Текст книги "Истоки. Книга первая"

Автор книги: Григорий Коновалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

XVIII

Хотя никто не говорил вслух, что Солнцев стоит у руководства последние дни, но все работники аппарата чувствовали это. И каждый из них вел себя сообразно своему характеру и положению. Инструкторы, как и прежде, несли на своих плечах всю тяжесть оперативной деятельности, обследовали, проверяли, писали справки, выслушивали нарекания или скупые одобрения. Заведующие отделами дольше обычного засиживались в кабинетах, задерживали тем самым инструкторов. Секретари горкома были наэлектризованы еще сильнее; сами того не замечая, они старались пересидеть друг друга, словно между ними было заключено молчаливое соревнование на выносливость.

До приезда инструктора ЦК многие считали Солнцева опытным, умным, теоретически подкованным руководителем, называли его «хозяином» или «самим», ссылались на его авторитет, умилялись тем, что принимал местных поэтов, которым давал руководящие указания по части реализма и романтизма. После того как инструктор, познакомившись с работой горкома, уехал, некоторые работники, почувствовав непрочность положения Тихона Тарасовича, несколько растерялись, очевидно раздумывая над тем, в какой мере они причастны к промахам секретаря. Заботило главное: как сильно обновится руководство и кто будет вместо Солнцева. О грядущих изменениях говорили намеками, считали, что вызывали Крупнова в столицу неспроста. «Наверху знают, что делать, – строго пресекал разговоры Анатолий Иванов и, помолчав, добавлял уже менее уверенно: – У нас на месте вряд ли найдется подходящая кандидатура».

На городскую партийную конференцию Денис Крупнов пришел вместе с делегатами завода, в числе которых был и Юрий, избранный от заводской организации. Денис зарегистрировался и сразу же, минуя буфет, где толпились, шумно разговаривая, делегаты, прошел по ковровой дорожке в зал. Много событий в жизни Крупновых было связано с этим старым домом. Огромный двухсветный зал с высоким потолком, в лепных украшениях, с двумя бронзовыми люстрами, дубовой почерневшей панелью, сценой, на которой стояли стол под зеленым сукном и кафедра, – все напоминало Денису его молодость, долгую, трудную рабочую жизнь. В этом доме десять дней работал первый Совет рабочих депутатов в 1905 году, тогда Денис вместе с отрядом рабочей дружины охранял здание от полицейских и черносотенцев. Многие члены Совета пошли на каторгу, а вскоре и он отправился вслед за ними. На этой сцене в 1918 году мятежный командующий Мурашов хотел арестовать губернское руководство, но не успел. Начдив Рубачев застрелил его в ту самую секунду, когда Мурашов клал большой палец на гашетку пулемета, направленного на президиум.

Отсюда и началась фронтовая жизнь – сначала рядовым, а потом командиром роты Волжской пролетарской дивизии. В этот дом, перевязав портянкой раненую ногу, привез он от начдива Рубачева донесение командарму о взятии переправы через Волгу.

Кажется, совсем недавно Костя в форме летчика рассказывал с этой сцены школьникам о выборе профессии, а Денис и Любовь сидели в полутемной бархатной ложе, радуясь на своего молодца…

Со спокойным недоверчивым вниманием слушал Денис Солнцева, сильно постаревшего за последние дни. Старый сталевар, как и многие другие его товарищи, чувствовал, что секретарь горкома отчитывается в последний раз. Не хотел этого понять только сам Тихон. Не повышая голоса, щуря глаза в отечных веках, он, как бывало и прежде на пленумах и активах, заложив руку за борт кителя, читал медленно, в манере Сталина. Три часа читал Тихон, не отрываясь от бумаги. Он напоминал Денису слепого, боящегося потерять свою палку.

Когда Тихон Тарасович дошел до признаний в том, что недостаточно был тверд и последователен в осуществлении генерального плана реконструкции города, Денису эти признания показались слишком привычными, легкими.

Доклад Солнцев закончил бодрым, хрипловатым, как у погонщика быков, голосом. Делегаты, громко переговариваясь, выходили во двор. Слышались шутки, смех. Денис отыскал у фонтана Савву и, постучав ногтем по блестящей пуговице его кителя, сказал:

– Как в стеклянном колпаке наш Тихон сидит: вроде и видит людей, а не слышит, не понимает. А ведь не без царя в голове.

