Текст книги "Гранит"
Автор книги: Григорий Терещенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
– А вы не видел? Где ваш глаза были?
Сабит обвел всех укоризненным взглядом. Многие тут же потупились: стыдно все же, действительно – куда смотрели?
Потом Сабит пошел к демобилизованным. Они возводили стену. Здесь всегда порядок. Раствор здесь в снег не сбросят, бездельничать не будут. Возле этих парней можно прийти в себя.
5
Когда врач ушел, Елизавета Максимовна позвала Оксану.
– Ксанушка, милая, не обижай без меня Иринку. Она сиротка...
– Мама!..
Не в силах совладать с собой, Оксана упала на колени, прижалась мокрым лицом к большой смуглой руке свекрови.
Ночью Елизавете Максимовне стало хуже.
– Может, «скорую помощь» вызвать? – спросила Оксана.
– Не нужно, доченька.
Оксана сидела возле свекрови, меняла спиртовые компрессы. Задремав, просыпалась, как от толчка.
Начало светать. Когда стали вырисовываться светлые прямоугольники окон, Елизавета Максимовна открыла глаза, приподняла голову и тихо сказала:
– Форму Иринке я выгладила, чулочки постирала...
«Наверное, бредит!..» – подумала Оксана.
Свекровь больше ничего не сказала. Голова ее упала на подушку, дыхание стало тяжелым, с хрипом. Но вот и оно прекратилось.
– Мама! Мама! – позвала Оксана и испуганно прислушалась. В комнате царила тишина.
Оксана наклонилась, подняла повисшую руку свекрови и тут же в ужасе вскрикнула. Не помня себя, кинулась в комнату, где спали дети. Зацепила столик с лекарствами, по полу покатился, подпрыгивая, какой-то пузырек. Сердце Оксаны бешено колотилось. В квартире, кроме детей, никого. Сергей приедет только в восемь утра. Приедет? А если задержится в Москве еще на день?
Куда-то надо звонить, что-то делать... Оксана Васильевна выбежала в переднюю. Затем выскочила в коридор. Он был пуст. Ни одного человека. Оксана поежилась от холода. Надо вернуться за пальто. Вернулась. Надела пальто и снова сняла. Совсем растерялась. Бежать? Но куда? Зачем? Нет, нужно ждать утра. Ничему теперь не поможешь. Все кончено...
Оксана снова вошла в комнату, где лежала свекровь. Отдернула занавеску на окне, распахнула форточку, подняла валявшийся на полу пузырек. Потом подошла к свекрови, закрыла ей глаза, сложила на груди руки. В лице покойницы не осталось ни кровинки. Разгладились морщины, лицо стало спокойным.
«Вот и нет больше свекрови. Как теперь жить без нее? Кто ее заменит? Кто присмотрит за детьми? Да что это я? Почему в голову лезут такие будничные, практические мысли? Разве свекровь у нас была прислугой? Доброй няней? Нет, она была матерью Сергея. Она дала ему жизнь. Она и меня по-матерински приняла... Суровы законы жизни. Только что говорила с ней, видела ее живою, и вот ее уже нет... Да, нужно дать телеграмму Сергеевой сестре».
Григоренко от неожиданности замер: в его квартире было полно народу. Он, как во сне, шагнул раз, другой и вдруг увидел мать. Она лежала на широком диване у стены. Лицо у нее было таким, словно она удивлялась, почему это столько людей пришло к ним.
Вдоль стен сидели женщины. В уголке стояли мрачные, перепуганные девочки.
Оксана, заметив мужа, бросилась к нему, упала на грудь, забилась в рыданиях.
– Горе-то... горе какое у нас... Сережа!..
Только теперь до сознания Сергея Сергеевича дошло, что мать умерла. Острой иглой кольнуло в груди. Он медленно подошел к дивану, где лежала мать.
6
На похороны Елизаветы Максимовны пришло много народу.
Солнце в тот день не скупилось, было по-весеннему теплым и ласковым.
По давнему обычаю, гроб несли на расшитых, с черными лентами, широких рушниках.
