хорошо одетым, идеально подстриженным и причесанным и слегка покропленным каким-нибудь приятным лосьоном. Катя совсем перебралась к нему, о том, чтобы пожениться, ни он, ни она не заговаривали. Она приняла его таким, каким он был: немножко занудой, немножко педантом и поклонником вкусной еды. Они любили друг друга. Он был _е_е _м_у_ж_ч_и_н_о_й_. И этим все сказано...

– Я тебе все приготовила: сорочку, галстук и серый костюм, носки к нему на тумбочке, – сказала она. – Надень черные туфли.

– Спасибо, Катюнь... Ту экспертизу, что я просил, когда сделаете?

– Завтра к концу дня будет готова... Все, я пошла, спи, – она закрыла дверь.

Он слышал, как хлопнула входная дверь, щелкнул замок. Катя побежала в свою научно-исследовательскую лабораторию судебных экспертиз, услугами которой пользовалась и прокуратура.

Скорик с наслаждением лег под одеяло.

– Вы оба опоздаете! – кричала жена, глядя, как Войцеховский, расхаживая по комнате, жует бутерброд, а семнадцатилетний сын, подперев скулы, уставился на шахматную доску.

Каждое утро они – один перед уходом на работу, другой перед пробежкой в школу – садятся сыграть партию в шахматы.

– Успеем, – спокойно сказал Войцеховский, остановился и взялся за ферзя. – Может, отложим до завтра, Алик?

– Хорошо...

Они вышли вместе, полквартала им было по дороге.

– Как у тебя дела со Светочкой? – спросил Войцеховский.

– Нормально, – осторожно ответил сын.

– Учти, мужчина, если на несколько минут закроешь глаза и будешь думать, что потом, когда откроешь, все, что произошло, исчезнет, заблуждение. Так не бывает. Как не бывает немножко беременных.

– Я это знаю, прокурор... Привет! – и сын побежал: до школы бегом пять минут...

Обычно каждое лето Джума Агрба отправлял жену Надю с детьми к своим родителям в село под Гудаутой. Но уже второй год в связи с грузино-абхазскими конфликтами они сидели тут, в городе, и свой отпуск Джума проводил дома, помогал жене управляться с четырьмя погодками-сыновьями. Сейчас, развешивая на веревках, натянутых на балконе, детские штанишки, рубашонки, он думал о родителях, о том, что порушена прежняя устойчивая жизнь их, писали, что урожай мандарин почти весь погиб – российские солдаты не пропустили через границу; погибло много винограда – курортников нет, давить вино "псоу" бессмысленно: куда его столько; писали, что истосковались по внукам, что, видимо, Бог отвернулся от этого благодатного края, и чем все кончится – непонятно...

– Ты бы брюки себе погладил, – сказала жена, когда он вошел в комнату, – вон пузыри на коленях, некрасиво.

– Ладно, и так сойдет, некогда, – махнул он рукой, натянул на желтую сорочку легкую зеленую куртку. Он любил ее за то, что в ней было много карманов. – Я пошел, запри...

С детства мать пыталась отучить Киру читать во время еды... "Это плохо для пищеварения", – наставляла мать. Но привычка сохранилась, и сейчас, прихлебывая кофе и надкусывая бутерброд с сыром, она листала "Руководство по расследованию убийств". А расследовать их ей пришлось всего два. И вот нынче – третье, если, конечно, Гилевский убит, а не стал жертвой несчастного случая. Но все равно в лежавший рядом блокнот Паскалова делала записи, планируя то, что сегодня, возможно, предстоит во время повторного осмотра кабинета Гилевского, опросов людей из окружения покойного...

Поставив посуду в мойку, она немного подкрасила губы, тронула подушечкой с пудрой нос, а в четверть девятого вышла из дому.

4

В половине первого собрались у Щербы, он позвонил Войцеховскому в кабинет криминалистики:

– Адам Генрихович, все у меня. Можете зайти?

– Да, минут через десять, – ответил Войцеховский.

Когда он вошел и сел, все повернулись к нему.

– Ну что? – спросил Щерба.