– Это еще посмотрим, что за царь у него в голове, – сказал Савва, раздувая ноздри крупного горбатого носа. – Мне он основательно попортил кровь…

Ему вспомнилась их давняя встреча в горкоме. Савва говорил Тихону о металле, а тот свое: стадион, лестница на Волгу, реконструкция города. Явно трусил тогда секретарь, как бы он, Савва, освобожденный от работы в наркомате, не потащил вниз и его, Тихона…

– Кроме всего прочего, Тихон – заяц, – добавил Савва. – Трусы всегда жестоки.

В зал вошли Денис с Саввой вместе, сели рядом. Постепенно заглох гомон. Юрий сел за стол президиума. Предоставили слово председателю городского Совета.

Денис давно привык к тому, что на конференциях люди разные и говорят по-разному. Один говорил о том, что надо делать дальше, другой негодовал по поводу прежних промахов, третий окольно припоминал Тихону Тарасовичу личные обиды, четвертый вещал прописные истины – все, что повторял он на всех активах и по всякому поводу.

– Сейчас повернем руль на сто восемьдесят градусов, – шепнул Денису на ухо Савва. Пружиня сильными ногами, он вышел на трибуну, сжал пальцами борта кафедры, поднял подбородок. Савва раскрыл сложную взаимосвязь заводов города с предприятиями Поволжья, Урала, Донбасса. Его густой, с властными нотками голос раскатывался по залу, когда он высмеивал местнические замашки секретаря горкома. Как может человек руководить, не зная кровообращения мощного хозяйственного организма страны?! Сталь – основа индустрии. Но Тихон Тарасович не знает людей, делающих сталь, он, может быть, даже боится их. С бумагами иметь дело безопаснее: не обожжешься и не ушибешься.

Сдержанный шепот, подавляемый смех в зале не только не мешали, а как бы помогали Савве. На глазах Дениса он будто стряхнул с себя пыль, стал таким же острым, решительным, каким его знали всегда, – недаром заводские называли его «молнией». Вот он сбежал по ступенькам, сел рядом с братом, улыбаясь выпуклыми горящими глазами. Денис толкнул его локтем в бок.

Теперь все чаще замелькали слова: «бесконтрольность», «приписка», «штурмовщина»; за всем этим чудилась Денису враждебная людям косная сила. Но, кроме обычных обвинений (утерял искусство руководить партийной и хозяйственной работой), которые предъявляются каждому не справившемуся с делом, Солнцева упрекали и «в некоторых бытовых неполадках»: супруга чуть ли не смещает и назначает деятелей искусств, а сын Рэм частенько выпивает и озорует. И хотя Денис презирал ораторов за эти «бабьи» невеликодушные речи, давнее недоумение его перерастало в нерадостное раздумье: как могло случиться, что Тихон, тертый, вышколенный жизнью, хитрый, не дал укорота супруге, не нашел дорогу к сердцу мятущегося сына? Да и Юлия не такая ли, как Рэм, отравленная своеволием, дичок, обделенная, наверно, требовательной любовью отца. Как она, разговаривая с Любавой, выставляла напоказ свое настораживающее свободолюбие, не то напускную, не то искреннюю развязность, бьющую в глаза самоуверенность. Непонятна привязанность Юрия к этой несчастной женщине. Эх, Тихон, Тихон, не находишь в себе мужества передать другим непосильную тебе работу. Эта вечно старая и вечно новая история самообмана износившихся людей много горьких чувств пробудила в душе Дениса. И благородно не убирать плеча из-под тяжести и смешно: ноги дрожат и не в силах нести. И Денис пожалел Тихона…

Анатолий Иванов не спеша поднялся на трибуну, долго и мелко откашливался, вприщурку смотрел в зал. Говорил он о Солнцеве с видом человека, близко знающего секретаря горкома: широкий характер, доброе сердце. Правда, некоторые нахрапистые товарищи воспользовались его широтой, доверчивостью: построили Тихону Тарасовичу особняк, а себе два. Будем же суровы, но справедливы, ибо интересы дела выше всего… Рука у партии умелая, когда надо строить, а беспощадная, когда приходится бить за дело. Партия строга, потому что рабочий класс не шутки шутит, а социализм строит. Многим бы хотелось стать вожаками, большими и малыми. Да ведь, кроме хотения, нужно умение. И сколько таких неумелых сошло на нет!

Тихон, словно не слушал оратора, не спеша перелистывал свой блокнот. Но губы его вздрагивали, мертвенная бледность выбелила нос и щеки, шея горела.

