Текст книги "Без названия"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Понимаете, он был человеком очень замкнутым, необщительным. Так что говорить о близости не приходится. Возможно, поэтому и внешне заметной вражды не было. Все соблюдали дистанцию и не пытались сблизиться, понимая бессмысленность этого, но и не шли на конфликт, тоже понимая заведомый проигрыш. Все это сложилось, видимо, за десятилетия его работы тут. Ведь он, в сущности, был основателем музея.

– И все же, на какой почве могли возникнуть конфликты?

– У нас каждый занимается своим делом, ведет свой отдел, свою тему. Но у людей возникает необходимость, хотя в редких случаях, обратиться к рукописным фондам, к материалам хранилища. Гилевский же всегда находил убедительный, как ему казалось, мотив для отказа.

– И не пытались ходить с жалобами к вам, к директору? – Попытки случались, правда с новичками, кто его плохо знал. Но он умел доказать, что можно обойтись и без копания в фондах. Так мне рассказывали. При мне же никто не ходил с жалобами, смирились. Его авторитет подавил всех... Вот и поездка в Америку...

– Он собирался в Америку?

– Да.

– В командировку?

– Там на аукционе фирмы "Глемб энд бразерс" случился скандал. Некий Кевин Шобб выдвинул Гилевского в качестве арбитра. И его пригласили официально, как авторитетного специалиста.

– Вы довольно жестко охарактеризовали покойного, – усмехнулась Кира.

– Но вам же нужна объективная информация. Надеюсь, покойный простит меня... Что послужило причиной смерти? – осторожно спросил.

– Тут убийство, Антон Сергеевич, – она посмотрела ему в глаза.

И опять ответ его был неожидан:

– Всяко бывает.

– Директор давно уехал?

– Неделю назад.

– А он здесь давно работает?

– Семь лет. Он седьмой за годы, что Гилевский тут.

– Что ж, Антон Сергеевич, пойдем в его кабинет, – она поднялась.

– У меня один вопрос: когда можно будет забрать тело? Человека ведь похоронить надо по-людски, он одинок, этим, кроме нас, некому заняться.

– Я вам сразу же позвоню...

Пока они шли в противоположный конец коридора, Кира спросила:

– Он действительно был настоящий ученый или авторитет создавал ему его характер?

– Характер лишь подкреплял его авторитет ученого...

Паскалова оборвала полоски бумаги, отперла дверь. Вошли. Связку ключей, изъятых ею еще вчера при осмотре трупа, она положила на письменный стол, заваленный бумагами.

– Вы садитесь, – предложила она секретарше и Антону Сергеевичу.

– Ничего я постою, – ответила секретарша. Ребров же опустился на стул у высокой печи из белого узорного изразца.

Теперь Кира медленно обводила взглядом весь кабинет. Единственное окно, у которого стоял письменный стол, было перечеркнуто прутьями решетки, вторая дверь в глубине, ведшая в хранилище, обита оцинкованным железом и тоже имела сдвижную решетку, в проушинах которой висел лодочный замок; в самой двери было и отверстие для ключа от внутреннего замка. Она потрогала рукоятки сейфа. Он был заперт, и, как она поняла, заметив два отверстия, запирался двумя ключами. Она сняла все ключи со связки, рассовала их по замкам. В итоге оказалось: один ключ от английского замка лишний, а к сейфу не было второго ключа. Лишний, как подумала Кира, вероятно от квартиры Гилевского.

– Что могло здесь пропасть? – спросила она Реброва. – Вернее, что могло представлять интерес для возможного похитителя?

– Если он специалист, то все, что угодно: бумаги из рукописного фонда, иконы, старинная церковная и светская утварь.

– А установить, что пропало, возможно?

– Опись, вероятно, имеется, если она, конечно, полная. Но делать ревизию отдела рукописей почти немыслимо, на это уйдет несколько месяцев. Да и то при условии, что мы закроем музей и почти всех сотрудников привлечем к этому.

– А что хранится в сейфе?

– Знаю в общих чертах. Гилевский никогда не предлагал мне полюбоваться.

– Вас что, не интересовало?

– Можно сказать и так, довольствовался тем, что мне однажды сообщил Гилевский, во-первых, во-вторых, полностью доверяя авторитету и положению Гилевского, я посчитал невозможным для себя проявлять любопытство. Тем более, что сейф можно открыть лишь одномоментно двумя ключами, а хранятся они раздельно: один у Гилевского, второй у директора. Так что ни Гилевский, ни директор по отдельности открыть сейф не могут.

