Текст книги "Ночь и вся жизнь"
Автор книги: Григорий Глазов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
– А я вас не помню. – Вельтман пошевелил плечом больной руки. – Нерв перебило осколком, пальцы почти неподвижны… Еще под Керчью, в сорок втором… Обещают со временем…
– Как же вы на фронт с такой рукой?
– Какой фронт?! В интендантах теперь. Продовольственно-фуражная служба. Овес, пшеница яровая мягкая, яровая твердая, ячмень, полба, чечевица тарелочная… Видите, какие познания! Заготовки, учет излишков… Какие сейчас излишки, будь оно неладно! Я ведь артиллерист. А у вас что за командировка?
– Буду заниматься почти тем же, что и вы.
– В каком районе?
– Бортняковский. Далеко отсюда?
– Километров пятьдесят от Росточино. Возможно, встретимся. Пока тылы стоят, мне в тех местах придется бывать. Немцы кое-что бросили, подгрести надо для госпиталей. Вы сами родом откуда?
– С Донбасса, – ответил Гурилев. – А вы прибалт?
– Нет, я туляк. Предки были крепостными у помещика Вельтмана. Так что мне в лапы к немцам попадать нельзя, за одну фамилию расстреляют: то ли еврей, то ли немец, – усмехнулся Вельтман. – Хотя самый что ни на есть Иван Сергеевич, чистопородный.
Звук машины первым услышал старший лейтенант, вышел на середину дороги. Тяжелый «студебеккер» пер с погашенными фарами. За стеклом слабо мерцал красный огонек – кто-то курил. Вельтман поднял руку, но, не сбавляя скорости, едва не сбив его, машина, резко вильнув, громыхнула на переезде и, рыча, ушла в темноту.
– Вот сволочь! – ругнулся Вельтман. – Видел же… Влепить бы ему по скатам…
Они прождали еще с полчаса, пока вновь услышали чихающее урчание изработавшегося мотора. Старший лейтенант достал пистолет и опять шагнул на середину дороги.
Трехтонка с дребезжащим ведром под правым бортом, сбавляя скорость, сдала к кювету, остановилась. Двигатель железно клацал плохо подтянутыми клапанами, треск вылетал из прогоревшего глушителя. В окно высунулось круглое девичье лицо.
– Пострелять запотел? – сердито спросила шоферша у Вельтмана. – Так на передовую иди. Чего с пистолетом по тылам гуляешь? Баб пугать?
– Ты меня не учи, куда идти, – крикнул Вельтман, пряча пистолет в кобуру. – Ну-ка, выключи мотор, поговорим.
– Потом не заведешь, он с норовом… Говори, чего надо? Подкинуть? Куда? – миролюбивей спросила шоферша. Она сняла ушанку, утерла лоб.
– В сторону Бортнякова едешь? – спросил Вельтман.
– Допустим.
– Автобатовская? Из хозяйства Крайнюкова?
– Тебе-то куда надо? – уклончиво ответила она.
– Хозяйство Манурова знаешь?
– Господи, я-то думала действительно человек на передовую спешит, аж пистолетом размахивает! А он – к Манурову, – засмеялась она, влажно блеснув зубами. – Я им мешкотару везу. Залезай, мягко будет, как на перине.
– Садитесь в кабину. – Вельтман повернулся к Гурилеву.
– Это еще кто? – Шоферша строго посмотрела на штатского Гурилева.
– Пассажир. В Бортняково человек едет, по службе… Тебя как звать? – спросил Вельтман.
– Ефрейтор Качина.
– Сперва раненых подберем, ефрейтор.
– Какие еще раненые? Ты мне, старший лейтенант, не придумывай работенки. У меня своя есть. Мне было сказано: в Росточино и обратно, на одной ноге.
– Эшелон разбомбило, Качина…
– Это где?
– Недалеко.
– Проехать туда можно? Не по шпалам же…
– Это уж твоя забота… Поехали. – Опершись сапогом о скат и ухватившись здоровой рукой за высокий борт, Вельтман пытался влезть в кузов. Но мешала рука на перевязи.
– Садитесь вы в кабину, – сказал Гурилев.
– Ладно, – с досадой ответил Вельтман. – Вы уж извините, – снял он ногу со ската. – Взберетесь?
