Текст книги "Истоки. Книга первая"

Автор книги: Григорий Коновалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

XIV

Зима этого года казалась Юрию необыкновенной. Не только лютыми морозами и вьюгами отличалась она от прежних зим, но и повышенным напряжением в труде и, главное, ощущением надвигающейся опасности. Но, несмотря на это, а может быть, именно вследствие этого молодые люди особенно жизнерадостны были в эту зиму. Как будто бы кто-то говорил им:

«Катайтесь на лыжах, пока есть время, пока жизнь не омрачена горем и страданиями!» – И по склонам волжских берегов каждый вечер, едва всходила ясная луна, бегали лыжники.

«Танцуйте, веселитесь, пока не загрохотали пушки, пока ружья не отяготили плечи!» – И до полуночи гремели оркестры в клубах, институтах, на катке, кружились пары.

«Любите, пока душа не омрачена тяготами и заботами войны!» – И многие девушки выходили замуж, а через неделю прощались с мужьями, уезжавшими на границы.

Как бы наперекор чьей-то мрачной решимости отнять у людей радость жизни люди больше работали, читали, горячее любили, становились гостеприимнее и общительнее. Много женщин рожало в эту зиму, а акушерки шутили, что в родильных домах не хватает места для всех желающих родить.

Потаенные нравственные силы теснее связывали людей перед лицом грозы. И вместе с тем мирные настроения не покидали людей.

В городе, казалось, один Агафон Холодов не переставал твердить своим стариковским, дребезжащим голосом: «Немцы непременно и очень скоро пожалуют к нам в гости».

Анатолий Иванов затребовал старика в горком для объяснений. «Откуда у тебя такие мрачные мысли? – наседал на него Иванов. – Не читал разве, что не превходящие, а коренные интересы лежат в основе нашего договора с Германией?!» Холодов будто взбесился, начал поучать Иванова: война-де в наше время локальной быть не может, локальная война в Европе еще не развязала ни одного узла. Так они ни до чего и не договорились.

В город вернулись из лагерей Заволжья армейцы и летчики. Театры и клубы наполнились загорелыми, обветренными, здоровыми красноармейцами, сержантами, лейтенантами, капитанами.

Елена Крупнова со своими подругами ходила в Дом Красной Армии на танцы.

Однажды она пошла на выпускной вечер снайперской команды Осоавиахима. Агафон Холодов сказал короткую патриотическую речь. Глазами своими, манерой говорить короткими, четкими фразами он напомнил Лене Валентина. Ушла с вечера и дома написала Валентину:

«Чует мое сердце, что не скоро увидимся мы с вами. Вчера на лекции по военному делу целый час сидели в противогазах. И я решила: увидимся с вами лет через пять. Теперь уж я не рада, что познакомилась с вами. Я хочу быть правдивой. Если бы вы были тут, я бы не замечала парней. Вы опять скажете: «Работай, учись, жди». Все это я делаю, но этого для меня мало… Я подружилась с вашей Верой и скажу вам: вы недостойны ее! Я бы на вашем месте женилась на Вере. Но теперь поздно: она любит другого, хотя он не знает об этом. Ваш друг Ленка».

Вечером под Новый год Лена и Вера Заплескова собирались в театр на бал-маскарад. Вера, окончив уроки в школе, зашла к Ясаковым лишь на несколько минут, взяла платье, туфли и отправилась к Крупновым. Бывала она у них часто, как советовал ей Александр, прощаясь с ней в саду. Сняв пальто, накинув на плечи пуховую шаль, она брала на руки маленького Костю и так ласкала, прижимая к груди, что Любовь Андриановна с опаской поглядывала на нее. «Пора тебе, милая, замуж, и детей надо, да и не одного», – думала старая.

Иногда вечерами Михаил читал свои рассказы, а Вера, сидя за столом напротив него, подперев рукой белый с ямочкой подбородок, грустно смотрела в его лицо большими глазами.

«Не те страницы читаешь ты ей, – думала Любовь, все больше проникаясь недружелюбием к Вере. – Упрямая, зловредная тихоня! Ишь как обожгла парня, до сих пор на воду дует».