– Понятно, – Кира прошла к вешалке, склонилась, разглядывая то место на лапе, где вчера нашла сгусток крови и клочок кожи. "Это уже после того, как он был убит, при падении стукнулся еще головой о чугунную лапу", подумала она.

Затем втроем они прошли в хранилище. Паскалова была потрясена увиденным. Огромная зала, высоченные потолки, по периметру до самого потолка многоэтажные стеллажи с ячейками. А в них плотно рядами толстые папки, каких сейчас уже не делают. Она внимательно оглядела несколько раз все ряды, поднималась даже на стремянке в попытке найти пустующее место, как обозначение того, что из данного ряда что-то изъято. Но все было плотно заставлено, без малейшего пробела, хотя она и понимала, что человек, если искал здесь что-нибудь, то знал, что именно и где именно, а вытащив, распределил папки так, чтобы просвета между ними не было. Убийца д_о_л_ж_е_н_ был знать, где искать, иначе – рыться здесь – времени у него не было, за спиной в кабинете лежал труп убитого им. Потом Кира обошла залу с запасниками. Тут тоже все вроде стояло и лежало нетронутым на первый взгляд, но Кира понимала, что это ее приблизительно-субъективная оценка, на которую опираться нельзя. Если что и похитили, то только из рукописного фонда, ибо в запасниках предметы таких размеров, что в карман не уместишь, незаметно, минуя взгляд вахтерши, не вынесешь, даже в портфеле или в сумке. Хищение из сейфа почти исключается: второй ключ у директора, который в отъезде...

Паскалова вернулась в кабинет. Теперь ей предстояло ознакомиться с бумагами на письменном столе, как-то систематизировать их. Но их было много, и она решила:

– Антон Сергеевич, бумаги, видимо, я заберу с собой, оформим выемку, тут работы надолго, не хочу вас задерживать, да и мне читать их у себя будет сподручней.

– Воля ваша, – пожал Ребров плечами.

Она сложила бумаги в кейс. Последний раз окинула глазами кабинет. Заперла решетку в хранилище, и втроем они вышли. Поразмыслив, спросила:

– Сюда часто приходят сотрудники?

– Почти никогда.

– Тогда я еще подержу какое-то время кабинет опечатанным...

Он проводил ее по лестнице в холл, внизу Кира спросила:

– Когда должен вернуться директор?

– Он уехал на курсы недели на три.

Попрощались, и Кира покинула музей...

Два часа сна, душ, бритье, чашка крепкого чая вернули старшему следователю Виктору Борисовичу Скорику ощущение свежести, молодости. Ощущение это подкреплялось мыслью, что он хорошо одет – ладный костюм, светло-сиреневая сорочка, галстук в тон к костюму и носкам и до зеркального блеска начищенные туфли. Закинув ногу на ногу, он сидел перед Щербой, иногда поглядывая на носок туфля, на котором сиял лучик света, падавший от верхней лампы. В кабинете Щербы почти всегда горел свет – окна комнаты выходили в дворовой колодец, от этого было сумеречно. Щерба с завистью и некоторой снисходительностью относился к любви Скорика к одежде, со старческой грубостью понимая, что сам он к одежде безразличен, вспоминая при этом однажды сказанное Скориком: "Хорошо одетый человек чувствует себя независимей". Хотел возразить тогда, что независимость, мол, исходит не от одежды, но смолчал, подумал: "А может, он прав?.."

– Так что там, Виктор Борисович?

– Солдат не поладил с девчонкой, придушил, поджег квартиру. Я передал дело в военную прокуратуру. Пусть занимаются.

– Правильно. Это их компетенция, у нас своих забот полон рот.

Скорик насторожился, спросил:

– Что случилось в музее?

Щерба кратко рассказал, затем добавил:

– Вас это не касается. Для вас другое припасено. Дело по убийству в Борщово суд вернул на доследование. Я как чувствовал. Берите его и доводите до ума, Виктор Борисович.

Это было самое неприятное, лучше самому вести с начала и до суда какое-нибудь дело, нежели "вытаскивать" чужое, когда кто-то запорол его.

Щерба открыл сейф, достал два тома.

– Вот оно, – протянул Скорику. – Не тяните, начальство торопит.

