Текст книги "Охотничьи тропы"

Автор книги: Григорий Федосеев

 
Вихрей затейные игры
Стали колючи и хмуры.
В зелени будто бы тигры
Прячут пятнистые шкуры.
      Каплями талого воска
      Лиственницы истекают.
      Гуси стремительно-броско
      В темных озерах мелькают.
Белка в пушистой кольчуге
Бродит в кедровых вершинах.
Хлеб поспевает на юге—
Здесь поспевает пушнина.
      Время готовить винтовку.
      Ночи беззвездны и глухи.
      Завтра влетят на зимовку
      Пышные, белые мухи,
Завтра по первой пороше
Мне, зверолову, работа:
Осень сулит быть хорошей—
Добрая будет охота.
 

Впервые я тонул на «море». Это было шесть лет тому назад темной октябрьской ночью…

Впрочем, об этом нужно рассказать по порядку.

Утятник Ефим собирается на большую осеннюю охоту. С ним едет Тимофей, человек непомерно высокого роста и огромной силы. Мне очень хочется поехать с ними на большую воду, но я не умею плавать на лодке. В непогоду на обширном плесе меня могут захлестать волны. Ефим громким раскатистым голосом советует мне:

– Если хочешь научиться плавать, надо броситься в «море»…

Я хочу быть настоящим охотником и решаюсь броситься в «море»…

На станции Барабинск мы выходим из вагона и садимся в грузовой автомобиль Рыбтреста. Наш путь лежит на юг, через степные деревни, поля, редкие березовые колки, мимо озер и болот.

Поздним вечером грузовик врывается в маленькую деревушку Квашнино. Серые деревянные избы, возле которых нет ни деревца, ни кустика, стоят двумя шеренгами. Нигде – ни огонька. Под лунным светом тускло блестят маленькие окна. Посреди улицы – колья: здесь «садят» сети и невода на крепкие веревки. По одну сторону деревни – открытое «море», по другую – залив. Между берегом и огородами – деревянное царство: скрипуче стонут дряхлые мельницы, оставшиеся свидетелями былых эпох, эпох дерева и соломы. Их мрачные силуэты на темносинем небе напоминают нам великанов, которые тщетно взмахивают уродливыми руками, чтобы снять дырявые от ветра и дождя, дырявые от веков шляпы и поклониться приезжим.

Я иду на берег. По дремлющей воде луна прокладывает к мельницам золотую тропу. Где-то вдали играют трубы лебединого оркестра. Изредка слышно, как могучие птицы ударяют крыльями о звонкую воду.

– На косе у Холостого лебеди галдят. Табунятся. Зиму чуют.

Я вздрагиваю, услышав незнакомый голос. Рядом со мной стоит невысокий старичок в потертом дубленом полушубке. За плечами его торчит старая охотничья берданка. Я спрашиваю о Холостом.

– Остров такой есть, – поясняет старый сторож. – Вон там, напротив Лежана, куда вы собираетесь. А в эту сторону, влево-то, пойдет «море».

– Да, к зиме дело движется, – задумчиво продолжает он. – Лебедь несет снег на носу. Так старики говорили. Даже примета есть: лебедь летит – к снегу, гусь – к дождю.

На рассвете я снова иду на берег. От рыбных складов далеко в воду проложен помост, у конца его стоит новенький катер с баржей. На горизонте виднеется Лежан, севернее – самое большое Ярковское плесо. В начале оно окаймлено желтыми камышами, а вдали сливается с небосклоном.

С юго-запада быстро надвигаются рваные облака песочного цвета. А немного спустя небо становится похожим на свежевспаханную целину. Над водными просторами молча, редкими шеренгами проносятся чайки. Погода быстро меняется.

Над катером взлетает дымок. Я прощаюсь с ихтиологом и спешу к помосту. Мои товарищи уже грузятся. К корме катера привязана большая дощатая лодка на две пары весел. В ней лежит одна лопата, заменяющая кормовое весло. С радостью осматриваю лодку. По всей вероятности, ее уступят мне, новичку, решившемуся впервые в одиночку плыть по большой воде. У ней плоское дно и высокие борта, – из такой посудины я не вывалюсь даже в непогоду.

Катер разрезает длинное плесо. По обе стороны лежат острова. Тысячные стаи гоголей, завидев нас, шумно взлетают, уносятся вдаль и там падают далеко от берегов.

