Текст книги "Без названия"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Солидный списочек, – покачал головой Щерба, – но отрабатывать его надо. Как вы собираетесь это делать?

– Я бы посоветовал по возрастному цензу, по каким-то другим признакам, чтоб просеять, кого-то отбросить, – сказал Войцеховский.

– Я тоже так думаю, – согласилась Кира. – Тут, видимо, Агрбе придется помочь мне с минимальными анкетными данными этих людей.

"Ну да, я же совсем безработный", – Агрба усмехнулся про себя.

– Что еще у вас, Кира Федоровна? – спросил Щерба.

– Пожалуй, все... Есть, правда, копия докладной Гилевского на имя директора музея. Но это сугубо служебный документ.

– Прочитайте-ка, – попросил Щерба.

– Я ее даже к делу не приобщала, – из отдельной папки она достала страницу, прочитала: "...Отмечать 100-летие со дня рождения Диомиди безусловно надо, однако издание юбилейного сборника о нем считаю нелепой затеей. Что в нем можно опубликовать, кроме выдумок Чаусова, если у нас н_и_ч_е_г_о _н_е _с_у_щ_е_с_т_в_у_е_т_? Ни переписки, ни дневников..."

– Думаю, эту бумажку можно похерить. Сейчас во всяком случае, сказал Щерба. – Она только будет путаться под ногами.

– Фамилия Чаусов есть в списке собирателей антиквариата, который добыл Джума, – заметил Войцеховский. – Там он фигурирует, как собиратель публикаций о Фаберже и Диомиди.

– Ладно. На этом закончим, – сказал Щерба.

Кира и Джума вернулись в ее кабинет.

– Джума, у нас восемь человек в списке, которых вам надо искать. Кроме того, нужно установить, кто такая наследница – Людмила Леонидовна Долматова. Поэтому я предлагаю еще раз пройтись по списку, отсеять какие-то фамилии вообще, затем кого-то поставить в первую очередь, а кого-то во вторую, – сказала Кира.

– Сразу же можно отодвинуть двоих – женщин: Вяльцеву и Всесвятскую, согласился Джума.

– В первую очередь мы поставим Жадана и Чаусова – оба кандидаты искусствоведения, работают в Фонде имени Драгоманова. А ведь это тоже музей, только называется Фондом. Затем скульптор Огановский, художник-реставратор Манукян. Я иду по близости их профессий к Гилевскому. И в последнюю очередь можно поставить генерала в отставке Клюева и профессора Бруевича, он доктор медицинских наук, если мне не изменяет память, заведует кафедрой сосудистой хирургии. Полагаю и Клюев, и профессор – люди в возрасте. А нам сперва нужны те, кто помоложе. Вы меня понимаете?

– А что ж тут не понимать? Беготни хватит.

– Что поделать, – смутилась Кира. – Такая у нас с вами профессия.

– Дай Бог до пенсии дожить.

– Доживем, Джума. Мне ведь больше, чем вам осталось.

– Ладно, не будем подсчитывать...

7

В субботу в семье Щербы завтракали обычно поздно, он позволял себе поспать лишний час. В эту субботу у них ночевал старший внук: у младшего начался грипп, подхватил в садике, поэтому, чтоб уберечь старшего, дедушка с бабушкой забрали его к себе.

– Не шуми, – все время одергивала жена Щербу, – дай ребенку поспать...

Щерба побрился новым станком "Шик", который ему подарили сын и невестка в день рождения. Потом завтракали втроем. Затем Щерба спустился в подъезд вытащить из почтового ящика газеты.

– Дед, иди ко мне, – позвал внук из другой комнаты.

Щерба вышел.

– Посиди со мной, – попросил мальчик.

– Что мы будем делать? – спросил Щерба.

– Давай поговорим.

– Давай, – согласился Щерба.

Оба умолкли.

– Почему же ты не говоришь, я жду, – сказал внук.

И Щерба с тоской подумал, что не знает, о чем говорить с мальчиком. Он готов был отвечать на вопросы, но не быть лидером в разговоре с ребенком. "Сукин ты сын, Миня", – сказал он себе, а внуку вдруг предложил:

– А что если мы пойдем с тобой в город?

– И в магазины?

– Можем и в магазины. Иди к бабушке, пусть оденет тебя...