– Чего уж тут, – погрустнел Скорик.

Щерба сделал вид, что не заметил этого, чтобы подсластить пилюлю, сказал:

– Можете все отложить, займитесь только этим, я не буду вас дергать, – он по опыту знал, как противно штопать чьи-то дырявые носки...

Скорик и Паскалова занимали один кабинет на двоих. Столы их стояли напротив. Сперва он приглядывался к молчаливой Паскаловой, оценивая ее, как человека и работника. Со временем удовлетворенно привык к ее неразговорчивости, к отсутствию даже малого намека на заискивание. Дела поначалу Щерба давал ей несложные: бытовые кражи, хулиганства, примитивные хищения. Вела и завершала она их без суеты и дерганий, не стеснялась посоветоваться. И сложились постепенно ровные хорошие отношения...

Паскаловой в кабинете не было. Он сел за стол, раскрыл дело, стал читать. Суть была внешне проста: в лесу, в пятнадцати километрах от райцентра Рубежный был найден труп продавщицы магазина села Борщово двадцатипятилетней Ольги Земской. Подозрение пало на некоего Владимира Лаптева, когда-то жившего в Борщове, а затем перебравшегося в областной центр, где он работал бортмехаником в авиаотряде. Дело вел молодой следователь из районной прокуратуры. Листая страницу за страницей, Скорик то и дело натыкался на следовательские промахи. Например, вместо результатов измерений, сделанных на месте происшествия, вместо указания точек отсчета и направления по отношению к сторонам света от объекта-ориентира пестрили слова "слева", "справа", "вблизи", "подальше". При допросах Лаптева следователь, желая показать, что ему якобы "все известно", фантазировал, подробно излагая Лаптеву, "как он совершал убийство". Высказанные эти "предположения" Лаптев умышленно ввел в свое "признание" в виде "деталей", услышанных от следователя, а в суде изменил свои показания, чем и скомпрометировал всю версию обвинения в целом, и дело вернули на доследование...

Закончив общее ознакомление, Скорик принялся читать повторно, уже останавливаясь на мелочах, деталях, делая выписки в свой блокнот...

Джума Агрба рылся в архивах, в картотеке, разыскивая аналоги случившегося. Он успел заскочить домой пообедать, навернул две тарелки любимых свиных щей, к которым его пристрастила на свою голову жена-украинка. "Свинина дорогая нынче, – ворчала она, когда он требовал щи. – Постными тоже не отравишься", – но уступала. После щей он съел большой кусок вареного мяса, запил бутылкой пива, закурил, сказал, что, возможно, придет поздно, так что детей купать придется завтра, и, дымя сигаретой, вышел из дому...

Сейчас, чувствуя легкую приятную отрыжку, он копался в бумагах и делал выписки. Отыскал четыре заслуживающих внимания случая: 1. Ограбление квартиры известного врача, взяты в основном изделия из серебра и золота. Преступников было двое, отбывают наказание в "пятидесятке". 2. Ограбление комиссионного. Украдены фарфоровые изделия Кузнецовского завода – редкая ваза и дорогие детские фарфоровые игрушки. Больше ничего. Преступники не разысканы. 3. Ограбление квартиры художника-реставратора. Преступник один. Отбывал наказание, педераст, убит в зоне из ревности. Похитил миниатюрный на две персоны Корниловский сервиз "Эгоист" – поднос, две чашки, два блюда, сахарницу. 4. Ограблен старик-пенсионер. Знаток и собиратель, нумизмат и филателист. Украдены ценные коллекции монет, десять кляссеров и коллекция старорусских орденов. Похититель Александр Андрусов.

"Проверить, сидят ли еще те двое в "пятидесятке" и что поделывает Андрусов, – подумал Джума. – Все четыре ограбления явно заказные. Брали из квартиры только это. Наводчики и заказчики установлены не были.

Джума понимал, что если что-то похищено в музее из отдела рукописей, искать будет невероятно сложно; если же хищение совершено из запасников, где хранятся старинный фарфор, часы, сабли, мечи, кремневые ружья, то искать надо среди коллекционеров, в антикварном магазине. Паскалова полагает, что пронести эти крупные предметы мимо вахтерши, дескать, немыслимо. Но Джума по опыту знал: всякое бывает.

Он снял трубку, позвонил, ответил мужской голос:

– Майор Бромберг слушает.