Впереди процессии шел пионер. Он нес на красной подушечке орден Трудового Красного Знамени, которым мать Григоренко была награждена еще до войны, когда работала на фабрике.
– Вот и сгорела наша Елизавета Максимовна! – услышал Сергей Сергеевич чей-то голос. – А ей бы жить да жить теперь...
– Горя много изведала, – отозвался другой. – Не то, глядишь, и пожила бы еще...
В тесных проходах между могил, у только что вырытой ямы толпились люди.
Сергей Сергеевич посмотрел на Оксану. Она не плакала, но по ее бледному осунувшемуся лицу было видно, как глубоко она переживает смерть свекрови.
Речей никто не произносил. Собравшиеся вокруг открытого гроба люди стояли молча. Мать лежала, как живая. Казалось, сейчас она откроет глаза и скажет: «Думаете, я умерла? Нет! Мне еще девочек вырастить надо».
Сергей Сергеевич вдруг с особой остротой понял, что никогда больше не увидит матери, не услышит ее голос. И он, не стыдясь, горько заплакал...
На опущенный в могилу гроб посыпались первые горсти земли.
– Прощай, Елизавета Максимовна!
– Прощай, добрая и сердцем щедрая соседушка!
– Пусть земля тебе будет пухом!
Рядом с Григоренко очутилась Юлия Варфоломеевна Комашко. Она раздавала всем рушники. «Зачем она это делает? – удивился Сергей Сергеевич. – Хотя да, это обычай такой – раздавать на похоронах рушники на память об умершем».
Григоренко печальным взглядом окинул собравшихся людей. Неподалеку он увидел Любу Зинченко. Она прижимала к себе плачущую Иринку.
«Люба? Так быстро вернулась? – подумал Григоренко.– За один день, значит, управилась. Наверно, на самолете прилетела».
– Папа! – тронула его за руку Верочка. – Бабушка насовсем умерла?..
Перед глазами Сергея Сергеевича все смешалось, закружилось, поплыло...
Только дома спохватились – нет Иринки...
– Наверное, с Любой уехала с кладбища, – сказал Григоренко. – Я их вместе видел.
– А что, Люба с тобой ездила в Москву? – спросила Оксана.
– Нет, ее позднее вызвали... Ладно, за Иринкой схожу после поминок.
– Думаю, Люба сама ее привезет. Впрочем, лучше тебе поехать, чтобы не волноваться. – Оксана, казалось, произнесла это спокойно, но в глазах ее мелькнули тревожные огоньки.
Маленький домик Любы находился на окраине города, на тихой и малолюдной улице. Нашли быстро. Шофер, оказывается, не раз бывал здесь. Небольшой двор огорожен низким забором с калиткой. Во дворе несколько абрикосовых деревьев и наполовину высохшая яблоня.
«Свой двор Люба называла садом», – вспомнил Сергей Сергеевич.
Мать Любы, черноглазая, скуластая женщина, увидав Григоренко, засуетилась:
– Заходите! Заходите, пожалуйста!
– Простите, что потревожил вас.
– Да что вы, что вы...
В комнате, куда они вошли, было уютно и спокойно. В уголке мягко светилась шкала приемника. Передавали симфонию. Начала ее Сергей Сергеевич не слышал и потому не сразу понял, чья это музыка.
– Люба сейчас придет, – сказала женщина и скрылась за дверью.
Музыка заполняла комнату, еще острее напоминая о смерти матери. Торжественная мелодия будоражила и волновала.
Тихо открылась дверь, и в комнату вошла Люба с Иринкой.
Приезд отца вызвал у дочери на какое-то мгновение досаду: ей так хотелось побыть еще с Любой.
– Здравствуйте, Сергей Сергеевич! – поздоровалась Люба. – А мы ходили к автомату позвонить вам, чтобы вы не беспокоились... Чайковский!.. Вы слушаете?
– Да, кажется...
Любина мать принесла глиняную миску с мочеными яблоками, пригласила к столу:
– Откушайте, пожалуйста...