– Уток-то, уток сколько! – восклицает Ефим. – Постреляем, братцы! Ух, славно постреляем!

– Гоголишко, стервец, держится на середине плеса, к камышам не идет, – огорченно замечает Тимофей.

Парочка гогольков, сверкая белыми брюшками, пролетает неподалеку от катера. Они так быстро машут крыльями, что мне кажется, будто в воздухе звенят серебряные колокольчики. На приобских лугах и мелких озерах я никогда не слышал таких звуков. Видимо, водные просторы и обширные заросли камышей создают чудный резонанс. Вдали плавает небольшая стая лебедей. Любуясь ими, я думаю, с чем бы их сравнить. С серебром? Нет. Даже самый тонкий лист нового серебра бледнеет перед лебединым крылом. Со свежим снегом в солнечный день? Нет, и снег уступает лебединой белизне. Перо лебедя ни с чем несравнимо.

Узкий пролив между Емелькиной гривкой и мысом острова Лежан рыбаки называют Речкой. Мы проплываем по Речке, извивающейся в зарослях, и повертываем к рыбацкому поселку. Катер останавливается у высоких камышей. Камыши отделены от берега полоем – неширокой полосой воды. В полое у шатких сходней стоят рыбацкие челны.

С просьбой о лодках Ефим, наш бригадир, обращается к пожилому рыбаку, светлая борода которого походит на хвост язя, а глаза сумеречно блестят, словно сазанья чешуя.

– Вот вам одна, – говорит рыбак, пошатывая ногой утлую долбленую лодочку, стоящую на сухом берегу. В дне долбленки несколько щелей, законопаченных паклей и тряпками.

– А вторая лодка вон там, в дальнем полое, – указывает рыбак и тут же добавляет: – Бесхозяйственная лодка.

Ефим издали окидывает взглядом все три лодки, а затем повертывается ко мне:

– Этот карбас тебе, слушай, без привычки в непогоду не угнать. Долбленка маленькая и верткая. Иди, пригони для себя ту лодку.

Я вскидываю весло на плечо и шагаю по низкому берегу возле полоя. Спину колет, как иголками, острый осенний ветер. Вдоль полоя катятся пенистые волны.

Я не знаю, что гнать большую лодку против ветра – задача для новичка весьма нелегкая.

Сажусь в корму и, отталкиваясь от берега, ставлю лодку против волны. Корма опускается, а нос вздымается высоко над водой. Налетает стремительный порыв ветра и вмиг повертывает лодку. Через борт переплескивается седой гребень волны. Меня уносит от поселка все дальше и дальше. Изо всех сил налегаю на весло, чтобы взять правильный курс, но ветер, издеваясь надо мной, наваливается с новой силой и опять повертывает лодку носом в противоположную от поселка сторону. Гребу то с одного, то с другого борта, а лодка попрежнему не повинуется. Только минут через десять мне с трудом удается загнать ее носом в камыш. Там я встаю на коленки на середину и сразу же зачерпываю за оба голенища холодной воды. Через несколько секунд я забываю об этом. Пусть будут мокрые ноги, только бы плыть. На берегу возле поселка стоят мои товарищи, окруженные местными жителями. Рыбаки наверное смеются? Взрослый человек и не может угнать лодку! А еще охотником называется! Я чувствую, как горят мои щеки.

Камыш озлобленно шумит и, нагибаясь, хлещет меня по лицу пушистыми метелками. Я выталкиваю лодку на чистую воду и начинаю быстро грести слева, – лодка круто поворачивается вправо. Перекидываю весло на правый борт, – лодка идет налево и я снова оказываюсь спиной к ветру. К плечам льнет мокрая рубашка. Из-под шапки течет пот. Я опять начинаю грести слева – и опять такая же картина. А потом ветер подхватывает лодку, словно щепку, и швыряет назад к камышу.

По берегу бежит Ефим и машет мне рукой. Он в серой ватнушке, без шапки. Ветер поднимает его редкие светло-русые волосы.

Едва-едва мне удается направить лодку к берегу. Ефим занимает мое место. Он стоит на ногах и, чуть нагнувшись вперед, гребет широким веслом. Разрезая волны, лодка быстро движется против ветра. Я медленно шагаю к поселку, чувствую, как горят румянцем смущения щеки. Рыбаки встретят меня насмешками, не дадут лодку, и я буду вынужден бродить по берегу в поисках турухтанов и чирков.