– Привет, Алик. Это Агрба.

– Узнаю.

– Два вопроса.

– Начинай с первого.

– Дело об ограблении профессора-гинеколога помнишь? Взяли тогда двоих. Где они?

– А второй вопрос?

– Ограбление нумизмата и филателиста, по делу проходил Александр Андрусов.

– Подожди пять минут, – собеседник положил трубку, Джума слышал его удалявшиеся шаги, через какое-то время трубку опять взяли:

– Джума, слушаешь?

– Да-да!

– По первому делу: оба отбывают наказание в "пятидесятке", им осталось еще по два года шесть месяцев и восемнадцать дней. Так что, если они тебе нужны, езжай в "пятидесятку" или наберись терпения, жди еще два года. По второму случаю: Александр Андрусов отсидел положенное, сейчас бизнесмен, владелец магазина импортной парфюмерии.

– Где этот магазин?

– Бывший магазин "Ткани", угол проспекта Свободы, напротив Дома книги. Уловил?

– Уловил. Спасибо, – Джума положил трубку, какое-то время сидел задумавшись, потом, заперев сейф, вышел...

Муж был на учениях в поле, и Кира могла не спешить домой. Скорик ушел. Она была в кабинете одна. Тихо, спокойно. Молчал, слава Богу, телефон. Она выложила из кейса бумаги Гилевского и принялась читать. Тут были отдельные страницы – рукописные и машинописные; были сколотые скобой-сшивателем по несколько вместе, какие-то записи на обороте формулярных карточек. Сперва ей попалась копия докладной на имя директора музея: "...Отмечать 100-летие со дня рождения Диомиди безусловно надо. Однако издание юбилейного сборника о нем считаю нелепой затеей. Что в нем можно опубликовать, кроме выдумок Чаусова, если у нас _н_и_ч_е_г_о _н_е с_у_щ_е_с_т_в_у_е_т_? Ни переписки, ни дневников..." Дальше попадались бумаги совсем делового свойства: копия акта ревизии в Фонде имени Драгоманова, копия инвентаризационного списка коллекции геральдических знаков. Попалась Кире страничка с началом какой-то статьи, написанная каллиграфическим почерком Гилевского: "Семьдесят пять лет КПСС была занята заметанием следов своих преступлений. Например, с помощью массовой оболванивающей музыки и текстов: "Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей", "Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет", "Я другой такой страны не знаю..." Или в лозунгах: "Труд – дело чести, доблести и геройства", "Земля – крестьянам, фабрики – рабочим". Самое страшное, что это действовало, усваивалось мозгом, как введенное в вену снотворное..." Затем ей попалась незаполненная гостевая анкета для выезда за рубеж. На двух формулярных карточках быстрые, наискосок, видимо, для памяти карандашом строки: "Второе – обязательно на хранение нотариусу". Слово "нотариусу" резко подчеркнуто; "затея проста по замыслу, сложна по исполнению. Его надо убедить, что мое согласие лишено любых меркантильных помыслов..."

Бумаг было много. Кира испугалась, что утонет в них, перестанет соображать, что представляет интерес, а на что можно не обратить внимания. И дальше разбирая бумаги, пыталась как-то сортировать их по принципу "личные", "служебные". Так просидела она около двух часов. Не выудив ничего конкретного, все же отложила отдельно то, что, возможно, надо будет уточнить, проверить. Домой ушла около одиннадцати. На ночных улицах прохожих было мало, решила пройтись пешком, не ждать троллейбуса. Чувствовала, что устала за день. Не столько тело устало, сколько голова: мельтешили слова, фразы, имена, лица. Ни на чем сосредоточиться не могла и с некоторым страхом подумала, что дальше будет еще хуже, и вовсе утонет во всем этом, не добравшись до заветного берега: кто и за что убил Гилевского.

Было тихо, тепло, дул легкий ветерок. В тополиных листьях отражался свет уличных фонарей, и казалось, что он шевелится.

Еще в коридоре услышала звонок, подбежала, схватила трубку. Далекий голос мужа спросил:

– Где ты была? Я третий раз звоню.

– На работе. Что у тебя?

– Нормально. Тут очень красиво. Река, лес. Ни души. Солдаты перед отбоем голышом купались. Может на субботу и воскресенье приедешь?

– Не знаю. Ты в пятницу вечером позвони.

В их беседу влез голос связистки:

– Разговариваете?