– Да-да, не беспокойтесь. – Гурилев влез в кузов и удобно устроился на пустых мешках…
Шоферша, щурясь, прощупывала взглядом темень, угадывая заезженные до рытвин колеи. Машину сносило то влево, то вправо, круто выворачивая баранку, девушка склонилась к Вельтману, и он близко видел скуластый с ровным маленьким носом профиль, слышал теплое дыхание и сладостно томящий запах женского пота, ощущал ее крепкую ногу под диагоналевой юбкой.
– Как тебя зовут, Качина?
– Сказала ведь.
– Имя?
– Нинка.
– Давно воюешь?
– Два года… Да разве это воюешь? То мешки вожу, то бочки от лярда, то сено, то крупу. Сам у Манурова служишь, знаешь, что у продслужбы за война. Мы из автобата вам приданы… Хотела в снайперы, а очутилась тут.
– И тут кому-то нужно.
– Слыхала уж… Зараза, а не машина, выбивает вторую, – ругнулась Качина, дергая ручку переключения скоростей, в коробке, срываясь, лязгали шестерни. – Ты-то хоть повоевал или тоже все время в интендантах? С рукой-то что?
– Повоевал…
Обогнув низину, Нина, ни разу не засев, каким-то особым шоферским чутьем вывела машину почти к железнодорожной колее.
– Без нас обошлось, – выходя, показал Вельтман на насыпь.
Там в сторону Росточина медленно двигался их состав, подталкиваемый сзади двумя паровозами «ФД», тянувшими за собой длинный санитарный эшелон.
– Повезло им… Не замерзли? – спросил старший лейтенант Гурилева, стоявшего в кузове.
– Терпимо. – Гурилев пошевелил в карманах пальто окоченевшими пальцами.
– Поехали, что ли? – позвала Качина. В ватнике и кирзовых сапогах, бедрастая, рядом с высоким Вельтманом она казалась Гурилеву сверху совсем коротышкой. Ветер шевелил ее светлые волосы, привычным движением пальцев она убирала их-за уши. И хотя было темно, Гурилев видел, что девушка сбоку осторожно разглядывала Вельтмана…
В Бортняково они добрались к семи утра. День начинался гнилым серым рассветом, тускло нависли тучи, по всему небу в один цвет размазанные сырым ветром.
Городок был побит и еще не убран, уцелевшие одноэтажные домики жались друг к другу, словно отстраняясь от воронок и закопченных печей, оставшихся от таких же домиков…
Остановились на базарной площади, где торчало несколько телег.
– Прибыли, – сказал Вельтман. – Куда же вы теперь? – спросил Гурилева.
– В райисполком. А вам еще далеко?
– Далеко, – ответил Вельтман, и Гурилеву показалось, будто старший лейтенант произнес это весело, довольный, что остается вдвоем с шофершей и что ехать им теперь вместе еще много верст…
* * *
Райисполком Гурилев отыскал на главной улице в кирпичном бараке бывшей пожарной части. Девушка-секретарша сидела за старым «Ундервудом», била одним пальцем по клавишам, что-то печатала на обратной стороне голубоватой тетрадной обложки. «Ундервуд» металлически щелкал, в нем откликались какие-то звоночки, когда каретка со скрежетом двигалась к краю.
Гурилев объяснил, кто он и зачем приехал.
– Председатель в Кобыляковке, там старосту поймали, судят, – ответила девушка. – Есть товарищ Маринич, он сейчас по всем вопросам, в конце коридора дверь, там мелом написано…
Дверь эта с надписью, заново навешенная, из тонкой фанеры, была приоткрыта, за нею шумно спорили:
«Ты, Анциферов, на меня не кричи, я ведь тоже не хрипуном родился». – «Я не кричу, я пытаюсь тебе втолковать. У меня огромный куст – восемь сел, и все разбросаны. Не возить же из каждого отдельно в райцентр. Ты прикинь расстояние! И за год не управлюсь. Да еще гужом. Были бы автомашины – другое дело. Скот вот-вот поступит. Чем кормить? С нас с тобой шкуру спустят! В общем организовывай временный приемный пункт в каком-нибудь удобном селе. А оттуда уже все будем вывозить сюда». – «А где я тебе штат наберу? Бухгалтера, кассира, кладовщика, таксировщика? Нет людей, понимаешь? У меня самого здесь одной задницей на двух стульях сидят. Три дня, как немцев выбили, а ты хочешь, чтоб как до войны было». – «Во! Три дня! В самый раз мне и пошуровать по селам…»
Гурилев не стал дожидаться окончания разговора, постучался и сразу же вошел. В комнатенке, где едва умещался маленький стол, на табуретках сидели двое. Тот, что за столом, видимо, Маринич, пожилой, с бритым черепом, вскинул на Гурилева голубые, как после хорошего сна, ясные глаза. Второй, сидевший спиной к двери, и был, как понял Гурилев, Анциферовым. Он повернул немолодое морщинистое лицо, осветленное платиново-седой шевелюрой, чуть тронутой никотиновой желтизной. Глаза его метнулись по всей фигуре Гурилева, только сейчас заметившего, что драповое пальто его в крупяной пыли, в ворсинках от мешков.
