Текст книги "Ян Жижка"

Автор книги: Григорий Ревзин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

V. ВИФЛЕЕМСКИЙ ПРОПОВЕДНИК

Весною 1411 года, в день Благовещения, на площадях Праги протрубили дворцовые герольды – Король выезжал из замка в город[20]20
  Лишившись императорской короны, Вацлав остался королем Чехии. Чешское королевство было наследственным двором Люксембурокого королевского дома.


[Закрыть].

В костелах густыми переливами звонят колокола. Толпы пражан запрудили улицы столицы, но на лицах не видно праздничного веселья.

На перекрестках, где стекается народ, оживленно толкуют и спорят. У всех на устах одно имя – Гус.

Прага, да и вся Чехия, живет под впечатлением церковных громов, свалившихся на голову Яна Гуса, проповедника Вифлеемской часовни и ректора Пражского университета, магистра свободных искусств и бакалавра богословия. Чем кончится его долгий бесстрашный спор с apxиепископом Збынским Зайцем и Римской курией? Збынек повелел закрыть Вифлеемскую часовню. Гус, пренебрегши волей архипастыря, продолжал там свои проповеди.

Еще резче стали выпады Гуса против церковников. И все шире и дальше разносится его голос по чешской земле.

В феврале сам папа предал Гуса церковному проклятию. В середине марта архиепископ Збынек приказал приходским священникам Праги огласить это проклятие со всех амвонов. Но Гус все не сдавался. Он отверг право высших иереев отлучать без церковного суда, закрывать кому-либо путь к проповеди. Вот и сегодня, в праздник, он снова будет говорить перед пражским народом.

Чехи Новой Праги, Малой Стороны и пригородных посадов любовно, с ласковой тревогой в голосе называют Гуса «наш бедный магистр», «заступник за нас, чехов», «наш праведник Ян».

А немцы – патриции и богатые бюргеры Старой Праги – произносят имя вифлеемского проповедника с неприязнью, хмурясь. «Еретик», «бунтарь», «мужик в магистерской тоге», – говорят эти богатеи о Гусе. Они готовы стащить его с кафедры и покончить с ним, как со смутьяном.

Но пражане-чехи окружили любимого магистра защитной стеной своей преданности.

Накаленным, грозовым воздухом дышит Прага.

Король Вацлав не терпел ни церковных интриг, ни богословских споров. Все же он вмешался в это дело и взял сторону Гуса: его возмутила бесцеремонность, с какою Збынек потребовал закрытия Вифлеемской часовни. Ведь он сам, король Чехии, своей грамотой позволил открыть часовню еще двадцать лет тому назад!

Збынку не нравятся, говорил король, проповеди на чешском языке. Но он, Вацлав IV, выдал привилегию именно на это, на проповедь по-чешски. Кто виноват в том, что пражский люд валом валит к Гусу в Вифлеем, а не слушает своих приходских священников. Пусть дармоеды Збынка поменьше шатаются по кабакам и непотребным местам Праги и поучатся у Гуса своему ремеслу.

Вацлав в придворном кругу открыто издевается над архиепископом. «Спору нет, – говорит он, – Збынек – сокровище, которое он сыскал среди чешского панства и усадил в архиепископское кресло. Пока надо было драться с мятежными панами, Збынек был неоценим. Засучив рукава рясы, лез он впереди самых отчаянных головорезов на стены замков, рубил мечом, как заправский наемник. Но какого дьявола суется этот неуч в богословские споры с магистрами университета? Даже приказывает жечь книги, в которых ни аза не смыслит!».

Вацлава, с детских лет знающего три языка, смешит это высокопреосвященство, научившееся кое-как грамоте, когда на голове его была уже митра и палец украсился аметистовым перстнем.

Король не пропускает случая пропеть стишки, сочиненные про архиепископа студентами:

 
Збынек наш едва читает,
Он сжег книги, а не знает,
Что в них написали…
 

Покойный папа Александр V в булле своей против Гуса говорил, что «сердца многих в Чехии заражены ересью». «А кто подсказал ему такое? – продолжает Вацлав. – Ясно, все это происки Збынка! Збынек, проиграв свой спор с Гусом в Праге, ничего не придумал лучшего, как оклеветать перед Римом его подданных!».