Люба подошла к приемнику, щелкнула выключателем, резко оборвав раздавшиеся в зале аплодисменты. Григоренко был благодарен ей за это.
Он взглянул на Любу. Она показалась ему миловиднее, чем всегда: короткая прядь волос, мягко спадая на лоб, подчеркивала нежный овал лица.
– Ну, что же вы, съешьте яблочко... – стала упрашивать мать Любы.
Сергей Сергеевич, чтобы не обидеть хозяйку, через силу съел одно яблоко.
– Папа, – прощебетала Иринка, – а можно мне пожить с тетей Любой? Здесь, не дома...
В комнате наступила тишина. Григоренко сидел неподвижно, потом тряхнул головой, словно желая сбросить тяжкий груз, навалившийся на него.
– Ты не хочешь домой?
Девочка потупилась.
– Пускай Иринка у нас переночует. Завтра воскресенье, в школу ей не нужно идти. – Люба сочувственно посмотрела на Григоренко. – Вам тяжело, Сергей Сергеевич. Но надо крепиться!..
Григоренко молчал.
– Ты разрешаешь, папа, да?
– Хорошо, доченька, но только до утра, – с болью произнес Сергей Сергеевич.
7
Комашко толково, со знанием дела доложил о мерах, принятых для выпуска полированных плит. Григоренко слушал и думал: «Такой доклад и в министерстве прозвучит». Затем, как бы между прочим, главный инженер сказал:
– Сергей Сергеевич, в ваше отсутствие я принял свою мать к нам на работу. Временно, – торопливо добавил он. – Главный бухгалтер попросил. С отчетом завал.
– Юлию Варфоломеевну?! Вместо кого?
– На место счетовода, которая в декретном отпуску. А у матери не хватает нескольких месяцев до пенсии. Она уже три года не работает.
– Та-ак... – протянул Григоренко. – После всего, что она...
– Я понимаю, Сергей Сергеевич! Но мама осознала... Если бы вы знали, как она мучилась все это время. На временную должность никто к нам не идет. Пусть она эти месяцы поработает.
– Ну, смотри, Арнольд Иванович, головой за нее ответишь в случае чего... Склоку заведет или еще что... с треском выгоню! Не посмотрю, что мать главного инженера.
«Не отменять же приказ», – с досадой подумал Сергей Сергеевич.
Когда главный инженер вышел, Григоренко позвонил секретарю:
– Принесите, пожалуйста, трудовую книжку Комашко Юлии Варфоломеевны.
Через несколько минут секретарь неслышно появилась в кабинете. Странно как-то она ходит. Незаметно. Тихо. И голоса ее почти не слышно. Больше отмалчивается. Не то что Люба. С нею всегда было приятно поговорить.
Григоренко стал внимательно просматривать странички трудовой книжки Юлии Варфоломеевны. Собственно, двух книжек, подшитых вместе. Трудовая книжка – это трудовая жизнь человека. Правда, в ней записываются одни лишь благодарности, взыскания туда не заносят. Но странички этой книжки многое могут рассказать о своем хозяине.
«Почему же она не работала последние три года? Ага, ясно... – улыбнулся Григоренко, прочтя последнюю запись. – Никто не брал. С торговой базы уволили...»
Он возвратил трудовую книжку секретарю.
«Значит, Комашко воспользовался моим отсутствием, – подытожил Григоренко. – Ну что ж, посмотрим. Может, действительно станет человек на верный путь. Вдруг наука на пользу пошла...»
Глава шестая
1
За окном завывает ветер. Гонит поземку, громыхает жестью крыш, с тонким посвистом проносится в ветвях. Сквозь щели в окнах струится холод. Но в комнате тепло. До батарей не дотронуться.
Сабит в столовую не пошел. Поставил на электроплитку чайник, нарезал колбасу, достал масло, сахар.