Все чаще Вера забывала в комнате Лены то книгу, то тетради, то шарфик. Со временем накопилось немало ее вещей. Однажды Лена попросила мать:

– Пусть Вера живет у нас. – И, не давая матери раскрыть рта, обнимая ее, горячо убеждала: – Куда нам эти хоромы? Я люблю Веру, она сирота, тихая, добрая. Согласись, мама, а?

– Это зависит не от нас, дочка.

– От Михаила? Он тут ни при чем. Он согласится, но только совсем по другим причинам. Они с Верой теперь вроде брата с сестрой. Понимаешь? Миша может так, потому что он изуми-и-тельный человек! Юра не мог бы. Юрий… он, знаешь, такой… А Мишку я люблю больше всех.

– О Мише что говорить? Он и дом и рубаху отдаст. Конечно, места в твоей комнате не жалко. Только все это как-то необычно. Эх, Сани нету, посоветоваться бы с ним!..

– Мама, ты гений! Если бы Саша был, все бы без нас утряслось. Понимаешь?

– Ну что ты морочишь меня противоречиями?

– Ах, батюшки! Нет противоречий. Все хорошо. Поговорю с Мишей, а?

– Михаила тревожить не позволю. Я рада, что он успокоился, к семье приживается.

Действительно, Михаил все сильнее привязывался к семье, отдавая матери свою зарплату – всю, до последней копейки. На заводе сдружился со стариками, с одногодками отца. С ними проводил свободные вечера, слушая их рассказы о былой жизни. Потом записывал и, радуясь, говорил матери, что никогда он не был так счастлив, как теперь.

Любава сначала недоумевала, потом почувствовала, что сыну очень нужно все это, что он тянется всей душой к ней и к отцу.

Михаил сам понимал всю старомодность своего поведения – жить в его возрасте под началом родителей. Но ему после многолетней, чересчур свободной одинокой жизни нравилось теперь зависеть от родителей, и он сам усиливал эту зависимость, во всем советовался со стариками, перенимал их обычаи, привычки, взгляды на обиходные дела, на поступки людей. Чем глубже врастал он в жизнь семьи, пропитываясь своеобразной здоровой атмосферой этой жизни, тем постыднее ему было вспоминать свое прежнее поведение, свой беззастенчивый произвол в сокрушении «старых отношений» и установлении каких-то «новых отношений» между людьми.

Подобно тому как мерзлая земля медленно отходит весной и начинается в ней движение соков, оживают корни, так медленно прорастали в душе Михаила с детства впитанные, а потом забытые впечатления.

Иногда желание целиком принять сложившиеся формы «крупновского» бытия уводило его так далеко в старину, что даже мать дружески посмеивалась над ним.

В новогодний вечер, в шесть часов, пришла Вера. Вместе с Леной мыли полы. И тут Любовь Андриановна прямо-таки диву далась: хрупкая девчонка стремительно работала тряпкой, бегая с ведрами воды. Даже Лена не поспевала за ней. Перетряхнули на морозе половики, первыми сходили в баню, потом хлопотали над прическами, толкая друг друга, склоняя мокрые головы к рефлектору. Говорили намеками и все смеялись чему-то. Оделись в одинаковые, песочного цвета шерстяные платья с коричневой оторочкой. Насколько шло такое платье Вере, оттеняя матовую бледность ее лица, настолько не подходило Лене: слишком обнажало высокую, по-юношески худую шею. Но Лена не замечала недостатков, она не спускала восторженно-влюбленных глаз с подруги.

– Стоп, девчата! – Денис раскинул руки. – Чай попейте с нами, стариками, и тогда валяйте на вечер! Иначе замкну на ключ, продержу до конца года.

Женя, краснея, чуть не заикаясь, упрашивал свою новую учительницу, Веру Петровну, выпить за то, что он думает. Вера встала, взяла его под руку (он был вровень с ней), спросила тихо:

– О чем думаешь, Женя?

– Я… Вы круглая сирота, а я полукруглый. Люблю Мишу и люблю вас. И Лену. И мечтаю, чтобы все жили вот так вместе в нашем доме. И чтобы Саша и Федя.

Зашел почтальон, закуржавевший от мороза, сорвал с усов сосульки, красной окоченевшей рукой взял стопку и ловко плеснул водку в круглый, как у сазана, рот.