– Да-да, не мешайте, – сказал муж. – Ладно, до пятницы. Видимо, кому-то из начальства связь нужна... Целую.

– Целую, родной...

Мыть посуду не стала, пообещала себе встать на полчаса раньше, немножко прибрать на кухне.

5

В село Борщово Скорик приехал в девять утра рейсовым автобусом, который останавливался возле сельсовета. На дверях сельсовета висел замок. Центральная улица была пуста, несколько кур разгуливало да ленивый пес брел через дорогу. Борщово – большое село, центральная усадьба совхоза. Какое-то время в надежде, что кто-нибудь из сельсоветских появится, Скорик стоял у крыльца, затем заметил мальчишку, выкатывавшего со двора велосипед. Скорик окликнул его. Мальчик подъехал.

– Кого ждете, дядя? – спросил.

– Кого-нибудь из сельсовета.

– А их не будет, ушли уже в контору.

– А ты не знаешь, где живут Марущаки?

– Которые? У нас тут Марущаков много.

– Скажем, Анна Марущак, – назвал он имя и фамилию молодой женщины, подруги убитой Ольги Земской.

– Фельдшер она?

– Да-да.

– Идемте, я покажу.

Они подошли к низкому заборчику, за которым в саду стоял кирпичный дом с блестевшей крышей из оцинкованного железа. Во дворе женщина вешала белье.

– Аня, к тебе из города! – окликнул женщину мальчик.

Она обернулась, вытерла ладошки о передник, подошла. Было ей лет двадцать пять, смуглое лицо, пухлые щеки, темно-каштановые волосы заплетены в узел на затылке.

– Вы ко мне? – спросила.

– Если вы Анна Макаровна Марущак, фельдшер, подруга покойной Ольги Земской и свидетель по делу, тогда к вам, – улыбнулся Скорик.

Она оглядела его, ладного, хорошо одетого и оттого, возможно, показавшегося ей очень значительным.

– Да это я, проходите, – она отперла калитку. – А вы, кто будете?

– Я следователь из областной прокуратуры. Фамилия моя Скорик, зовут Виктор Борисович.

– Что ж стоим, пройдем в дом.

– А может в саду? – заметил Скорик скамейку со спинкой.

– Можно и там.

Прошли, сели.

– Анна Макаровна, дело вернулось из суда на доследование, вести его буду я.

– Что вернулось, знаю, – нахмурилась. – Что вы меня по отчеству, называйте просто Аня.

– У меня несколько вопросов к вам, Аня... Когда вы последний раз видели Олю?

– Четвертого мая.

– Она говорила вам, что намерена куда-то ехать?

– Да, утром я заходила в магазин, она сказала, что после полудня едет в областной центр, ее пригласили в ресторан.

– Сказала, кто пригласил?

– Сказала, что Володя Лаптев. Поедут, мол, на его машине.

– А вы знакомы с ним?

– Нет, видела пару раз, он старше Оли лет на пять. В детстве жил в нашем селе, потом уехал.

– Где они познакомились?

– Он иногда приезжает сюда, тут у него тетка. В один из таких приездов он зашел в магазин и познакомился с Олей.

– Часто они встречались?

– В общем, да.

– Вы знали, что она беременна?

– Беременна?! О, Боже! Нет, она мне ничего не говорила.

– А что-нибудь Оля говорила вам о нем, как-нибудь характеризовала?

– Говорила, что внимательный, что хотела бы выйти за него. Я ей только сказала: "Не спеши, приглядись". Как говорится, "и гусь вкусный линяет".

– Что ж, спасибо вам, Аня, – поднялся Скорик. Пригнувшись, отодвинув низкую яблоневую ветку, пошел к калитке. Она провожала его. У калитки спросила:

– Что дальше будет?

– Поживем – увидим... Как мне лучше добраться до райцентра?

– От церкви автобус ходит, – она вышла с ним за калитку и показала, как пройти к церкви...

Автобуса он ждал долго. В райцентр Рубежное приехал в начале двенадцатого, узнал, где сельпо и головной магазин.

Завсельпо, молодой пышноволосый парень, растерянно посмотрел на Скорика, когда тот представился.

– У меня к вам несколько вопросов, – сказал Скорик. – Четвертого мая из Борщово к вам приезжала Оля Земская сдавать выручку?

Подумав, парень ответил:

– Четвертого мая мы не работали, взяли отгул за второе.