Вацлав ответил Римской курии, что святой отец был введен клеветниками в заблуждение, что ересей в Чехии нет нигде и следа. А что до Гуса, то, назло Збынку, он назвал вифлеемского проповедника «нашим верным, благочестивым и любезным капелланом».

Но Збынек все же добился своего. Не помогли ни оправдания самого Гуса, ни представления чешского двора и виднейших дворян королевства, – новый папа, Иоанн XXIII, наложил на Гуса церковное проклятие. Всей Чехии известно, как состряпал Збынек свою победу в Риме, сколько чистокровных скакунов, сколько золотой утвари, сколько кадей с дукатами везли посланцы архиепископа с собою в апостольскую столицу.

– А в Гусе курии какой толк? Рим не ищет овец без шерсти! – заключил король, рассказывая собутыльникам свои дела со Збынком.

Жижка, сдерживая коня, с десятком других придворных всадников прокладывал дорогу в густой толпе, запрудившей улицы.

Королевский кортеж подъехал к строению с огромным порталом. Сбоку высилась поставленная отдельно колоколенка, единственный колокол которой авонил высоким и частым звоном.

– Дорогу его величеству!

Просторный сводчатый зал на пятнадцати каменных колоннах был набит до отказа. На тесно составленных скамьях и вдоль стен сидело и стояло не меньше трех тысяч человек. Столько же почитателей проповедника осталось на площади, у входа в часовню, не в силах протискаться внутрь здания.

Для короля и его свиты очистили место в левом алтаре. В зале стало еще более тесно и душно.

Троцновский рыцарь бывал уже не раз на проповедях Гуса. Каждое посещение Вифлеема заставляло Жижку подолгу раздумывать над вещами, которые до тех пор не очень занимали его: над устройством и порядками католической церкви, над жизнью духовенства.

Ян Гус.

В ожидании проповеди Жижка разглядывал стены, по которым Гус развесил собственною рукою сделанные украшения – огромные пергаментные свитки. На них громадными, величиною с локоть, буквами написаны были библейские заповеди, а также изречения против продажности духовенства.

Налево, в двух шагах от обитой парчою скамьи короля и королевы, поднималась высокая, четырехугольная деревянная кафедра.

Гус вышел из притвора, медленным шагом стал взбираться по крутым ступеням. Подойдя к барьеру, обратил свой взор к собравшимся. И Жижка вновь испытал уже знакомое ему чувство восхищения этим человеком.

На бледном, овальном лице поражали и влекли к себе глаза, глубоко запавшие. Было в них твердое убеждение, печальное раздумье, много доброты и жертвенной готовности пойти в призвании своем до конца, как бы скорбен ни был уготованный судьбою путь.

– Споем, братья и сестры!

Гус взмахнул рукою, и завсегдатаи Вифлеема затянули сочиненный им гимн.

Когда кончили пение и в зале воцарилась тишина, Гус начал проповедь:

– Дабы мне не провиниться молчанием и ради корки хлеба или страха людей не оставить истины, я хочу истину, которую меня господь сподобил познать, защищать до смерти. Ведь я знаю, что истина останется, что она сильна и одержит победу навеки. При ней нет различия в людях. А если бы я убоялся страха смерти, то уповаю, что сам бог даст мне твердость.

– Как зерно сохраняется, а шелуха отбрасывается, так и мы должны незаконные учреждения отвергать и оставлять без внимания.

Незаконными учреждениями Гус называл нагромождение правил и канонов, созданных неправедными иереями католической церкви. Больше всего ратовал он за проповеди вне церкви, видя в том возможность вдохнуть новую жизнь в окаменелый культ:

– Слово божье не должно быть связано. Его надо проповедовать на улицах, площадях и с крыш – всюду!

Гус решительно отвергает порядки чешской церкви. Гневными словами клеймит он жизнь священников и монахов:

– О, пусть погибнут каноники, епископы и прелаты, которые жрут и лакают, пасут свои тучные телеса, а о духовном своем призвании совсем забыли. Священники содержат красивых лошадей в дорогой упряжи, своры охотничьих собак. Не успеют они отслужить обедни, как тут же, в церкви, сговариваются между собой, в какой корчме сойтись пьянствовать.