В центр города они пошли пешком. Мальчик останавливался у каждого ларька с богатым ассортиментом жвачки, шоколадок, напитков. Потом пошли в магазин игрушек. К жвачке и шоколадке "Марс" прибавилась заводная машинка-модель. Погода была хорошая, и они проболтались по городу почти два часа...

– Пойдем на трамвай, устал, небось, – предложил Щерба.

– Пойдем, – согласился внук.

Они ждали трамвая. Рядом находилась центральная гарантийная часовая мастерская. Щерба прошелся вдоль больших окон-витрин, сквозь которые были видны столы мастеров и их склоненные головы с зажатыми в одном глазу лупами. И тут в одном из мастеров он, хотя и с трудом, узнал Арончика. Надо сказать, что Щерба, всю жизнь проживший в этом городе, имел постоянного сапожника, парикмахера, слесаря-сантехника и часового мастера. Арончика он знал уже более тридцати лет. Сейчас тому было, наверное, далеко за семьдесят, с молодых лет его все звали не по фамилии, которую, возможно, и не ведали, ни по отчеству, а просто – Арончик. "Часы остановились, уронил вчера", – говорил иногда кто-нибудь из сотрудников или знакомых. "Сходи к Арончику, мастерская на углу Первомайской. Скажи, что от меня", – советовал в таких случаях Щерба.

Он постучал в витрину, старик поднял голову, увидел, узнал, жестом показал – зайди, мол. Вместе с внуком они вошли в мастерскую. Арончик подошел к ним.

– Маленький прокурор, – кивнул старик на мальчика.

– Не дай Бог, – засмеялся Щерба. – А ты все еще работаешь? Глаза поберег бы.

– Уже беречь нечего. Я на пенсии давно, но дома сидеть не могу. А тут за столом из окна людей видишь, суету. А ты как, прокурор?

– Что я? Тоже ведь уже пенсионер, и тоже вкалываю.

– Тоже мне пенсионер! Мальчишка! Я ведь старше тебя лет на пятнадцать. Никого из старых мастеров не осталось. Ни портных, ни ювелиров, ни часовых мастеров, ни скорняков. Все разъехались – одни в Америку, другие в Израиль, третьи на тот свет, – он вздохнул.

И тут мелькнула какая-то мысль, и Щерба спросил:

– А где Канторович?

– Лейба? В Израиле, в Хайфе.

– Жив?

– Жив. Второй инфаркт перенес. Он старше меня на восемь лет.

– Пишет?

– Редко... Ах, какой мастер был! Художник!

– Арончик, у тебя адрес его есть?

– Конечно, переписываемся ведь. Хочешь написать?

– А почему бы нет!

– Правильно, старому еврею приятно будет, – одобрил Арончик, не зная, какая мысль засверлила Щербу. – Я адрес тебе дам, прокурор, у меня тут в ящике его последнее письмо, ребятам читал, подожди минутку. – Он ушел в подсобку, где висел пиджак, и вернувшись, протянул Щербе конверт. – Будешь писать, сообщи, что адрес его тебе дал я.

– Хорошо. Ну, будь здоров, Арончик. Рад был повидать.

– Заходи почаще, поболтаем. А то когда-нибудь придешь, спросишь Арончика, а тебе скажут: "Арончик?! Так он уже год, как на еврейском кладбище поселился..."

Вечером, когда ребенка накормили-напоили, искупали, Щерба сел к письменному столу, достал лист бумаги и задумался, словно брал разгон. "Риску никакого, – уговаривал он себя. – Ну, не ответит, или вообще затея моя дурацкая. Что потеряю? Истрачусь на почтовые расходы?" Он хорошо помнил Льва Исааковича Канторовича. Это был самый опытный, самый знающий, самый старый в городе ювелир. Воистину художник, как говорят, золотых дел мастер. Попасть к нему можно было только по блату, он не брался за что попало, а только за ту работу, которая приносила наслаждение, как живописцу, ловящему и поймавшему вечно ускользающий зеленый луч. Много лет прокуратура приглашала Канторовича, когда требовалась квалифицированная экспертиза. Щерба знал его, пожалуй, не меньше четверти века...