– …Сейчас обстановка сложная, – продолжал Иванов суровым тоном. – Позади финская война. Проверила нас огнем и кровью. Сейчас важнее построить цех, чем театр, сшить гимнастерку, чем нарядный костюм, выпечь черный хлеб, чем пирожное. Потому-то у руководства должны стоять люди с размахом и… со стажем. Мы, молодые работники, многим обязаны товарищу Солнцеву: он нас учил, воспитывал. Было бы глубокой ошибкой недооценивать огромного опыта и заслуг товарища Солнцева. Если рядом с этим матерым человеком поставить товарищей построже, посдержаннее, то он вполне потянет. Вот тут-то конференция и должна придирчиво обсудить каждую кандидатуру… – При этом у Иванова был настолько незаинтересованный вид, что Денис невольно с усмешкой подумал: «Притворяешься, черноусый, давно уж ты подыскал подходящего напарника Тихону – самого себя!»

Встретился глазами с братом, и тот понимающе подмигнул ему. Денис сунул в руки Саввы свою бересклетовую палку, одернул полы пиджака и, чуть сутуля вольготно развернутые плечи, пошел к трибуне, косясь на ноги сидевших в первых рядах. Рукава белого полотняного пиджака были немного коротковаты, и он, зайдя за кафедру, сердито одернул их. Тихон Солнцев сказал что-то на ухо секретарю обкома, сидевшему рядом с ним, и они оба повернулись лицом к Денису. Юрий, угнув голову, исподлобья смотрел на отца, на его ширококостную, поджарую фигуру, на его сухое лицо с тугой, коричневато-дубленого цвета кожей.

Денис остановил свой взгляд на Солнцеве и, округло окая, сказал:

– Тихон, мы с тобой почти одногодки, и давай будем говорить без величальных слов. Не на именинах мы, а государственные дела решаем. К тому же время крутое…

В устоявшуюся тишину натекали глухие раскаты отдаленного, игравшего за Волгой грома. Здесь же в городе, над крышами домов, над обомлевшими от полуденного зноя садами незамутненно синело небо. И лишь изредка откуда-то с необогретых высот прорывался струями ветерок, путал узорчатые занавески на окнах, желанным холодком сушил пот на лицах людей.

– Прошлым летом Тихон вразвалку прошелся по нашему заводу, ногой пнул броневую плиту. Не сдвинул. Тяжела она, сталь-то, в ней сила народа, державы. – Теперь Денис повернулся к сидящим в зале. – Сталь – наша сила, наш оплот. – Он снова скосил твердые глаза на Солнцева. – Ты бы хоть любопытства ради покачал вот так, на руке, стальную лепешку. Почувствовал бы, сколько тянет рабочий пот. Да нет, видно, кроме бумаг, давно уж ничего не щупали твои руки: ни металла, ни камня. – В невнятном одобрительном гуле Денис уловил слова: «Сторонится он рабочих». – Ночей не спали рабочие, инженеры, головы трещали от дум, спины не просыхали от пота, слепли люди, жарились у мартенов, чтобы надежной броней защитить воинов. А ты вник в наши дела? Разучился словом одобрять. Да и слушать-то людей не умеешь.

И тут вдруг припомнился Денису Тихон, каким был в молодости: синеглазый, веселый каменщик. Как он ловко клал кирпичи, строя школу! Работал и учился, по воскресеньям гулял по берегу Волги со своими маленькими детьми, покинутыми матерью. Теперь, рыхлый, болезненно-полный, сидел он за столом между сурово-сосредоточенным Юрием и грустно-задумчивым седым секретарем обкома. Рука, которой он подпирал оплывшее лицо, вздрагивала, тяжелые веки закрыли глаза, и кажется, нет у него сил поднять их. Горло Дениса вдруг судорожно сжалось, в носу защипало. На секунду Денис задержал взгляд на своих больших, разбитых работой руках: они тоже вздрагивали. Сердито, глухим голосом закончил:

– Тебе доверили власть. Работай! Не можешь? Тогда уходи, не доводи людей до гнева, а себя до позора. Я изработаюсь – отступлюсь от мартена, посторонюсь. Гнилой колодой на дороге валяться не буду. Человек стареет, народ молодеет.

Когда Денис спустился в зал и сел на свое место, сосед его слева сказал, криво усмехаясь:

– Правильно вы говорили. Но ведь старый – что малый: один не хочет расстаться с игрушкой, другой – с почетом. Тяжело Тихону Тарасовичу, а?

Денис отвернулся.