– В Чехии, – продолжал Гус, – монахи имеют пиво и старое и молодое, и густое и слабое. Нет у нас людей, которые имели бы такое изобилие на потребу телес своих. Сами короли и паны не имеют таких яств и питий, всегда столь хороших и всегда в таком изобилии наготовленных. Для такой жизни деньги вымогают у бедняков.

– Что ни насильник-пан, ни грабитель, ни ночной вор не смогли забрать, то у бедного человека выманят священники и монахи за исповедь или за обедню, за отпущение грехов, за молитвы или за погребение. Последний грош, припрятанный старушкой, и тот вытянет у нее священник, обманщик и хищник. Он хитрее и злее вора.

И Гус рассказывает, как один монах, задумав поглубже забраться в карман верующих, говорил в своей проповеди:

«Знайте, дети мои, есть три разных чорта: один закрывает сердца, чтобы не скорбели они о сотворенных грехах. Это, дети мои, злой чорт. Другой закрывает уста, чтобы не молились они и не прославляли бога. Этот чорт, дети мои, хуже первого. Но третий чорт хуже всех – он закрывает ваши кошель-ки. Не давайте тому чорту овладеть вашими душами, обратитесь к святости и раскройте кошельки».

– Мы восстаем, – продолжал Гус, – против всех, кто крадет коров. Как же не восстать нам против грабителей в рясах, которые выманивают у бедняка последний грош?

– Если заболеет богатый, к нему спешат священники со всех сторон. А заболеет бедняк, так к нему не заглянет ни один из них.

Гус рисует перед собравшимся народом всю гнилость церкви:

– Кто больше денег заплатит, тот и возьмет епископскую власть и всякую иную духовную должность. Костелами и алтарями торгуют, словно это волы и коровы. А что происходит от этого? Всякий дурак знает, что есть у нас в Чехии никудышные епископы, неспособные и свиней пасти.

Гус долго еще клеймит лихоимство и разврат священников и монахов, а затем, повысив голос, возглашает:

– Как Христос и его апостолы не были обременены земельными владениями, так точно и наместники и преемники их не должны владеть землями.

– О, верные слуги короля, вельможи, паны и рыцари! Пробудитесь от непробудного сна, в который вас погрузили священники и монахи! Прогоните из их поместий жадных до наживы иереев! Иначе не минуть вам бури! Вспомните, вам доверено богом управление народом! Потому покончите с алчностью священнослужителей. Не позволяйте им грабить народ с дьявольской хитростью. Не давайте вывозить из ваших панств богатства к вашей невыгоде,

При этих словах Гуса среди окружающих короля вельмож – заметное оживление. Склоняются к уху соседа, что-то шепчут, улыбаются: «Отнять земли у церкви?! А кому отдать их? Почему Гус не говорит до конца? Кому же и отдать, как не тем, кто владеет землями рядом с монастырями. Королю? Панам? Рыцарям? А вообще-то проповедник говорит дело, и надо его защитить от Рима!»

А Гус продолжает:

– Наше алчное, распутное, разнузданное духовенство обвиняет меня в ереси, чтобы унизить в глазах народа и осудить на смерть. Что же, я должен потому замолкнуть? Нет! Прочь от меня такие мысли! Горе мне, если я стану молчать! Лучше умереть, чем остановиться, лукавя, на своем пути!

Потом Гус обращается с упреком к светским владетелям:

– Паны, судьи своих крестьян, рады преступлениям, как врач рад болезни, а священник – смерти. Пан взыщет пеню, врач – плату за лечение, а священник получит мзду за отпевание. На панском суде, – продолжает Гус, – бедняка за одно слово, сказанное в простоте, присуждают к денежному штрафу, а то и к смертной казни.

Придворные паны начинают ерзать на своих сиденьях. А Гус продолжает:

– Разве не равны все люди? Почему допускают король и его вельможи столько несправедливостей к крестьянству?