"Уважаемый Лев Исаакович! – начал писать Щерба. – Пишет Вам Миша Щерба из прокуратуры. Надеюсь, не забыли меня, хотя прошло много лет, как мы не виделись, за это время я стал пенсионером, однако еще работаю, тяну лямку, иначе дома от безделья можно досидеться до умопомрачения. Адрес мне Ваш дал Арончик, просил кланяться, последнее Ваше письмо он получил. О нашей жизни распространяться не буду, полагаю, что из писем, которые вы получаете не от одного Арончика, представление о ней имеете. Буду честным, пишу Вам с некоторым шкурным расчетом, поскольку специалистов Вашего класса уже не осталось. У нас в прокуратуре сейчас появилось одно дело, упоминается в нем американский ювелир Кевин Шобб. Если вы что-либо слышали о таком, хотелось бы получить от Вас подробную информацию о нем, может она нам чем-либо пособит, поскольку речь, между нами говоря, идет об убийстве человека, работника одного из музеев. Буду Вам очень признателен. Здоровья Вам и благополучия. Искренне Ваш М.Щерба. Вот мой адрес..."

Закончив писать, Щерба перечитал, вставил две пропущенные запятые и подумал: "Да жив ли он? Ведь перенес два инфаркта, а ему за восемьдесят. Впрочем, что теряю", – утешил он себя, достал конверт, вложил письмо, провел языком по полоске клея и запечатал...

8

День был жаркий. Как обычно, в субботу на барахолке народу была тьма. В толчее, в беспорядочности, в верчении толпы трудно было понять, кто продавец, а кто покупатель. Но это для неопытного взгляда, а для тех, кто посещал барахолку систематически, тут был свой порядок: обувью торговали в одном месте, запчастями для автомашин – в другом, куртками – в третьем, всякой печатной продукцией – в четвертом, прочим хламом, старьем, разложенным прямо на земле, на газетах – в пятом.

Они ходили почти регулярно на барахолку первую и последнюю субботы месяца – кандидат искусствоведения Святослав Юрьевич Жадан и кандидат искусствоведения Алексей Ильич Чаусов. Оба – ровесники, коллеги, оба работали в Фонде имени Драгоманова. И оба страстные собиратели. Было им по сорок два года.

Встретились на конечной трамвайной остановке, дальше пошли вместе – в гору к стадиону, вокруг которого и кипела барахолка.

– Помнишь, я купил в мае бронзовый светильник в виде фигуры атлета со светильником в руке? – спросил Жадан. – Я все же нашел в каталоге, что это такое. Оказалось Петербург, 1912 год. Мне предлагают за него бронзовые часы: кусок черного гранита, внутрь вделаны часы, внизу бронзовое ложе, на нем Хроном, указующий перстом на циферблат. Середина XIX века.

– Будешь меняться? – спросил Чаусов.

– Хочется, конечно заиметь такую вещицу. Но ты же знаешь мой принцип: менять только дубли. А так – какой смысл? Приобретаешь одно, теряешь другое.

– Почему ты не пошел на поминки?

– У меня была лекция, две пары в институте декоративного и прикладного искусства. Народу много было? – спросил Жадан.

– Нет. Вообще странные похороны. Я полагал, у старика при огромной известности должен быть соответствующий круг знакомых. А там человек двадцать было: музейные и несколько наших, – сказал Чаусов. – Один автобус даже оказался лишним.

– Видно, он всем хорошо досадил. Мерзкий характер, гордыня, деспотичный.

– Да уж... Следствие ведет какая-то молодая особа. Мне Ребров сказал.

– Ни рыба, ни мясо, этот Ребров, – заметил Жадан.

– Да нет, он мужик неплохой, не злобный во всяком случае, – заметил Чаусов. – Да, следствие сейчас начнет загребать широко, потянут допрашивать всех, кто хоть краем имел дело со стариком. И нас с тобой тоже могут.

– От нас толку мало, – сказал Жадан, – мы с тобой можем придумать себе алиби, – засмеялся он.

– Какое? – спросил Чаусов.

– В тот день, в то время мы были с тобой вместе.

– И где же мы были? – спросил Чаусов.

– Скажем, на выставке старинной мебели в историческом музее, засмеялся Жадан.

– Неплохо, – ответил Чаусов, увлеченный этой игрой. – Итак, мы созвонились за день и условились около шести вечера встретиться у музея. Осмотрели выставку и...

– И пошли ко мне смотреть мою новую бронзу. И сколько мы пробыли у меня?