– Из заключения судебного медика следует: никаких прижизненных повреждений, внутренние органы в норме, сердце в норме, инсульта не было. Смерть наступила от черепно-мозговой травмы. Удар тяжелым предметом в затылочную часть. Предположение, что Гилевский при падении ударился головой о чугунную лапу вешалки, несостоятельно, все выступающе детали лапы округлые – я хорошо ее рассмотрел, – а характер раны позволяет говорить, что удар был нанесен предметом, поверхность которого имела грани... Возьмите, Кира Федоровна, можете подшить к делу, – протянул он Паскаловой листок с актом судебного медика. – И, думаю, можно возбуждать уголовное дело по факту убийства. Да вот еще что: обнаруженные "пальцы" в кабинете Гилевского принадлежат одному человеку: Гилевскому.

– Как будем работать? – спросил Джума.

– А ты уже знаешь, с кем "работать"? – хмыкнул Войцеховский. – Ты что больше всего любишь, Джума? – спросил он.

– Случайность и совпадение. С ними так хорошо получается, как с любимой женщиной.

– Ну-ну, Бог в помощь, – усмехнулся Войцеховский.

– Кира Федоровна, я думаю вам надо еще раз хорошо осмотреть кабинет Гилевского, – сказал Щерба. – Поговорите с замдиректора музея, с другими сотрудниками.

– Я кое-что себе наметила, – ответила Паскалова.

– Ищите орудие убийства, оно может быть самым неожиданным и в самом неожиданном месте, – сказал Войцеховский. – Ты, Джума, ищи родственников, и вообще пройдись по своим связям, поковыряй старые дела о хищениях из музеев, картинных галерей. Там может быть наш "клиент" или "клиенты"...

Паскалова пришла в музей после перерыва. Дежурная вахтерша Настасья Фоминична сидела на своем месте. Кира представилась.

– Молоденькая, а уже следователь, – прореагировала вахтерша.

– Настасья Фоминична, в тот день накануне закрытия музея никто не пытался назойливо войти перед закрытием музея?

– Нет, без пятнадцати пять я уже билеты не продавала. Да и желающих не было. Нынче и в хороший день их не густо. Отвык народ от музеев... Ужас-то какой у нас, а?!

– А вы хорошо знали Гилевского?

– А как же, почитай четверть века я тут. Всех хорошо знаю, кто остался. Уволилось-то за эти годы много. Кто и на пенсию уже ушел, кто помер, царство им небесное.

– Гилевский что, действительно одинокий?

– Женат вроде и не был. Имелась троюродная сестра, дак померла годов пять назад.

– А что он был за человек?

– Одно слово – ученый. Строгий.

– С коллегами ладил?

– У него коллег не было. Он сам по себе. Придет, бывало, не к девяти, а к половине девятого. Я ради него тоже приходила на полчаса раньше. А домой уходил поздно, не спешил. Видать, работал много, да и что его дома ждало?

– Кто же обихаживал его? Старик ведь.

– Сам себя обихаживал. Он на вид старик, а так иному молодому нос утрет. Видела, как он зимой по гололеду ходит: не шаркаючи, а как юноша, ровненько, не боясь.

– В промежуток между концом вашего рабочего дня и приходом охранника никто не выходил из музея, кого бы вы не знали в лицо.

– Нет. Разве что корреспонденты вывалились. Четверо их было. Шумные.

– И вошло столько же?

– Наверное.

– Замдиректора у себя сейчас?

– А где ему быть? Видать, хлопочет, как похоронить с почетом покойного.

– Ну хорошо, спасибо вам, – Паскалова вышла из-за загородки и поднялась на последний этаж. Вошла в приемную. Напротив друг друга две двери – одна в кабинет директора музея, другая – к заму. В приемной никого не было. Постучалась, и не дожидаясь ответа, вошла.

Антон Сергеевич Ребров был человеком среднего возраста, худощавый, с пышной, какой-то веселой юношеской шевелюрой почему-то, как показалось Кире, не соответствовавшей лицу – измученно осунувшемуся, на котором просительно-тоскливо, мол, "что вам еще от меня нужно?", выглядели глаза.

Он узнал ее, суетливо поднялся, предложил сесть, предупредительно отодвинув от стола стул.

– Что же теперь делать? – неожиданно спросил он у Паскаловой.

Кира удивилась вопросу.

– В каком смысле? – спросила.

– Во всех. Я ведь тут человек новый, второй год.

– Вы будете заниматься своими заботами, я своими. Поэтому я и пришла. Я хочу повторно осмотреть кабинет Гилевского. В вашем присутствии и в качестве замдиректора, и в качестве понятого. Для этого нужен будет еще один человек.

– Секретарша наша годится?

– Вполне.

– Антон Сергеевич, каким было окружение Гилевского? С кем он был больше всего близок из сотрудников, с кем враждовал?