– И где это, – восклицает проповедник, – научились за убийство крестьянина откупаться пятью копами грошей?! И так ли уж дешев человек, который кормит всю страну? Откуда взялось такое, что мещанин дороже поселянина на десять или пять коп грошей, а пан – на пятьдесят коп грошей дороже рыцаря?

В конце проповеди всю силу своего красноречия Гус отдает наболевшему делу – отношениям между пришлым и коренным населением. Гус говорит о том, что вот он много лет боролся за права магистров-чехов в университете:

– Много лет терпели мы, магистры-чехи, в нашем Пражском университете хулу и поношение от магистров-немцев… Народ пражский знает: у немцев там, в совете университета, было три голоса, у чехов – только один… Как же было честному человеку не восстать против такого порядка? В парижской Сорбонне управляют французы, в Болонском университете – италийцы, а у нас, в чешской столице, университетом долгие-долгие годы правили пришельцы немцы…

– А я говорю вам: чешский народ должен быть в Чехии головой, а не хвостом! Немцы пусть будут хозяевами в Вене, Кельне, Гейдельберге, где угодно, только не у нас в Праге! Ведь бог каждому племени выделил особую землю, чтобы одну часть имел чешский род, другую – баварский, третью – венгерский…

– Я ратовал за то, чтобы в совете нашего университета голоса магистров-чехов перевешивали немецкие голоса. А когда наш владыка, король Вацлав, издал два года тому Кутногорский декрет, чтобы три голоса в университете были у чехов, а один – у немцев, повсюду, на всех перекрестках немцы стали кричать: «Гус уговорил короля прогнать немцев из Каролинума!» Но то горькая клевета на всех нас, чехов! Двери и кафедры Каролинума остались открытыми для всех достойных! Мы никого не гнали! Это немецкие магистры, гордецы, потерявши власть над нашим чешским университетом, сами покинули Прагу!

– Но я, – продолжал Гус, – стоял и стою на твердом, как скала, порядке божьем и человеческом. Чешский народ в своей чешской земле должен спокойно управляться своими обычаями и законами, без помехи со стороны пришельцев.

– Говорю по совести, – заканчивает Гус, – пусть никто не скажет, что, раз кто немец, он тем самым и плох… Если бы я узнал немца, который ратует за добро больше, нежели мой родной сын, – он был бы мне милее брата. Добрые священники из иноземцев мне милее, чем недостойные из чехов, и добрый немец мне милее, чем злой брат!

Гус сошел с кафедры.

Королевский кортеж вернулся в замок, толпы пражан покинули часовню.

Но долго еще и в Праге и в отдаленных углах Чехии толкуют слова вифлеемского проповедника, страстно спорят о каждом его положении.

А Жижка, слуга королевы, помыслами своими далек от дворцовой жизни: он думает о судьбах Гуса и Чехии.

VI. КОСТЕР В КОНСТАНЦЕ

Я слабый, немощный гусь, на место которого истина выслала уже многих орлов и соколов.

Из письма Яна Гуса.

Папская тиара украсила голову Иоанна XXIII с 1410 года. Этот человек, в миру Валтасар Косса, в молодости был морским разбойником. Нравы пирата привнес он и в управление церковью. Подкупный, жестокий, развратный, он обратил Рим, и до него не блиставший добродетелью, в грязный вертеп, в ту «вавилонскую блудницу», против повадок которой стали открыто роптать в городах и селах католической Европы.

Католический мир задыхался от зловонных испарений, струившихся с берегов Тибра[21]21
  Река, на которой стоит город Рим.


[Закрыть]. Кафедры богословия Сорбонны, Оксфорда, Болоньи, напуганные растущим повсюду возмущением, советовали, пока не поздно, перестроить церковь «во главе и членах ее», иначе прогнившая храмина католичества рухнет под напором сомнения и ересей.

Но Иоанн XXIII далек от мысли о какой-либо церковной реформе. У него других забот по горло: со всех сторон покушались на его власть и богатство. Житья не давали «антипапы» – Григорий XII и Бенедикт XIII. Но больше всего хлопот и страху от неаполитанского короля Владислава, который вторгся с сильным флотом и войском в папские владения и грозил, овладев Римом, поступить с Иоанном XXIII по обычаю его старой профессии – повесить на мачте под черным флагом вниз головой.