В голове Солнцева шумело, сердце как бы разбухало, не хватало воздуха. Он глотал таблетки, запивая нарзаном. Будто в недужном, тяжелом сне увяз он и никак не мог избавиться от этого ощущения. Видно, никто не догадывается о своей беде, пока она не постучит в двери. И вот он встал лицом к лицу со своей бедой. А ведь всего несколько часов назад, закончив доклад, он чувствовал себя бодрым, готовым к привычной перепалке. Первый решительный удар нанес Савва, и Тихону вдруг стало как-то скучно, тоскливо. Люди, которых, казалось ему, он знал до дна, вдруг открылись перед ним невиданной доселе стороной. И он будто медленно просыпался, все больше удивляясь этим странным переменам в людях. Твердая опора, на которой стоял он годами, уплывала из-под его ног. Железным прессом давило душу. И как бы ни успокаивал он себя, что эта конференция обычная: покритикуют, потом опять окажут доверие, – обманываться дальше он уже не мог… Зажмурившись, он с каким-то странным отупением вслушивался в голоса людей, изредка заглушаемые громом надвигавшейся из-за Волги грозы. Вот серьезным, несколько обиженным тоном говорит инженер… С какого он завода? Кажется, с крекинга…

Старичок каменщик прямо с места прокричал тонким голосом:

– Бани в поселке нет, а цветы на каждом шагу, плюнуть некуда. Это, братцы, все равно что грязную голову духами брызгать!

Слушая ораторов, Юрий вспомнил, как два дня назад он был вызван на заседание Оргбюро и там увидел Сталина.

В семье об этом человеке, овладевшем помыслами миллионов людей, говорили редко, лишь в такие минуты настроений решительности, когда, оправдывая те или иные крутые меры, нужно было подстегнуть свою волю, ожесточить, сердце. Юрий не знал живых подробностей из жизни Сталина, потому, видно, для него имя это было символом абсолютной мудрости, воли, исторической целесообразности, грозной беспощадности к заблуждениям и слабостям. И теперь странным было увидеть живого невысокого человека с глазами в пытливом сощуре, услышать непривычный выговор с резким восточным акцентом: «Солнцев? Не знаю такого секретаря». И Юрий весь сжался морально, почувствовав, как зачеркнули Тихона.

Сталин поднял седеющую голову и, оглядев Юрия словно недоверчивыми глазами, спросил глуховатым голосом:

– Вы согласны, товарищ Крупнов? Потянете?

С очевидной вызывающей смелостью молодого робеющего и благоговеющего человека Юрий прямо посмотрел в смугло-желтое лицо, ответил твердо и не спеша:

– Согласен, товарищ Сталин.

Сталин улыбнулся.

– Волга больше, чем великая река, – заговорил он тихо, и все его напряженно слушали. – Волга – ось России. Волга – родина Ленина. Ваш город не просто большой город. Он центр революционного движения Поволжья, оплот, у стен которого нашли свою смерть белые армии. Он узел коммуникаций, сталь, машины, нефть, хлеб. Со временем построим гидроэлектростанции на Волге. Не упускайте из виду перспективы. Не смущайтесь тем, что вы молоды. Молодость не порок, а дар божий. Побольше уверенности. Будьте беспощадны к политиканствующим, к болтунам. Незаменимых работников нет, незаменима только партия…

Не было в душе Юрия чувства размягченности, а была собранность воли, ясность мысли, желание действовать. «Сделаю все… умереть потребуется – умру», – с отчаянной решимостью молодости думал тогда Юрий.

Однако сейчас, на конференции, он временами терялся. Солнцев остановился у рубежа, который давно преодолен народом в его нравственном, культурном развитии, говорили коммунисты, и их лица выражали отчужденность и осуждение. Кажется, нет на свете более тяжкого наказания, чем недоверие и гнев своих товарищей.

Вызвать любовь одного человека – трудное дело, заслужить доброе доверие товарищей – подвиг. И так ли уж он, Юрий Крупнов, нужен им, как они ему? И не скажут ли вскоре о нем, как о Солнцеве: «Не знаем такого секретаря».

Перед Юрием лежала на столе речь, написанная его четким почерком. Но сейчас ему вспомнилось то, что родилось в беседах с родными, с рабочими. Древний, с зеленой бородой старик, учивший когда-то в дни молодости дядю Матвея мастерству сталеварения, говорил у рыбачьего костра: «Родился – в волжской воде искупают, умер – ею покропят. И хоронят нас, волжан, на высоком берегу. И веснушки на лицах рыжеватые, как песок на Волге». В ту ночь, после долгой разлуки с Михаилом, они легли спать на веранде, брат задумчиво говорил о том, что у нашего города своя судьба, сердце и душа борца-революционера, изобретателя и труженика. Он древен и молод, наш город, как народ, как Россия. Когда-то давно верблюжьим ревом, конским ржанием и скрипом колес азиатское кочевое нашествие вспугнуло и лебедей и рыбаков на Волге. Но щитом встал город на берегу, отражая удары завоевателей. Грозные озаренные пожарами восстаний и войн повороты в судьбе народа связаны с городом, как душа с телом. Немало отчаянных, завязав горе веревочкой, обручили свои судьбы с судьбами Разина и Пугачева. И вспоминали тогда братья семейные рассказы о восстаниях рабочих, о боях с белыми у стен города…