– Вы к кому, товарищ? – спросил Маринич.
– Вероятно, к вам. – Гурилев достал документы.
Бумаги Маринич прочитал одним взглядом, вскочил, подал Гурилеву свой табурет:
– Садитесь, садитесь… Устали с дороги… Вас сам господь послал, спасибо ему, хоть и нет его, – засмеялся Маринич и уже радостно Анциферову: – Какого главбуха заимели! С двадцатого года стаж!
– Видишь, а ты хныкал, – улыбнулся Анциферов, протянул Гурилеву руку, представился.
Гурилев тоже назвался, ощущая жесткое, жилистое пожатие горячей ладони.
– К сожалению, вы к нам временно? Так, Антон Борисович? – спросил Маринич.
– Наверное, – ответил Гурилев, надеясь, что это действительно так.
– И то спасибо, зашились мы, людей не хватает. У меня главбухом девчонка сидит, перед войной кончила курсы счетоводов. – Маринич повернулся к Анциферову. – Теперь могу уступить ее тебе, пусть сидит там, пока не управишься.
– Я не собираюсь детские ясли организовывать, Маринич, – вскочил Анциферов. – Мне нужен кустовой пункт по заготовке кормов. – Из-за худобы он казался высоким, суконный френч делал его стройным. Синие диагоналевые галифе старого покроя обвисли на длинных ногах, крепко стоявших в добротных яловых сапогах. – Он мне нужен, – указал тонким пальцем на Гурилева. – Выгадывать ты любишь, Маринич. Ну о чем мы спорим?
– Я тоже не пойму, о чем вы спорите, – перебил их Гурилев. – Меня попросили поехать к вам на несколько дней, помочь. – Он посмотрел на Маринича.
– Вы поможете нам в глубинке, – поднялся Анциферов. – Я еду выбивать корма. И нужен временный заготпункт. Хочу, чтоб вы поехали со мной.
– Я полагал, что меня… ну, мою квалификацию можно использовать более целесообразно даже в райцентре, – хмурясь, ответил Гурилев. – Товарищ Калиниченко просила меня помочь именно здесь. А то, что предлагаете вы, – он повернулся к Анциферову, – может делать любой человек, умеющий считать.
– Нет у нас сейчас таких человеков, Антон Борисович. Просто нет. И взять негде. – Анциферов нервно покусывал губу. – Я хочу взять вас с собой всего на три дня… Три дня! О чем речь?! Время-то какое, Антон Борисович! Что же нам торговаться?!
Гурилев понял, что упираться дальше бессмысленно и уже неприлично, Анциферов не отступится, и Маринич молчит, опустив свои ясные глаза.
– Корма, – развел руками Маринич.
Гурилев встал.
– Вот и славно, – улыбнулся ему Анциферов. – Пошли отсюда, Антон Борисович. Отдохнуть вам нужно. – Он одернул френч, на костистом узком лице чахло зажегся румянец.
– Что ж, Антон Борисович, уговорил он вас? – покачал головой Маринич.
– По-моему, вас, – сдержанно ответил Гурилев.
В другом конце барака по ступенькам они спустились в подвал.
– Тут три комнатенки, временная гостиница, – сказал Анциферов, отпирая амбарный замок. – Лучшего пока нет. Все разбито… А в сущности, что человеку надо? Крыша над головой. По мне лишь бы было, где выспаться ночью. Днем все в бегах… Располагайтесь. Правая кровать моя, левая – свежая. В коридоре за дверью – кран с водой, сортир во дворе. Сейчас чай вскипячу. – Он вышел, громко стуча сапогами по цементному полу.
Гурилев огляделся. Окон в комнате не было, слабым накалом светила лампа, от стен пахло сырой побелкой. Железные кровати были застелены штопаными солдатскими одеялами, поверх них лежали почти плоские подушки в красных наволочках. На вбитом у двери костыле висели перешитое из шинели пальто с толстым ватиновым подстегом и черная кепка с пуговкой.
Пока Гурилев умывался, Анциферов принес медный закопченный чайник, достал из-под кровати видавший виды черный фанерный чемодан с висячим замком.