Для войны с Владиславом нужны полчища наемников, а для вербовки их – груды золота. Иоанн разослал во все углы Европы буллы с объявлением крестового похода против «клятвопреступника», «проклятого изменника» короля Владислава. Тому, кто даст на крестовый поход денег, папа предлагал индульгенцию – свою квитанцию на полное отпущение грехов[22]22
  Согласно «учению» мракобесов – богословов католической церкви – у «всевышнего» якобы хранятся неисчерпаемые запасы всяких добродетелей, образованных заслугами перед ним Христа. Этот своеобразный «фонд добродетелей» находится, по тому же учению, в распоряжении католической церкви и ее главы. Начиная от времен Клемента VI (1342–1352), папы черпали из этого запаса и по мере надобности предлагали по сходной цене.


[Закрыть].

К середине 1412 года в Прагу прибыл из Рима папский посланец. Ему надлежало наладить в Чехии самую широкую торговлю индульгенциями.

Под барабанную дробь и громкие выкрики зазывал монахов в трех главных пражских церквах началась дешевая распродажа папских индульгенций. Папа грозил отлучением всякому, кто посмел бы противиться этой торговле. А король Вацлав дал торговцам свои охранные грамоты.

Против финансовой операции Рима восстал Гус. С вифлеемской кафедры стал он метать громы. Это возымело действие. В церквах, где происходил торг, то и дело раздавались оскорбительные выкрики против папы. На улицах приверженцы Гуса устраивали враждебные Риму шествия и маскарады. Студенты рядились в одежды публичных женщин и, подражая монахам, зазывали покупателей, потрясая ворохом бумажек, изображавших индульгенции.

Советники городского управления Старой Праги, богатейшие немцы, купцы, патриции решили дать урок строгости смутьянам. Их биричи[23]23
  Бирич, бирюч – в средневековой Чехии, равно как и в древней Руси, – городской глашатай, а также сыщик.


[Закрыть] изловили трех юношей, нарушавших своими богохульными выкриками торговлю папских агентов. На площади Старой Праги палач отрубил им головы.

Так пролились первые капли народной крови.

Гус со своей кафедры взывал к пражанам:

– Братья мои и сестры! Я не возьму всего золота, которым наполнили бы эту часовню, за трех героев, смело восставших против пасти антихриста. Братья и сестры, вы познали истину, не давайте же отпугнуть себя от нее никакими угрозами.

Советники пражской ратуши рассчитывали усмирить Гуса и его последователей страхом. Но казнью трех юношей они достигли обратного.

Тысячи пражан собрались вокруг ратуши Старой Праги. Они громко обвиняли папу, требуя сурового наказания людей, повинных в казни трех юношей.

Иоанн XXIII, узнав, что Гус посмел посягнуть на его доходы, стал с тех пор непримиримым врагом Гуса. Никакие самые дерзкие вероисповедные ереси не могли итти в сравнение с этим грехом Гуса – прямой атакой на финансовую операцию Римской курии.

Иоанн XXIII взял в собственные руки следствие по делу о чешском еретике. Прежде всего подтвердил он и усилил прежнее церковное проклятье Гусу. Всякий, кто посмел бы общаться с ним, подлежал, в свою очередь, проклятию. Где бы ни появился Гус, в городе или деревне, должно тотчас прекращать богослужение во всех церквах. Вместо службы священнику надлежит провозгласить с амвона проклятье еретику, зажечь свечи и потушить их, бросив на землю. Во всех церквах Чехии священники должны в полном облачении, под колокольный звон перечислять перед народом места, попавшие под запрет богослужения за то, что в них жил Гус. В направлении города, местечка, замка или села, где он в тот час пребывает, надлежало бросить три камня в знак полного отвержения еретика от лона матери-церкви.

В сентябре 1412 года в Прагу привезли папскую буллу, повелевавшую арестовать Гуса. Папа требовал немедленной отправки еретика в Рим.