– Расписывайся, Денис Степанович, за телеграмму от самого Матвея! Как он там, в Германии с Гитлером-то? – говорил он, прожевывая старыми зубами колбасу. – А это письмо военное. Елене… Кто из вас тут Елена Прекрасная на сегодняшний день? – он окинул взглядом Веру, Лену. – Обе царевны! – Старик вдруг заговорил с воскресшей греховностью: – Бывалоча, писали и нам… присылали… Теперь что? Налей еще, Любовь Андриановна.

– Читай, читай до конца! – требовал отец от Лены. – Чего прячешь за спину-то? У Сани нет от нас секретов.

Лена обняла Веру, и они обе улетели в комнату родителей.

– Верка! Ты догадалась, да?

– Я почувствовала… Ну, давай же! Нет, нет, сейчас не буду читать, даю тебе слово, Леночка, у меня хватит выдержки, ты еще не знаешь, какая я волевая… – бормотала Вера. Но едва записка попала в ее руки, Вера выбежала во двор. При тускло сочившемся из заиндевелого окна свете прочитала: в короткой записке Александр называл ее «дорогим товарищем Верой».

От этого простого, сдержанного письма она размякла – так бывало в пору сиротского детства, когда кто-нибудь ненароком жалел ее. Прижала письмо к глазам. Дрожь била ее, когда она вошла в теплый дом.

– Эх, Лена, не хочется в театр! Мне хорошо, и никуда бы не ушла, – сказала Вера.

Но Лена набросила на нее пальто с барашковым воротником, и они вышли на улицу.

Подъезд театра расцвечен разноцветными лампочками. Толпилась молодежь, подъезжали автобусы и машины, привозившие девушек и парней из заводских районов.

Играл в зале духовой оркестр. У входа в фойе стоял медведь, приветливо покачивая добродушной головой, проверял пригласительные билеты. Фойе декорировано под пещеру. Здесь ходили разнообразные ряженые, и только краснощекая буфетчица странно выделялась своим человеческим лицом среди их фантастических масок.

Вера нарядилась Снегурочкой, Лена – Джульеттой. Поднялись в фойе второго этажа. Яркий свет ламп множился в зеркалах. Праздничный гул голосов, теплый воздух, пропитанный духами, люди в разнообразных костюмах героев мировой литературы, сказок и легенд – все призывало к беззаботности и веселью.

За ними увязались два парня. Лена кокетничала, смеялась, раздувая ноздри. Веру же напугало упорное ухаживание ее партнера по танцам, и она позвала подругу домой.

– Эх, домоседка! Иди одна, – ответила Лена.

Вера сдала костюм, вышла из театра. Она скорее испугалась, чем удивилась, когда, проехав на автобусе и сойдя на остановке, увидела парня.

– А, Снегурочка! Нам с вами по пути.

И он шел рядом с ней вдоль Волги, болтая о вечере. Она все больше удивлялась и пугалась, почему он увязался за ней. Вот и крупновский дом, ярко светятся окна в столовой. Вера свернула к калитке, быстро пошла к крыльцу, чувствуя спиной, что парень стоит и смотрит на нее. Суматошно постучалась в двери. Сени открыл Денис, пахло от него теплом и вином.

– А где наша прыгалка? – спросил он, пропуская Веру в сени. – А это кто там стоит?

– Денис Степанович, это я, ваш подручный. Шел домой, услышал ваш голос, думаю, дай поздравлю.

– Эх, парень, да ты, видно, крепко отпраздновал, с дороги сбился, дом-то твой совсем на другом конце.

Вере приятно было, что Денис упрекнул ее: «Бегаете по одной!» – и что потом, обняв тяжелыми руками, ввел в дом и снял с нее пальто.

– …Разве я могу связывать свою жизнь с кем бы то ни было, если сам не знаю, каким выйду из душевной перетряски? – услыхала Вера голос Михаила.

– Ну, вот видишь, Любовь Андриановна! – загудел набатный голос Макара Ясакова. – Кто в таком деле корни-то? Девка и парень. А мы листья. Соединятся корни – листва охотно пошумит на свадьбе.

Вера зашла в столовую. Юрий и Агафон Холодов о чем-то спорили. Марфа, еще больше раздобревшая после родов, накладывала в тарелки пельмени, поглядывая на Михаила сияющими глазами; он хмурился.