«Добрый, душевный, широкий, – думал Юрий о Солнцеве, – но такой должности нет в горкоме партии. К тому же широта оказалась неумением работать, доброта выродилась в благодушие и самодовольство. Да и был ли добрым с риском для себя? Сколько поломал жизней, не решаясь или боясь отстоять человека от наветов и подозрений. Это поначалу. А потом сам ожесточился. Не страшнее ли жестоких бывают добренькие, когда теряют чувство меры в пресечении зла? Ладно, если зло действительно налицо. А ну, как оно всего лишь приснилось расстроенному воображению? И как могло случиться, что добрый Тихон Тарасович разуверился в человеке, повернулся к нему лишь одной стороной повелений, суровой требовательности и поучений? Не вылазил из прокуренного кабинета до полуночи, держал работников в нервном напряжении. И не страшно ли оттого, что, пока жег себя в заседаниях, рабочие сварили тысячи тонн стали, построили машины, станки?»

Секретарь обкома несколько жалостливо говорил: нелегко партии терять кадры. Учит, воспитывает она работника, а он возьмет да растратит себя по пустякам или еще хуже: сломает себе голову. Самое тяжелое, когда человек утрачивает чутье на правду… Он рекомендовал избрать первым секретарем горкома Крупнова Юрия…

Юрий не особенно огорчился тем, что не выступил. Он зачитал проект решения конференции, а в нем было написано все, что нужно делать и даже больше, чем могли сделать…

Тучи заткали солнце, томительное безмолвие насытило воздух. И вдруг хлынул прямой, крупный дождь, разогнал женщин и детей со сквера. Туча уплыла за Волгу. Делегаты группами и поодиночке выходили на улицу. Город, умытый ливнем, блестел под косыми лучами солнца листвой мокрых деревьев, крышами домов. Замирая, стекали ручьи по мостовой.

Юрий и отец стояли у раскрытого окна в одной из комнат горкома.

Молодой, стройный, как подросток, тополь, кажется, норовил просунуть в окно свои ветви. Весной должны были подстричь его, но он каким-то чудом избежал неумолимой цивилизаторской руки садовника и теперь, искупавшись под дождем, наивно-радостно блестел широким зеленым листом, пахуче струил дыхание.

Час назад Дениса в перерыве позвал в эту комнату Анатолий Иванов и, угощая его выдохшимся тепловатым нарзаном, сказал, что он составил приветственное письмо товарищу Сталину, а Денис должен зачитать это письмо. Денис просмотрел несколько страниц, заметил, что почти такое же послание читали недавно на собрании актива. «Надо немного постругать, а то товарищ Сталин может обидеться: эко, мол, как расхвалились». Иванов погрозил Денису пальцем, ядовито-загадочно заглядывая в его глаза. Потом сам, дав полную волю своему выразительному голосу, прочитал письмо, называя Сталина мудрейшим из всех мудрых земли, солнцем, затмившим обычное солнце.

В глубине души Денис понимал, что подвиги Сталина говорят сами за себя и что величальные слова по адресу его таят в себе дурное намерение прикрыть промахи в работе. И Денису очень хотелось, чтобы великий отец прицыкнул на своих безудержно расхвалившихся детей. «А может быть, устарел я?» – подумал он вдруг с горечью. Запустил руку в мягкую мокрую листву тополя, и что-то очень и очень давнее, молодое и милое, вспомнилось ему.

Домой шли вместе с Юрием.

– Удивительно: жил человек среди людей, на быстрине, и не видел жизни, – говорил Юрий, все еще не погасив в душе возбуждение, которое владело им на конференции. – Я чего-то недодумал, почему-то не выступил. Наверное, жалость помешала. Ведь это трудно забыть: партийный билет я получил из рук Тихона Тарасовича.

Денис нахмурился:

– Тут, милок, не знаешь, кого надо жалеть: одного человека или вон тех многих. – Он указал на молодых парней и девушек, сгуртовавшихся вокруг гармониста.