– Это у меня и стол, и шифоньер, и сейф, – хлопнул Анциферов по крышке. Он достал кружку со сбитой эмалью, полкаравая ржаного хлеба, круг серой ливерной колбасы.
Гурилев выложил свои поубавившиеся запасы.
Ел Анциферов быстро, но не жадно, колбасу резал аккуратно, чтоб зря не крошилась, ровными долями, отодвигая лезвием ножа Гурилеву столько же, сколько брал себе.
– Правильно сделали, что согласились, – сказал Анциферов, допивая чай.
– Почему же? – спросил Гурилев.
– Человек должен быть там, где больше всего нужен, – сверкнул глазами Анциферов. – Мне ведь предлагали возглавить райотделение Госбанка. Отказался. Пошел в райнаркомзаг. Тут моя стезя, как говорится. Нынче с людьми по-особому следует. Конец оккупации – это не просто уход вражеских солдат. После этого во как все надо держать! – Он сжал костистый кулак с такой силой, что кожа на суставах побелела. – Одних за дело, других для острастки… Надеюсь, сработаемся.
– Надеюсь, – ответил Гурилев. – Ситуация, конечно, сложная: голод, разорение.
– Ситуация? Ею надо овладеть! Создавать самим, если хотите. Иначе любой бардак вечно будем оправдывать ситуацией. – Надев кепку, Анциферов нервно втискивался в рукава пальто. – У вас что, телогрейки нет? Не годится, замерзнете, простудитесь в своем драпе. – Он полез в чемодан, выдернул оттуда телогрейку. – Это вам… Нашу задачу знаете?
– Приблизительно.
– Корма! Все, что годится, – кукурузу, макуху, отруби, сено, картофель. Ну и, конечно, если удастся, зерно. Выезд через два дня. За это время мне тут кое-что успеть надо. Сани достану. Побывайте у Маринича. Пусть выдаст побольше денег под отчет: платить придется мужикам наличными. Не забудьте квитанции и прочие бумаги… Значит, до вечера…
* * *
Выехали, как и рассчитывали, на третий день. Кобыленкой, понурой, как та сивка, которую укатали крутые горки, правил мальчишка с красным простуженным носом. Анциферов и Гурилев для тепла глубоко зарылись в старую посеревшую солому. Выглядел Анциферов сурово и неприступно. Перешитое из шинели пальто обхватывал теперь широкий ремень с подвешенной большой брезентовой кобурой. Из соломы торчал автомат ППШ с обтершимся прикладом.
«Наверное, так нужно, – взглянул Гурилев на оружие. – Все-таки прифронтовая полоса, да и сумма у меня, – вспомнил об инкассаторском мешке, набитом пачками взятых под отчет денег. – Человек, видимо, решительный».
А тот сидел не шелохнувшись, губы сжаты, иногда только, как гордая птица, поводил – вправо-влево – головой, цепко посматривал по сторонам и снова замирал.
– Дорогу хорошо знаешь? – погодя спросил он у возницы.
– В Рубежное сказали, – сипло ответил паренек, уткнувши нос в рукавичку.
– Говорю, дорогу в Рубежное знаешь? – повторил Анциферов.
– Ездил.
– Ну гляди. – И уже Гурилеву: – Рубежное – большое село. В центре куста. Там удобно заготпункт расположить. Маринич посоветовал. Немцы колхоз не разгоняли, смекнули, что невыгодно, создали свой лигеншафт, вывозили сельхозпродукты. Правда, народишко трудный – избалован довоенным достатком. Вытряхивать из них будет не просто. Главное – никаких поблажек. Учтите, Антон Борисович. Иначе фунт дыму заготовим.
– Вы были на фронте? – спросил Гурилев.
– Не пришлось. Поэтому для меня фронт там, где нахожусь в текущий момент.
– Почему вы считаете, что надо будет, как вы сказали, «вытряхивать»?
– По-всякому сложится… Чувствуется, что у вас еще настроение оттуда, из Средней Азии. Кончайте с этим… Не мерзнете? Смотрите, не подведите.
– Постараюсь не простудиться. Я же теперь и бухгалтер, и кассир, и таксировщик, и приемщик в одном лице, – усмехнулся Гурилев.
– Тем более, – серьезно ответил Анциферов.