XV

Изучая с начальником штаба документы маневров, Валентин Холодов наткнулся на фамилию сержанта Крупнова. В рапорте говорилось, что, действуя в составе разведотряда, отделение сержанта форсировало ночью речку и пленило штаб батальона.

«А ведь он, наверное, брат Леночки?» – подумал Холодов. С тех пор как расстался с Леной, он написал ей пять писем и два письма получил от нее. Он ясно сознавал, что переписка с семнадцатилетней девушкой налагает на него определенные моральные обязательства, и это радовало его. Без прежнего интереса писал он своему старику, тая от него новое, все усиливающееся увлечение. Происходившее в его душе было столь дорого, что о нем он не мог говорить даже с отцом, от которого обычно ничего не скрывал.

Он переписывался и с Верой Заплесковой, деловито и спокойно.

Захотелось повидать сержанта Крупнова. Он обратил внимание генерал-майора Сегеды на рапорт Богданова.

– Надо бы поговорить с этим сержантом, Остап Никитич.

Сегеда прикрыл желтыми веками крупные, как сливы, глаза.

– Погода установится, поезжай до Богданова.

Валентин отдернул штору: густо оседал мокрый снег, перед зданием штаба буксовала грузовая машина, по тротуару брели рабочие лесозавода, неся на сутулых плечах и шапках толстый слой снега.

– А если я сейчас же поеду? Правда, командующий вернется, будет ворчать.

Сегеда считал, что Чоборцов излишне опекает своего майора, держит сокола в клетке.

– Возьми вездеход и поезжай. Отвезешь приказ о новой дислокации дивизии. Горячий привет Богданычу!

Холодов, не дожидаясь обеда, в сопровождении двух автоматчиков выехал в крытом вездеходе на запад, в расположение Волжской дивизии Ростислава Богданова.

Отделение сержанта Александра Крупнова стояло в небольшом лесном хуторе. Красноармейцы вместе с поселянами молотили просо в риге, веяли, убирали содому и мякину. Двое достраивали сцену в доме уехавшего в фатерланд богатого немца-колониста. Дневальный, не принимавший участия в работах, завидовал своим товарищам.

– А что, Ясаков, много ли пудов намолотил? – спрашивал он, глядя на запыленное лицо Вениамина.

– Молотить не умею, мешки таскал.

– Эх, самому бы понянчить пятерички! – Дневальный расправил плечи. – А что, Ясаков, сержант работал?

– За машиниста. Он же заводской, у него все в руках играет.

– Ну? Вот это да! – с радостным удивлением воскликнул дневальный, хотя о работе своего сержанта он спрашивал уже пятого бойца и всякий раз выслушивал ответы с удовольствием. Когда Александр Крупнов со свертком белья под мышкой, в шинели внакидку проходил мимо него, красноармеец сказал:

– Хорошо, товарищ сержант, помыться после молотьбы… А еще бы лучше побаловаться веником в своей баньке.

– Еще годик, и домой поедете, – сказал Александр, вспомнив, что боец этот последнего года службы.

– Если там ничего не случится, – позволил себе уточнить красноармеец и махнул рукой на запад.

Похрустывая сапогами по снегу, Александр переулком направился к бане, приветливо голубевшей дымком на берегу все еще незамерзшей быстрой речки. Варсонофий Соколов и Абзал Галимов уже вымылись, и оба, красные, потные, сидели в крытом предбаннике, не спеша разговаривая.

– Песню выдумываем, Александр Денисович, – сказал Соколов, решив, что в бане, без формы, можно говорить попросту.

– Получается?

– Одно складное слово никак не находится: командарм, а дальше как? Амбаром? Вроде нехорошо.

– Шли бы в казарму, застудитесь, поэты, сейчас вам не лето, – пошутил Александр, снимая сапоги.

– Абзал, запомни эту ладность: командарм – казарм. Правда, тяжело, вроде камней, но складно.

Александр разделся, вошел в баню и, принимая таз из рук Ясакова, сказал:

– Приказал нам командарм нанести большой удар.

Вдруг он выскочил, прикрывая веником живот, крикнул вдогонку удаляющимся бойцам:

– А это не годится: командарм нанес удар?