Рыбаки молча улыбаются, глядя на меня, а старик с бородой, похожей на хвост язя, говорит вполголоса:

– Эта посудина тебе, парень, не по плечу.

Ефим звонко кричит мне:

– На зорю опоздали. Утка сейчас повалит. Надо плыть скорее. Садись вот в эту маленькую лодчонку – с ней ты справишься.

Я отталкиваю от берега утлую долбленку, щели которой законопачены паклей и тряпками. Старик бросает мне дырявый ковш.

– Может понадобиться… Воду вычерпывать.

Выплываю из полоя. Волны катятся далеко в «море» и как бы заплескиваются на черные тучи, похожие на связки бакланьих крыльев. Если туда унесет неопытного пловца, так покачает изрядно, пока откроется Ярковский берег. Справа, за плесом, в пяти километрах виднеется желтая полоска камыша. Слева – тоже большие заросли. До них – около километра. Я направляю ветхую лодочку на стрелку этих зарослей, и ветер гонит меня по волнам. Только бы не в «море»!

С маленькой долбленкой я легко справляюсь. Еще четверть километра, и я выкину деревянные чучела белобоких гоголей, а потом загоню лодочку в густой и высокий камыш и, чтобы удобнее было стрелять, заломаю серые метелки.

Но за весь вечер я не вижу ни одной утки, – непогода угнала их на озера, расположенные среди камышей. Даже чайки не вылетают на свой вечерний промысел.

Лодка начинает наполняться водой. Видимо, камыш где-то выдавил плохую конопатку широких щелей. Вычерпываю воду и затаиваюсь, но через 10–15 минут мне опять приходится браться за ковш. Так продолжается часа два. В сумерки выплываю собирать чучела. На чистом плесе вода в лодке прибывает еще быстрее. Я плыву возле стены камышей. Через каждые пять минут повертываю утлый челн носом в густые заросли и вычерпываю воду, а потом снова сажусь в корму и гребу изо всей силы.

Черные покрывала туч ложатся на камыш. Ветер еще больше наглеет и бросает мне в лицо острые капли холодного дождя. Огни рыбацкого поселка не видны. Надеясь на свою память, я плыву в темноте.

Вот и стрелка. Последний камыш. Я вычерпываю воду; повертываю лодку носом туда, где должен быть берег, и начинаю быстро грести. Больше мне нельзя будет отчерпывать воду. Если я брошу весло, хотя бы на полминуты, ветер отшвырнет лодку далеко в «море».

Вода, камыши, тучи – все слилось в непроглядной тьме. Неизвестно, где запад, где юг. Плыву ли я к берегу или вдоль его? Ветер мог измениться и незаметно отклонить лодку в ту или другую сторону.

Ноги мои уже по колено в воде. В лодке плавают чучела, постукивая друг о друга. Ружье висит на груди, на ремне, закинутом за шею.

Решаю измерить глубину озера. Весло не достает дна. А вода в лодке прибывает все быстрее и быстрее, – видимо, она нашла где-то совсем незаконопаченные щели. Но где они? Никак нельзя узнать.

Ветер издалека доносит знакомый голос. Это кричит Ефим. Я отзываюсь, хотя знаю, что кричать бесполезно – оголтелый ветер, насмехаясь надо мною, унесет слова в «море» и там бросит длинношеим гагарам.

Лодка быстро погружается. Волна перелетает через борт возле самого носа. Вываливаясь в воду, я вспоминаю, что лодку нужно перевернуть и тогда попытаться всползти на нее. Нажимаю на правый борт. Лодка быстро всплывает вверх дном. Я ухватываюсь за корму. Сапоги с широкими голенищами наполняются водой и тянут меня вниз. Пытаюсь взобраться на лодку, но дно ее скользко, руки срываются, я погружаюсь в воду по самые плечи и – какое счастье! – ногами касаюсь илистого дна. Схватив чучела, бреду к носу лодки.

На берегу торопливо раздеваюсь, выливаю воду из сапог и выжимаю стеганые брюки и белье. Под острым ветром начинаю ощущать, как холодна была осенняя вода. Пальцы костенеют, и я едва-едва застегиваю суконную куртку.