– Скажем, до девяти вечера, – ответил Чаусов.

– А кто из нас кому звонил с предложением сходить в музей? – спросил Жадан.

– Я смотрю, ты уже вошел в роль следователя, – улыбнулся Чаусов. Скажем, я тебе звонил.

– Откуда? – спросил Жадан.

– Из дому.

– Плохо. Банально, – ответил Жадан. – Давай так: вечером ты ходил за хлебом, была очередь, рядом телефон-автомат, ты отошел, позвонил мне и мы уговорились на завтра.

– Нелогично, гражданин Жадан. Вы с гражданином Чаусовым работаете в одном музее, в одном помещении. Почему же днем тогда не договорились.

– Гражданин следователь, в тот день я Чаусова не видел, у меня четверг творческий день. Я не работал в музее. А был в институте: отчитал три пары, – Жадан, пригнувшись, хохотал, держась за живот...

Они поднялись к стадиону, перед ними открылась толпа, она колыхалась, шевелилась как муравейник. Тут они расстались, уговорившись через полтора часа снова встретиться у конечной остановки трамвая. Каждый знал место, где ему может пофартить с каким-нибудь приобретением. Места эти находились в разных сторонах.

Жадан брел вдоль ряда, где на газетах, расстеленных прямо на земле, лежало всякое старье, "хлам", как он называл: гаечные ключи, бронзовые вентили, смесители, набор надфилей, паяльные лампы, подсвечник, снятый с пианино, кавказский рог для вина...

– Эй, сэр, купите мешок бронзы, – окликнул Жадана бородатый мужчина лет сорока пяти.

Жадан оглянулся, увидел улыбающегося скульптора Бориса Никитича Огановского.

– Привет, Боря!

– Здоров!

Пожали друг другу руки.

– Нашел что-нибудь? – спросил Огановский.

– Ни черта нет сегодня, сплошной хлам. А ты?

– С тем же успехом.

– Я тебе давно говорил, из резной кости ты найдешь все, что захочешь, в Таиланде, в Сингапуре. Вот, куда тебе надо. Или в Бирму.

– Если финансируешь, съезжу...

– А где господин Чаусов?

– Промышляет в кучах макулатуры.

– Дался ему этот Диомиди!

– Не скажи, – возразил Жадан. – На Фаберже и Диомиди можно еще и докторскую состругать.

– На кой она хрен нужна теперь? – пожал плечами Огановский.

– Тоже верно. Однако он собрал уже хорошую библиотеку публикаций.

– Куда потом собираетесь?

– Домой.

– Поехали ко мне в мастерскую, покажу новую работу, есть бутылка коньяка.

– Что нам одна бутылка! – подмигнул Жадан.

– Найдем еще одну.

– Тогда через сорок пять минут встречаемся у конечной трамвайной, сказал Жадан...

Встретились точно, не ждали, не искали друг друга... Двумя трамваями добрались в другой конец города. Там на пустыре, который был выделен под застройку для Союза художников, уже торчало несколько домов-мастерских. Дом Огановского был двухэтажный, со стеклянным куполом, внутри вдоль стен переходы, лестница на второй этаж. Центр же был свободен, пустота его шла до самого купола. Тут можно было разместить фигуру любой высоты. Такая фигура – всадник на лошади с булавой – еще не в материале, а в сырой голубовато-серой глине поверх каркаса, была прикрыта мокрой тряпкой, а поверх целлофаном...

– Для кого ты этого скакуна делаешь? – спросил Чаусов, обходя скульптуру вокруг.

– Заказали для одного города, – уклончиво ответил Огановский. – Когда будет готов, скажу. Я ведь суеверный, все расскажешь, а потом, глядишь, заказчик откажется платить...

Выпивать они устроились за большим самодельным столом. Огановский открыл шпроты, банку огурцов, банку томатного сока, нарезал колбасы.

– Закуска как раз для коньяка, – засмеялся Жадан.

Бутылку они выхлестали быстро, незаметно, под треп. Принялись за вторую, но Жадан отказался пить:

– Не хватит ли, мужики?

– Сам же нарывался на вторую, – сказал Огановский. – Как хочешь, а мы с Алешкой еще врежем. – Что ты купил на барахолке? – спросил он у Чаусова.