Сабит в комнате один. Никто ему не мешает сегодня заниматься своими делами. Македон Тришкин, новый жилец, у своих товарищей. Хорошая, дружеская сплоченность у демобилизованных воинов. Иван Середа ушел в клуб рисовать. В последнее время за ним часто заходит дочка Файбисовича. Но в комнату не заглядывает, ждет его, как правило, возле общежития. Иван не заставляет девушку долго ждать. Мечется, как угорелый, по комнате, торопливо одевается, хватает краски, кисти и, бросив от двери: «Иду в клуб, рисовать», пулей вылетает на улицу.
Картины Ивана висят почти в каждой комнате общежития. Комендант готов его прямо на руках носить. Всю мебель в их комнате на новую заменил. Даже две настольные лампы выдал.
Рисовал Середа хорошо, только ленился. Больше копировал известных художников. Рисовал он обычно в комнате, но иногда, весной или летом, брал самодельный мольберт, подрамник с натянутым холстом, тюбики с красками, кисти и уходил к Днепру.
Прошлой весной на берегу Славутича Середа нарисовал отличную картину. Она и сейчас висит над его кроватью. На ней изображены обрывистый берег, могучий дуб на нем и серо-голубое небо. Весенняя вода подмыла корни, но дуб не сдается. Немного наклонившись набок, он продолжает крепко держаться за грунт сильными корнями. Сохранив прошлогодние желтые листья, он дает жизнь новым – зеленым. Ниже, у самых корней, покачивается на воде несколько байдарок.
Иван хорошо передал пропорции натуры, сумел подобрать удачные, мягкие и теплые тона. Когда Сабит смотрит на эту картину, его каждый раз поражает искусная передача воздуха, насыщенного влагой. Картина так и дышит весной, радостным ожиданием яркого солнца, которое вот-вот должно пробиться сквозь тучи и коснуться лучами Днепра.
Иван оставил свой бульдозер и пошел в новую бригаду. К «скульпторам» – как говорили ребята. Но скульптор сначала лепит из глины, а Ивану пришлось сразу взяться за молоток, зубило, перфоратор и специальный резак, изготовленный на заводе в Днепровске.
Закончив ужин, Сабит принялся расхаживать по комнате и бубнить под нос английские слова. Затем, когда основательно устал, он взял лист бумаги и сел к столу.
«Дорогая мама, – начал старательно выводить Сабит.– Ты не обижайся, что мало пишу. Я учусь, и дел очень много. Назначили меня бригадиром на самый важный объект – на строительство завода вторичного дробления гранита. Но это будет не завод, а настоящая лаборатория. Автоматы, телевизионные установки. Пыли там совсем не будет, хоть в белых халатах ходи. Правда, это настанет через год-полтора. А пока мы кладем фундамент, стены, ставим опалубку. Больше трех недель я уже на этом строительстве. Работа пока не клеится. Некоторые не хотят меня слушать. Одного пьяницу я прогнал с участка, а прораб возвратил его и предложил разобрать на собрании бригады. И знаешь, мама, половина бригады голосовала, чтобы оставить. Тогда и я за него проголосовал. На один голос получилось больше. Его сейчас отправили на карьер бурильщиком. Может, исправится парень. Есть у нас и хорошие ребята, особенно из демобилизованных. Очень хороший у них старший – Македон Тришкин. Он в нашей комнате живет. Помогает мне и Лисяк. Я про него тебе уже писал. Это из-за него в прошлом году чуть было не погиб Остап Белошапка. Трудно понять Лисяка, но он дело знает и меня поддерживает.
Вчера кто-то испортил вибратор. Это такая машина, которая бетон уплотняет. Испортили нарочно, чтобы дела в моей бригаде хуже шли. Находятся еще и такие негодные люди.
Есть у нас такой каменщик, по фамилии Конопля. Он все время выдает брак. А сделаешь замечание – отвечает, что сам знает, как укладывать кирпичи. Хвалится, что на трех ударных стройках работал. Вот и попробуй с ними по-хорошему. Приходится ругаться. Однако мой прораб Остап Белошапка говорит, чтобы я меньше кричал. Что криком делу не поможешь.
Один грозился: смотри... в карьере работаем. Но он это, наверно, сгоряча.