Выдернув лодку на берег, бегу к поселку. Мне кажется, что в ночной мгле всходит большая, но тусклая звезда. Она покачивается. А может быть я качаюсь от усталости и леденящей дрожи? Минуту спустя догадываюсь, что это фонарь, поднятый на шесте. Рыбаки, видимо, считали, что новичок заблудился в прибрежных камышах.

Ефим стреляет в тучи и кричит во весь голос. Я отзываюсь и бегу еще быстрее.

Мы ночуем у пожилого рыбака Максима Григорьевича. Он рад заезжим охотникам:

– Я поджидал охотников. У меня завсегда останавливаются городские. Сам я, хотя и рыбак, а охотой тоже занимаюсь. Утки здесь бывает – черным-черно. Другой раз набьешь полную лодку – девать некуда. В Квашнино приплавишь – всем знакомым раздашь, остатки – в распродажу…

При свете лампы я всматриваюсь в приятное лицо островитянина. У него пристальные охотничьи глаза. К щекам со всех сторон подкрадываются морщинки. Черные усы как бы рассыпаются, уступая добродушной улыбке.

– Я сегодня из Квашнино приплыл, – рассказывает он. – Лодку утченок возил. Деньги, конечно, в Главспирт отнес…

– Ишь, чем расхвастался, – укоряет жена. – Что-нибудь доброе рассказал бы людям…

– Не мешай, – добродушно бросает он, – ты бы посмотрела, как ребятишки мне обрадовались…

– Опять потеха была?

– Никакая не потеха, а большой бег.

Он поворачивается к нам, рассказывает:

– Меня ребятишки помнят. Увидят в деревне пьяненького и сразу окружат: «Дядя Максим, в бегова бегать будешь?» Им интересно – рысь наганивают, мне – тоже занятно.

Может, они вырастут и будут по Сибири всех бегунов обгонять – большие премии от народа получать. Я бы и сам с ними бегал, да остарел маленько: пятилетние обгоняют. Вчера собралось их человек пятнадцать. Я их всех выстраиваю, до трех считаю, а потом командую: «Бежать!» Ну, они – как ветер. Только волосенки болтаются да рубашонки разноцветными парусами полощутся. Кто оббежит – тому рубль!

Усы рассыпаются шире обычного, и по всему лицу Максима Григорьевича растекается радостная улыбка.

– А за деревней большой бег был! – продолжает он. – На целый километр! Точно говорю, – у меня там все шагами вымеряно. Победителям по трешке давал!.. А сегодня сижу на крылечке магазина, ребятишки опять ко мне: «Дядя Максим, давай бегать». Отбегал, говорю, ребята, даже опохмелиться не на что!.. Подождите маленько, пойдет северная утка, настреляю опять полную лодку – большие бега закатим…

– Вам, наверно, скучно здесь на острове? – спрашивает Тимофей.

– А отчего мне скучать? – удивляется Максим Григорьевич. – Угодья хорошие – рядом. Осенью начну промышлять горностая, колонка… А весна подойдет – птица опять заиграет. Лебеди музыку свою заведут… Когда в бураны скучно будет – баян с полки достану, поиграю. Все мне хочется на баяне сыграть, как лебеди на косе разговаривают, галдят и весельем себя тешат, но не получается у меня…

Жена Максима Григорьевича ломает сухой камыш через колено и кладет в печку. Камыш вспыхивает, как порох. На плите варится уха из окуней.

– Если бы весной или летом приехали, яичницей бы угостил, – говорит Максим Григорьевич. – Чайкины яйца ели когда-нибудь или нет? Я нынче, наверно, больше тысячи штук собрал. Чайка – хищник, у нее яйца брать можно. Весной приплыву, соберу, но во всех гнездах по одному оставлю. Через неделю опять плыву, чайки яиц добавили… Так до самой осени. Если все яйца взять, чайки улетят на другое место, а так они все лето несутся…

Хитрому островитянину чайки заменяют кур. Хорошие куры! Кормить не надо, только знай яйца собирай.

В избе тесно, и мы на ночлег укладываемся на полянке. Под бока себе кладем сухое сено. Нас это вполне устраивает – свежий воздух. Мы скучали по нему в городе.