Гурилев стал клевать носом, то и дело сладко окунаясь в зыбкую дремоту, а пробуждаясь, взглядывал на Анциферова. Тот сидел в прежней позе чуткой птицы, изредка поводя крупной головой по сторонам…
Перед самым Рубежным им повстречались розвальни. Съехались, остановились. Из розвальней вывалился, разминаясь, знакомый Анциферову старшина из райвоенкомата.
– Здорово, сосед! – поприветствовал он Анциферова.
– Лифиренко? Ты-то откуда? – удивился Анциферов, перебрасывая ноги. Вылез, подошел к старшине.
– Дела! – Улыбаясь широким лицом, Лифиренко смаргивал слезу, нагнанную ветреной дорогой. – Давай-ка пройдемся. – Они отошли к кустикам. – Военком, понимаешь, послал по вопросу мобилизации.
– Ну и как?
– Да, может, роту нестроевиков наберу со всего района. А у тебя как дела?
– Пока никак. Еду начинать. – Анциферов посмотрел в сторону, где остался Гурилев.
– Слышь, а это кто? – всмотревшись в Гурилева, тихо спросил старшина.
– Прибыл к нам в командировку. А что?
– Странная личность.
– Знакомы?
– Да как сказать. – Старшина рукавицей почесал нос. – Я видел, как его в Ольховатке патруль задержал. Слушок пошел, чуть ли не шпион. Я в коридорчике был, когда его к коменданту заводили. Документов не оказалось. Подозрительный.
– Ты что?! – оглянулся Анциферов на Гурилева. – Документы в порядке, сам держал в руках.
– Что ж это – вторые у него нашлись? – посерьезнел старшина. – Может, он какой беглый староста или бургомистр? Втереться хочет.
– Да он из Средней Азии сейчас, – пытался возражать Анциферов.
– Сам ты его вез оттуда, что ли?.. То-то! Время нынче неспокойное. Всякий народ перемещается. Попробуй, уследи! А тут еще прифронтовая полоса.
– А ты не обознался?..
– Головой ручаюсь – он! Ладно, твое дело… Поехал я, мне еще в Клещевский сельсовет надо…
Лифиренко уехал.
Оставшись один, Анциферов задумчиво снял кепку с пуговкой, пригладил седые волосы и медленно вернулся к саням.
– Поехали, – буркнул он вознице, натягивая рывком кепку.
Разговора их Гурилев не слышал, он молча сидел, пытаясь согреться думой о скором тепле, тревожась неизвестностью, что ждет его в Рубежном. Лошадь тронулась, и ветерок донес до него запах конского пота, сдутый с тощего мосластого крупа…
* * *
До Рубежного добрались к сумеркам. Село тянулось вдоль тракта, тылом прижавшись к лесу. Стояло особняком, в стороне от военных дорог, прежде считалось центральной усадьбой колхоза. Пять дней назад в Рубежном еще была дивизионная медслужба немцев. Убегали они отсюда быстро, может, потому село и уцелело.
У встречной бабы Анциферов узнал, где хата председателя сельсовета. Подъехали. Громыхнув сапогами по доскам высокого крыльца, Анциферов толкнул дверь. Следом шагнул Гурилев. В темных сенях пахло давним рассолом, куриным пометом, запаренными картофельными очистками. Было темно. Но Анциферов безошибочно ухватил дверную скобу.
В горнице у окна сидела немолодая женщина в длинной юбке, прикрывавшей сапоги, и штопала цыганской иглой шерстяной носок. Не торопясь поднялась, отложила на стол работу. И показалось Гурилеву, что неторопливость ее намеренна – слышала их шаги на крыльце и в сенях, ждала. Была она высокой, полной, может, от свободной, с широкими рукавами, кофты. Лицо смуглое, гладкое, темные большие глаза смотрели спокойно.
– Добрый день, хозяйка! Принимай гостей, – сказал Анциферов, усаживаясь на лавку.
– Гостям всегда рады. – Она повязала голову косынкой, лежавшей на плечах.
– Ольга Лукинична Доценко? – сказал Анциферов.
– Догадливый вы, – чуть прищурилась она.
– Ты председатель сельсовета? – спросил Анциферов.
– Четыре дня как выбрали.
– Я – Анциферов. Представитель райнаркомзага. – Он поднялся. – А это – Гурилев Антон Борисович. Мой помощник.
– Да вы сидите. Представитель – он и сидячий представитель, – чуть дернулась ее губа. – С чем бог послал?
– Не бог. Власть, Ольга Лукинична. Скот дают нашей области, а значит, и району. Корма нужны. Заготовки. Слышала такое слово? Или отвыкла?