Меня часто ругают. Мастер все время поглядывает искоса. А секретарь партийной организации Боровик говорит, что радоваться надо, если ругают. Значит, дело делается. Выходит, якши, если ругают.
Ты, мама, спрашиваешь, как у меня с учебой. Троек у меня нет, значит – успешно.
Передавай всем привет. И братьям, и сестрам, и родственникам.
Пиши мне как можно чаще.
Целую. Твой сын Сабит».
2
У самого дома дорогу Григоренко преградил высокий, плечистый мужчина:
– Минутку! Не уходите, товарищ Григоренко. Поговорить надо.
Сергей Сергеевич посмотрел на обратившегося к нему человека. Широкое, скуластое лицо с большим лбом и жесткой щеточкой усов показалось знакомым. Да ведь это – Марченко. Бывший муж Оксаны.
На Марченко было новое пальто с каракулевым воротником, ондатровая шапка.
– Вы меня не узнали? Марченко моя фамилия.
Их взгляды встретились. На Григоренко смотрели холодные, как у степного ястреба, глаза.
– Я пришел поговорить относительно моей дочери. Отдайте ее мне.
– Как это – отдайте? Ведь не вещь она!
– У вас есть дочь. Вы ее любите. И я свою люблю. Да у вас еще и свои дети будут.
– Вы обращаетесь не по адресу. У Оксаны Васильевны спросите. Вас же разводил суд, тогда нужно было решать.
Марченко помолчал, словно прислушиваясь к голосам, долетавшим из соседнего дома.
– В то время я словно в тумане был. Сивухой горе заливал.
– Ну, а я тут при чем?
– Вы? Вы мой злейший враг.
– Даже так?
– Отобрали жену, дочку...
– Оксана Васильевна была свободным человеком. Вы с ней развелись. Не за меня, так за другого она вышла бы замуж.
– Оксана разборчивая. За любого не пойдет.
– Так что вы хотите нам предложить? Развестись?
– Развестись?.. Нет, ей теперь не до меня. Она, видите ли, инженер... А кем она была?.. Я сделал ее инженером! Я ее выучил! Я! Понимаете? Она не знает, сколько стоит хлеб. Она никогда не обедала в студенческой столовой. Не носила тапочек на резине. Я один вкалывал! А теперь она – «королева»! К другому ушла. Разве это справедливо?! А я ее до сих пор люблю! Жить без нее не могу!..
– Поздно вы опомнились. Поздно...
– Вы еще поучаете?! Отдайте дочку!
– С этим обратитесь к Оксане Васильевне.
– Да она запретила ей даже встречаться со мной. Но я буду видеться с ней! Это мое право! – На глазах у Марченко выступили слезы – от ярости и обиды.
«Да он пьян», – подумал Григоренко и решил уйти. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел их вместе. Сергей Сергеевич повернулся и быстро стал подниматься по лестнице.
– Что, убегаешь? – закричал ему вдогонку Марченко.– Ха-ха! Струсил!..
Григоренко поднялся до третьего этажа, остановился. Что это он действительно удрал, как мальчишка... Ну, а что остается делать? Стоять и выслушивать упреки пьяного... И вообще, в чем его вина? При чем здесь он, если у них не сложилась семья?
Григоренко с силой обхватил руками узенькие перила, взглянул вниз. Марченко все еще стоял там.
«Что же это? Неужели он и дальше будет бесцеремонно вторгаться в нашу жизнь?»
3
Новый начальник горного цеха Валерий Ильич Борзов разыскал Григоренко на строительстве. Обычно все завидовали спокойствию и рассудительности Борзова. Но сейчас он был разгневан. Таким Григоренко его еще ни разу не видел.
– Сергей Сергеевич, я так работать не могу! – округлил Борзов и без того большие глаза. – Вы только посмотрите. – Он развернул утвержденный наряд на взрыв. – По моим расчетам, должно быть заложено восемнадцать тонн взрывчатки, а Комашко исправил на пятнадцать. У меня – по точному расчету, а у него – с потолка! Это же опытный взрыв! Я головой за него отвечаю!