Меня друзья кладут в середину:

– Так тебе будет теплее после твоей холодной ванны…

Максим Григорьевич приносит с рыбозасольного пункта большой брезент и накрывает нас:

– Спите, ребятушки, утром подыму на зорю…

Утром мы с Ефимом плывем на дощатой лодке возле прибрежных камышей. Справа – длинное плесо. Оттуда налетает ветер, бьет в нос лодки и прижимает нас к зеленой стене. Стена с шумом валится почти до самой воды, потом на секунду встает и снова падает. По щекам хлещет дождь. За воротники течет вода. Брезентовые плащи превращаются в жесткие панцыри. Иногда пенистые гребни переваливаются через борт. Нам давно надо быть на месте охоты, а мы не проплыли еще и половины пути. Гребем изо всех сил, но лодка движется очень медленно. Иногда нам кажется, что она стоит на якоре. Ветер, противоборствуя, часто относит нас к куреням, мимо которых мы проплывали несколькими минутами раньше.

Проходит часа полтора, пока мы добираемся до Речки. Влево, за камышами, открывается большая заводь, похожая на двор, окруженный высокими заплотами. Посреди заводи – зеленый курень, камышевый остров, затопленный водой.

Мы загоняем лодку в самый густой камыш, – золотистые дудки в мизинец толщиной, пушистые метелки рукой не достанешь.

Я сажусь на беседку. Ефим встает рядом, – он будет стрелять только в лет. А я – по сидячим.

Ветер теряет силу. Мелкий дождик моросит без конца. Убаюкивающе шумят камыши. Под их шум я погружаюсь в дремоту. Ефим толкает меня в плечо:

– Стреляй!

Вскидываю голову. Метрах в двадцати от нас поднимается гоголь-сегодыш. Не успеваю взвести курки, как раздается выстрел Ефима. Гоголь падает с перебитым крылом и сразу же проваливается в воду. Мы ждем, когда он вынырнет где-нибудь далеко от нашего куреня. Но через несколько секунд он появляется на поверхности воды, возле моего камыша. Я опускаю руку за борт и схватываю подранка.

Это единственная птица, добытая нами до полудня.

– Утчонка, наверно, там, за большим плесом.

Мы выплываем из куреня и направляемся к поселку.

Через день решаем плыть за большое плесо. Там, в камышах, стоит на сваях рыбацкая избушка.

В ней будет наше стойбище.

Впереди плывет Максим Григорьевич, лицо его теперь напряжено, и черные усы топорщатся, как иглы на спине ерша. За его лодкой плещется вода. Справа вдали – камыш, слева – «море». Поблизости от нас солнце бросило на сизую шелковую воду серебристые полоски, за которыми лежит зеленая безбрежность. То и дело мы проплываем над сетями, протянутыми от камышей далеко в «море». Рыбаки веслами подхватывают за верхние кромки, приподымают, выпутывают красноперых окуней и снова погружают сети в холодную воду. Изредка в руках рыбаков блестят щуки, будто поленья. Слышно, как большая рыбина бьет хвостом о дно лодки.

Просыпается ветер. «Море» вмиг становится рябым. О носы лодок разбиваются первые волны. Мы повертываем к камышам. На плесо выбегают белые барашки.

Вскоре мы входим в узкий пролив, – по обе стороны густые заросли на несколько километров, – и поворачиваем круто вправо.

Вот и долгожданная избушка. Она стоит среди камышей на маленьком плесе, где места только для ее деревянных ног да для 4–5 лодок. Она воскрешает в памяти русскую сказку. Избушка на курьих ножках! У ней ни окон, ни дверей. Люди лазят в дыру в стене. Камышевая крыша издали напоминает пшеничный блин. Нет лишь сказочного калача…

Мы причаливаем к невысокому помосту из тонких жердей, бросаем наши котомки, а сами спешим на вечернюю зорю.

Вскоре мы оказываемся на небольшом плесе, окруженном шумливыми камышами. Посредине – зеленый курень. От куреня поднимается стая гоголей.

– Одному надо здесь остаться, – кричит Тимофей.

– Дальше места будут лучше, – успокаивает Максим Григорьевич заядлого охотника.

Он ведет нас по узкому пролому в камышах, где двум встречным лодкам нельзя разминуться.