Тот показал им пожелтевший от времени, затрепанный журнал "Вал". Это был литературно-художественный альманах, изданный в Харбине в 1922 году. В нем небольшая публикация "Судьба Диомиди в большевистской России".

– Что ж, давай за такое приобретение еще по одной. – А как на похоронах выглядела наша матрона Долматова?

– Поплакала, – сказал Жадан.

– Крокодиловы слезы, – буркнул Чаусов.

– Не скажи, это для нее потеря, – возразил Жадан.

– Ничего, к ней не зарастет народная тропа, – усмехнулся Огановский. – Я однажды отдыхал с нею в Доме творчества художников. Шутя полез к ней, она тут же купальник принялась стаскивать.

– Да ну ее к черту! – отмахнулся Чаусов.

– Кто же и за что все-таки убил старика? – спросил Огановский.

– Кто знает? Ищут, – сказал Жадан.

– Это начнут тягать всех, кто с ним мало-мальски имел дело, – сказал Огановский. – И вас пригласят.

– У нас с Алешей уже алиби есть, – засмеялся Жадан.

– А как же! У нас все есть, – пьяно дернул головой Чаусов...

Они просидели еще час, вторую бутылку не осилили, выпили по две чашки крепкого кофе и разошлись...

К вечеру в понедельник Джума уже знал: Жадан Святослав Юрьевич, сорока двух лет, сотрудник Фонда имени Драгоманова, женат, адрес: улица академика Сахарова, 8, квартира 4; Чаусов Алексей Ильич, сорока двух лет, разведен, сотрудник Фонда имени Драгоманова, адрес: улица Гончарная, 31, квартира 10; Огановский Борис Никитич, сорока пяти лет, женат, член Союза художников, скульптор, проживает по улице Заньковецкой, 26, квартира 2; Манукян Давид Ованесович, тридцати девяти лет, женат, член Союза художников, художник-реставратор, адрес: улица Софьи Перовской, 91, квартира 34; Долматова Людмила Леонидовна, тридцати девяти лет, в разводе, заведующая отделом в музее этнографии и художественного промысла, проживает по улице Саксаганского 12, квартира 4.

Это было полдела, даже не полдела, а четверть. Теперь надо отлавливать участковых, получить от них какую-нибудь информацию. Хорошо, если участковый добросовестный, толковый, а не какой-нибудь бездельник, ошивающийся в подсобках магазинов.

Он принялся обзванивать участковых. Троих поймал на месте, двое отсутствовали. На следующий день Джума созвонился и с этими двумя. В сущности два дня Джума убил на встречи и беседы с участковыми. Результат по пятибалльной системе можно было оценить в единицу. Но и единица для Джумы была цифрой о чем-то говорящей, а именно о том, что, по словам участковых, интересовавшие Джуму люди были обыкновенными гражданами, одни приветливо-словоохотливы с соседями, другие вежливо-сдержанные, никаких жалоб со стороны соседей, ни пьянок, ни драк, ни частых шумных сборищ. Может и не ангелы, но никому не досаждают. Джума понимал, что подобная информация, наверное, разочарует Паскалову, но не станет же он городить небылицы. Как есть, так и есть, дальше пусть копает сама...

В дверь постучали.

– Войдите, – сказала Кира.

На пороге возникла высокая женщина, крупная, но ее нельзя было назвать полной, все выглядело пропорционально росту, лишь немного обозначился второй подбородок; лицо смуглое, черный разлет больших бровей над красивыми темно-карими глазами, большой рот, четко очерченные губы с едва заметным темным пушком по краям, открытый чистый лоб, смоляные волосы туго оттянуты к затылку. Одним словом, женщина броская.

– Я Долматова, – спокойно сказала она. – Вызывали?

– Заходите, садитесь, Людмила Леонидовна, – предложила Кира.

Долматова села. Дорогую кожаную сумку, большую, под стать хозяйке, поставила у ног.

– Я веду дело по убийству Гилевского, – сказала Кира. – Естественно, хочу познакомиться с ближайшим его окружением.

Долматова посмотрела на нее так, словно удивилась: такая молодая и вроде неприметная женщина, а занимается убийством, и спросила:

– Чем я могу быть полезна?

– Пока не знаю, – улыбнулась Паскалова.

– Кто же его убил и за что?

– Этого тоже еще не знаем.

– Но хоть какие-то подозрения у вас есть?