– Отвыкать нам ни к чему. Власть нашей была. Нашей и вернулась. Вы, видать, и не признали меня. Мы ведь до войны на разных совещаниях районных встречались. Директором мельницы вы работали.
– Узнать-то узнал. А вот насчет признать – дело покажет, как справишься. – Анциферов качнул седой шевелюрой.
– Ну, коли узнал да на «ты» меня по старому знакомству зовешь, то и я тебя, Анциферов, обижать не стану, – нажала она на слово «тебя». – Так оно дружней… Может, с чаю разговор начнем? Небось, замерзли в дороге с товарищем, – посмотрела она на Гурилева, устало сидевшего на лавке и улавливавшего какое-то напряжение в их разговоре.
– Чай потом. Сперва дело, – отказался Анциферов. – Посоветуй, где у вас разместить временный приемный пункт. Возить будем из окрестных сел сюда. Это раз. А еще мне нужен подворный список всех хозяйств. Фамилии, состав семьи. Может, у кого надел свой появился при немцах. Так сколько соток или гектаров, – ухмыльнулся Анциферов. – Поняла?
– Поняла. Исполню. Корма временно свозить можно в мастерские бывшей МТС. Там подпол удобный.
– Далеко отсюда?
– Версты три.
– Хорошо… На постой Антона Борисовича примешь, – посмотрев он на Гурилева. – А я с мальчонкой где-нибудь по соседству. Пацан совсем квелый, в соплях весь… Значит, вы, Антон Борисович, располагайтесь. А я на разведочку схожу. Чтоб – врасплох, – хлопнул Анциферов ладонью по столу, будто что-то накрыл ею, глянул на Доценко. – А уж сюда вернусь с полной информацией… Вот так, – кашлянул он, зыркнул за окно, где уже стемнело, и, не оглянувшись, шкрабанув огромными сапогами по половицам, шагнул к двери.
Гурилев ждал, что Доценко скажет сейчас что-то об ушедшем, но она молча убрала в сундук недоштопанный носок, зажгла керосиновую лампу.
– Городской будете? – спросила.
– Да.
– И откуда же?
– Сейчас из Средней Азии. – Он выжидательно посмотрел на нее.
– Ну и как там, в Азии? Тепло, сытно?
– Тепло… А прочее – как всюду. Конечно, освобожденные места в сравнение не идут: разорение, пепелища.
– Нас еще бог миловал, уцелели. Дотянули кое-как…
В сенях послышались шаги.
– Володя Семерикин, наверное. – Доценко поднялась.
В хату вошел коренастый парень в военном, но шинель не подпоясана, без погон. Сняв у порога фуражку с черным околышем, он пошевелил широкой ладонью высокий русый чуб, поздоровался.
– Знакомься, Володя. – Доценко кивнула на Гурилева. – Это товарищ из района.
Парень повернулся к Гурилеву, и тот увидел его лицо: правая сторона чистая, светлая, с тихим румянцем, с живым карим глазом, а левая – неприятно розовая, со стянутой ожогом кожей, с багрово-красными спекшимися веками вместо второго глаза.
– Был я там, тетя Оля. – Володя швырнул фуражку на лавку. – Не трактор, а пугало. Все ржавчиной объело. Еле головку блока снял. Подшипники менять надо. Одним словом – капремонт.
– Надо, Володя. На бабах все не вспашем. Особливо за рекой, где уклон. Там и трактор еле тянет, чернозем. А клин тот – самый родючий. Под сортовое распашем… Нужен трактор. Баба хоть и доброе тягло, да всему мера есть.
– Это понятно… Что если к армейскому начальству съездить, поклониться? Тут недалеко автобат. Может, помогут с ремонтом?
– Съезди. От такого поклона голова не отскочит… Ты-то как устроился?
– У Крайнюковых пока.
– Свою печь когда затопишь? Чего у соседей углы обтирать?
– Лесу надо, инструмент… Да еще бы пару рук. Плотник из меня слабоватый. Конечно, хату в порядок приводить пора – родительская. Хожу мимо – душа болит. Родился ведь в ней… Вчера на кладбище был, могилку обровнял, кресты подправил. Весной дерном обложу. – Он достал кисет, скрутил цигарку и, подняв фитиль, прикурил, густо выдохнув дым первой, дерущей глотку затяжки. – От Лизы нет вестей? – тихо спросил, глядя в окне.
– Найдется, – как-то горько сказала Доценко. – Иди, Володя, дела еще у меня, – встала она, вроде не желая больше ни о чем говорить.
Он взял с лавки фуражку.