– Линных гусей ловили тут, пролом сделали, – разъясняет рыбак. – Охота была добычливая. В прошлом году вон за тем зеленым куренем сети натянули, а с той стороны из камышей погнали. У гусишек маховых перьев нет, лететь не могут, в сетях-то запутаются, а мы их палками по головам давай хлестать… Полные лодки нагрузили!..

– А сколько штук сгноили? Сотни?

– В тот раз всех успели засолить. А бывало, в самом деле, пока домой плывешь, да солить собираешься, попреют гусишки наполовину. Но это не беда. Охота добычливая, много успеваешь засолить.

– Это не охота, а разбой среди бела дня. Хищничество.

– Раньше все так добывали линных гусей… А теперь стали говорить: нельзя, да нельзя… Но наши гоняют помаленьку…

– Как ваше сердце не лопнет от такого варварства, – гремит Ефим. – Вы птицу любите, про лебедей говорите, будто стихи читаете…

– Верно, – перебивает Максим Григорьевич, – лебедя зорить не позволю. Сам не стреляю и другим не даю. В позапрошлом году один городской охотник не послушался меня, свалил лебедка, так я ему – от ворот поворот: уезжайте, говорю, и больше сюда нос не показывайте.

– А сами гусей лупите, – укоряет Тимофей.

– Старая привычка, будь она проклята, подмывает, – соглашается островитянин. – Опять же хлеб колхозный жалко. Гусь он – вроде вредителя: навалится стая – все на корню обмолотит.

– Охоту надо в августе развертывать, коптить птицу да – в город, – советует Ефим. – Зачем же больных-то губить? Ни себе, ни людям.

– Да это верно, – окончательно сдается Максим Григорьевич. – Мясо у них в ту пору никудышное – тощая птица, как балалайка…

Первым останавливается на зорю Тимофей. Он повертывает влево и уплывает на маленькое плесо. Неподалеку от чего встаю я. Ефим с Максимом пробираются на лодке в глубь зарослей.

Через полчаса черное крыло тучи закрывает горизонт. Заря быстро гаснет. Камыши превращаются в сплошную черную стену. Без поводыря мне не найти избушки в густых зарослях, изрезанных бесчисленными проливами. Решаю подождать проводника. Слышу стук весел, все ближе и ближе. Плывут сюда. Я слышу голос Ефима, но лодки не вижу до тех пор, пока они не подплывают ко мне вплотную.

Плывем по тому же узкому пролому. Кричим Тимофею. Он отзывается за камышами:

– Выход потерял. Не могу выплыть.

– На запад, на запад, плыви, – советует рыбак.

– Чорт его знает, где запад, где восток. Ничего разобрать нельзя.

– А лодка носом куда стоит?

– Не знаю. Плавал возле камышей во все стороны и выхода нигде не мог найти. Буду проламываться – тут мелко. А вы кричите.

Слышно, как он опускается в воду. Под ногами хрустит густой камыш. Лодка с шумом разваливает заросли.

Мы свиваем факел из сухого камыша, обертываем газетой и зажигаем. Высоко над головами пляшет пламя.

Факел быстро сгорает, а несчастный охотник все еще далеко от нас. Он часто останавливается и шумно вздыхает. Мы ясно представляем его себе. Тяжелыми руками он наклоняет камыш, чтобы сделать два нешироких шага. Красная телячья шуба лежит в лодке. Пиджак расстегнут. От рубашки идет пар. Из-под шапки, с широкого лба текут горячие струйки. Тяжела ходьба по сырым камышам. Даже по сыпучим пескам знойного юга итти много легче.

Ефим, которого охотники за исключительную выносливость прозвали верблюдом камышей, уступает другу свое почетное звание:

– Проламывайся, проламывайся, верблюдушко, – звонко кричит он. – Проламывайся, милой.

Наконец, мы видим широкую грудь Тимофея. Через высокие голенища сапог переливается вода. Он падает в лодку. Мы выводим ее на плесо, посредине которого стоит курень камыша.

Вскоре сам Максим Григорьевич теряет ощущение стран света. Мы плывем возле зарослей и не можем найти выхода в пролив.

Рыбак встает на ноги и, потрясая веслом над головой, кричит:

– Долго ты нас водить будешь, проклятая? Что тебе надо от нас?

– Это вы на кого так?

– Да… на нее, окаянную. Давно она ко мне не привязывалась, а тут – на тебе – прицепилась. Водит. Путик туманом закрывает.