– Но главный инженер чем-то мотивирует исправление? – спросил Григоренко.
– На свою интуицию ссылается. Мол, по опыту знает, что слишком много взрывчатки... Отвечать, дескать, придется, если разлетится. А куда он, гранит, разлетится, если подрываем коротко-замедленным методом в зажатой среде?! И второе – подрываем четыре ряда скважин, а раньше подрывали только два. Ведь с каждым рядом дробление улучшается. На передовых предприятиях подрывают и пять рядов. А он ссылается на учебник двадцатилетней давности!
Григоренко был поставлен в тупик. Отменять исправления Комашко не годится. Он – главный инженер комбината и должен утверждать расчеты на взрывы. Директор может это делать только в отсутствие главного инженера. Отменить решение Комашко сейчас – значит подорвать его авторитет. Но и начальник цеха Борзов – не Прищепа, которому можно было исправлять расчеты без объяснения. Новый начальник горного цеха – без пяти минут кандидат технических наук. В апреле защита. Борзов все новинки знает, не только наши, но и зарубежные.
– Нет, Валерий Ильич, отменять решение главного инженера я не могу.
– Тогда, Сергей Сергеевич, – спокойнее проговорил Борзов, – мне в горном цеху делать нечего. Правда, мой испытательный срок закончился... Но я сам подам заявление. Как говорится, по собственному желанию.
«Так я тебя и отпущу, – усмехнулся про себя Григоренко.– Ты еще и меня многому научить должен. По правде говоря, увлекся я строительством, автоматизацией, а горные работы на второй план отошли. Лишь «Горный журнал» листаю. А главный инженер и вправду прошлым багажом живет».
– Зачем же горячиться. Докажите главному инженеру правильность расчетов, и он отменит свое решение.
– А если не отменит? Заявляю официально, тогда я взрывать не буду!
«Может, позвонить все же главному инженеру,– подумал Григоренко, – посоветовать, чтобы разрешил провести взрыв по расчетам начальника цеха. Это же экспериментальный взрыв...»
4
Сегодня утром Люба пришла на работу рано – двадцать минут восьмого. Управление начинало работать в восемь. Но, открыв дверь, Люба увидела в комнате нормировщицу Зою Белошапку. На столе перед ней лежало зеркальце с отбитым уголком. Неизвестно, кто принес его в планово-производственный отдел. Им пользовались все женщины. Особенно часто перед ним прихорашивались девушки.
– Здравствуйте, Зоя Степановна! – поздоровалась Люба. – Что это вы рано пришли к нам?
– Здравствуйте! – ответила Зоя и отвела глаза.
По ее встревоженному виду Люба поняла, что предстоит необычный разговор. Но о чем?
Подождав, пока Люба сняла пальто, Зоя начала:
– Любочка! Конечно, не мое это дело, ты меня извини. Но я решила поговорить с тобой, вернее – предупредить. Про тебя по комбинату нехорошие слухи поползли. Ты же девушка, а с женатым мужчиной по ресторанам ходишь, на машине вместе ездишь.
– С кем это? Не с Григоренко ли?
– В его кабинете часами просиживаешь, – словно не слыша, о чем сказала Зинченко, продолжала Зоя.
– Ну и хожу, – едва сдерживаясь, ответила Люба.– Просиживаю. По делу. Кого это так беспокоит? Кого касается?
«Кто же эти сплетни распускает? – закусила губу Люба. – Когда это я в ресторане с ним была? Не было этого! Подвозить на машине подвозил. Но он многих подвозит, если есть свободное место. Не Юлия Варфоломеевна ли такие «новости» по комбинату разносит?!»
– Ты ведь секретарь комсомольской организации – вожак нашей молодежи, – продолжала Зоя.
– Вожак, говоришь?..
– Ну, как знаешь, Любочка. Честно говоря, я сама в своих чувствах еле разобралась, а пришла уже советы давать. Ты извини, если обидела. Я хотела как лучше. Предупредить, по-хорошему...
– Нет, я не обиделась, – сказала Люба, но на глаза у нее навернулись слезы.