– Хорошо, тетя Оля, – посмотрел на Гурилева и вышел.
Какое-то время Ольга Лукинична задумчиво ходила от печи к полке с посудой, отодвигала дверцу-дощечку, что-то трогала, переставляла, словно позабыв о Гурилеве. Потом вернулась к столу:
– Я постелю вам… Может, чаю сперва?
– Нет, благодарю вас. Устал очень. Часок бы отдохнуть.
– Как хотите. – Она ушла за занавеску в другую половину.
Вернулась скоро.
– Идите, почивайте, – приподняла занавеску.
– Спасибо. – Гурилев прошел.
В комнате было темно. У окна стояла большая деревянная кровать, старый шифоньер и пустая этажерка, лишь на одной ее полке высилась стопка белья. На стене висела географическая карта – два полушария. Пахло сухим теплом, какой-то травой, от побеленной печи тянуло жаром.
Гурилев сел на скрипнувший стул, с облегчением снял ботинки. Посмотрел на белую постель с высокими подушками. Лоскутное одеяло было заботливо откинуто. Он подумал, что, давно не мытый, провонявший всем, что существует в долгом вокзальном и вагонном житье, не может он забраться в эту чужую чистую постель, к которой люди приходят отдыхать, приготовившись к ночи, не смея осквернять дневным потом и грязью ни саму белизну постели, ни свой отдых… Он накрыл одеялом простыню, улегся поверх, чуть ли не поперек, едва касаясь головой края подушки, подставив под ноги стул.
Усталость волнами ходила по его телу, он с наслаждением смежил веки, но уснуть не мог. Слышал, как выходила Доценко, что-то делала в сенях, слышал ее шаги на крыльце и на улице, потом она возвращалась в хату, кто-то к ней приходил, произносились слова «председатель», «подворный список», «корма»… И уснул.
Спал чутко, вроде плыл поверх сна. А очнулся опять от голосов и какой-то миг не мог понять: то ли еще вечер, ночь, то ли уже следующий день и вот-вот начнет светать.
На этот раз разговаривали двое. Голос Ольги Лукиничны Гурилев узнал сразу. Второй же был молодой, и звучали в нем то робость, то безразличие, то надрыв и непонимание.
– Мама, я…
– Покаяться пришла? – спросила Ольга Лукинична.
– Мне не в чем каяться, мама!
– Значит, брешут люди, что у немцев работала?
– Работала. Да знали бы вы, как и почему!
– Расскажи, Лизавета, расскажи. А я послушаю.
– Не надо так, мама… Вы неправы…
– Вот даже как!
– В Неметчину меня хотели угнать… Из Росточина почти всю молодежь угнали… Дядя Гнат помог мне… Устроил на работу в немецкую прачечную… С утра до ночи. Руки до крови стерла… Вот карта моя рабочая.
– Ну, а что видели тебя в кабинке немецкой машины… С их солдатом. Тоже брешут? Тебя кто в курвы определил? Тоже Гнат? Иль сама пошла?
– Тот солдат – шофер, мама… В лазарете на санитарной работал… И не немец он… Румын…
– Для меня все они немцы! Ироды!.. Чего слезы пускаешь? Разжалобить пришла? Позор мой отмыть своими слезами?
– Нет, – всхлипнула дочь. – Не за этим… Нету на мне и на вас позора… Он другой… Любили мы друг друга… Дезертировал он потом… Чтоб к партизанам перейти… Мы после всего пожениться хотели…
– Хорошего зятя нашла мне, дочка… Спасибо тебе… Отец бы покойный тоже тебя отблагодарил бы батогом поперек спины… Жениться, значит, хотел… А ты, дура, тут же ему хотелку свою и подставила?! Перестань реветь! Собирай вещи и уходи из села… Чтобы люди тебе в лицо не плевали!..
– Нету уже Стелиана, мама! – крикнула дочь. – Повесили немцы его… Поймали и повесили… Не добежал до партизан… Некуда мне идти… Беременная я…
– Господи!.. Что же ты наделала, Лизка?! Боже ж ты мой!.. Как жить-то дальше будешь?
– Не знаю…
– Иди к бабке Крайнюковой…
– Нет, мама, – вдруг жестко и спокойно сказала дочь. – Не будет этого. Жизнь Стелиана уже во мне живет… И второй раз убить его не позволю… Даже вам!..
Потом наступила долгая тишина. И Гурилев представил, как они сидят друг против друга – глаза в глаза.