Он повышает голос:

– Брось, говорю тебе. Я не парнишка. Ты меня не собьешь.

Рыбак пристально смотрит вправо.

– Вроде бы тут камыш-редничок виднеется, – неуверенно говорит он, садясь на дно лодки.

Мы повертываем в редкие заросли, проплываем их и через минуту оказываемся в проливе.

– Меня однажды, – годов, однако, семь тому будет, – она, проклятая, два дня по камышам водила. Едва, ребятушки, выплыл, – уже спокойно рассказывает рыбак. – Ровно бы и место знакомо, а никак на путик выбиться не мог.

Он и на этот раз не решается назвать кикимору, – ведь до избушки остается еще полкилометра нелегкого пути.

– А какая она? – опрашивает Тимофей серьезным тоном.

– Мне видеть не доводилось, – отвечает Максим. – Говорят, в разных обличьях показывается: кому – молодой девкой, кому – старухой, а кому – глазастым филином. Глаза у филина, сказывают, как угли горят, на ушах – звездочки, клюв на серп походит, а голос человеческий. А моему дедушке ветряной мельницей показалась. Шесть ден старик проплавал, чуть с голоду не решился. Увидит мельницу – проламывается напрямик, а там – один камыш. Мельница – с другой стороны крыльями машет. Да он у Малого Чана к берегу прибился…

– И трезвый был?..

– Ну, вот вы смеетесь…

– А ты неужели веришь в такую чепуху?

– Да сам не знаю. От стариков привычку перенял… – говорит Максим Григорьевич. – Тут и без нее в два счета заплутаешься – камыш да небо.

– В этом и дело – ориентиров нет.

– Правильно. А все-таки, ребятушки, поминать ее не надо. Ну ее к бесу…

Лодки останавливаются у помоста из жердей.

В убогой хижине мы на камнях разводим костер.

Тимофей открывает банки с рыбными консервами…

* * *

Бывают минуты, которые навсегда остаются в памяти четкими гравюрами.

Такой гравюрой стоит передо мной пестрый чановский день. Над головами висят светлосерые громады облаков. В причудливые просветы видно голубое небо. На севере, над медной безбрежностью камышей громоздятся черные тучи. Над просторами стоит величественное спокойствие. Переломится тонкий камышевый стебель, и то слышно. После сытного обеда спят обитатели вод. Лишь изредка недалеко от свайной избушки жалобно стонет черная гагара, будто жалуется, что не дано ей подниматься высоко в поднебесье.

Мы сидим у костра.

Издалека доносится нежная музыка. Все слышнее и слышнее. Кажется, что где-то в стороне от избушки по камышам проходит оркестр. Ясно слышен звон тонких-тонких серебряных дисков.

Ефим выскакивает на помост с ружьем в руках, а за ним и мы. На минуту все замираем. Над камышами, на черном фоне туч проплывает стая лебедей. Они идут цепочкой. Мы стоим, очарованные красотою птичьего полета; любуемся мерными изящными взмахами мощных крыльев, гордо вытянутыми головами.

Птицы спокойно разговаривают между собою:

– Кув, кув…

– Кув, кув…

В их музыкальных голосах слышится легкая грусть. На своем птичьем языке они прощаются с озером, с буйными камышами. Прощаются до будущей весны.

Мне вспоминается, что казахи, любящие степь с ее голубыми глазами вод, так же нежно прощаются с озерами:

– Кош, куль… [7]7
  Прощай, озеро.


[Закрыть]

Два слова слились в одно географическое имя. Недалеко от озера Чаны стоит деревня Татарский Кошкуль. А на великой Сибирской магистрали, в Барабинских степях, есть станция Кошкуль.

Прощай, озеро. Сегодня мы последний день живем в свайной избушке. Завтра ступим на твердую землю и оглянемся на твои просторы.

Я провожаю глазами лебедей. Все тише и грустнее их разговор. Так же мягко и постепенно исчезают прекрасные звуки птичьего оркестра, как возникли они несколько минут тому назад.

* * *

Мы останавливаемся на ночлег на месте охоты. Лодки затаскиваем в камыш. В носах лодок лежит наша добыча – шилохвостые, чирки, соксуны, гогольки.