Она регулярно сдавала выручку?

– Чего ее сдавать, ездить? Ольга по почте переводом отсылала.

– Это точно, что вы четвертого не работали?

– Абсолютно. Четвертого я уезжал даже на крестины в Вишняковку, это тридцать километров отсюда.

– Понятно. Спасибо. До свидания...

Из сельпо Скорик пошел в головной магазин. Заведующей не было. Старший продавец, немолодая степенная женщина протирала витрину, окуная губку в ведро с водой. Выслушав Скорика, она бросила губку, вытерла руки.

– Четвертого мая Ольга Земская должна была получать у вас товар. Она была одна или заходила с кем-нибудь?

– Четвертого она ничего не могла получить, после праздников, третьего, мы закрылись на ревизию.

– Она знала, что вы должны закрыться?

– Конечно. Перед праздниками она звонила, разговаривала с завмагом, я присутствовала при этом, и завмаг сказала, чтоб до шестого она не приезжала... Жалко девку, красивая, серьезная... Господи, что делается!..

Скорик ничего не ответил.

– Вы-то хоть разберитесь, чтоб ему, паразиту, на всю катушку, добавила она.

– Спасибо вам, вы мне очень помогли, – попрощавшись, он вышел и направился к автобусной остановке...

Частный парфюмерный магазин Александра Витальевича Андрусова назывался "Нега". Джума стоял перед входом, разглядывая витрину, где красиво были разложены коробки с духами, туалетной водой, лосьоны, губная помада, банки с кремами, дезодоранты в разноцветных емкостях. Он вошел внутрь. Мягкий свет ламп, упрятанных дизайнерами, освещал стойки-витрины со множеством коробок, коробочек, флаконов. Две красивые девушки за прилавком вежливо отвечали на вопросы покупателей; был здесь и праздный народ, просто любопытствующий, наверное, с завистью думавший о тех, что имел возможность выложить немалые деньги за крохотный флакончик французских духов или набор шампуней. Джума прошел в подсобку. Высокий грузный лысеющий мужчина лет сорока, стоявший у открытого сейфа, обернулся на звук шагов Джумы. Взгляд его серых навыкате глаз сразу стал презрительным, едва он оглядел с головы до ног Джуму.

"С ним придется покруче", – тут же подумал Джума и спросил:

– Андрусов Александр Витальевич?

– Да, я.

– Моя фамилия Агрба. Майор Агрба из угрозыска, – Джума достал удостоверение.

Андрусов долго разглядывал, как бы сличал майора на фотографии с этим, одетым, как замухрышка, мужиком. Возвратив удостоверение, сказал:

– Налоговая инспекция – понятно. Но угрозыск – это к чему бы?

– В связи с убийством и ограблением в музее, хочу задать парочку вопросов.

– Поня-я-тно, – усмехнулся Андрусов. – "Где вы были, что вы делали, нет ли связей со старыми знакомыми? Так, что ли?"

– Почти так. Раз уж вам хочется в таком порядке, давайте в таком: где вы были двадцать первого сего месяца, скажем, между семнадцатью и двадцатью одним часом?

– До восьми тридцати здесь, в магазине. В полседьмого приезжал инкассатор забрать выручку. Вот я ее и считал. Помогали мне продавщицы. Ушли мы все вместе, – понимаете, _в_м_е_с_т_е_, в восемь тридцать, потому что готовили витрину, обновляли... С этим вопросом все ясно? – с издевкой спросил Андрусов. – Может позвать девочек моих, чтоб подтвердили?

– Пока не надо. Когда потребуется, с этим я управлюсь сам... Второй вопрос вы уже сами сформулировали: из старых знакомых никто не объявлялся до двадцать первого или после с каким-нибудь предложением?

– Отвечаю. Я только влип по-дурости. Что-то закружило голову – полез. Дали срок, отсидел исправно, сказал себе: "Синяк этот останется на всю жизнь. Не набей себе, дурак, еще один". Понятно говорю?

– Вполне.

– Значит, старых друзей побоку. Нужно заняться серьезным делом, сегодня самое время. Можно зарабатывать десятки миллионов без хлопот с уголовкой. Резонная мысль?

– Вполне.

– Теперь ответьте мне: красивый магазин?

– Очень.

– Знаете, какой у меня оборот?

– Не знаю, – сказал Джума, – наверное большой, но это, видимо, коммерческая тайна.