– Го-го-годится, в самый раз!

Ясаков плеснул два ковша на каменку, залез на полок. Александр парил его, пока тот не сполз на пол, охая и крутя стриженой головой. Потом Александр разлегся, а Ясаков стал парить его.

– С ленцой работаешь, солдат, – ронял Александр, подставляя спину под удары веника. – Прибавь!

– А наряд вне очереди не залепишь? Честное слово, побаиваюсь тебя. Однако приказываешь – поднажму!

А когда оба пали ничком на пол, окатываясь водой, Александр сказал:

– Молодец! Ко Дню Красной Армии представлю тебя к званию «сержант».

– Не выйдет! Хоть сразу маршала давай – откажусь.

Ясаков принес полный таз пушистого снега и, натирая грудь, заворчал:

– Ты не ломай мою линию жизни, Саня.

Александр воззрился на него левым глазом, правый заплыл мыльной пеной.

– После десанта за речку я доложил Богданову: боец Вениамин Макарыч Ясаков проявил доблесть, находчивость и командирские качества. Шутка ли, капитана взял в плен! А будь ты сержантом – сами генералы тебе сдадутся.

Вениамин испугался этой похвалы. Он и прежде тосковал по своей семье, особенно по жене, а когда получил письмо, составленное всей родней: отцом, матерью, сестрой и тетками, извещавшими, что у него родился Иван Вениаминович, – он начал вести счет дням своей службы.

– Пойдешь на полковые курсы младших командиров. И будем мы с тобой служить Родине до седых волос.

– Тебе что не служить! Жены нет, детей тоже.

– И ты послужишь за милую душу. Я, что ли, один обязан охранять мирный сон твоих младенцев?

– Понимаешь, Саша, я люблю кирпич, камень, люблю строить дома, – тихо, с едва заметной дрожью в голосе сказал Ясаков.

Александру и самому вдруг сильно захотелось домой – сейчас же, прямо из бани. Но он нахмурился и строго обрезал:

– Строить любишь? А я, по-твоему, люблю разрушать?

Александр оделся, туго затянувшись поясом.

– Это хорошо, что ты заговорил со мной, – сказал он, свертывая выстиранное мокрое белье, – боец должен открывать свою душу командиру.

– Не ругайся: я написал домой, что ты кумом моим будешь.

– Рожай со своей Марфой побольше детей, а кумом всегда буду. Летом зальемся вместе в отпуск на Волгу. Опять оставишь жене память о себе.

Александр прошел в деревянный с крылечком, утепленный амбар. В одной половине хранилось оружие, боекомплекты, имущество отделения, в другой, за дощатой перегородкой, жил Александр с бойцами. Дневальный топил походную железную печь с трубой, выведенной в окно.

– Товарищ командир, вам посылка, – сказал он, подавая Александру ящик, обшитый мешковиной. Вдвоем вскрыли посылку, и комнатка наполнилась запахом яблок.

– Кушай, Федяев, кушай. Это наши, с Волги!

Александр нашел в ящике перчатки из козьего пуха с красной каймой у запястья, прочитал письма матери, сестры. Запах яблок перенес его мысли домой, в сад, и он видел лица родных, улыбку Веры. Хотя бы один вечер постоять с ней у калитки! Надел шубу белого дубления, шапку-ушанку, сунул в карман фонарик.

В густых сумерках свежестью, далеким небесным холодком пахнул порошивший снег. Темнели за хутором леса. В хатах зажигался свет. Через улицу цепочками тянулись к клубу девки и парни. Открывались двери клуба, и тогда выплескивалось наружу веселое бормотание баяна.

Александр прошел по улице неторопливым шагом. У околицы встретились лесник и охотник. Они сами подошли к нему, ответили поклоном на его приветствие. Он подробно расспрашивал их, много ли подстрелили они белок, кого встречали в лесу. Пожилые мужики отвечали с такой же готовностью, как и его красноармейцы. Сознание своего старшинства было приятно-обременительным.

Александр завернул за глухую стену клуба, прислонился спиной к штабелям дров, всматриваясь в промереженный заячьими следами снег. Высокой стеной обступали хутор леса. Сунув руки в карманы, он глубоко вдыхал холодный воздух; поскрипывал новый ремень под шубой. Двое подошли к дровам с другой стороны и тоже прислонились к ним, сдвинув несколько поленьев.