– Не сердись, прошу тебя! Ну, я пойду...
Зоя ушла, а Люба долго не могла прийти в себя. «Ну кому нужны такие разговоры? Долго в кабинете директора сижу!.. Никогда лишней минутки там не задерживаюсь! И только по служебным делам. Может, мне все же уйти с комбината? Промфинплан составлен и утвержден. Самое время. И Григоренко отпустит. Вот только – что я членам бюро, всем комсомольцам скажу? Что-нибудь надо придумать. Но как не хочется врать. Не трусостью ли такое называется? Услышала сплетни – и скорей убегать...»
Так и сидела в раздумье Люба, пока не стали собираться сотрудники отдела.
5
Григоренко вызвал Бегму в бытовку. И, даже не поздоровавшись с ним, начал сразу отчитывать:
– Вы, товарищ Бегма, идете на поводу у разболтанных людей своей бригады. Это становится нетерпимым. Пьянки, прогулы... У нас не хватает сварщиков. А ваши рабочие делают заготовки для водопровода в частных домах.
Бегма таращил глаза и молча пожимал плечами. «Не иначе как досталось в Москве директору за полированные плиты, вот он и не в духе».
– Вы в армии служили? – спросил Григоренко.
– Да...
Бегма не знал, что никакого нагоняя Григоренко в Москве не было. Начальник главка, внимательно выслушав его, сказал, что машины уже отгружаются и министерство ждет гранитные плиты во втором квартале. На строительство нового карьера отпустили не четыреста тысяч рублей, как просил комбинат, а всего сто тысяч. Денег по этой статье у главка осталось мало, значительную сумму вложили в строительство нового комбината в Сибири. Услышал Григоренко и о том, что изготовление полированных плит поручили и Карельскому комбинату, где имеется месторождение розового гранита. Григоренко сообщил, что на его комбинате есть небольшой засыпанный карьер, действовавший до войны. На нем комбинат и начнет добывать гранит для плит. Шер согласился: «Смотрите сами. Вам на месте виднее».
Ничего этого Бегма, конечно, знать не мог. Он стоял растерянный перед Григоренко и не знал, что делать.
– Вы у нас своего рода командир взвода, – продолжал отчитывать его Сергей Сергеевич. – Отвечаете не только за боевую подготовку, но и за дисциплину. А что у вас получается? Нет дисциплины, нет плана. Вам на все это наплевать. Участок пополнили новыми людьми, а толку...
– Да пришли тут разные... – начал было оправдываться Бегма.
– Что значит – разные?
– Ну, вот Лисяк, например...
– А что Лисяк?
– Драку на днях затеял.
– Прораб знает?
– Знает.
– Вызовите прораба.
Бегма вышел из бытовки и крикнул:
– Прораба сюда, к директору!
Остап Белошапка пришел сразу же.
– Что тут с Лисяком произошло? – встретил его вопросом Григоренко. – Вы разбирались? Почему мне не доложили?
– Разбирался, Сергей Сергеевич. Каменщик Конопля принес в обеденный перерыв бутылку водки. Лисяк разбил ее. Ну, и началось... Едва разняли.
Григоренко молча выслушал прораба и, словно в раздумье, произнес:
– Что же получается, товарищ Бегма? Лисяк хотел порядок навести, выступил против пьяницы, а вы говорите, что нарушил дисциплину, драку затеял.
– Мне рабочие так сказали, что Лисяк начал первый...
Но Григоренко, будто и не слышал этих слов Бегмы, продолжал рассуждать вслух:
– Значит, Лисяк нарушил «порядок», установившийся в бригаде, и кому-то не угодил. А мастер покрывает пьяниц и разгильдяев! Подчиненные скоро на нем воду возить будут. Мастер забыл, какими качествами должен обладать руководитель.
– Почему? Знаю, – хмуро отозвался Бегма.
– Знаете?.. Так вот, не наведете порядок – отстраню!