– Если вы очень хотите, могу назвать.

– Не стоит, – ответил Джума.

– Итак, я легально процветаю. Видели, сколько покупателей? Так на кой черт мне при таком деле лезть в какой-то пыльный музей, кого-то грабить, а потом дышать парашей и кормить вшей на нарах или, чего доброго, пойти по "расстрельной"? Есть смысл?

– Никакого, – согласился Джума.

– Коньяку хотите? – по-барски предложил Андрусов.

– Нет, я бесплатно не пью, а у вас, как понимаю, на разлив коньяк не продается. Будьте здоровы, – круто повернувшись, Джума вышел. "Алиби твое я, конечно, проверю, – подумал Джума. – Ты, конечно, подонок по сути своей, по рассудил правильно: лучше нюхать запахи в этом магазине, нежели в лагерном бараке..."

До оговоренной встречи с Паскаловой у дома, где жил Гилевский, оставалось много времени, и Джума отправился по намеченному на сегодня маршруту...

Рядом с антикварным магазином находился пункт скупки драгоценных металлов на лом. Тут всегда вертелся разный люд, пытавшийся заработать: перехватывали шедших в скупку, предлагали цену за грамм, скажем, серебра или золота, повыше, нежели в скупке, делали таким образом бизнес. Милиция махнула на них рукой: сейчас разгонишь, а через час они снова тут, как мухи на мед. Дельцы посолидней кучковались у антикварного. Среди них топтался и крепкий мужичок в желтой сорочке с распахнутым воротом, в растоптанных широкой ступней видавших виды туфлях и в давно неглаженных брюках, которые он то и дело подтягивал, пытаясь натянуть на живот. Это был Джума Агрба. Он не был похож на любителя и знатока антиквариата, его никто не принимал всерьез, даже сторонились, поскольку знали друг друга, знали, кто чем интересуется: кто иконами, кто бронзой, кто старинным чугунным литьем, кто старым русским фарфором или немецким с голубыми или хотя бы с зелеными мечами на обороте.

К нему, отделившись от толпившихся и сновавших, подошел хорошо одетый парень, на лице светозащитные очки, и наклонившись, спросил:

– Видать с Кавказа?

– Раз видать, значит с Кавказа, – ответил Джума, чья внешность – чуть выпуклые глаза и дугообразный нос редко кого вводили в заблуждение.

– Что-то привез или интересуешься чем? – спросил парень.

– Сперва сними очки, глаза хочу увидеть, не люблю втемную.

– Ну даешь! – засмеялся парень, но очки снял. – Так что?

– Ищу.

– Что?

– А что предложишь? У нас в Сухуми любят красивые вещи.

– Дак у вас же стреляют! Голод, нищета.

– Сейчас не так уж стреляют. Постреливают. Но богатый народ еще есть... Что предложишь?

– Каминные бронзовые часы. Начало XIX века.

– А почему в магазин не сдаешь?

– Там ставят мало да еще двадцать процентов комиссионных сдирают.

– А посмотреть можно?

– Идем.

Он повел Джуму в подъезд рядом с магазином. Там стоял другой парень с большой красивой спортивной сумкой.

– Достань ходики, – сказал ему первый.

Тот извлек каминные часы. Под стеклянным колпаком мерно двигался маятник. Джума повернул в руках часы, пощелкал языком, сказал:

– Это ж надо такое чудо сделать!.. Сколько хочешь за них?

Продавец назвал цену.

– Только мне нужно посоветоваться с корешом, без него не могу, он часть своих вкладывает и толк в вещах знает, а потом торговаться будем.

– А где твой приятель?

– В гостинице рядом.

– За полчаса управишься?

– Я бегом.

– Давай, чеши.

Джума быстро зашагал, свернул за угол, оттуда – к музею. Замдиректора Реброва застал у себя, объяснил в чем дело.

– Вряд ли это наши. Экспозиция часов у нас временная, развернули на полгода, я ее на память знаю, сам комплектовал. Идемте посмотрим.

В небольшом зале находилась выставка старинных часов. Это были уникальные работы часовых дел мастеров XVII-XIX веков. Такого количества и красоты часов Джума никогда не видел. "Темный ты, Агрба, человек", сказал он себе.

Ребров прошелся вдоль стен, где были выставлены часы, увлекая за собой Джуму, потом решительно сказал:

– Нет, тут все цело.