Чтобы не поджечь камыш, мы разводим костер в котле. Над котлом держим второй котел, – в нем варится уха из чебаков.

После ужина ножами режем камыш и в лодках стелем себе постели. Мягко спать на мелком камыше. Над головами задумчиво мерцают звезды. Где-то неподалеку от нас с шумом падает на воду пара кряковых.

* * *

Туманное утро. Я стою в камышах, на стрелке между большим плесом и Речкой. У противоположной стены камышей чернеют лысухи. До меня доносится их противный стон. Иногда туман рассеивается, но и тогда нигде не видно ни одной утки. Это незнакомый рыбак распугал их. Он все утро пел противную «Могилу».

Лодка рыбака показывается из-за камышей. Он плывет прямо на лысух. Они сначала стараются уплыть от него, а потом одна за одной бьют крыльями о воду, чтобы подняться на воздух. Они долго как бы бегут по воде – отталкиваются ногами и крыльями – и никак не могут поднять свои тяжелые зады. Только на средине плеса лысухи отрываются от воды, летят низко и тяжело.

Максим Григорьевич советовал нам пойти на Лебяжье озеро, расположенное рядом с Речкой и большим плесом, и там бить лысух.

– Вы можете их там в один день всех перестрелять: им деваться некуда. Днем на плесо они не полетят, – говорил он. – У меня однажды начальник милиции был, так за день на Лебяжьем настрелял лысух полный мешок.

– А знаете, как лысуха сюда попадает?

– Ночью летит, окаянная.

– Ее журавль на спине приносит. Мне один охотник рассказывал. В теплой стороне птицам стало тесно. Корму нехватало. Созвали собрание и постановили: искать новые места. Ходоком послали журавля – птица умная, осторожная и почтенная, летает быстро и ходит хорошо – ноги длинные. Журавль отправился на поиски новых мест. А без него к журавлихе стал похаживать чирок. Он ей понравился – маленький, юркий, веселый и на боках яркозеленые перья блестят. Однажды ночью он с журавлихой миловался, слышит – журавль возвращается. Чирок едва успел под гнездо спрятаться. Журавль своей жене новые места расписал: «На севере – прохладно, привольно, корм сытный, журавлят можно много расплодить. Мы с тобой улетим отсюда одни, никого не возьмем». Чирок из-под гнезда вылетел да прямо к лысухе. Все ей тут же рассказал. Она обрадовалась: «Осрамлю мерзавца журавля. Он в прошлом году перед всеми птицами высмеял меня за короткие ноги». Вот собрались все птицы на совет. Журавль докладывает: «На севере худо. Я оттуда едва ноги унес. На севере – зима, лета не бывает, травы не растут».

– Журавль врёт, не верьте ему! – крикнула лысуха.

– Как ты смеешь меня позорить? – прокурлыкал журавль, схватил лысуху и вмиг ей вывихнул ноги и крылья. Убил бы ее, если бы птицы не отобрали. Тогда собрание решило послать на север орла. Орел слетал и места расхвалил: «Корм хороший, травы густые, простор, приволье! Птенцов можно много развести». Собрались птицы к отлету на север. Пришла лысуха и стала просить: «Не оставляйте меня. Сами знаете, что меня журавль изувечил. Куда я без вас, больная, семейная… Погибну». Опять собрались птицы на собрание и постановили: «Пусть журавль на своей спине носит лысуху на север и с севера обратно на юг». Не хотелось журавлю носить лысуху, но должен был подчиниться – все птицы постановили.

– Так вот почему он осенью рано улетает, чтобы лысуху не нести, – рассмеялся Максим Григорьевич. – А оттуда его за ней заворачивают, наверно?

Сквозь камыш я вижу, как из воды показывается змеиная голова на тонкой длинной шее.

– Гагара – радуюсь неожиданной встрече.

Едва успел перезарядить ружье и подобрать гагару, как в просвете между клочьями тумана показалась длинношеяя и длинноногая серая птица.

– Журавль в октябре! Что за чертовщина!

Стреляю. Промах. Птица перевертывается в воздухе и… летит в ту сторону, откуда появилась. Она темнее журавля. Что же это за птица? Аист? Но ведь аисты бывают белые или черные? Да в Сибирь они и не залетают. Я рассматриваю странную птицу и забываю стрелять из левого ствола. Через секунду она скрывается в тумане.