На другой день, после работы, на участке состоялось профсоюзное собрание. На него пришла и секретарь комсомольской организации Люба Зинченко. Она сидела в уголочке, листала книгу и, казалось, вовсе не слушала, что говорят выступающие.
А выступления были горячими.
Сначала мастер Бегма рассказал об итогах работы участка за прошедший месяц, отметил, что в последнее время «наблюдается тенденция к невыполнению производственных заданий», потом слегка пожурил пьяниц.
Все сидели притихшие, словно ожидали грозы. Но Бегма говорил, не называя фамилий, говорил вообще. Однако гроза разразилась. И совсем не оттуда, откуда ее ждали. После Бегмы слово взял Македон.
– Критикуя положение сегодняшних дел, – сказал он, – я критикую и себя. Я тоже работаю на этом участке...
Говорил Македон о «шабашниках», о левых заработках, о том, что некоторые «сачкуют», ругаются. О мастере тоже сказал без прикрас.
Македона слушали внимательно, молча. Только Конопля и Верхогляд иногда выкрикивали: «Неправда!», «Брешет он!»
Бегма сосредоточенно что-то искал в складках своих широких ладоней. Да-а, не видать ему теперь квартальной премии. Он часто кивал головой или хватался вдруг рукою за лоб, щурился. В душе мастер все же радовался – Григоренко на собрание не пришел.
Были и такие строители, которые безразлично улыбались или смеялись, будто Македон рассказывал анекдоты. Их, видимо, ничуть не волновало то, что творится на участке.
Лисяк смотрел в окно. Губы его были плотно сжаты. Лишь изредка на них появлялось подобие улыбки. Этой улыбкой он как бы подбадривал Македона.
Не обошел Бегму и председатель завкома Коваленко.
Крепких слов наслушался мастер и от прораба.
«Да, взялись за меня, – стал нервничать Бегма.– Похоже, что Комашко прав, меня хотят выставить. А на мое место поставить Сабита».
– Я не хочу вас, хлопцы, запугивать, – сказал в заключение Бегма, – вы взрослые, кажется, – и усмехнулся при этом. – Но мы должны свои мозги «развернуть» на сто восемьдесят градусов.
Оставшись один, Бегма почувствовал, как все дрожит в нем от злости. Критиковали его вроде бы и за дело, но все равно обидно. Да, кое-кому он припомнит это собрание!
6
Зоя встретила Остапа у порога. Он посмотрел ей в глаза, нежно провел рукой по ее волосам.
– Что случилось, родная? Говорят, ты меня повсюду разыскивала по телефону?
Зоя прислонила голову к его груди, поймала руку, крепко сжала ладонями и сказала:
– Хотела скорее обрадовать тебя, милый. Я буду... матерью.
– А я?
Зоя улыбнулась:
– Глупенький, ты – отцом!
Остап подхватил ее на руки и закружился по комнате.
– Да пусти ты, уронишь!
– Я уроню? Я силен, как Геркулес. Сильней Геркулеса. Это ты меня сделала таким!
Остап стал целовать Зоины щеки, влажные полные губы. И снова закружился с нею по комнате.
– Я знаю свои силы, Зоенька. Знаю!.. – Его глаза были широко открыты и смотрели так, словно видели сквозь стены – все вокруг. – Людям дана короткая жизнь, и они сами иногда делают ее еще короче. Но надо жизнь сделать такой, чтобы она продолжалась после нас, во всем том, что живет вечно: в домах и садах, в хлебе и песнях, в детях и смехе детей. Мы будем слышать смех наших детей. Понимаешь Зоенька!
– Понимаю, понимаю, только пусти меня. Уже голова закружилась.
Остап бережно опустил Зою на диван и сам сел рядом. У него тоже закружилась голова. От счастья.
Да, это любовь! Ему нужна только Зоя, и больше никто, никакая другая женщина в мире, будь она в тысячу раз красивее. Да и есть ли кто красивее?! Ему захотелось именно сейчас сказать Зое все это. Сказать, что она – единственная на свете и он будет любить ее вечно.
– Ты хорошая! Ты самая хорошая в мире!.. – прошептал он.