Немцы-бюргеры Старой Праги собрались в вооруженные группы, готовые выполнить повеление папы, завладеть Гусом. Чехи с трудом отбили от них своего проповедника.

Король и на этот раз решил пренебречь папской буллой и не выдавать Гуса Иоанну. Но охранять его от длинной руки Рима становилось даже для короля все труднее. Вацлав посоветовал проповеднику покинуть на время Прагу и укрыться где-нибудь в глухом углу, подальше от столицы.

Гус удалился в глубь южной Чехии, в места, откуда был он родом.

То, что увидел изгнанник в чешской провинции, должно было сильно его ободрить. К великой радости Гуса, деревенские священники оказались горячими сторонниками его учения.

Сельские священники, а за ними и крестьяне со всех концов несли пострадавшему от «римской блудницы» свою горячую любовь и преданность.

Многие из земских панов и рыцарей также держали сторону Гуса в споре его с Римом и давали гонимому приют в своих замках.

Счастливое для изгнанника настроение умов в глухих углах чешской земли позволило ему в эти годы спокойно, не смущаясь наложенной на него церковной карой, жить во многих местах, писать трактаты и заниматься любимым делом – проповедью.

Как и в Праге, проповеди Гуса привлекали тысячи людей. Достаточно было крестьянам заслышать, что «под старой липой будет говорить магистр Ян», как к этой липе со всей округи стекались жадные до его слова селяне.

Изгнанник часто беседовал с деревенскими священниками. Они хорошо помнили слова Гуса о том, что в евангелии заключена вся христианская истина. И текстами из этой книги бедные деревенские служители культа доказывали, что паны вовсе не должны управлять крестьянами. А монастыри, говорили они, нужно срыть до основания, как языческие капища, где поклоняются Ваалу. Расписные иконы, шитые золотом и драгоценными камнями облачения священнослужителей, серебряные кадила, позлащенные хоругви – все это против евангелия и должно погибнуть в пучине огненной.

Гус исподволь проникался смелыми мыслями, бродившими в головах некоторых деревенских священников. После многих лет столичной жизни он снова окунулся в гущу народной, крестьянской Чехии.

Дружеская связь и восторженное почитание магистра Яна были особенно сильны в народе. Эго очень облегчало жизнь изгнанника.

* * *

Тем временем произошли важные сдвиги в политической жизни Западной Европы. Владислав Неаполитанский захватил Рим. Иоанн XXIII еле унес оттуда ноги. Он стал слезно молить императора Сигизмунда, «Ограду церкви»[24]24
  Таков был один из титулов императора Священной Римской империи.


[Закрыть], о помощи.

Император находился в то время под сильным впечатлением растущих в немецких землях ересей, недовольства горожан и дворянства поборами церкви. Он и сам имел личные основания быть недовольным. «Овцы», на «шерсть» которых он рассчитывал, оказывались наперед начисто остриженными бесчисленными слугами Рима. С этой стороны Сигизмунд и сам был сторонником церковной реформы. Он намеревался выгодно для себя использовать безвыходное положение Иоанна XXIII и соглашался протянуть руку помощи папе, но при условии немедленного созыва вселенского собора католической церкви.

Со скрежетом зубовным, после долгих колебаний Иоанн XXIII дал на это свое согласие. Сигизмунд тотчас обнародовал манифест «ко всему христианскому миру» о том, что по договору со «святым престолом» он созывает на 1 ноября 1414 года вселенский собор в имперском городе Констанце.

Многим религиозным людям, давно чаявшим коренной реформы церкви, в то время казалось, что наступает, наконец, золотое время полного обновления католичества, освобождения от язв, насквозь проевших его тело.

Так, видимо, показалось и Гусу, который не мог правильно понять происходившего. В действительности же два омерзительнейших представителя высшей феодальной власти средневековья, один в папской тиаре, другой в императорской короне, маневрируя то в согласии, то один против другого, старались наилучшим образом устроить собственные дела и укрепить личное свое положение за ширмой готовившегося церковного съезда.