– Катерина!

– Чего, Варсонофий?

– Пойдешь за меня?

Девушка похохатывала радостно.

– Ага, пойду.

– Летом увольняюсь – увезу тебя на Урал. У нас тоже леса, а еще есть озера, горы.

– Пойдемо до батьки, Варсонофий. Шо батько каже, то и буде.

– Сначала к моему, Катерина. Есть у меня батько – сержант.

Тихо удалился Александр от штабеля. По улице пронеслась машина, белая от снега, остановилась у амбара, Александр подбежал к машине, когда из нее вылезали два автоматчика, за ними – молодой майор в щегольской бекеше и каракулевом треухе. Часовой, светя фонарем, проверил его документы.

Александр узнал Валентина Холодова, и тут же ему вспомнилось, что человек этот был связан чем-то с Верой Заплесковой. Он замкнулся.

Вошли в комнату. Холодов разделся, причесал прямые, короткие волосы.

– Я хочу познакомиться с подробностями вашего ночного десанта, – сказал он.

Положив планшетку на стол, Холодов записывал рассказ сержанта. Странное и досадное творилось в душе его: поведение толкового младшего командира, стоявшего прямо и говорившего сжато и точно, отвечало тем требованиям, которые всегда предъявлял майор к любому подчиненному. Но все это, ценимое им в других, не понравилось в Александре Крупнове. Он дружески посматривал на него и всякий раз встречался с прямым, открытым взглядом, деловым, спокойным выражением лица. И Холодов чувствовал, как много скрывается за этой спокойной открытостью. Это не было ни хитростью, ни отчужденностью, а чем-то другим. Плывет человек ярким солнечным днем в лодке по Волге, и река не скрывается туманом, не морщится волнами, но попробуй увидеть ее дно! Только и видишь отраженное небо с облаками да свой затуманенный тенью лик.

Покончив с делами, которые оказались не столь уж значительными, чтобы из-за них ехать за сто верст, Холодов решился на прямую откровенность.

– Хочу поговорить с вами по душам. Мы земляки. Я немного знаю вашу семью. Ваш брат, Михаил, напрасно злится на меня, – четко, не смущаясь, говорил Холодов. – Я ни в чем не виноват.

И пока он говорил, Александр, опустив глаза, смотрел на его великолепные бурки. С большим трудом удалось ему овладеть собой, и тогда он в упор взглянул в глаза майору.

Валентин умолк. В эту минуту он почувствовал, что у Крупнова есть что-то более значительное и важное, чем звание и положение, и что будь сейчас он, Холодов, хоть самим главнокомандующим, перед ним все равно не раскрылся бы этот сержант. Теперь он сознавал свой промах. Злясь на себя, Валентин встал и потянулся рукой к бекеше, висевшей на гвозде.

Александр вытащил из-под койки ящик, поставил на стол:

– Ешьте, пожалуйста. Из дому получил.

Холодов нахмурился, потом махнул рукой, взял яблоко.

– Чудесные! Наверное, сестра прислала? Да?

– Ленка вот эти перчатки связала. – И Александр достал из кармана шубы мягкие перчатки.

Холодов с задумчивой улыбкой мял их в руках.

Александр набил его карманы яблоками, вышел проводить на крыльцо.

– Это память о Волге, – сказал Холодов. – Будете писать своим, от меня поклон… Ведь земляки!

Взвихривая снег, машина покатила за околицу. Александр постоял, пока не исчез ее красный хвостовой огонь, потом вернулся в комнату, одарил яблоками товарищей. В эту ночь он долго не мог заснуть, растревоженный встречей с Холодовым.

Рано утром получил приказ готовиться к походу. Под вечер батальон снялся и вышел на железную дорогу. Через сутки выгрузились на предпоследней перед границей станции и маршем, в составе батальона, перешли на новые позиции.

Утром Вениамин Ясаков в паре с Абзалом Галимовым встал в дозор у опушки леса.

– Ай, Ясак, Ясак, какая земля наша громадная! – сказал Галимов, жмуря тигриные глаза. – Дальний Восток и вот этот край!

С этого дня и началась особая, пограничная жизнь, полная таинственности и настороженности.