– Выясним, – неопределенно ответила Кира. Ей не понравился напор Долматовой, словно перехватывавший инициативу. – Поэтому хочу поговорить с вами, – и не делая паузы, удерживая нить разговора в своих руках, продолжила: – Как давно вы знали Гилевского?

Долматова бросила взгляд на Кирину зажигалку "Клиппер", лежавшую на столе, спросила:

– Вы курите? Разрешите мне закурить?

– Курите. – Кира протянула ей сигареты и зажигалку.

Когда Долматова вытаскивала сигарету из пачки, Кира отметила: узкая ладонь, тоненькие, изящные, ухоженные пальцы как-то не очень соответствовали крупной фигуре Долматовой. Закурив, Долматова сказала:

– Мы были знакомы с тех пор, как я пришла работать в музей. Пятнадцать лет.

– А кем вы работаете, Людмила Леонидовна?

– Заведую отделом иудаики.

– Вы хорошо знали Гилевского?

– Естественно. Пятнадцать лет достаточный срок.

– Что бы вы могли сказать о нем?

– Прекрасный человек. Настоящий специалист, таких знатоков своего дела немного.

– По роду службы вы часто бывали в отделе фондов, которым он руководил?

– По мере надобности.

– Беспрепятственно с его стороны?

– Какие же могут быть препятствия, если этого требует работа?

– А каковы у него были взаимоотношения с другими сотрудниками?

– Вы полагаете, что я исключение?

– Не полагаю, а предполагаю.

– На каком же основании?

– Ваши отношения с ним ограничивались лишь совместной работой в одном учреждении? Простите, если вопрос покажется вам бестактным, но все, чем я занимаюсь, – это только, кто и за что убил Гилевского, ни больше, ни меньше.

– Можно сказать, ограничивались, хотя досужих вымыслов хватало.

– Вы замужем, Людмила Леонидовна?

– Нет. Но этого хватало для сплетен.

– Возможно, не только этого.

– Что вы имеете в виду? – Долматова осанисто выпрямила спину и шею.

– К этому мы еще вернемся, – сказала Кира. – У него были враги?

– Естественно, как и у всякого человека, который не терпит бездельников и бездарей.

– Кто же конкретно, и на какой почве он враждовал?

– В каждом случае кто-нибудь конкретно. Все-таки он проработал в музее свыше сорока лет, а за это время всякие стычки бывали.

– И все-таки, может был кто-то, с кем у Гилевского была постоянная вражда?

– Нет. Он был незлопамятен.

– Может не он, а кто-то был злопамятен?

– Обычно это не афишируют.

– Ну хорошо, – Кира поняла, что Долматова почему-то хочет обойтись без фамилий. – Вы бывали у него дома?

– Редко. Что вы имеете в виду?

– Разве характер ваших добрых отношений исключал ваши визиты к нему и его – к вам?

– Давайте без обиняков, – резко сказала Долматова.

– Если вам угодно. Вы знаете, что есть завещание, по нему все завещано вам?

– Нет, не знала, – смуглое лицо Долматовой пошло красными пятнами, лоб завлажнел, она наклонилась, чтоб взять из сумки платок.

"Тут ты по-моему лжешь, – подумала Кира. – Ты не родственница ему, подобные завещания оставляют не случайно. Старик, наверное, был влюблен. И ты разогревала его своим пышным телом. Тут платонической любви было недостаточно".

– Вот я и объявила вам: вы наследница всего его имущества. Даже приватизированной квартиры. А у вас большая квартира?

– Однокомнатная.

– Людмила Леонидовна, как женщина женщине, скажите вы были близки с Гилевским? – Кира не хотела упустить момент ее растерянности.

– Да. Вас это удивляет? Разница в возрасте: мне тридцать девять, ему шестьдесят девять.

– Нет, почему же, такое случается. Обаяние, опыт, интеллект Гилевского – сильное оружие. Он был обаятельный человек?

– Для меня да.

– Так вы знали о завещании?

– Знала.

– Как он объявил вам об этом?

– Просто. Сказал: "Я завещаю все тебе".

– А вы?

– Сперва растерялась.

– Вы кого-нибудь подозреваете в его убийстве?

– Нет, – она отвела взгляд, и Кира интуитивно почувствовала, что и это ложь, но не могла понять – зачем она лжет, что-то в этом было противоестественное, скрытое, тайное. Если убит любимый человек, нормально было бы назвать того, кого подозреваешь.