Осенью 1414 года Сигизмунд через двух чешских дворян, Яна из Хлума и Вацлава из Дуба, пригласил Гуса прибыть в Констанц, чтобы очиститься перед собором от обвинений в ереси. Гусу была обещана возможность свободно изложить свое учение перед князьями церкви. Если Гус не убедит собор в своей правоте, он, император Священной Римской империи и король Венгрии, гарантирует ему свободное возвращение на родину.

Друзья предостерегали Гуса от опрометчивого шага. «Сигизмунд предаст тебя в руки инквизиции!» – говорили они ему, хорошо зная, кто такой Сигизмунд Люксембургский. Но Гус прежде всего верил в неотразимую силу своих доводов. Они сумеют поколебать враждебность прелатов, – ведь он придет к ним со словами истины!

Готовясь к дальней поездке и ожидая охранной грамоты императора, Гус два месяца провел в Праге. Со всех сторон слышал он дружеские советы: «Не езди! Оставайся среди своих!» Сапожники, портные, водоносы, пражский ремесленный люд просили его отказаться от опасного богословского состязания с князьями церкви, в котором истина, как чувствовали они сердцем, мало что значит.

Но решение Гуса было уже принято.

Гус долго и напрасно дожидается в Праге обещанной императором охранной грамоты. Но так велико его желание поскорее предстать перед верховным судилищем церкви, что он решает пуститься в путь, заручившись одним лишь словом императора.

Путь от Праги до Констанца был последней победой, одержанной Гусом.

Когда за Пржимдой пересекли границу Чешского королевства и вступили в немецкий Пфальц, спутники Гуса (их было больше десяти – дружественные магистры Пражского университета и провожатые от императора) советовали ему накрыть лицо капюшоном. Ведь он был отлучен от церкви, и проезд через немецкие города мог иметь много неприятных, трудно предвидимых последствий.

Но Гус отказался таиться от немецкого народа. Во всех городах Пфальца, Нюренбергского бур-графства и Швабии, через которые лежал его путь, он прибивал к стенам объявления, в которых писал, что он, магистр Ян Гус, едет на вселенский собор отстаивать свое учение и просит явиться в Констанц всякого, кто желает его обвинять.

На пути Гуса собирались толпы тружеников, приветствовавших «богемского магистра», который ратовал, как они прослышали, за простой народ, против монахов.

В большом имперском городе Нюренберге множество народу бежало за экипажем Гуса. Дружелюбные выкрики, угощение пивом и сластями ясно говорили о популярности чешского магистра далеко за пределами его родной страны.

Сцены народного сочувствия и уважения к Гусу продолжались и на всем дальнейшем пути – в Ульме, Биберахе, Равенсбурге.

В начале ноября Гус приехал в Констанц.

В этот небольшой городок на берегу Боденского озера приехало, не считая Иоанна XXIII, три патриарха, двадцать девять кардиналов, тридцать три архиепископа, около полутораста епископов, множество аббатов, приоров. Университеты Европы представлены были тремя стами магистров в рясах и тогах. Духовная знать привезла с собой секретарей, слуг, личную охрану. В кривых улочках Констанца теснилось сто тысяч гостей, легионы торговцев, музыкантов, фокусников.

Несколько дней Гус бродил по Констанцу, затерянный в невообразимой сутолоке всесветной ярмарки священнического тщеславия, чувствуя глухую ненависть к себе тех церковников, кто знал его или слышал о нем.

В вызывающей роскоши одеяний и выездов, в надменной гордости этих служителей церкви тщетно искал он проблеска рисовавшихся его воображению христианских добродетелей.

И он понял, что все усилия его будут здесь тщетны, что этим слугам сатаны нет дела до правды божьей, что собор его осудит. Не верил он больше и обещанному покровительству императора.

* * *

28 ноября враги Гуса распространили слух, что отлученный от церкви магистр собирается бежать из Констанца. Кардиналы получили у Иоанна XXIII распоряжение об аресте Гуса. Под усиленной стражей он был отправлен в загородный монастырь доминиканцев и брошен в грязную, зловонную темницу.

Ян из Хлума горячо протестовал перед собором, прибивая к дверям констанцских церквей копии полученной, наконец, охранной грамоты императора. Но все было тщетно.