– Нельзя тебе, Лиза, в селе… пока… – вдруг жалостно сказала Ольга Лукинична. – Нельзя… Не поймут люди, если узнают… Уехать тебе надо… Поезжай в область… Руки сейчас всюду нужны… Разруха какая… Поезжай, пройдет время – видно будет… – И, вздохнув, сказала: – Поживи пару деньков и поезжай. Так лучше…
– Хорошо, мама. Я уеду.
– Ты знаешь, кто здесь? – погодя спросила Ольга Лукинична.
– Кто?
– Володя Семерикин. Танкист он… Два дня, как вернулся. Без глаза. С ним как встретишься? Не боишься? Родню его всю постреляли…
– Не боюсь. Никаких обещаний ему не давала. Дружили в школе. Что с того?
– Ты уж постарайся не встретиться с ним, Лиза.
– Хорошо, мама, постараюсь.
– Ох ты, горюшко мое… Спать полезай под стреху, там перина есть. Рядно в сундуке… А у меня приезжий, не выгонишь…
Гурилев встал, натянул ботинки. Выходить сразу не решился, какое-то время побыл в темноте, поправил постель, старательно разгладил ладонями одеяло. Погромче шаркнул ботинком, кашлянул, чтоб услышали, что не спит уже.
Лиза примостилась в углу на лавке. Щуплая, плоскогрудая, совсем девочка. И только по узкому лицу, желтому от света керосиновой лампы, по горестно приподнятым тонким бровям с морщинкой меж ними можно было угадать, что ей за двадцать. Она сидела, нервно вжав меж колен смятые в кулачок пальцы, заплетя под лавкой ноги в девчоночьих – в рубчик – чулках, вовсе не похожая на мать – беловолосая и тонкая в кости.
Гурилев кивнул ей.
– Дочка моя, Лиза, – познакомила Ольга Лукинична. – Повечеряем. – Она сняла с загнетка чугунок с картошкой.
На тарелке уже лежали две синие луковицы, в блюдечке – подсолнечное масло, в миске с рассолом – крутые желтобрюхие огурцы.
– Хлеб, правда, с отрубями, но все же хлеб, – сказала она, оглядывая стол. – Ну вот, хоть маленькая рыбка, да лучше большого таракана. А потом и чайку морковного попьем.
Гурилев вытащил из своего мешка полкирпича зачерствелого хлеба, два куска рафинада и американскую колбасу в банке с ключиком, припаянным сбоку.
– Ишь, как придумали, чтоб не потерялся, – повертела Ольга Лукинична банку.
Сели к столу.
– А ты чего? – оглянулась Доценко на Лизу. – Особого приглашения ждешь? Не в президиум зовут. Или еда не по тебе, там слаще кормили? Так, что пухнуть начала…
Лиза послушно подсела. Гурилев вскрыл банку, отрезал три пласта красноватого мяса и, разложив по хлебным ломтям, придвинул к себе один, остальные оставил на тарелке:
– Ешьте, пожалуйста.
Лиза осторожно жевала бутерброд, закусывала огурцом. Ольга Лукинична сперва макала лук и картофелину в масло, затем в блюдечко с серой комковатой солью, ела аккуратно, иногда утирая согнутым пальцем уголки губ…
Потом пили чай. Доценко разлила горячую коричневатую бурду в кружки.
– Мама, я пойду? – поднялась вскоре Лиза.
– Рядно не забудь, – наказала мать.
Сунув ноги в маленькие ботинки и не зашнуровав их, Лиза вышла. Ольга Лукинична стала собирать посуду. Двигалась она плавно, от длинной широкой юбки отлетал ветерок. Гурилеву казалось, что уже глубокая ночь, – таким долгим и полным был еще не отстоявшийся день. Однако жестяной маятник старых ходиков передвинул стрелки чуть за восемь…
Около девяти заявился Анциферов. Вошел так же, не постучавшись, шумно. Снял кепку с пуговкой, изможденно опустился на лавку, вытянул ноги. Лицо его было серым, изъеденным усталостью, на костяного цвета виске судорожно дергалась жилка, обострив скулы, ушли в подлобье глаза. Он прикрыл их, но веки дрожали, будто боролся со сном. Только сейчас Гурилев заметил, что Анциферов, пожалуй, его ровесник.
Словно стыдясь своей слабости, не в силах одолеть эту дрожь в сомкнутых веках, боясь ею унизить себя, Анциферов открыл глаза, блеснул взглядом по лицам Гурилева и Доценко: мол, все в порядке со мной, не думайте.