– Давайте договоримся так. Делом этим занимаюсь не только я, но и люди поопытней моего. Докопаемся, уверяю вас. Поэтому вы на досуге подумайте о том, что вы мне по каким-то причинам не сказали, утаили, чтоб потом вы не чувствовали себя неловко и, скажем, неблагодарно по отношению к убитому. Вы поняли меня, Людмила Леонидовна?

– Надеюсь, поняла. Я могу идти?

– Разумеется.

– До свидания.

– Всего доброго...

Всех пятерых Кира вызвала на один день на разное время, чтоб они не встретились друг с другом в прокуратуре.

Следующим был художник-реставратор Давид Манукян – невысокий плотный чернявый человек, в джинсах и в хорошей джинсовой рубашке с закатанными рукавами, из которых высовывались волосатые руки с сильными кистями...

– Давид Ованесович, в связи с убийством Гилевского у меня к вам несколько вопросов.

– Задавайте, – он пожал плечами.

– Вы знали Гилевского?

– Знал визуально, но знаком не был.

– Вы коллекционер?

– В первую очередь я художник-реставратор.

– Картин, икон?

– Нет, витражей. Я не только реставрирую, но и делаю витражи.

– Неужели на это есть спрос?

– Представьте себе. Ремонтируются старые церкви и костелы, в которых семьдесят лет были склады. Многие прекрасные витражи искалечены, строятся новые церкви. Так что нужда во мне есть, – он улыбнулся.

– А что вы коллекционируете?

– Офорты. На библейскую тему.

– В отделе, где работал Гилевский, было что-нибудь, что могло бы интересовать таких собирателей старины, как вы?

– Естественно. Там богатые фонды, многое в запасниках, никогда не выставлялось. Но доступа туда не было.

– Почему?

– Гилевский, как я наслышан, был цербер.

– А где вы были?.. – она назвала день и приблизительное время убийства Гилевского.

– Я вас понял, – снова улыбнулся он, на какое-то мгновение задумался, затем сказал: – У меня небольшая мастерская, четыре помощника. В этот день и в это время у меня как раз был священник, отец Даниил из церкви в Васильковичах. Церковь новая, только построили. Нужны витражи. Он приехал заказывать, поговорить о цене. Все это вы легко проверите.

– У вас нет каких-нибудь личных соображений о мотивах убийства, может, они сложились из ваших разговоров с другими собирателями старины?

– Знаете, я от музея очень далек. Услышал, что убили старика, посожалел, разумеется, и забыл. Есть свои заботы и своя работа. Так и другие реагировали, кто не был с ним знаком, а лишь понаслышке.

– Собирательство тоже подвержено моде. Что сейчас особенно в моде?

– Мода бывает у дилетантов. Профессионалы не изменяют своим привязанностям.

– Вы хотите сказать, что искать нам надо среди дилетантов?

– Искать надо всюду, – нахмурился он. – На все есть нынче цена, кроме человеческой жизни. Вы бывали в Ереване, в Матенодаране?

– Нет, только слышала.

– Там бы вы поняли, почему уходя оттуда, люди думают не о том, как бы заиметь что-нибудь из увиденного, а о том, что можно принести туда из дому, что достойно быть сохраненным на века, – он посмотрел на нее почти черными умными глазами и вдруг сказал: – Нет, я не убивал Гилевского.

– Я вас не подозреваю, – сказала Кира.

– Напрасно. Сегодня надо подозревать всех и всякого, время такое, дикое. Приходите посмотреть мои витражи и коллекцию офортов, я храню ее открыто в мастерской.

– Чтобы понять, почему вы не могли убить? – улыбнулась Кира.

– И для этого тоже...

"Каждый будет приводить доводы, почему не смог бы убить. Но кто-то же убил, – с грустью подумала Кира, когда Манукян ушел. – А не вожусь ли я с ними зря. Может убийца из другого мира?"

Она понимала, что ей предстоит всем им задавать почти одни и те же вопросы. Опыт сотен следователей на протяжении десятилетий выработал много стереотипов, без которых было не обойтись. Кто-то когда-нибудь и после нее, Киры Паскаловой, будет задавать те же вопросы, но в других обстоятельствах, однако следуя стереотипам взаимоотношений и поведению допрашивающего и допрашиваемого...