В это время в Констанц прибыл Сигизмунд. Оба чеха, охранявшие Гуса, напомнили императору о данном им слове. Сигизмунд разразился бранью, заявил, что покинет Констанц, если Гуса тотчас не выпустят на свободу.

Это было чистейшее притворство. С первого же дня пребывания в Констанце он стал клонить дело Гуса к угодному ему концу – к гибели проповедника.

Пока Гус томился в темнице, ввергнутый туда по приказу папы, собор принялся судить самого главу церкви.

Обвиненный собором во всех смертных грехах, Иоанн XXIII получил повеление отречься. Надеясь сохранить тиару, он бежал из Констанца, но был пойман и заточен в подземелье немецкого замка.

А Гус тем временем все просил собор выслушать его. Только после тяжкого полугодового заключения, в начале июня предстал он перед верховным судилищем церкви.

Гус начал спокойно излагать свое учение. Со всех сторон поднялись неистовые крики. Широко разинутые рты извергали брань:

– Довольно твоих хитростей! Отвечай, исчадие ада, признаешь свою вину или нет, да или нет?..

Гус отвечал:

– Я думал, что здесь больше порядка, приличия и доброты…

– Он был скромнее в тюрьме! завопил один из кардиналов.

– Там никто не орал на меня!

Через два дня его снова слушали в соборе. Гус творил долго, и на этот раз его не перебивали. Закончил он словами:

– Я без колебания отрекусь от своих мнений, если мне покажут, в чем мое заблуждение. Я по своей доброй воле приехал в Констанц. Если б я отказался явиться сюда, никто не мог бы меня принудить к этому.

В зале зашумели прелаты: «Гордыня! Вызов!»

Тут горячий Ян из Хлума вскочил и закричал:

– Я только бедный рыцарь, но я мог бы в моем замке защищать магистра Яна хоть год!

Сигизмунд сидел в зале и видел, сколько недоумения написано на лицах прелатов. Все как бы спрашивали себя: «А император? Чего он ждет в этом деле? Почему не одернул дерзкого чеха из своей свиты?»

Опасаясь, что его намерения могут быть поняты превратно, Сигизмунд решил раскрыть карты.

После того как Гуса увели снова в темницу, император подошел к группе кардиналов, стоявших в сторонке:

– Вы слышали, что он сознался в своих ересях. Теперь, если он не отречется, сожгите его. Поступите с еретиком по всей строгости церкви! Да и покаяние его будет малого стоить. Дайте ему только вернуться в Чехию, и он начнет все сначала. Я скоро покину Констанц. Надеюсь, что с еретиком будет быстро покончено…

1 июля Гус из своей темницы письменно отказался отречься от своих взглядов. А через шесть дней он в последний раз предстал перед своими судьями.

Один из епископов-прокуроров стал читать длинное заключение. Гус несколько раз кричал, протестуя против приписываемых ему ересей. Кардинал-председатель велел приставам зажать ему рот.

Прочли приговор:

– «Гус, нераскаявшийся еретик, приговаривается к лишению сана и к сожжению. Все книги его будут сожжены, его память – проклята, а душа осуждена на муки ада».

Гуса подняли на помост, надели на голову высокую бумажную митру, на которой написано было «еретик» и нарисованы черти, дерущиеся за его душу. Затем его передали в руки светских властей для свершения казни.

По дороге на костер осужденный видел, как сжигали написанные им книги.

Возведя Яна Гуса на сложенный костер, его еще раз спросили, не желает ли он отречься от своих заблуждений. И снова Гус ответил твердым голосом: он отречется и раскается, если ему докажут, что он заблуждался.

Палач приказал подложить под дрова факел.

Сожжение Яна Гуса.

* * *

«…Запах горелого человеческого мяса пришелся попам по вкусу», – писал К. Маркс по поводу костров, зажженных Констанцским собором[25]25
  «Архив Маркса и Энгельса», т. VI, стр. 219.


[Закрыть].

Кровожадные аппетиты кардиналов особенно распалила казнь второго чешского еретика, ученика и друга Гуса – магистра Иеронима Пражского.