– Ну и слава Богу, – вздохнул Джума. – Извините, что побеспокоил...

Продавец часов ждал его.

– Ну что, где ж твой приятель? – спросил.

Джума извинительно развел руками:

– Не захотел, сказал, что в часы боится вкладывать бабки.

Парень махнул рукой, выматерился, куда-то слинял. До закрытия антикварного магазина на перерыв оставалось минут пятнадцать. Джума вошел. Заведующий сидел у себя в маленькой конторке, что-то считал, тыча пальцем в калькулятор, увидев Джуму, приветственно поднял руку. Они были знакомы. Джума не раз приходил сюда, когда случались ограбления квартир. Войдя, Джума притянул за собой фанерную дверь, взял ее на крючок.

– Садись, майор, – предложил директор. – Чашечку кофе с коньячком?

– Не откажусь.

– Что за новые заботы? – спросил директор, разливая коньяк по рюмкам.

– Как идет торговля? – задал встречный вопрос Джума.

– Какая теперь торговля! Народ обезденежел, все, что можно проел. Иногда кое-что приносят, да и то привозное, – он поставил перед Джумой чашечку, банку с кофе.

– Тут мне сейчас один воробей часы каминные предлагал, XIX век.

– Знаю я его и эти часы. Фуфло. Собраны из разных.

– Ты мне вот что скажи, – Джума выпил коньяк и стал потягивать кофе, – последнюю неделю тебе ничего не приносили интересного?

– Что имеешь в виду? Часы, фарфор, бронзовое литье? Из какой жизни?

– Могли принести все, что угодно.

– За последнюю неделю, говоришь? – он задумался. – Принял я на комиссию старинную хорошую люстру, ханукальный еврейский семисвечник, кубачинский кувшин. Пожалуй, и все.

– Что комитенты?

– Люстру и семисвечник сдала пожилая женщина, уезжают в Израиль. Интеллигентная дама. А кувшин – солидный такой полковник-летчик. Я спросил, как к нему попал кувшин, сказал, что приобрел в Дагестане, а сейчас дачу строит, деньги нужны. Сдал очень дешево, чтоб быстрей продалось.

"Не то, не то, – думал Джума. – Люстру из музея незаметно не пронесешь. А остальное – пустяки. Из-за этого не убивают. Там брали, если брали, что-то покруче..."

Поблагодарив за угощение, Джума сказал:

– Ежели что появится такое... ну сам понимаешь... дай знать.

– Непременно. Мне влипать с краденым тоже неохота. А кого обокрали?

– Одного профессора, – соврал Джума...

На улице у скупочного и возле антикварного почти уже никого не было, магазины закрывались на перерыв.

Свой перерыв Джума провел в небольшом кафе "Янтарь", взял два бутерброда – с колбасой и сыром, – чашку кофе. Он медленно ел, чтоб скоротать время, вслушиваясь в разговоры посетителей. Господи, о чем только люди не говорили! Кофе он не допил – переслащенный, а сладкого Джума не любил. "Сладкий!" – вдруг вспыхнуло в мозгу. Как я забыл про него! "Сладкий" – это была кличка человека, имя и фамилию которого Джума запамятовал, он был странный тип, сколько Джума помнил, всегда неопрятно одевался, вечно бледное худое лицо с буграми от юношеских прыщей и всегда улыбочка, змеившаяся на тонких губах, вертлявая походка. При этих внешне отталкивающих чертах, был "Сладкий" мягким, услужливым, добрым. Когда-то занимался фарцовкой, затем, когда ремесло это почти усохло, остался не у дел: удачливые фарцовщики выбились в бизнесмены. "Сладкий" же стал маклером, занимался только антиквариатом. Имелась у него привычка, походившая на страсть: был помешан на портретной живописи, мог по несколько часов торчать в картинной галерее, которую посещал раз в неделю обязательно, где его уже знали не только, как штатного посетителя, но и как знатока, и относились к нему добродушно, как к неудачнику, несостоявшейся одаренной личности. Когда что-либо требовалось Джуме при оперативно-розыскных нуждах, "Сладкий" не отказывал. Он не являлся стукачом ни платным, ни по призванию, а был просто услужливым человеком. Джума, разумеется, тоже старался быть джентльменом, дабы никто из окружения "Сладкого" не заподозрил его в предосудительных связях с милицией...