На предложение "садитесь", Жадан сострил:

– Уже? Но мне еще не ясно, за что, – невысокий, худощавый, юркий, он хохотнул, отодвинул от стола стул, уселся, откинулся на спинку, скрестил руки на груди. Из-под натянувшегося рукава проглянула татуировка: сфинкс. Он поймал взгляд Киры и сказал: – Грехи отрочества, но исполнено неплохо, – чуть повыше приподнял рукав, демонстрируя татуировку. – Не правда ли?

Кире он не понравился: то ли бравада, то ли хамоватый, не понимает, куда и зачем пришел.

– Это меня мало занимает, – резко сказала она. – Коснемся другой темы.

– Убийства Гилевского?

– Вы догадливы, Святослав Юрьевич.

– Получив ваше приглашение, я не долго ломал голову, чтобы это значило. Итак, "их бин ганц ор", т.е. "я весь внимание".

– Это хорошо, – ухмыльнулась Кира. – Как давно вы знали Гилевского?

– Лет восемнадцать, с момента моего прихода в музей.

– Гилевский и тогда уже был в зените славы?

– Еще как! Я поклонялся его тени. Непререкаемый авторитет! Надо заметить – справедливо. Поколение таких, как он, уже почти вымерло: интеллигентны, образованны!

– Что из себя представляет музей?

– Богатейший. И наука там на уровне. А фонды! Когда-то это были спецфонды. За ними приглядывало КГБ. Входить туда простым смертным ни-ни! Потом исчезло КГБ. Фонды вроде открыли. Но в жизни, как известно, круговорот не только воды в природе. Место КГБ занял Гилевский, не по должности, по призванию. К середине восьмидесятых музей стал неуправляем, было принято решение разделить его: на музей этнографии и художественного промысла и Фонд имени Драгоманова. Он по сути тоже музей, но со своей картинной галереей, со своими фондами и отделом рукописей, с библиотекой редкой книги.

– Почему вы перешли из музея в Фонд?

– Когда произошел раздел, одни ушли добровольно в Фонд, других "ушли" по желанию администрации.

– А вы?

– Я добровольно. Поскольку я еще и преподаю в институте декоративного и прикладного искусства, специфика моей работы ближе к специфике Фонда.

– Гилевский участвовал в этих кадровых перестановках?

– Надо полагать, с ним, как с мастодонтом, советовались. Самое смешное, что при всех сменявшихся директорах музея в сущности директором всегда являлся он, он умел подмять под себя всех.

– А были ли люди недовольные, что их перевели из музея в Фонд?

– Немало. Но к нынешнему времени одни умерли за эти годы, другие ушли на пенсию, третьи смирились и хорошо обустроились, привыкли в Фонде.

– Какие у вас были взаимоотношения с Гилевским?

– И прежде, и теперь – никакие. "Здравствуйте, Модест Станиславович". В ответ – кивок. И каждый – в свою сторону.

– А вы бывали у него в отделе рукописных фондов и запасниках?

– За все время может быть три-четыре раза. А потом махнул рукой, понимая, что это зряшные мечты.

– А хотелось?

– Прежде да, теперь нет. Успокоился, обленился искать.

– Вы, я знаю, коллекционер, хобби так сказать?

– Не совсем хобби. Точнее – профессиональна страсть: обожаю старинную бронзу. Я и курс читаю "Эстетика бронзового литья, история и техника".

– Вы знакомы с Долматовой?

– Конечно. Работали вместе в музее. Она и сейчас там.

– Что вы можете сказать о ее взаимоотношениях с Гилевским?

– Очень нежные, – он усмехнулся.

– А разница в возрасте?

– Любовь... ее порывы, как заметил поэт, благотворны. В данном случае безусловно.

– Благотворны для кого?

– Для Людочки Долматовой. Сделала кандидатскую под патронажем Гилевского. Думаю, в убийцы она не подходит. Ради чего? Рубить сук, на котором сидишь, хоть этот сук уже и усыхает, гнется.

– А кто по-вашему подходит?

– Любой, кто имел долгое время дело с Гилевским.

– А вы?

Он засмеялся.

– А у меня алиби. В день и час убийства я был на выставке старинной мебели в историческом музее. Вместе с коллегой Алексеем Ильичом Чаусовым.